– Он любит тебя, – покорно произнес Ваня. Улыбка его была грустной, но не вымученной: он от души радовался чужому счастью, нивелируя в своем сознании страдания, которые ему это счастье приносило, так усердно, что они становились чем-то отвлеченным, противным его настроению, этике, природе. Радость Вани была неподдельной, и тем точнее и упорнее она губила ростки обиды, горечи, зависти или досады, возившиеся на дне его души, как младенцы-калеки, в безуспешных попытках подготовить благодатную почву обману, злобе, предательству. Сам Ваня не вполне осознавал эту борьбу – он просто радовался за своих лучших друзей.
– Как и я, – с восторгом откликнулась Ника, разогревавшая пузатый медный чайник.
– А я тебе земляники принес, – негромко отозвался Ваня, любуясь ее тонкими бледными руками: пальцы – струны гитары, ладони – изгибы деки.
Ника суетливо закружила по кухне, тасуя тарелки, гремя ложками, ссыпая в заварочный чайничек ароматный хворост зеленого чая, и вдруг хлопнула себя по лбу:
– Ванька, Ник сказал тебе, что свадьбу назначили на шестое?
Парень слегка побледнел, но улыбка его стала крепче, увереннее, и спокойным голосом он ответил:
– Никуша, я очень счастлив, что Ник на это решился. Наверное, ты действительно дорога ему. По-настоящему, не в прихоть, не потому, что ему это кажется.
Девушка остановилась посреди кухни, с интересом разглядывая друга. Ваня хотел сказать совсем другое, но вместо этого добавил:
– Не забудьте позвать на празднество вашего старого приятеля, – и улыбнулся еще шире, тепло и ободряюще. Девушка кивнула ему и подхватила с плиты закипевший чайник.

Ник был темноволосым и белозубым, вечно растрепанным и вечно смеющимся. Он излучал обаяние; Иван разглядел в нем кое-что еще. Легкого нрава, безбашенный, он мог внезапно исчезнуть: свобода и безрассудство бушевали в нем; но случись что, Ник вмиг оказывался рядом с попавшим в беду, словно волшебник, выручая подчас из самых запутанных ситуаций.
Иван сдружился с Ником легко и быстро, словно эта привязанность была у них в крови. Они виделись редко, разговаривали немного, но дружба их была так сильна, что они почти физически ощущали ее. Их общие знакомые, напротив, упорно не замечали характера отношений Ника и Ивана, но каждый из них был готов внести Ника в список своих лучших друзей, громко заявляя об этом всем остальным. Иван на такие речи только улыбался, Ник презрительно морщился.
Никто из его приятелей никогда не спрашивал, каким образом Ник чувствовал, что у кого-то из них неприятности. Ника задала это вопрос в тот день, когда юноша неожиданно возник на пороге ее съемной квартиры, откуда ее выставляли за неуплату.
– Где будешь жить? – воскликнул высокий красивый парень, весело сверкая глазами-топазами. Ника недоуменно взглянула на него, но вдруг ее лицо прояснилось: тот самый, что вчера был на дне рождения Ваньки, который их и познакомил.
– Как ты меня нашел? – приветливо спросила девушка.
– Иван о тебе много рассказывал. Ты мне сразу запомнилась: у нас с тобой даже имя одно на двоих.
Ника звонко рассмеялась, тряхнув темной головой: действительно, ей и в голову не пришло, что Ник и Ника – суть одного имени. Но юноша не дал ей ответить, настойчиво повторив:
– Так где же ты будешь жить? – и кивнул на полусобранный чемодан, раззявивший пасть в углу прихожей.
Ника полушутливо подмигнула:
– Найду новую работу подоходнее да куплю себе замечательную квартиру с видом на канал Грибоедова!
Ник помолчал, внимательно изучая девушку, и от этого неназойливого, но участливого любопытства Нике стало не по себе, и она покраснела. Наконец он сказал:
– Это очень хорошо, что ты не собираешься убегать из нашего города. – Ника удивленно приподняла брови, но юноша опередил ее вопрос. – Иван говорил мне, что ты не здесь родилась. Приехавший сюда неминуемо влюбляется в Петербург, холодный, одинокий, надменный. Но взаимности не будет, а этого не каждый может вынести. Да, он прекрасен, но красота его порочна; ты разочаруешься в ней после нескольких лет нескончаемого безмолвного дождя, северного рваного ветра, горечи пустых улиц, а белые ночи разобьют тебе сердце.
– Как же вы живете в таком… таком своенравном городе? – насмешливо спросила Ника. – Я не так давно здесь, но он расположен ко мне вполне дружелюбно, – с усмешкой добавила она.
– Мы совсем другое дело. Мы, петербуржцы, сами в точности такие же. Тысячи раз отраженные в водах рек и каналов, выстуженные дождем, закаленные свинцовыми тучами, мы видим все совсем не так, как другие. Мы рождаемся с разбитыми сердцами, умеющими любить только холодной любовью.
Ник внезапно замолчал, тряхнул головой и рассмеялся; яркий блеск его глаз-топазов потух, наваждение странных слов рассеялось, и перед девушкой вновь стоял самый обычный парень. Он тепло улыбнулся ей:
– Друг моего друга – мой друг, – и Ника почувствовала: он все понял.
Ника поселилась в одной из двух комнат просторной квартиры ее нового необычного знакомого.
– Меня почти не бывает дома: работа такая, – сказал девушке Ник, – так что я не буду тебе досаждать. Живи сколько хочешь, взамен мне ничего не нужно.
Ника верила юноше безоглядно: он был другом Вани, а она ни на миг не сомневалась в последнем. Неспешный, тихий, Ваня не умел лгать, завидовать, злиться. Ника смеялась над его наивностью, но поражалась его доброте и искренности, которые не раз приносили ему вред; он не обижался, когда его предавали, оставляли, делали ему больно, только с улыбкой качал головой: «Я не могу иначе, такой, видно, уродился». Между тем, было в Иване что-то такое, что некоторые называют внутренним стержнем; он, кажется, ничего не боялся. «Ваня, ты в прошлой жизни наверняка был рыцарем. Или, нет, гладиатором!» – часто подтрунивала над парнем Ника. Друг отмахивался: «Что ты, я тот еще трусишка, просто умело скрываю это!», а однажды сказал: «Иногда мне кажется, что у меня нет половины сердца. Многие чувства мне просто непонятны; я не способен испытать и десятой доли того, что испытывает обычный человек…» Ника неловко пошутила: «Потому что ты необычный», и Ваня решил, что она смеется над ним. Больше он о себе никогда не говорил.
Ник уже выходил из квартиры, когда услышал сзади голос девушки:
– Только один вопрос, Ник!
Юноша остановился, не поворачивая головы.
– Да?
– Никто не знал, что мне больше нечем платить за квартиру. Даже Ванечка. Как же ты догадался?
Что-то изменилось во взгляде Ника. Он поставил на пол сумку, которую до этого держал на плече, повернулся лицом к девушке и долго молчал, смотря в светло-желтые глаза Ники. Затем ответил, ухмыльнувшись доверчиво:
– Обычно новые знакомые спрашивают, какое у меня полное имя, – и, подхватив сумку, выскочил из квартиры.

За несколько дней до свадьбы Ник принес домой два мотошлема:
– Сгоняем завтра за город? Целый день будем только втроем!
Ника рассмеялась:
– Кто же этот третий?
– Ну как, ты, я и госпожа Природа! – Ник посерьезнел. – Милая, мне нужно на Финский залив. Я очень люблю южный берег: здорово расслабляет и настраивает на философский лад. Когда меня что-то мучило, когда я не мог найти выхода, я отправлялся туда, но всегда один. Впервые я беру с собой кого-то еще. Понимаешь, как это важно?
Ника кивнула.
– Понимаю, Ник. А Ваня разве с тобой ни разу не ездил?
Ник нахмурился, прищурил глаза. Ответил нехотя, сухо, едва разжимая губы:
– Был один раз.
Ника почувствовала: расспрашивать нельзя.
Они ничего не взяли с собой, кроме коробка спичек, бутылки воды и яблок. Сложенный Ником костер шипел и скалился, приятно грея ноги. Вода, словно густое парное молоко, была белой и почти не шевелилась; небо нависло над ней, будто хищная птица – над добычей; темно-синий сосновый лес затаился, растопырив острые иглы.
Глаза у Ника почернели, зрачок расплавился золотом. «Совсем как опалы, – подумала Ника, – страшно красивы и горят, как у ночного зверя. Не его глаза. Чужие, пугающие…»
Ник ушел на берег и долго сидел на прибрежной гальке, опустив ноги в неподвижную воду. Девушка наблюдала за ним, не смея тревожить. Знала: отвлечешь, разрушишь тот мир, в который он уходил – и некая тайна, в которую Ник посвятит ее однажды, разобьется вдребезги, как его глаза-топазы, превратившиеся вдруг в опалы.
Вскоре он вернулся к костру. Глаза синие, смеющиеся, улыбка в пол-лица, зубы белее снега – тот Ник, которого она знала. Он примостился на траву рядом с девушкой, протянул руки к пламени, молчал некоторое время. Затем заговорил:
– У меня дедушка был математик.
– Ты ничего не рассказывал о нем, – ответила Ника.
– Он умер задолго до тебя, милая. – В голосе юноши проскользнула печаль. – Он был чудак, как, впрочем, все математики, но, в отличие от них, не был занудой. Знаешь, что он у меня спросил, перед тем как умереть?
– Меня там не было. Не знаю.
– Ну, он всю жизнь пытался решить одну из семи задач тысячелетия.
– Какую? – нетерпеливо спросила Ника; разговор неожиданно захватил ее.
– Теория алгоритмов; равенство или неравенство двух разных классов сложности алгоритмических задач; но я не про это. Так вот, дед спросил меня: «Ник, какова самая важная задача? Задача каждого?» Я пожал плечами, но все-таки ответил: «Наверное, та, решение которой он не может найти». И вот тогда, Ника, дед покачал головой и сказал мне: «Запомни, сынок, крепко: жизнь человека – это поиск ответа на самую главную задачу. Я называю ее восьмой задачей тысячелетия. У нее никогда не будет доказательства, и ответ на нее у каждого свой. Только очень немногим удается ее решить». Я, все еще не понимая, спросил: «А ты нашел решение, дед?»
– И что же он ответил? – взволнованно прошептала Ника.
– Он рассмеялся и позвал в комнату бабушку; голос и перед смертью у него оставался сильным и звонким.
– Это и был ответ? – недоуменно спросила девушка.
– Не знаю, Ника, но, по-моему, да, – улыбнулся юноша.
Разговор ненадолго умолк. Наконец Ника не выдержала и сказала:
– Ник, а ты нашел решение задачи?
Он бросил на девушку пытливый взгляд:
– Я ждал этого вопроса. – Юноша некоторое время молчал, подбирая нужные слова. – Кто изобрел радио: Попов или Маркони? Их двое, решение найдено, а радио все равно одно. Кто уступил право на патент?
– Жаль, никто не спросил мнение радио, – отозвалась Ника, не улавливая, к чему клонит парень. Он продолжал:
– У задачи тысячелетия два решения, и оба правильные, но они противоречат друг другу. Абсурд? Да. Один уступает первенство другому, зачеркивая свой вариант, но у задачи по-прежнему остаются два решения.
– Значит, задача не решена, – осторожно молвила Ника.
Ник кивнул и добавил так тихо, что девушка не услышала слов:
– Именно. Но я все равно ничего не понимаю, а он, кажется, понял.
Всю ночь они просидели у костра. Ночь была светлой, небеса, словно линялая шаль, покрыли голову леса. Утро пришло сонное, разморенное долгожданным ночным теплом; на рассвете они поехали домой.
Мотоцикл был исправен, погода ясна, дорога пуста. Никто так и не узнал, что же случилось тем утром с водителем мотоцикла, внезапно потерявшим управление. Случайность, провидение, судьба, глупость? Но за секунду до аварии Нике внезапно пришли в голову слова Вани: «Ник не из тех, кто остается. Он надежен, но слишком свободен, чтобы быть верным. Однажды он вновь поменяет работу, квартиру, город – не ради прихоти, а просто потому, что иначе не может. Береги его, Никуша, удержи».

Ника лежала на мягкой кровати. Перед глазами почему-то было темно; повязка на лице, поняла она неожиданно. Девушка ничего не слышала, а язык словно разбух и отказывался шевелиться. Ей стало страшно, но вдруг она ясно почувствовала, как кто-то наклонился к ней. «Ник», – подумала она и, собрав все силы, спросила:
– Ник, где мы?
Голоса своего она не услышала, но отчетливо ощутила аромат сирени; Ник поднес цветы к ее лицу, и девушка вдохнула густой терпкий запах, почувствовав через бинты прикосновение упругих мокрых ветвей. Ник дотронулся до ее руки; левой – вторая была в гипсе. Девушка попыталась улыбнуться; ей больше не было страшно.
Ник не покидал ее ни на минуту; она чувствовала его присутствие так же ясно, как и запах цветов, которые он приносил ей. Постепенно к ней начали возвращаться речь и слух; бинты с лица еще не сняли, но Нике казалось, что она уже видит волшебные глаза-топазы любимого. Он все время молчал, но его цветы, прикосновения, улыбка, которую Ника ощущала почти физически, говорили девушке много больше, чем слова.
…Бинты упали на пол. Ника изумленно разглядывала Ваню, сидящего возле ее постели; ею овладела радость, которая молниеносно сменилась недоумением, затем – тревогой и недоверием, но более всего – разочарованием: она ожидала первым увидеть Ника.
Ваня молчал. Девушка скосила глаза вправо: на тумбочке в вазе стоял огромный букет ромашек. Ника снова бросила взгляд на Ваню. Он сидел страшно напряженный, измученный бессонными дежурствами возле ее постели – Ника заметила, что в глубине светло-карих глаз друга появилась незнакомая синева. Она была почти незаметна, словно диковинный предмет, лежащий на дне прозрачной реки, но все-таки Ника ее разглядела.
Ваня попытался улыбнуться, но улыбка неуклюже развалилась, будто карточный домик. Ника прошептала:
– Это ничего, что так вышло. Я поправлюсь. Разбуди меня, когда вернется Ник, – и закрыла глаза.
Ваня не отводил взгляда от ее опухшего, белого, как молоко, лица, боясь, что Ника вдруг откроет желтые глаза, и в них Ваня увидит – нет, не согласие, но разрешение беречь ее вместо того, другого. Ваня затаил дыхание; ждал, слыша, как громко бьется сердце в его груди.
Не открывая глаз, Ника сказала:
– Ваня, у восьмой задачи тысячелетия не может быть двух решений. Я поняла это еще до того, как ты рассказал обо всем Нику – ведь именно затем он брал тебя с собой на залив?
Ваня кивнул; пот крупными каплями падал с его лба.
– Ты всегда был рядом, добрый, верный. Ты спокойствие, забота. Нет, не так: ты счастье, Ваня. Но есть вещи важнее счастья. Можно цинично рассмеяться над моими словами. Назвать их пафосом, оклеветать. Другие так и делали. – Девушка замолчала, перевела дух: говорить было непросто. – Я видела тех, кто иронично кривил губы, презрительно сплевывал, заставлял меня замолчать. А многие из них чувствовали так же, как и я, но боялись в этом признаться. А ложь отлично впитывается в рыхлую почву неработающего сердца. Я же старалась оставаться честной. Я ставила это выше счастья – надо мной смеялись. И вдруг я встретила тебя, Ванечка. А потом – Ника. И дело вовсе не в едином имени, дело – в честности перед самим собой и тем, кого ты назвал другом. Это ничего, что так вышло. Там, на дороге. Наверное, это было нужно для того, чтобы мы все что-то поняли. Разбуди меня, когда… – Ника запнулась, – когда вернется Ник.
Она не видела, какое громадное облегчение отразилось на стремительно покрасневшем лице Ивана, как расслабились его руки, иначе наверняка бы обиделась. Он осторожно покинул палату, а через несколько минут медленно вкатил в нее коляску, в которой сидел закованный в гипс, обмотанный бинтами, словно египетская мумия, покрытый ссадинами и синяками, синеглазый улыбающийся Ник.