/ О книге легендарного реформатора деревенской жизни и поэта милостью Божией  Ефима Васильевича Честнякова  /

 

Давно ни читал с таким  упоением! Но что особенно удивляет…  это ощущение приходит от воскрешения только что прочитанным давно забытого говора…  не то сказок, не то бывальщин, написанных на одном из диалектов Северного Приволжья. Будто я стремглав помолодел лет этак на пятьдесят-шестьдесят и залёг на печку, к бабушке под мышку. И это не сам я, а она мне читает,  по ходу проясняя все тёмные для меня – торопыги  места. А я только слушаю и послушно шевелю губами: «Жила-была байушка. У ней был большой угородец, и насадила она на грядки всякой всячины, наставила пугалов от куриць…». Бабушка тем временем задрёмывает и опускает блестящую лакированную книжку себе на блёклую застиранную кофту, и я тереблю её нетерпеливо: «Баба, баба! Ну что же ты? Ну, читай, читай  дальше!» И она, встрепенувшись, продолжает: «Сперва курици думали, что это праськие, побаивались, особенно, когда витерком виники шевелило, привешанные у пугалов на руках-палках, потом привыкли». «Бабуль, а праськие – это какие?» – вновь дёргаю я  рукав её старенькой одёжки. «Ну, праськие – это по-нашему настоящие, всамделишные сторожа, а не пугала!» – дивится бабушка моей непонятливости и вновь начинает дремать, новая книга вновь опускается к ней на старенький ворот, упругий ещё переплёт возвращает обложку на исходное место, и я, довольный, громко произношу по слогам: «Е – фим Чест –ня – ков»…

…новая книга стихотворений и сказок легендарного кологривского мудреца Честнякова, впервые подготовленная к изданию Костромской областной библиотекой, вышла на исходе 2019 года, и первый её тираж неожиданно для всех уже через несколько дней стал библиографической редкостью, в связи с чем департамент культуры Администрации Костромской области выделил средства на срочную допечатку. Но и после этого спрос на неё так и не был удовлетворён, поскольку большая часть и нового тиража ушла в библиотеки и школы Костромы и районов, где читать по-прежнему не разучились. Разумеется, Ефим Честняков –  имя для Костромы более чем известное, поскольку после сенсационного «открытия» в конце шестидесятых его наследия и сразу последовавшего за этим так называемого честняковского бума в семидесятые картины его широко выставлялись не только в Костроме и Москве, но и в Европе, а альбомы с репродукциями его полотен и комментариями специалистов неоднократно появлялись как под патронажем Костромского музея-заповедника, так и по инициативе энтузиастов-честняковцев – таких, например, как Руслан Обухов, который по выходе на пенсию даже переехал в Кологривский район – и непосредственно в Шаблово, где всю свою жизнь, вплоть до 1961 года,  жил Честняков. Кроме того, долгие годы в Костромском кукольном театре не сходила со сцены инсценировка сказки Ефима Васильевича – «Щедрое яблоко». Но…

Редактор книги – опытнейшая журналистка, издатель, в недалёком прошлом начальник департамента по делам СМИ обладминистрации и главный редактор областных газет Лариса Сбитнева, изучив всё до неё изданное о Честнякове, поставила перед собой так ни разу и не решённую прежде задачу: издать наконец-то шедевры Честнякова для массового читателя. В самом деле, научные сотрудники музея-заповедника издавали Честнякова для гуманитарной интеллигенции и, так сказать, учёной братии, а Руслан Обухов, как он сам честно признавался, «правил Честнякова под себя», «переводил его на современный русский», то есть не только убирал старинные и диалектные выражения и словечки, но и выправлял синтаксис, убирал «тёмные выражения» и сомнительные, не совсем прописанные места. Сбитнева же, перечитав сперва уже изданные сказки, а затем и многое из того, что хранилось в архиве музея, пришла к стойкому убеждению, что имеет дело даже не с народным словом, а с настоящей, неповторимой, уникальной музыкой, где каждая нота для чуткого русского уха – на вес золота! Согласилась с ней и опытнейший сотрудник музея, уже неоднократно писавшая о Честнякове, Татьяна Сухарева. На рабочем совещании было решено: поскольку сам сказочник из знаков препинания признавал лишь двоеточия да многоточия, этот недочёт во имя «читабельности» книги придётся устранить. А вот остальное – неприкосновенно. Однако Сбитнева решила, что поскольку сам Честняков был творцом чрезвычайно многоплановым, полифоничным, таковой же она сделает и саму книгу, то есть соединит художественные тексты диковинных честняковских творений с наиболее популярными самыми  статьями о загадках и истории происхождения его мастерства. «Я включу в книгу, – решила она, –  самые доходчивые и  глубокие статьи о Честнякове, которые не оставят от недопонимания его письма, живописи, скульптуры, режиссуры, философии и публицистики камня на камне!»  Первое время в архивах музея не обходилось без споров и трений: между архивной основательностью, неторопливостью музейных  сотрудников и стремлением к предельной ясности недавней журналистки и популярной телеведущей полного консенсуса не было никогда, но Ларисе Сбитневой удалось сделать книгу так, как она изначально задумала: «для семейного чтения», то есть для мам, пап и их детишек. Далее мы увидим, что именно о таком будущем своих «искусств» мечтал и сам Ефим Васильевич Честняков.

Но сначала коротко напомним неосведомлённому читателю о том, как  тогда, в конце шестидесятых годов, появился сначала в нашем искусствоведении, а затем и в весьма широком костромском обиходе ассоциативный термин «шабловский гений», а потом ещё и – «феномен Честнякова», «кологривский Пиросмани» и т.п. Директорствовал  в ту пору в Костромском музее Виктор Яковлевич Игнатьев, большой ценитель живописи и вообще разных народных искусств и ремёсел. И вот как в связи с этим своим увлечением, так и по прямым должностным обязанностям отправился он однажды, в 1968 году,  в Кологривский городской музей, где ему, по случаю, местные жители не только рассказали про странного художника из Шаблова, что в двадцати верстах, но и кое-что из имевшегося уже несколько лет на сохранении показали. Глянул на сии экспонаты, маслом писанные и карандашом рисованные, видавший виды музейщик и просто задохнулся от нежданно-негаданно привалившего счастья! Поехал в Шаблово – а там ещё круче! Все только и говорят о мудром старце Фиме, которого, вроде, не старцем никто и не помнит: дескать, он всегда таким был, сызмальства. Разволновался Виктор Яковлевич, стал в Шаблово ездить уже по рабочему плану, поскольку многие труды честняковские пребывали в столь жалком виде, что нуждались в срочной консервации, а то и реставрации, иначе – беда. Позвонил Игнатьев в Москву своему знакомому спасителю русской старины и открывателю самородных талантов Савелию  Ямщикову. Тот по приезде тоже изумился увиденному. И началась у них совместная возрожденческая и просветительская работа, которая, в конце концов, довела их с экспонатами из таёжного Шаблова  до парижского Лувра! А в это же примерно время, независимо от них, вышел на «шабловского гения» и писатель Вячеслав Шапошников, которому рассказала о странном художнике и сказочнике из Кологривского района (уезда) участница костромского литобъединения, которое он в ту пору вёл. Выбрав удачный случай, и Шапошников поехал под Кологрив, даром, что из мест этих живописнейших вышло едва ли ни половина самых известных костромских дворянских – а соответственно и литературных родов. Через какое-то время написал вдохновлённый увиденным, изученным и пережитым Вячеслав Шапошников  роман «Ефимов кордон» и несколько статей об этом незаурядном явлении опубликовал, в том числе, и «Ефимово займище». После этого потянулись в Кологрив и иные одержимые русской народной философией и поэзией люди.

Однако вернёмся в 2019 год, когда музейные сотрудники передавали в областную библиотеку рабочие материалы по Честнякову, а редактор их изучала и отбирала необходимое для книги. При этом она, разумеется, заметила, что очень многие карандашные (грифельные) рисунки за пятьдесят лет «погасли», как, впрочем, и целый ряд рукописей. Татьяна Сухарева даже сообщила ей, что относительно недавно музей приглашал для реставрационных текстовых работ редкого специалиста, которому удалось многое восстановить и соответственно прояснить. Помогло и то, что четыре сказки Ефима Васильевича, слава Богу, были изданы ещё до революции, когда он вернулся в Шаблово из Санкт-Петербурга (Петрограда) из школы живописи самого Ильи Ефимовича Репина. И, как говорится, разложив всё отобранное для издания перед собой, редактор теперь могла окончательно уяснить свою задачу: подготовить книгу таким образом, чтобы она не лежала на полке, а «выстрелила» точь-в-точь так же, как сам «феномен Честнякова» в конце шестидесятых…

В результате было решено включить в книгу девять сказок, более двух десятков стихотворных произведений и несколько статей, как уже было указано выше, о творчестве Ефима Честнякова: статью Вячеслава Шапошникова «Яфимово займище», исследование литературоведа Вячеслава Сапогова «Окружённый хором муз…» и весьма обширные воспоминания о Честнякове кологривского преподавателя Кологривского  педагогического техникума Александра Громова «Художник Ефим Васильевич Честняков». Кроме этого, Татьяна Сухарева написала к книге предисловие «А у него же Русь в корни, как говорилось искони…», которое стало одновременно и кратким изложением самой сути издания, и своеобразным путеводным компасом по книге. На последних её страницах можно найти «Краткий словарь народно-разговорного языка к текстам Е.В. Честнякова», который может пригодиться, например, молодому городскому читателю в случае непонимания им смысла того или иного слова или фразеологизма. Причём, предисловие, статьи, воспоминания и словарик композиционно размещены таким образом, чтобы читатель не испытывал   неудобств, а воспринимал предложенные сказки и стихи не как  фольклорную экзотику, а  как весьма  современные и  внятные тексты.  Разумеется, весь научно-популярный материал рассчитан издателями не на охочих до сказок детишек, а на их пап и мам, бабушек и дедушек, старших братьев, сестёр, тёток и дядек. Вполне всё поняв и проникшись к сказочнику и художнику симпатией и любовью, взрослые, умудрённые жизнью русские люди, безусловно, попытаются передать эту любовь и своим детям-внукам, младшим сестрёнкам-братишкам и племянникам. Это святая русская аксиома! И потому вскоре услышало восприимчивое детское ушко зазвучавшее со страниц только что изданной книги неповторимое и нежное: «мисяц», «здись», «куриця», «девиця», «байушка», «куколь», «мотри», «красленькия», «зелёненькия» и т.п.

Для того чтобы книга с первой до последней страницы воспринималась как единое научно-популярное и эстетическое целое, она, как подобает классическому народному жанру, «открывается» зачином. В этом качестве редактор органично соединила искусно выполненный карандашный автопортрет Е. В. Честнякова в юности и краткое, чрезвычайно ясное по стилистике и смыслу предисловие Татьяны Сухаревой «А у него же Русь в корни…», что значит – Русь с детства, с рождения, от коренных родичей! «С рождения и детства» имеет для Честнякова, как художника, наипервейшее значение, ибо и живопись, и поэзия, и вся подвижническая деятельность его имеет своим главным направлением – детство, то есть сельских детей и их родичей, преимущественно стариков, которых сказочник любил не меньше. И вообще, он не раз отмечал, что с самого своего детства ощущал себя мудрым старцем!

Далее следует  уже упомянутая  статья Вячеслава Шапошникова, которая наиболее точно (если это вообще возможно?)  определяет природу самого явления «Ефим Честняков»: «В горячке открытия поторопились определить Ефима Честнякова как «художника сказочных чудес»… А всерьёз-то всё куда сложнее и глубже, и драматичней, и запутанней… И художником, в прямом смысле этого слова, Ефим Честняков, пожалуй, никогда себя не считал, и насчёт «сказочных чудес» далеко не всё так просто… Среди его живописных работ мало отыщется таких, которые исчерпывались бы определением «картина», «живописное полотно». Все они, за малым исключением, – нечто иное. Многие «темны», загадочны смыслом, непонятны, непостижимы, если видеть в них лишь самостоятельно существующие холсты… вне того, что было основой творческих, мировоззренческих, философских устремлений художника, вне того, что он называл своей словесностью». В качестве красноречивого подтверждения сказанного Шапошников приводит  «Вход в Город Всеобщего благоденствия», на котором запечатлено «странное шествие». Босоногий народец неторопливо продвигается к незримой цели(!), куда-то в подземелье. «Какие чудеса ждут их впереди?..» – задаётся вопросом явно  смятённый писатель. Тут и златокудрые птицы-сирины, и пухлые русалки, трубящие в огромные трубы… Что это? Некий сон…  «Между тем на холсте, – утверждает Шапошников, – целый праздник осуществившейся, реализовавшейся идеи-мечты Ефима Честнякова. Один из его двойников, по имени Люлинь (таковых в его словесности было несколько), пригласил своих однодеревенцев – посмотреть, подивиться на созданные им «подземные диковины», на «сказкину красоту», которая должна так восхитить, поразить их, что они уже не смогут потом жить в прежней «огрубляющей бытности», вся их жизнь должна переиначиться после этого, озариться новым смыслом…» Поскольку писалось всё это в пору Великого перелома, когда идея духовного перерождения насаждалась сверху, невольно возникает соблазн – просто причислить Честнякова к одному из аванпостов «нового мира».  Но давайте, прежде всего, помнить главное: Ленина и его подопечных русские крестьяне вообще мало интересовали: вождь мирового пролетариата считал русское крестьянство враждебной мировой революции агрессивной мелкобуржуазной средой. Нет, Честняков связывал перерождение окружающего его крестьянского мира совсем с другим, аполитичным явлением. В этой связи Вячеслав Шапошников вспоминает предсказание Достоевского: «Красота спасёт мир!» «В этих трёх словах, – объясняет он смысл честняковского «переиначивания» крестьянской жизни, –  может быть, и есть основная миростроительная идея Ефима Честнякова». Но, уверен писатель, «само понимание красоты, гармонии было у него своеобычным, столько было в этом его собственной крестьянской натуры и души… настолько всё это было связано с духом и культурой северной русской деревни, что вылилось оно в нечто совершенно исключительное, в нечто неслыханное и невиданное… Впечатление таково, будто среди тьмы яркий луч вдруг осветил часть многолюдного движения, начавшегося где-то в бесконечности и в бесконечность направленного».

А для окончательной ясности, то есть «заземления художественной бесконечности», априори делающей искусство искусством, от себя заметим, что в действительности жизнь Ефима Честнякова текла, так сказать, не в небесных эмпиреях, а в общем течении крестьянской жизни, поперёк которого лежала, по его словам, «невежества колода», о чём он писал весьма и весьма прозаично: «…Множество людей делают что-то для своего пропитания, мало думая о более существенном, не случайном. Много ряби на поверхности вод, и ею-то занимается большинство. И так душа исстрадалась, что мало делается для коренного воздействия на жизнь. И так жизнь мало совершенствуется и тянется по болотам и кочкам, тогда как давно пора устраивать пути и дороги, могучую универсальную культуру». Из этого вместе с писателем Шапошниковым сделаем важнейший для понимания честняковской природы, его «самостоянья» (Пушкин) вывод: «Он мыслил себя культурным работником деревни, строителем её новой бытности, если угодно – её реформатором».

Статья другого талантливого исследователя художественного наследия Честнякова учёного-литературоведа Вячеслава Сапогова «Окружённый хором муз…» трактует природу честняковской поэтики, своеобразие унаследованных им художественных традиций: «Тонкое чувство живого слова выявилось в его стихах и прозе, своеобразное живописное видение – в картинах и рисунках, изумительная пластика – в его «глинянках». Но ко всем материалам своих «искусств» Честняков относился как к первоэлементам: слово, как только что прозвучавшее, линия, как в первый раз проведённая, а глина, как та, из которой вылеплен первый человек». Нет, лишённый чрезмерного честолюбия Честняков и близко не уподоблял себя Создателю, но реально мечтал о создании нового человека деревни из  мелочей обновлённого быта (из глины!). Именно этим объясняется его особый интерес к деталям, подробностям. «Интересуюсь мелочами будней, – сообщает он в одном из писем к племяннице, – они оживляют краткую конспективность, как художественностью содержание». Согласимся, точнее не скажешь! Для истинного художника умело, заинтересованно  схваченные «мелочи будней» и есть художественность! Для наглядности Сапогов анализирует образную специфику замечательного «Ручейка». Действительно, ручеёк бежит из лесу по деревне и подмечает всё окрест: цветы, птиц, полощущих бельё баб, распевающих песни девушек. А ночью на окраинах села появляются… русалки. «Откуда появляются они? – гадает автор. – Из тумана? Из лунного света? Из фантазии?» А между тем давно нет  уже никакого ручейка, идёт размеренная сельская жизнь – от зимы до Фролова дня.  Простые предложения, совсем не встречается тропов, а лишь неповторимый ритм, своеобразная образная пластика. Всё точно так же, замечает Сапогов, «как и в его живописных полотнах, кажущихся некоторым чуть ли не примитивом…» И близость Честнякова к народному творчеству видится исследователю не в сходстве тем, сюжетов, мотивов, образов, а в СИНТЕТИЧНОСТИ и СИНКРЕТИЧНОСТИ искусства. Всё очень просто, поясняет Сапогов, «наше современное дифференцирующее сознание воспринимает Честнякова прежде всего живописцем, и в этом качестве он уже всемирно прославлен. Всё остальное, им сделанное, кажется неким необязательным дополнением к его живописи. Это не правильно: «искусства» Е. Честнякова включали в себя живопись и скульптуру, литературу и театр, музыку и танец». В качестве наглядного примера приводится «Город всеобщего благоденствия», «где в едином ритме прядут девушки и метут мостовую мужички,  чуть приплясывают  дети около лавки игрушек… Картину можно рассматривать, и её можно рассказывать, что и делал Ефим Васильевич, каждый раз фантазируя по-новому». Сказочное, фантастическое у Честнякова – это просто то, что сделано всеми вместе, общее дело. Ондрец с чудесным яблоком не двинется с места, пока и самый маленький в семье ручонками к нему ни прикоснётся. В «Шабловском тарантасе» мужики построили огромную телегу, «чтобы вся деревня поместилась, сколько есть народу. А если шабловцы собрались в гости к соседям в Бурдово, то надо испечь гостевой пирог, муку на который собирают по всем дворам, для его выпечки необходима гигантская печь, на которую в каждом дворе формуют и обжигают кирпичи. Да, и весь Город Всеобщего благоденствия – это и не город в общем, а избы под одной общей крышей, где благоухают сады. Вроде, очередная крестьянская утопия, но ведь Честняков реально жил в ней и всячески воспитывал, одухотворял своими «искусствами», своим внятным деревенскому уху словом. «Напрасно, – считал он, – деревенские не смеют говорить перед городскими на своём языке, и книжным языком всё больше обедняют, обезличивают, искажают действительную русскую речь». И в этом, на первый взгляд, эпатажном утверждении есть большая доля истины. Могу засвидетельствовать, что, родившись и проведя всё своё детство в приволжском селе, с годами я всё чаще и чаще вспоминаю не только родные ручейки и рощицы, но и характерный говор моих стариков, родни, сельских одноклассников, просто разговоры в местном магазине или на почте. Это на всю жизнь запоминающаяся музыка речи конкретно нашего села, ибо в соседней деревне говорили уже совсем по-другому. Иногда я пытаюсь воспроизвести вслух эту окающую экзотическую речь, но у меня мало что выходит, поскольку она осталась только в моём мозгу, только как эхо уже минувшего. Возьмём любую сказку, любое стихотворение Честнякова – и везде  эта пьянящая пристрастный русский слух музыка: «Прилетела пташечка, села на прутышек в листочках перед окошком и чивиликает» (сказка «Сергеюшко»); «Там ягодки растут князеничинки, морошинки да клюковки… И там гнёзда гусей-лебедей и всяких птиц водяных» (сказка «Иванушко»); «И ели дедушко и бабушка, мужик и баба и ихние ребята – парнеки и девоньки… И хватило им яблока на всю осень и зиму до самого Христова дня» (сказка «Чудесное яблоко»); «Вот Шаблово в красе родной и в солнечных лучах передо мной. И избы стройныя подряд, слегка накренившись стоят» (из стихов о родине); «И пташки порхают, цветы расцветают, и песенки звонки поют жаворонки, растут филимонки». (из стихов о природе); «А в лесу после дождей много рыжиков, груздей, чиликов, трещеников и собачьих пестяков». (из стихов о грибах) и т.п. Перечисление имеет для Честнякова  не утилитарный, не практический смысл – дескать, подобно аккуратному естествоиспытателю должен описать всё увиденное! Отнюдь! Природа Шаблова и окрестностей столь богата на свои щедроты и красивости, что описать, объять её всю невозможно. Лариса Сбитнева рассказывала автору этих строк, что когда впервые глянула на мир с шабловских холмов, то едва смогла потом выдохнуть. И слёзы брызнули из глаз, и голос пропал, и ничего более не хотелось, как только сесть под сосну и желать этой красоте веки вечные! А однажды, давно-давно, ещё в середине семидесятых, довелось ей побывать в том краю на педагогической практике. Зима, лютый мороз, ветер в лицо на безлюдной дороге, а автобуса всё нет. Вот уж и замерзать начинаешь… И вдруг женщина в валенках да тулупчике бредёт к селу, увидела двух продрогших студенток, подошла вплотную, пристально глянула в лица, всплеснула руками:

– Да, что же это вы, девоньки, смёрзли-то совсим? Желанные! И повела их к себе в крайнюю избу спасать горячим чаем с лепёшками… Наверное, и сам Ефим вот точно так же вышел бы на занесённую снегами дорогу и согрел бы путниц в своём убогом жилище, и почитал бы им, задремавшим возле теплом дышащей печурки:

Красно солнышко на утренней заре

Осветило крайний домик на горе.

Тёплый луч в окошко горенки светил,

Красну девушку в постели разбудил.

Но окончательно всё упорядочивает в понимании Ефимова займища самая большая по объёму из включенных в книгу  третья статья. Да, и не статья по сути, а воспоминания… Александра Гавриловича Громова, выпускника филфака Лениградского университета, с 1926 года учительствовавшего в Кологривском педтехникуме. В самом начале интеллигент Громов прозорливо решил глянуть на «чудака» Честнякова со стороны, то есть глазами его шабловской соседки: «Справедливый он, не завистлив. От этого, может, и легче ему. А рассудительный. Умный человек, что и говорить». – А потом посидела и добавила: «Стеснителен. Есть ведь и нужда у него. А стесняется оторвать время от соседей. Нет, он не нелюдим. Другим он охотно помогает, совет от него получишь самый справедливый. Не любит только, когда к нему в душу ходят… только и скажет: «Я не пророк, а может, даже меньше вашего знаю». И уйдёт к себе». Отчуждённость Честнякова Александр Громов объясняет  потребностью обеспечить себе  время для осуществления  своих творческих замыслов: «Да и кому было понимать его в своеобразном далеке от проезжих путей, куда забросила Честнякова жизнь, вырвав его из молодых лет, когда он имел, хотя и короткую, но возможность приобщиться к большому миру творчества в Петербурге, а потом прожившего почти всю жизнь в деревне, что расположена на высоких взгорьях, которые тянутся по правому берегу лесной реки Унжи от Михайла-архангела до уездного Кологрива».  Но не только из-за кологривских красот вернулся на родину Честняков, а, как он сам признался при их первой встрече Громову – по острой материальной необходимости: «Питер… Питер. Бока вытер… А я поначалу, как покинул его, тосковал даже… А надо ведь и жить чем-то. А тут домашние писали про нужду. Недород здесь тогда был. И надо было помогать».

«Вообще, – делает некий обобщающий вывод Громов, – Ефим Васильевич Честняков был человек большой и пытливой направленности… Он пытался закрепить и ту воображаемую народом справедливость, по которой веками тосковали деревни. Он это делал и в лепном искусстве, и в сочетании словесного и сценического оформления с декоративным выражением на сцене театра, который он сам организовал и оформил для своей деревни в оригинально построенном им особняке, напоминающем деревенский овин с довольно широкой нижней пристройкой». В заключение из достаточно объёмных воспоминаний Александра Громова наиболее целесообразно привести здесь пересказанную им житейскую философему самого Ефима Честнякова, тем более, что мысль, в ней содержащаяся, в той или иной мере, в тех или иных формах  варьируется на протяжении всей жизни Художника:

– Жизнь-то ведь какая была… там нехватка, там нужда совсем съедали народ. Только и радости было, отдушины от тяжёлых работ в деревне, когда наступал праздник. А радость тоже не для каждого. А для народа-то нужна радость. Она по-настоящему только тогда и радость, когда для всех, хоть  бы и сейчас, к примеру. О радости все сказки… о правде. Когда только одна чёрная работа, человек и красоты не видит, которая окружает нас, людей. Только чёрная работа – она огрубляет. Какое уж тут может быть искусство? Не мыканье искусство-то любит, а любованье. А если времени-то нет? Погибель это, когда человеку для красоты нет времени из-за недосугов».

Как уже отмечалось, книга содержит и краткий словарь сугубо поунженских словечек.  Так что, неискушённый молодой читатель легко может прояснить невнятный смысл любой местечковой лексемы. Например, читаем у Честнякова «бичева», и сразу вспоминается хрестоматийно известное некрасовское «То бурлаки идут бичевой». Лично я в детстве, видимо, по недоработке  учителя литературы, думал, что «бредут бечевой» – это значит бредут связанные одной верёвкой, бечевой. А оказывается, «бичева» – это береговая полоса. Стало быть, бурлаки бредут берегом Волги, как это и написано И.Е. Репиным. Или вот – «ватага». Я всегда полагал, что это кучка сорванцов, дворовых мальчишек, а оказывается – большая семья. «Выпуск» – это, между прочим, не выпускной вечер в школе и не получившие дипломы по окончании ВУЗа студенты,  а… сельское пастбище, «калужина» – не разбитная жительница Калуги, а уличная лужа, «оболочка» – вещь отнюдь не телесная и даже не философическая, а всего лишь одежда, и если всякий служивший в армии русский мужик разумеет под словом «огонь», прежде всего, его убийственную силу, то сельский мудрец Честняков называл его ласково – «ОГОШИК».

Этой особой стилистической и фонетической прелестью пронизаны абсолютно все стихи и сказки Честнякова. Возьмём любую, просто ткнём пальцем на случайно открытой странице:

«Малые робята, девоньки и парнеки ждут не дождутся, когда старые байушки или матери будут вынать корчаги из печки да сладкое сусло спускать. А спустильщики – доски прожелобленыя – уже приготовлены: и один конец на столе, а другой – пониже, на кадке. Вот вынесли большие корчаги из печки – тут солод варился с мекиной – и поставили на спускальницы,  отокнули деревянные затычки – и потекло сусло по желобочкам в кадку. Падает сусло, сладким поёт, и позванивает разными голосками (как в сказке):

– Я сусло теку-у-у… сладкое сусло теку-у… оо… а… у… – раздаётся в кадке сладкая музыка. Ребята стоят дожидаются:

– Байуш, как сусло-то у-у-у… у-у-у..?

А бабушка нацедила в деревянный ковш горячего сусла и поставила на залавок.

– Подождите остынет, а то не ожгитесь.

И когда оно поостыло, робята пили тёплое сусло. Потом легли спать. А байушка долго возилась ещё коло корчаг, а робята уснули и губы и щёки у них  были запачканы в сусле».

Когда прочтёшь такое, так и тянет стремглав прикрыть страницу, словно испугавшись, что вот-вот упорхнёт с белого листа это чудо истинной  поэзии. Лёгкое, почти неуловимое обаяние русского народного слова, чутко усвоенного и переданного нам мудрым волшебником долгих еловых боров, да листвяных холмов меж ними,  да спусков пологих к  гусиным поймам… от окоёма до окоёма.

Но более всего отличал Ефима Васильевича как от односельчан, так и от подавляющего большинства «людей обычных» удивительный дар провидения – как у гомеровской Кассандры или реальной, тоже вышедшей из глубин славянского народа предсказательницы Ванги. Гениальный художник, он видел вещи, которых тогда и в природе не существовало. Только представим: в 1914 году, когда была развязана мировая война, он из своего глухоманного Шаблово обращался ни много ни мало ко всему человечеству, к «собратьям страдающим,  детям Земли»: «Прекратите войну, примиритесь, изберите все народы от себя представителей, чтоб они собрались в одном месте и осуждали международные нужды, желания, и чтобы ваши обсуждения тотчас  же рассылались печатью, телеграфом, иными средствами по всей земле, и чтобы со всей земли суждения  ваших собраний сообщались международному учреждению, и чтобы таким образом вырабатывались незамедлительно и обстоятельно условия мирных отношений». Удивительно! Это Ефим Честняков писал задолго до создания Организации Объединённых Наций. И не случайно многие годы потом со всего обширного Поунжья шли люди к нему, сказочнику,  – чтобы узнать свою судьбу. И сказанное им всегда сбывалось…

 

.