Ворона, клюющая кусок зачерствелого хлеба, собаки, снующие стаей возле обшарпанных домов по мертвой жухлой траве. Автобусная остановка. Я опаздываю, опаздываю, еще час назад я уже опаздывал. «Шеф, – хрипит мне в ухо, будто из земли выросший забулдыга, – дай чирик, дай, ведь заглохнет сейчас. Дай на мотор, а то ведь заглохнет сейчас…

Я смотрю сквозь него, забулдыга отходит. Небо. Молочно-белое небо, ни единого пятнышка синевы. «Отчего же оно так бледно? – мелькает у меня в голове. Потом опять это назойливое: я опаздываю, опаздываю, еще час назад… «Умираю, – плетется мимо небритый забулдыга, – сейчас сдохну. Все. Подыхаю…» Упрямо смотрю сквозь него. «А разве моей душе не жаль его? Разве она камень? – эта неизвестная науке субстанция, прикрепленная к моему телу. Почему мне так противна жалость к нему? К этому падшему… грязному, вонючему, противному мне своей омерзительностью… Омерзительностью. Да, именно мерзость. Мне мерзко видеть до чего он довел себя, до чего он превратил свой человеческий облик, свой дар, дарованный свыше. И я – человек, и он – человек, мы равны перед небом, перед… Но до чего же он противен мне, до чего мне больно сознавать равенство с ним там, где уже не котируются ни мигалки на крышах, ни крутые удостоверения, ни звездочки на погонах, и никакие связи тут – там уже не помогут. И верно нас могут посадить на одну скамью: его, меня и Медведева, или даже Путина. Там до наших высот дела нет.

«Все, подыхаю, – громко высипел дед и рухнул на асфальт остановки. Подъехал автобус, я сел, я опаздывал, опаздывал еще час назад. Но что-то дернуло меня. Что-то… Кто-то… Минутное помешательство, временная потеря рассудка. Я заломился в двери, зазвонил в кнопки, заорал на кондуктора: «Открывай, открывай, гнида, мне выйти надо. Выйти надо». Двери открылись, я выпал. Автобус тронулся дальше, на ходу закрывая двери. Я сидел в луже. Не в переносном, не подумайте ничего такого, я нигде ничем не опозорился, типа наступил в собачий… или пропустил свой автобус, уткнувшись в телефон, или был, зазевавшийся обрызган несущимся близко к обочине лихачом. Ничего такого, не подумайте. Тогда, уверен, я чувствовал бы себя некомфортно.

Здесь я сидел в луже, сидел сам и думал: вставать мне или продолжать сидеть. Нет, сидеть дальше я не буду – это глупо: взрослый человек сидит в луже и о чем-то сосредоточенно думает. Картина arthouse. Поэтому… Я в нее лег. Сойду за пьяного, – решил я, – и не привлеку внимания, а то еще и впрямь решат что сумасшедший: сидит в луже, и трезвым сидит.

Снова небо перед глазами, поверх всех крыш, всех проводов и шрамов от самолетов. Небо, выше всего, и над всем…

– Мужчина, вам плохо. Мужчина

Небо поплыло. И куда-то понеслось вдаль, за облака, за горизонты.

 

Открыл глаза, какая бьющая, какая парализующая сознание тьма была вокруг. «Я… где? – спросил я мучительно, то ли в мыслях, то ли вслух, – Там?.. « Тут, – также то ли вслух, то ли нет ответили из темноты. « Это хорошо, – подумал я, и вслух спросил: – А кто это? Врач?» – «Что-то около, – уклончиво ответили мне из темноты: – Дьявол». И расхохотались.

Открыл глаза во второй раз, вокруг были желтые стены, стойки капельниц, бьющий в глаза свет, и я, голоногий в футболке и подгузниках пытаюсь встать, а широкая то ли медсестра, то ли санитарка прижимает мою голову и грудь обратно в кровать и кричит на всю палату куда-то в коридор: Лиза! Лиза! Больного нужно связать. Лиза, я тут, в повышенной терапии, больного на восьмой койке нужно связать…

На утро следующего дня меня перевели из палаты в коридор, почти к самому туалету. Наверно, чтоб мне не надо было далеко ходить или тупо из-за отсутствия мест в палатах не повышенной терапии.

Вечером пришли менты, мои бывшие школьные приятели. Узнавали: как я? Жив ли, бодр ли? Под конец визита вернули мне мобильник. «Хорошо что мы тебя знаем, – проговорили они вслух, кладя его в мою тумбочку. – Ну все, бывай».

По их уходу мужик на соседней койке несколько раз почтительно осведомлялся: чего они приходили? натворил я чего? Я высокомерно отмалчивался, а потом сочинил что, мол, пил с ними вчера ночью, перепил малость – теперь в больнице. Вот они и волнуются, что со мной, как я тут. Чувствую, мужичек тотчас же охладел и потерял ко мне всякий интерес.

Выходя через неделю через приемный покой с выпиской и пакетами на руках, я нос к носу столкнулся с тремя врачами, выходившими вместе со мной из больницы. « О, смотри, – указал на меня один из них, – мистер Выпадающий-из-автобуса. Ха-ха, никак снова выпасть пошел…»

Я прошел мимо, но на лестнице вдруг обнаружил что у меня развязался шнурок. Пока я завязывал его, до меня все время долетали обрывки фраз: ..Двоих разом взяли… Этого и алкаша синюшного… Так и везли их с одной кислородкой… Алкаш на приеме и кончился… Да, реанимировать не успели… Напильник-то этот выпавший та-акой ка-анцерт закатил…

Слышь, – окликнул я говорившего, вставая с корточек. Я ведь минуту уже как завязал шнурок и только делал вид, что завязываю.

Слышь, – повторил я, поднимаясь по лестнице.

Слыште, вы, – еще раз повторил я, уже подходя к ним вплотную, – я из автобуса не выпадал… Я не выпадал из автобуса… Я из него сам выскочил. Неудачно конечно, но сам. А что со мной потом случилось не знаю, это врачам виднее, вам то есть. А я не в курсе что там у меня переклинило…

-А чего выскочил… Мистер выпавший, – надвинулся на меня короткостриженый крепко сбитый детина с веснушками и рыжий.

-Выскочил?! Да! Выскочил. Потому что денег дал. Сто рублей, да, сто рублей. Просил он, мол, загнется сейчас. Говорил опохмелиться надо, я и дал ему… Меньше не было. Разжалобил он меня. А тут, только сел в автобус, а он и рухнул на асфальт.

-Автобус? – ухмыляясь спросил кто-то из врачей и пульнул в урну окурок.

Я, оставив то без внимания, продолжил:

И вроде как загнулся разом. Ну, я и решил свои деньги назад взять. Почему я должен терять нажитое. Раз они ему уже не нужны больше. Я – рабочий, ижорец, кузнечный цех, а не Рокфеллер. Чего я должен терять нажитое…

– Напильник ты и есть, – с кривой усмешкой перебил меня рыжий:- Пойдем что ли – кинул он остальным и первым скрылся в больничных дверях.

Не дожидаясь когда они уйдут окончательно, я развернулся и пошагал прочь к автобусной остановке. « Стой ты, погоди чутка…» Меня догнал худощавый парнишка в белом халате, он был среди той врачебной троицы, все время маячил за спиной у коренастого рыжика. « Уф-ф, – перевел он дыхание. – На, забирай – ткнул он мне в грудь кулак. Машинально выставив ладонь я увидел как в руку мне упал скомканный комочек бумаги. «Люди…с остановки которые…- торопливо забубнил паренек мне в лицо, – а тут у него целая сотня во внутреннем… Я думал: забыл просто, завалялась давно, или не его куртка вовсе. Вот только потратить никак не могу, так и таскаю вторую неделю как заговоренную. А тут ты. Все и прояснилось разом (мне показалось на его лице мелькнуло подобие улыбки). На, забирай свое нажитое. А мобилу у тебя менты взяли, мы тут ни при чем. Все, бывай чувак.

Он резко взглянул на часы и, что-то пробубнив под нос, трусцой побежал обратно к больнице. Когда он скрылся в ее зеленых дверях, я развернулся и пошагал прочь из больничного городка к автобусной остановке.

Только там я, наконец, разжал спрятанную в кармане куртки руку и развернул тот маленький комочек цветной бумаги. Передо мной была мятая до жути сторублевка, в правом нижнем углу краснела надпись:

Живи, верь, кайся

В раю больше, чем думают

 

Вместо подписи стоял крест или плюс, или просто две черты с одной точкой пересечения, казалось, будто человек и писать-то не умел. Но как же он тогда это все написал, -невольно подумал я, – или не он…

Пока я стоял так с раскрытой обеими руками купюрой и думал о смысле написанного, кто-то из проходящих мимо вырвал ее у меня из рук. Да так резко и ловко, что из полдесятка шедших в ту сторону, куда явно пошел грабитель я так и не смог никого заподозрить. А потому не нашел в себе силы устраивать разборки. « Шустрый малый», – подумал я в адрес грабителя, пряча подзамерзшие руки в карманы. И уже собрался уходить, передумав ехать на автобусе, как из затхлых дворов за рюмочной ко мне вышел пропитый, обоссанный дед и сиплым, прокуренным голосом забасил в мою сторону: «Парень, а парень… дай чирик, а? Ведь заглохнет сейчас. Ей-богу мотор заглохнет. Дай, а? Ведь заглохнет сейчас…»