Молодой по современным меркам тридцатисемилетний писатель Егор Чалый сладко вытянулся на нижней полке пока ещё никем не заполненного купе. Он безуспешно боролся со сном, словно в тумане, созерцая убегающие в багровых лучах уходящего за горизонт солнца позднесентябрьские пейзажи: пустынные поля, изредка оживлённые отдельно пасущейся лошадкой, чистовыбеленные церквушки, возвышающиеся ало поблёскивающими крестами над маленькими аккуратными кладбищами, редеющие пожелтевшие рощицы…
Слава Богу, что никого пока не подсадили, думал Егор, потягиваясь на незаправленной в наволочку подушке. А чего, спрашивается, заправлять? От Винницы до Киева каких-то несколько часов.
Глаза закрывались сами собой, хотя Чалый время от времени встряхивал головой. Действительно, спать не было никакого смысла. Вот приеду, твёрдо решил Егор, сразу с вокзала на такси домой. Горячая ванна, свежее бельё, домашние тапочки. Всё такое любимое и родное. И самое любимое и родное — мама. Чалый, несмотря на подтрунивание друзей и коллег, был убеждённый холостяк. Отец ушёл из семьи, когда он был совсем маленьким, и отношений никаких с ним не поддерживал. Мама была для него всем. Моложавая, с лучащимися с лёгкой грустинкой глазами, чем-то напоминающая Роми Шнайдер. Вот если бы встретить такую, как Роми Шнайдер! Или как маму. А — так… Менять дар, который ему дал Господь, на вечно ноющую, всем недовольную жену, пелёнки, распашонки, милых родственничков… Нет уж, увольте! Кто ж ему даст вот так жить, как вольная птица? Хочу — пишу, хочу — не пишу. Захотел поехать на книжную ярмарку в Винницу — поехал. А успех-то какой! Фуршеты, поклонницы, журналисты. «Над чем вы сейчас работаете, господин Чалый?» — «Наш канал с нетерпением ждёт вас». — «А можно с вами сфотографироваться?»
…Поезд резко затормозил, и Егор открыл глаза. Прямо перед ним на соседней полке сидел пожилой гладковыбритый, с лёгкими порезами, будто побрился впервые, мужчина. Он лукаво взглянул, сдвинув косматые седые брови, на моментально принявшего вертикальное положение Чалого и тихо спросил:
— Откуда путь держишь, сынок?
Егор мужественно проглотил это фамильярное тыканье, которое он уже лет пять, особенно после оглушительного успеха его двух последних романов, пресекал на корню. Но здесь была совершенно иная история: с одной стороны — да, попутчик годился ему в деды, но с другой — чувствовалась какая-то идущая от него притягательная сила.
— Был в Виннице, на книжной ярмарке, — пытаясь взять верную тональность, осторожно отвечал Чалый.
— И чем же там занимался, если не секрет? — глаза незнакомца вспыхнули по-молодому озорно.
— Видите ли, — смущённо сказал Егор, поглядывая на грубые, натруженные пальцы старика, мягко поглаживающие дребезжащий в подстаканнике гранёный стакан с чаем, — я писатель…
— Писатель? — вскричал попутчик, резко отставляя, чуть не пролив чай, стакан.
— И о чём же ты пишешь? — не дав ответить Чалому, обрушил дуплетом следующий вопрос нежданно-негаданный сосед.
— Ну, там была презентация моего нового романа, — совсем оробел Егор, чувствуя себя обречённым кроликом перед алчущим жертвы удавом.
— Говори-говори, сынок, о чём, о чём же роман?
— Это история успеха одного молодого человека, ставшего преуспевающим бизнесменом. Такой, как бы точнее сказать, современный вариант Драйзера.
— Кого-кого? — скривился старик и снова взял в руки дымящийся стакан.
— Драйзера, американского писателя. Да вы, конечно, знаете: «Титан», «Финансист»…
— «Титан», «Финансист», — резко перебил собеседник. — История успеха… А успех — в чём он?
Уже всё смешалось в голове Чалого. Так, наверное, чувствует себя перед премьерой артист, начисто забывший первую же реплику своей роли.
Егор онемевшими губами излагал незамысловатые сюжетные линии своего романа, герой которого на протяжении почти трёхсот страниц, как ползун по скалам, карабкался к банковским счетам, загранпоездкам, длинноногим барышням, которые, в свою очередь, синхронно вытягивая сильные ноги и цепкие руки, пытались хоть на сантиметр приблизиться к этим самым виллам, «мерседесам», Мальдивам…
— И эту х..ню, прости, сынок, кто-то читает?
Чалый почувствовал, как в висках начинает стучать.
Что, собственно говоря, позволяет себе этот старый козёл?
Егор закрыл глаза. Нет, он не будет исповедоваться перед вообще непонятно кем. Учитель мне, гуру нашёлся! Сколько раз зарекался: с незнакомыми, случайными попутчиками никаких душещипательных бесед…
— Сынок, прости меня, если обидел, — услышал он тихий голос попутчика. — Ты, если уж берёшься за перо, старайся сделать лучше нашу землю, нашу жизнь непутёвую… Сделай меня, злого, лживого, грешного, порочного старика лучше. Сделай, Христом Богом прошу! Чтобы я прочитал твоё сочинение и заплакал. И отдал бы последнюю рубаху бездомному. И дерево бы посадил. Не дерево — то хоть цветок. И ребёнка в детдоме проведал. И тебя, первого встречного, не то что убить, пальцем тронуть не посмел бы! Вот об этом пиши — чтобы сделать меня чище. Чтобы я по ночам ворочался в муках: а так ли живу? Если бы я мог, я бы сам так писал…
И Чалый вдруг услышал глухие, еле сдерживаемые рыдания. Он открыл глаза. Но в купе, кроме него самого, никого уже не было. А может, и вообще, всё это сон? Бред какой-то…
Только сон ли? На столике дребезжал недопитый стакан с чаем, под которым желтел сложенный пополам железнодорожный билет.
Егор, аккуратно придерживая подстаканник, взял тёмно-жёлтый листок. В строке «фамилия, имя и отчество пассажира» было проставлено: «Толстой Лев Николаевич».

Недавно, роясь на книжной полке, обнаружил свою студенческую тетрадь — что-то вроде дневника. Стал перелистывать…

Оказывается теперь, то была эпоха застоя. Но мы, молодые, красивые, двадцатилетние, тогда этого не знали. Мы были в движении: дерзали, влюблялись, открывали для себя новые миры.

Именно в те годы практически из всех окон студенческих общежитий неслись тухмановские «волны памяти»:

Я мысленно вхожу в ваш кабинет.

Здесь те, кто был, и те, кого уж нет…

Кстати, в этом замечательном волошинском стихотворении есть и такие строки:

И в шелесте листаемых страниц,

В напеве фраз, в изгибе интонаций

Мерцают отсветы событий, встреч и лиц,

Погасшие огни былых иллюминаций.

Вот и при перелистывании моих тогдашних записей одни события и лица ярко вспыхивали, другие оказались безцветны, будто давно увядшие цветы…

К нам на факультет журналистики нередко наведывались именитые гости. Самая большая аудитория на первом этаже жёлтого корпуса Киевского университета, хранящего тайные озорства юных Михаила Булгакова и Константина Паустовского, набивалась в такие часы до отказа. Приходили студенты с других факультетов, друзья и подруги студентов, преподаватели, и даже вахтёрши, помнящие всех в лицо и моментально вычисляющие левых, покидали свои нагретые толстыми ватниками редуты.

Безусловно, бывали и разочарования. Имя громкое, а впечатление весьма и весьма скромное. Помните, как уныл и неинтересен был незабвенный Евгений Евстигнеев в телепередаче Урмаса Отта? Даже забыл год, в котором получил орден Ленина. Ах, ты, Господи, забыл — так забыл, велика трагедия!

Случались нередко и противоположные истории. Приходит, скажем, некий писатель. Начинает вещать о своих творениях, наградах, творческих планах, поездках — заслушаешься. Бунин! Потом возьмёшь в библиотеке его опус, пробуешь читать и думаешь: вот кудесник, Кио может у него поучиться.

Самые хитовые моменты, как эстафетная палочка, передавались от одного поколения студентов другому.

Так, замечательного украинского поэта Владимира Сосюру, автора тонких и по-блоковски музыкальных поэзий, человека мягкого и чрезвычайно ранимого, в конце встречи попросили прочитать знаменитое стихотворение «Так никто не любил».

— Я не можу читати, — ответил Сосюра, — бо буду плакати…

В тот вечер уж действительно яблоку, зёрнышку от яблока некуда было упасть. Аудитория буквально плавилась в томительном ожидании. Ещё бы: академик Глушков!

Точно, минута в минуту, появляется легендарный учёный. Что называется: почувствуй разницу! Поп-звезда, имени которой уж и не припомнишь, позволяющая себе опаздывать на сорок минут, и человек, фамилия которого занесена во все энциклопедии цивилизованного мира и каждый день расписан (и это не образ) по минутам. (И таких минут у Виктора Михайловича оставалось совсем немного. Он уйдёт через три года, в 58 лет…)

Если честно, первое впечатление весьма среднее. Невысокого роста, худощавый, в очках, чем-то напоминающий Шостаковича. Говорит тихо, долго обдумывая каждую фразу. Всё вроде правильно, праведно. Но малопонятно, а потому и неинтересно.

Потом начинаются ответы на вопросы. И происходит чудо. Будто улитка выползает из своего домика. Вся напускная закрытость мигом улетучивается, и ты видишь перед собой не просто милого, остроумного, пусть несколько застенчивого человека. Перед тобой уникальная Личность.

Запомнились ответы на такие вопросы.

— Виктор Михайлович, скажите, пожалуйста, журналисты вам помогают в вашей работе или всё же мешают, отнимая драгоценное время?

— Конечно же, помогают, — озорно улыбается Глушков, и сейчас кажется, что это не маститый светоч науки, а твой ровесник.

— Вы знаете, — дав угомониться залу, продолжает Виктор Михайлович, — у меня есть один знакомый журналист, встреч с которым я очень жду. Он, конечно… Как бы это деликатно сказать? Он далёк от проблем, которыми я занимаюсь. Очень далёк! Но он тщательно готовится к каждой нашей беседе. Приходит с мелким почерком исписанными блокнотами. Знает назубок все термины, все, так сказать, дефиниции. Дополнительно читает фантастов — всех без разбору: Азимова, Брэдбери, Лема… А вопросы задаёт детские. Я, понятное дело, вида не подаю. Но, честно признаюсь, на первых порах убитого времени было очень жаль…

Глушков делает паузу и смотрит в окно. И чувствуешь, что ему жаль не только потерянного времени, но и журналиста, простого нормального человека, которому так нелегко приходится в глушковских широтах, но он не отчаивается и пытается прорваться в чудесный мир великого учёного.

— И всё же… И всё же как-то раз, вот так глядя в окно, провожая взглядом удаляющуюся по дорожке фигуру моего интервьюера, был поражён — у меня совершенно внезапно родилась новая идея! Именно после разговора с этим журналистом. И так несколько раз. Видимо, происходит какая-то интересная реакция: сложнейшие вещи, над которыми ты бьёшься, как проклятый, дни напролёт, после совершенно наивных, детских вопросов проявляются, как плёнка, и становятся простыми и ясными. И ты диву даёшься: как же это тебя сразу не осенило?

Похоже, Глушков, пленённый солнечной аурой аудитории, совсем освоился, и почувствовал себя как дома.

— Хотя, — Виктор Михайлович лукаво улыбается, — есть, увы, и другие примеры. Недавно, мне рассказывали, к Николаю Михайловичу Амосову приходит брать интервью одна молодая журналистка. «Николай Иванович, здравствуйте!» — говорит она. «Здравствуйте и до свидания», — отвечает Амосов.

Зал хохочет, аплодирует. Все знают крутой нрав знаменитого хирурга.

— Вы же сами прекрасно понимаете, — смеётся вместе с нами Глушков, — что к интервью нужно готовиться, хотя бы запомнить имя и отчество человека, с которым собрались побеседовать!

И ещё один вопрос, точнее, ответ на него врезался в память.

Спросили о любимых писателях. Кажется, проще простого: Пушкин, Шевченко, Толстой, Шекспир и далее по списку…

Глушков смутился, долго в растерянности молчал, поглядывая в окно и, наконец, буквально выдавил из себя:

— Вы знаете, это очень личный вопрос, и, если можно, я не буду на него отвечать.

В этом контексте невольно задумываешься: а всегда ли мы бываем так ответственны за свои слова? О делах уж умолчим…

Вот, пожалуй, и всё, что осталось в душе от той встречи с человеком, благодаря которому в Советском Союзе мог быть интернет.

Кстати, эту мысль в интернете же я и вычитал.