Алексей Ивин. Ночь наедине с собой

У Глеба Горяинова, человека двадцати шести лет, деревенская только бабка по отцу, отец же и мать в Москве родились и до седых волос прожили. И Глеб тоже три года как сдал на водительские права и одно время хорошо калымил на своей «ладе» (калымить, кто не знает, это вовсе не умыкать невесту за калым, а подрабатывать, make money левые; левые же деньги, кто не знает, это такие, которые утаены от налогообложения). Так вот. А этим летом с Глебом Горяиновым что-то произошло, и он не мог без раздражения и подавленной злобы взирать не только на номера впереди идущих машин и торчать в автомобильных заторах, но и пешеходы ему уже опротивели. Он накапливал и к маю много накопил той тоски, которую философы называют витальной, а обыватели не в состоянии удовлетворительно объяснить. Май он еще кое-как перемогался, но однажды, вместо того чтобы идти в автосервис, где заклеивал (вулканизировал) камеры и чинил покореженные бамперы, взял да и отправился пешком по Щелковскому шоссе. Погода стояла промозглая, но бодрая, какая устанавливается в холодильнике в первый день, как его отключают: таяло. Деревья были в листве, но накануне навалило снегу, и теперь по тротуарам под деревьями нельзя было ходить: капало. И воздух был без ароматов. По шоссе сплошным потоком перли груженные песком и щебнем самосвалы, рейсовые автобусы, легковушки, иномарки. Избы так тесно обступали проезжую дорогу, что хотя хозяева ежегодно их красили, а в палисадах повсеместно разрослись сирень и акация, крашеные фасады лоснились от грязи и мерцали от копоти, как железнодорожные цистерны с мазутом. Только и было чистого, что остатки снега да зелень в тех местах, где ее освежило снегопадом.

В тоске Глеб Горяинов свернул в проулок и углубился в лесок. Здесь было непривычно тихо, только сильно таяло с кривых, населением измученных деревьев и много валялось пластиковых бутылок. Он скоро озяб в этой сквозистой сырости, а вместо активной злобы, которую пошел развеять (напиться было не на что), теперь чувствовал прямо-таки страх. Так, вероятно, воспринимает сложившиеся обстоятельства рыба, уткнувшаяся носом в сеть: если развернуться, то можно еще и спастись. В отличие от глупой рыбы, Глеб понимал, что там, откуда он пришел, вероятностей больше, поэтому вернулся на шоссе, пересек его и пошел в другую сторону, к Балашихе.

Сильно свечерело, зажглись огни. В киоске Глеб купил шоколадный батон с наполнителем и теперь откусывал и брел в желтых итальянских резиновых сапогах по длинным лужам, припоминая детство: в детстве он у этой самой бабки гащивал, и там тоже были лужи. Но теперь что-то они ему не нравились, удовольствия и интереса к ним не было. Начались какие-то гаражи, дорога вывела в заасфальтированный двор и уперлась в стену. Стена была не бог весть какой высоты, можно бы и перемахнуть, но Глеб опять отреагировал как искатель, а не как рыба в косяке: вернулся назад, а метров через двести свернул на боковую тропу. Не то чтобы его тралили, не то чтобы, переносно выражаясь, облагали налогом, но на преграды он нынче реагировал только так: полный назад до развилки. Бетонный забор теперь высился слева, а впереди не было препятствий, если не считать опять-таки березовой рощицы метрах в двухстах. Это было достаточное свободное пространство, и Глеб расслабился. Он подумал, что загвоздка в напарнике Сереге Семернине, который каждый вечер перед концом смены приставал с выпивкой. «Пусть сегодня выпьет с телеграфным столбом»,– подумал Глеб; но пить хотелось и ему самому: после сладкого. Здесь по всей луговине снег уже почему-то весь растаял, одуванчики выглядели очень даже свежо.

Он бы не мог ответить почему, но когда открытое пространство замкнулось рощей корявых, с запястье толщиной, промозглых берез, верб и ольхи, в ней ему вдруг захотелось решить прикладную и не по-городски неудобную задачу: собрать хворост и найти сухой бугор, чтобы сесть. Блужданию тотчас был придан четкий смысл, только что не оплачиваемый мастером. Гнилой кочкарник еще не настолько просох, чтобы зарасти травой, всюду хлюпала жижа; выуживать из нее сухие ветки и сучки казалось сперва непривычно грязной работой, но вскоре появился и некий интерес, стимул. На самой опушке нашлась с его московскую квартиру обсохшая площадь. Он поспешно стаскивал туда сухостоины и валежник покрупней и соорудил из них что-то вроде помоста. Конечно, руки сразу измазал и штаны тоже, но от того, что с ближней территории был убран и в одно место сложен хворост, появилось удовлетворение. «Может, надо дворником поработать или лесоустроителем, – подумал он и себя сразу перебил: – Ага, костровым в пионерлагере». Как бы там ни было, а только через четверть часа, с оглядкой на близость кольцевой автодороги, гаражей и соглядатаев, он разжег маленький поначалу костер и возле него на куче хвороста уселся.

Никогда он так странно себя не вел: вроде было похоже на душевую кабину, когда чуть просачивается холодная вода (тот же конденсат на стенах, холод, промозглость), но там от узости, закрытости, испарений человеческих тел, от бледного матового света электрических ламп в толстых рифленых плафонах хотелось культурно поблудить, раз уж можно тотчас от порока отмыться, а здесь было чисто: не чувствовалось, что ты заперт и кругом стены. Капли срывались редко, как после ливня; казалось, что ты в католической капелле (надо ли говорить, что Глеб никогда там не бывал), что готовишься к причастию (Глеб не был религиозен), настраиваешься в унисон с чем-то, что гораздо величавее, огромнее, могущественнее. Как белка в колесе, которое остановили: она еще лапками дергает, рефлекторно возбуждена, но уже другому стереотипу подчинилась: готова свернуться и задремать. Языки костра бликовали на влажных стволах, но стоило отойти на два шага в сторону – и казалось, что ты в сирийской пустыни ночной зверь: смотришь с ожиданием и немым вопросом на переменчивые огненные трепетные струи, ждешь от них ответа на глухие вопросы мироздания. Глебу это понравилось, он отходил от костра подальше и смотрел дольше, пока не начинал сиротеть от одиночества и затерянности. Тогда он возвращался, располагался на пружинящем хворосте, хоть было очень неудобно, и словно перед кем-то рисовался в новой роли – дикаря, странника, бродяги. Он успел продрать штаны о колючки, это его беспокоило и еще роднило с тем суетным хозяином автомобильного салона, который заботился, чтобы мягче сидеть, чтобы над головой болтался игрушечный амулет, и приборная доска была протерта, но это – дырка на штанах – уже не расценивалось им как катастрофа. Да и зачем и штаны, в конце концов, если не рвутся?

Отсюда, от костра, ночь воспринималась как глухая, недружественная, враждебная; она точно сдвигалась возле костра и путника и, хотя невдалеке шумела кольцевая автодорога и из-за нее пробивались звуки большого города, это мало что меняло: вражда все равно была первобытной, суровой. Можно было опять отойти на несколько шагов, дабы ее прочувствовать, определиться в выборе, с кем быть, – с костром или с ночью. Лишь без костра, без света ночь становилась проще, приемлемее, понятнее. Но сейчас – он чувствовал – без костра он был все равно что младенец: беспомощен. Возможно, он уйдет в ночь потом, когда научится обходиться без этой привязки, без этих колдовских живых алых непостоянств. Когда вполне примирится с тем, что вокруг беспощадные враги. Сейчас же его как бы загнали в отдельную душевую кабинку и забыли, заперли: пуст весь спортзал, ушли все спортсмены-товарищи, и непонятно, как утром объясняться с вахтером.

Разница, правда, была та, что (уже через пару часов) его обеспокоил другой – аналогичный – вопрос: а что он завтра скажет, если заночует здесь, жене, Сереге, мастеру? Их могло успокоить самое простое: был с перепою, со вчерашнего гудежа. Жене сослаться на Серегу, Сереге – на разборку с женой. Но сейчас не хотелось об этом думать. Потому что – и это самое приятное – оказался-то он не внутри тюрьмы, а как бы снаружи: если здесь понравится, можно и не возвращаться. Это соображение было так внове, хоть и пришло в голову лишь через пару часов, что Глеб Горяинов издал ехидный звук, как бывает, когда смешок застревает в горле: х-ммм. Оказалось, к тому же, что и звук твоего голоса у костра воспринимается иначе, чем в спальне: значимее. От непонятного волнения он даже заерзал и с удовольствием закурил.

Да, это называлось удовольствием. Объясняться с ними придется, конечно, особенно с женой, но зато от связанности запряженного вола, к тому же изначально виноватого (пусть в животном мире таковых не бывает) можно будет теперь помаленьку освобождаться. Эта ночевка станет его маленькой тайной. В сущности, не так уж он и любит свою машину, мастерскую. Ну, выпивку и жену, может быть, больше, а машину и мастерскую – не так уж и сильно. Во всяком случае, если ему будет так же плохо, как было сегодня, он, пожалуй, от иных обязательств способен отказаться. Один его знакомый, бомж, хвастал, что уже два года живет только тем, что собирает и сдает пустые бутылки. В конце концов, сколько бы он ни зарабатывал, сосед по лестничной площадке, тренер заводской сборной по хоккею, все равно живет богаче: если Глеб смог наскрести своей жене только на дубленку, то у соседки уже и шуба. Отсюда по прямой до квартиры не больше двух километров, а чувствует он себя в этом леске все равно что на Марсе: до того необычно все. Так как же это получалось до двадцати шести лет?

В это время неподалеку щелкнул соловей: звук в ночи был отчетливо деревянный, кленовыми палками. Глеб отчего-то вспомнил опять песню про веселого барабанщика, которую, бывало, пел в детстве в пионерском лагере. Соловьи заливались уже давно, но из-за снегопада повсеместно заткнулись. И вот теперь этот пытался спорить с гулом ночной автострады. Глеб Горяинов навострил слух и по-детски улыбнулся, но после нескольких трелей соловей совсем замолк: видно, замерз. С его молчанием возвратилась мысль, что все вокруг чужое,– витальная тоска. Шофер Глеб Горяинов лежал на хворосте и из прутьев плел косицу. За этим занятием он как бы выехал на ту колею задумчивого углубленного думания, которое овладевало его далекими деревенскими предками, когда они долгими вечерами при лучине одни – сучили пряжу на веретене, другие – из рассыпанных на полу длинных и гибких лозин плели лукошки. Так что когда этот мужик объявился у него почти что под носом и заговорил, он от неожиданности вздрогнул.

– Бомжуешь? – спросил этот коренастый человек с чапаевскими усами и торчащими по-за ушам нестриженными патлами. Он щурился и одну руку держал в кармане брюк.

– Нет. Просто сыро.

– Я иду, смотрю: горит. Дай, думаю, посмотрю, что за люди.

– Да у меня завтра отгул, – вдруг соврал Горяинов, ощутив, что перед ним свой брат-работяга.

– А я часто хожу этой дорогой домой, — объяснил в свою очередь парень. – Стакана у тебя не найдется?

Он вытащил из кармана руку вместе с бутылкой дешевого портвейна и уже по-свойски уселся на корточки близ костра.

Отвлеченный новыми – прежде небывалыми – представлениями о мире и о своем в нем месте, Глеб Горяинов посмотрел на пришельца сперва ошарашенно, а потом ощутил приступ сварливой злобы. Человек он был не очень озлобленный и настраивался на отдохновение, но вот пришел напарник Серега Семернин и как бы наперед, раз Глеб решил его завтра надуть, предлагает то же: выпить. Он конвульсивно вскочил с лежанки и с истерическими визгами в голосе закричал:

– Да иди ты знаешь куда? Ты спроси, нужен ты тут?

Он бросил эти слова в лицо опешившему незнакомцу, но вместо того, чтобы подождать, когда тот уйдет, сам заехал ногой в итальянском сапоге в самую середку костра, раскидал злобным движением головни и во тьме, которая тотчас насунулась при ликвидации очага освещения, решительной стальной поступью пошел прочь. Он шел, и внутри у него все кипело от возмущения. Казалось, будь у него сейчас нож или автомат, перестрелял бы на хрен всю округу: такое раздражение против людей обуревало душу. Так же улетает голубь с куском батона от других, которые, взметая крыльями тормозную пыль и стаей спланировав на отщепенца, призывают его разделить с ними хлеб-соль. Они воркуют, что они христиане и негоже ему в одиночку, без хвалебной молитвы, употреблять пищу. А он, отчаянно трепеща крыльями, уносился от преследователей с вожделенным хлебом в клюве: где бы найти укрытие, в котором его часть не разворуют?

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.