« … Mнe было шестнадцать. Я заканчива­ла одиннадцатый класс в таджикском городе Курган-Тюбе. В январе 1992-го повсюду начались забастовки. Таджики пикетировали административные здания, вооружившись дубинками, булыжниками, охотничьими ружьями. Однажды, возвращаясь из школы, мне вместе с другими прохожими пришлось буквально прижиматься к стенам зданий, так как улица была запружена грузовиками с манифестантами. Люди были напуганы. Помню, как долго пришлось ждать, когда можно будет перейти на другую сторону, что­бы спрятаться в родном дворе. Три месяца бесконечных митингов и забастовок. Гармские таджики требовали выгнать таджиков кулябских. Кулябские наоборот – гармских. Появились кулябские и гармские группировки. В конце марта волнения в городе прекратились. Было тихо, но я так же, как и остальные, понимала, что это затишье перед бурей. Подходил к концу учебный год, близились выпускные экза­мены. И вот в первых числах мая боевики вернулись, набравшись сил в горах. Они въехали в город на бэтээрах с двух концов. С одной стороны – кулябцы, с другой – гармские. Заняли позиции и стали что-то выжидать.

В такой обстановке нам приходилось ходить на занятия, сдавать экзамены. Помню, когда шёл экзамен по алгебре, метрах в пятидесяти от школы штурмом брали здание милиции. Обратно с экзамена мы возвращались по лужам крови, перешагивали через трупы. Было жутко смотреть на всё это. Люди в нашем городе потеряли сон. Лежишь ночью в кровати и считаешь, сколько выстрелов сделано. Но это было только начало войны.

Война… Мне и моим одноклассникам трудно было понять, в чём суть конфликта. Однако по изменившемуся отношению к нам некогда добро­сердечных соседей все мы чувствовали, что именно русскоязычное население Таджикистана станет заложником конфликта. Поэтому надеялись, что между враждующими сторонами встанет наша российская 201-я дивизия.

Мы жили с мамой в стандартной пятиэтажке. Было у нас два огорода. Я любила их, потому что сама разрабатывала землю и сама всё сажала. Казалось, что я не смогу их бросить. Ночью, когда выстрелы смолкали, мы с мамой поливали грядки. Воду носили из арыка. Однажды, наполнив ведро, мама пожаловалась, что оно какое-то тяжелое. Посмотрели, что там. Но лучше бы не видеть этого кошмара. В ведре была обезображенная человеческая голова. После этого мы перестали ходить в огород.

…Прошло пять дней. Предстоял последний экзамен по литературе и  моё семнадцатилетие.  Их я отмечала под звуки выстрелов. Таким же страшным  был и день выпускного. Отправляясь в школу, распахнула дверь на площадку и… на меня повалился мужчина, точнее труп. Он сидел на корточках, зажав в руках автомат. Это был человек без лица, окоченевший от смертельной раны.

В школе нам торопливо раздали аттестаты, поздравили всех как одного и сказали бежать по домам, чтобы успеть до начала комендантского часа. Ни прощального вальса, ни встречи рассвета в горах. Кто знает, где теперь мои одноклассники, может, кого-то уже нет в живых.

Моя семья покинула город на следующий день вечером. Потому что утром началась бомбежка и артобстрел Курган-Тюбе. Через восемь часов наступило затишье. Собрав с мамой необходимое, мы решили бежать из этого ада. Мы пробирались по родному, но казавшемуся мёртвым городу. Таким я его видела в первый и последний раз. Асфальт разворочен гусеницами броневых машин, магазины разрушены и разграблены, шестнадцатиэтажная гостиница, гордость города, превратилась в дымящиеся развалины. А кругом – ни души. Мы шли, едва сдерживая слезы, а предательский ком сжимал горло. Вот такой выпускной – мы стали никому  не нужны, и страна выпустила нас. Будто выдавила. Всё разом рухнуло. Представьте: прошлое, будущее – один сплошной туман. Очень горько. Простите, можно я потом допишу…»