Май.
Всё позади – снег, холод, рваный ветер, гнетущее молчание нагих деревьев. Теперь – зелень травы, первые воздушные цветы, бабочки на них, радость, пение птиц – весна, настоящая весна!

Я сижу на узловатых корнях могучего тополя, у озера, и читаю книжку. Неожиданно я слышу шорох и поднимаю взгляд. Ко мне по траве шагает ребёнок – мальчишка лет пяти, почему-то один. Я улыбаюсь ему, он в ответ кивает головой (смешно так, по-деловому) и садится на корточки у кромки воды.
Минуты две он молчит. Потом спрашивает:

– А ты читаешь, потому что тебе грустно?

– Нет, – отвечаю я, – потому что мне интересно.

– Странно. То, что в книжке – неживое, а вода живая, она интересней! Иди сюда!

Делать нечего, я неторопливо откладываю книжку и подсаживаюсь к ребёнку.

– Как тебя зовут и где твоя мама?

– Мама на дорожке, она разрешила мне с тобой поиграть. Меня зовут Берек, это потому что я «эр» хорошо выговариваю. А тебя?

Я смеюсь.

– Значит, ты сначала научился выговаривать букву «эр», а потом мама дала тебе имя Берек?
Ребёнок хмурится.

– Водичка холодная, а мне так хочется купаться, – отвечает он…
– Ты так и не сказала, как тебя зовут, – через некоторое время переспрашивает Берек, отвлекаясь от воды и глядя на меня (у него русые волосы, смешные, толстенькие, короткие брови, круглые щёки, родинка на кончике носа, и только серые глаза пугающе взрослые).
– Вика. Вик-то-рия. Вичка.

– У, какое гулкое имя!

– Гулкое? Берек, сколько тебе лет?

Я замечаю на дорожке женщину; она стоит шагах в двадцати от нас и глядит на озеро.

– Я в этом году пойду в школу. А ты тоже пойдёшь в школу?

– Нет, Берек, я её уже закончила.

Я хочу добавить про институт, про то, что мне уже разрешают гулять одной, поэтому я беру с собой книжки, но мальчик перебивает меня:

– А, вот почему ты такая грустная! Взрослые всегда грустные или злые. Моя мама тоже всё время грустная. Но она добрая, а ты добрая?

Честно говоря, я удивлена словам этого ребёнка. Мне попадались умные дети; дети начитанные, не по годам смышлёные; дети, мыслящие свободно и живо. Но у Берека ясная, негромкая, без детской картавости, речь, спокойные движения, оценивающий, внимательный взгляд – мне становится не по себе, будто мальчонка старше меня. Но я отвечаю:
– Я не знаю, но, надеюсь, что хотя бы не скучная. И тут Берек впервые улыбается:

– И не скучная, а грустная.

– Да почему грустная? Никакая я не грустная!

– Ну ребёнка-то не надо обманывать! – говорит Берек, и я в недоумении и испуге отшатываюсь от него и долго молчу, прежде чем ответить:
– Ну что ж, раз ты такой умный, поговори со мной, а я теперь всегда буду приходить на это озеро и играть с тобой.

Мальчик оглядывается на женщину, потом на меня и торопливо произносит:

– Нам с мамой уже пора. – Он внимательно смотрит в моё лицо, напряжённый, нерешительно молчит, но затем всё-таки спрашивает, и голос его тих, будто он стесняется: – А ты правда придёшь?

Я не отвожу взгляда от серых глаз Берека и медленно, без улыбки, киваю. Мальчишка оттаивает не сразу, но улыбка его неожиданна и наконец-то по-детски широка:

– Ты не взрослая. Взрослые забывают обещания. И в школу ты не ходишь. Значит, ты грустный ангел, – делая этот неожиданный вывод, Берек заливается смехом, и я тоже хохочу, искоса поглядывая на женщину, которая по-прежнему неподвижно стоит на дорожке. – Только ты сегодня больше не читай книжку, а смотри на воду. У тебя глаза будут синие, и я не замечу, что ты грустная. Мама говорит, синий цвет не бывает весёлым, к этому все привыкли и не замечают грусти. А у тебя глаза карие – это тёплое, радостное, и сразу заметно. Пока, Вика!
Берек машет мне и быстро бежит к маме. Я смотрю на него и вдруг кричу вслед:

– Берек, только не становись взрослым! И, пожалуйста, помни про воду!
…Идя домой по пустынным вечерним улицам, пробираясь к свету в городской толпе, толкаясь в очереди у дверей университета, я думаю о Береке. Встретить бы его через пятнадцать лет! Кем он будет? Тем ли незнакомым парнем со злым лицом и прокуренными пальцами, что толкнул меня в метро и тихо, сквозь зубы, ругнулся? Этим ли юношей с беспомощными плечами и жалким выражением лица, что стоит сейчас в холле университета, безвольно опустив руки? А может быть, кем-то из той компании, что по вечерам сидит на грязной скамейке в парке и смачно, развязно, нагло заглатывает жирными губами пиво?
Останешься ли ты живым, хватит ли у тебя мужества быть самим собой, Берек? Необыкновенный, искренний, чуткий и смелый мальчик, каким ты вырастишь в спивающейся, тупеющей, равнодушной, гниющей России, которая когда-то носила девичьи платки, а теперь рыщет повсюду масляными глазами шалавы?
Но ты же есть, Берек. Значит, ещё не всё. Значит, живём, Берек?