Дом номер 6 по улице Красных Сталеваров собирались расселить еще лет тридцать назад. При Андропове приехала комиссия, осмотрела перекрытия и постановила: нельзя здесь людям жить. Выселять надо.
Жильцы поначалу обрадовались, но потом выяснилось, что зря. Появился Мишка Меченый со своей Райкой, и стало городским властям не до бараков. Закрутилась, завертелась перестройка. В карманах у людей завелись деньги, а в голове – дурь. Площадь Ленина, которой улица-то заканчивалась, переименовали в площадь Святого Мартина Исповедника, а на ней вместо дома культуры открыли казино.

А барак так и остался. Жильцов, правда, поубавилось. Молодежь разъехалась по столицам, а старики сами на убыль пошли. Уцелело только три семьи: на первом этаже – муж и жена Федосовы и Никанорова Ольга Петровна, а на втором Рыжова с сыном.

Рыжовой-то, Марье Николаевне, деваться совсем некуда. Алешка ее инвалид. До школы еще приключилась беда, заболел он какой-то редкой болезнью, от которой кости тают. Были здоровые ноги, стали – палочки. Сперва парень на костылях ходил, даже в школе учился, класса так до седьмого-восьмого, а потом все, баста! Сам ходить не может, а кто ж его, бедолагу, со второго этажа да по деревянной лестнице понесет? Так и сидит безвылазно дома. Только в окошко поглядеть – вот и вся радость в жизни.
Аттестат парень, конечно, получил. Мать говорит: по всем предметам четверки да пятерки, троек ни одной. А что толку-то? Пригодилась, что ль, Алешке безногому физика с химией? Сейчас без работы и здоровые спиваются, взять хоть Степку Федосова или Мишку Рязанцева с Прогонной. А уж калека-то…
Однако Алешка не пьет. Ни капли. Даже по праздникам. А Марию все равно жалко, бьется с ним, как рыба об лед. Почитай, пятнадцать лет лежит, не меньше! Одни лекарства сколько стоят!

Галина Ивановна протяжно вздохнула и стала вставать с лавки. Ноги, распухшие в коленях, не особо слушались.
Анна Сергеевна, жена почтальона, хотела, было, помочь, но Федосова отмахнулась:
— Оставь! Будто я сама не справлюсь. Надо идти ужин греть, Николай Гаврилыч вернется скоро. А за газету спасибо, сейчас почитаем, чего в мире творится. Что там еще Обама с кризисом учудил.
— А он тебе нужен, Обама-то этот? – спросила вторая жиличка, Ольга Петровна. – Как будто своих забот не хватает?
— Хватает, конечно, а все ж интересно. Не век же на Сталеваров жить, может, и съедем куда, — Галина Ивановна подмигнула почтальонше.
— Ага, прямиком в Белый дом, — съязвила Никанорова, — вас уж там заждалися.
Анна Сергеевна тоже встала со скамьи.
— И я пойду, а то темнеет. Боюсь в темноте ходить.
— А правда, что еще один труп нашли? – с жадным интересом спросила Ольга Петровна. – Я утром в магазине слышала.
— Правда, — помрачнела почтальонша. – И опять девушка. Всю на части порвали.

Все трое вздохнули. Вот уже несколько месяцев городок жил в страхе – каждую неделю обнаруживался новый труп. И каждый раз в новом месте.
Последнюю жертву, девятнадцатилетнюю работницу кожевенной фабрики, вообще, на Гончаровской свалке нашли. Там одни только крысы да бродячие собаки бегают. Чего ее туда понесло? Тело все обглодали…
— И правильно! – неожиданно зло воскликнула Никанорова. – И нечего было таскаться ночью куда ни попадя! Размалюются, распатлаются, сигарету в зубы – и на гулянку! Вот и добегалась. Сама виновата!
— Зря вы так, Ольга Петровна, — возразила почтальонша. – Эта была не из таких. Моя свояченица с ее теткой вместе работают. Хорошая, говорит, была девушка. Из деревни приехала, работу нашла, на следующий год в институт готовилась.
— Да бросьте вы! – отмахнулась Никанорова. – Все они на одну колодку сделаны. Я считаю так: наказаний без грехов не бывает. И болезней тоже. Болеет, мучается – значит, заслужил.
Лицо ее приобрело неприятно-упертое выражение, и Анна Сергеевна отвернулась.
— Ну ладно, девочки. — Галина Ивановна открыла дверь подъезда. — Я пошла, еще к Марье хочу подняться, я ей луковицу задолжала.

С трудом поднявшись по шаткой лестнице, толкнула незапертую дверь и очутилась сразу на кухне, где подруга ее, Марья Николаевна, жарила что-то на большой чугунной сковородке.
— Вот Алешке сосисoк готовлю, — пояснила та, разгоняя рукой чад. – Мясца чего-то захотел.
— Мясца – это хорошо, это значит выздоровеет скоро. Мой Николай тоже мясо любит.
— Галь, а с кем это ты у подъезда сидела?
— С почтальоншей. Ты ж ее знаешь — Анна Высокова.
— А-а, а я не узнала, богатой будет. Пальто у ней новое, хорошее. И Ольга была?
Федосова кивнула.
— Не люблю я ее, — призналась Марья Николаевна. – И она меня тоже не любит. Наверное, с того самого… Как я Славку ее увела. Но кто ж знал, что так получится?
— Никто не знал, — успокаивающе проговорила Галина Ивановна. – Молодые мы тогда были, глупые. А Славка бы от нее все равно ушел, он ненадежный мужик был.

Марья Николаевна отогнула занавеску и выглянула во двор. Почти стемнело. Свет из окон едва освещал опустевшую скамью, а кусты у забора превратились в густую черную массу.
— От нее ушел, и от меня тоже, — тоскливо протянула Марья Николаевна. – И чего Ольга до сих пор злобствует? Я уж давно наказана, да еще как наказана… И к Алешке она плохо относится. Хотя к нему-то за что? За то, что болеет?
— Она ко всем такая. Потому что злая и одинокая. А у тебя сын есть.
— Да, есть, — Марья Николаевна всхлипнула и вытерла глаза уголком кухонного полотенца.
Галина Ивановна обняла подругу.
— Маш, ну не плачь. У других-то и похуже бывает. Вон, Анна рассказала: опять убийство. Опять девушку изуродованную нашли.
Марья Николаевна застыла.
— Ну, Маш, ну что ты? В голову, что ль, вступило? – Федосова ласково потрепала подругу за плечо.
— Родственница Анны? – глухо спросила та.
— Кто? Ах, убитая… Да вроде нет, просто знакомая.
Марья Николаевна высвободилась из объятий и снова взялась за готовку.
— Даже не верится, что этот душегуб в нашем городе живет, — продолжила Галина Ивановна. – И как такого изверга земля носит? Ну, ничего, его обязательно поймают, обязательно! Вот тогда ему небо с овчинку-то покажется! Наши же мужики его на части разорвут.
Сковородка в руках Рыжовой задрожала.
— Ой, ой, опрокинешь, горячее! Ставь скорее сюда! – Галина Ивановна шустро расчистила место на столе, помогла поставить. — Совсем ты, Маша, закрутилась. Отдохнуть бы тебе.
Марья Николаевна смяла в кулаке кухонное полотенце.
— Куда мне отдыхать? У меня Алешка.
— Тогда потерпи еще немного. Когда вам обещали дать направление в клинику?
— В собесе сказали: весной. В марте, наверное. А если не в марте, то в мае. В июне — точно.
— Вот видишь! Поедешь в Москву, покажешь Алешку докторам. Все будет хорошо! Осталось-то всего ничего потерпеть, полгодика или больше. Ну и молиться тоже надо, чтоб сын пошел. Слышь, Маша?
— Слышу. Вымолила уже. — Марья Николаевна неожиданно жестко усмехнулась и повесила полотенце на крючок. – Останешься с нами ужинать? – уже деловито спросила она.
— Не могу. Николай придет, волноваться будет, что дома никого нет. Да и сам что-то задержался, — Федосова обеспокоенно посмотрела на часы. – Наверное, опять на складе запарка. Он у меня такой — пока всю работу не закончит, не уйдет. Упрямый! – и светло улыбнулась.
— Мам! – донеслось из комнаты.
Сквозь приоткрытую дверь Галина Ивановна увидела худую сутулую спину Алексея, склонившуюся над столом с завалами разноцветного картона.
— Заказ получил, коробки клеит, — пояснила Марья Николаевна. – Всё заработок. Иду, иду! Ну, прощай, Галя, я сына кормить пошла.

Федосова покивала, отдала луковицу и ушла с тяжелым сердцем. А Марья Николаевна взяла сковородку и, заходя в комнату, робко спросила:
— Алеша, мясо будешь?
Сын резко обернулся. На худом изможденном лице сверкнули неожиданно яркие черные глаза.
— Мяса? – он засмеялся коротким лающим смехом. – Ты сказала: мяса?
Марья Николаевна осторожно поставила сковородку на стол, прикрытый вязаной скатертью, и еле слышно сказала:
— Алеша… Соседи говорят, опять девушку растерзанную нашли.
Плечи сына дрогнули, пальцы смяли только что склеенную коробочку.
— Да ведь это убийство, Алеша! Это же человек был… живой! Девушка молодая! Она ж не виновата ни в чем. Жалко ее…
Сын молчал.
— И потом… как веревочка ни вейся, а конец все равно будет. Тебя поймают, Алеша! Обязательно поймают!
Алексей вскинул голову и с вызовом посмотрел на мать. Ухмыльнулся:
— Поймают, говоришь? Ну, пусть попробуют.
— Алеша, — умоляюще начала, было, она, но сын вдруг вытянулся всем телом, как в эпилептическом припадке, затрясся. Захрустели кости, лицо стало вытягиваться и покрываться шерстью.
— У-у-у-у!!! – завыл он от невыносимой боли.
Марья Николаевна зажала рот кулаком и застонала вместе с сыном.
— Не реви, мать, – низким и грубым голосом остановил тот. – Зато теперь я могу бегать.
И приказал:
— Открой окно!
Она только мелко-мелко затрясла головой и послушно толкнула рассохшуюся раму. В комнату ворвалась осенняя сырость. Огромное мускулистое волчье тело, как серая торпеда, вылетело в заоконную тьму.

Марья Николаевна без сил опустилась на стул и сквозь пелену слез смотрела на простенок между окнами. Там, на старых, засаленных обоях, ярким пятном выделялась репродукция картины Дейнеки «Будущие летчики».
Наконец встала и, шаркая, побрела обратно в кухню, и долго-долго там убиралась, в сотый раз перемывая кастрюли и сковородки. А потом села у стола и так же долго разглаживала пальцами синюю клеенку. До самого утра.

Перед рассветом услышала стук рамы и пружинистые шаги. Волк вернулся. Она напряженно прислушивалась к шуму, доносившемуся из комнаты. Дождалась знакомого скрипа пружин и облегченно вздохнула. Значит, лег.
И только тогда вошла.
При свете настольной лампы она разглядывала сына, худого, со впалой грудью, с тонкими деформированными конечностями. Это был ее сын. Не волк.

Проснулась она поздно. Алексей уже сидел на своем обычном месте и слабыми пальцами клеил коробочки.
— Там это… — сказал он, не оборачиваясь, — рубашку замыть надо.
Мать беззвучно ахнула, по привычке прижала кулак к губам.
— Опять?
— Опять, — грубо ответил сын, но обычным, человечьим, голосом.
— Кто?
Алексей молчал, только картон шуршал под ножницами.
— Я спрашиваю – кто?
— Федосов, сосед наш, — неохотно ответил сын.
— Что-о?
— Мам, — Алексей поднял покрасневшие глаза. — Я не виноват, Николай Гаврилыч сам первый мне попался.
Мать молчала.
— Мам… Не молчи.
— Я не молчу, — сказала Марья Николаевна и снова замолчала.
Алексей отбросил ножницы.
— А помнишь, давно… Ну, когда я в больницу попал в первый раз? Ты меня баюкала… Песенку пела… Что я вырасту, выздоровею и буду прыгать, как зайчик. – Голос его дрогнул. – Не вышел из меня зайчик. Прости.

Мать, не говоря ни слова, взяла забрызганную кровью рубашку и пошла на кухню. Сняла со стены щербатый таз, налила холодной воды со щелоком и опустила рубашку. Кожу рук щипало, а глаза были сухие.
Отстирав, повесила рубашку на веревку, протянутую поперек кухни, вылила воду и, не торопясь, вытерла руки. Потом накинула платок, пальто и пошла к двери.
— Мам, ты куда? – нерешительно окликнул Алексей.
— К Галине. Поплачем вместе, ей теперь помощь нужна.
Сын смахнул с колен картонные заготовки и обхватил голову руками.
— Я скоро вернусь, — пообещала мать.
Закрывая дверь, услышала рыдания, короткие и злые, как волчий лай.