Антон Чередников. Скажи спасибо этой паузе (сборник стихотворений)

***

Ангелы хищной тьмы просятся на порог –

так проникает в дом липкий чугунный страх,

пляшет на потолке, козни плетет и сети.

Вздрогнешь, не закричишь – выдохнешь: «Дети! Дети!».

Что ты, не плачь, не плачь, слышишь, с тобою Бах?

Что ты, не бойся, спи, слышишь, с тобою Бог?

Страх заползает в кровь, врет, что подходит срок,

путает сны и ты веришь ему впотьмах.

Смолкни, исчезни, сгинь, дьявольский балаган!

Тихо к тебе прильнет загнанный зверь-орган.

Что тебе может грозить, если с тобою Бах?

Больше не тронет никто, если с тобою Бог.

***  

Прошу тебя: звучать во мне перестань.

Страницы календарные переставь.

Границы и расстояния благодарю.

Февраль отверг все, что чудилось январю.

Но Боже правый, что же я говорю?

Зачем тебя во мне не звучать прошу?

Читайте журнал «Новая Литература»

И сам я верю тому, что сейчас пишу?

Прошу, позволь, мой родной человек чужой,

моей душе не расстаться с твоей душой.

К любому берегу и к полюсу любому пристань,

Но только во мне звучать не перестань.

***

Злись, отчаянная подлость!

Привкус крови в каждой строчке.

В сердце – нежность, в сердце – полость.

Нам идти поодиночке.

За собою самых близких

прямо в бездну увлекаю.

К простоте поступков низких

привыкаю, привыкаю.

Грани, взятые отдельно –

ясность снега голубая.

Страшно, зыбко, несмертельно.

Смейся, подлость, погибая.

 

***

Нет, не целуй мне рук,

я до того нечист,

что оскверненный звук

в прах обращает лист.

Не исповедан грех,

не обозначен круг.

Знай, что я хуже всех,

недруг тебе и друг.

Вполз искуситель-змей

обручем на висок.

Не поддавайся, пей

стихотворений сок.

Нет, я не ангел твой,

грозный свидетель гроз.

Не умолкая, пой

время по нотам слез.

***

Прости, что я так далеко, я так мало могу,

но в том-то и дело, что судьбы отдельные – благо.

Покуда зимуешь при снеге, под снегом, в снегу

легко позабыть, сколь бесценною может быть влага.

Прости, что без слов невозможно никак обойтись,

прости, что словам не дано обернуться делами.

О, как удивительно: мы разминулись на жизнь,

себя настоящих не видя за прежними нами.

Прости, что я так далеко, что так близко, прости,

Что марту нельзя доверять, а февраль так недолог.

Испуганной ласточкой сердце трепещет в горсти,

И хищница-ночь утоляет восторженный голод.

***

Оттого, что быть собой разрешаешь,

Оттого, что ты меня разрушаешь,

Оттого, что и сама ты стихия,

Ухожу в себя и прячусь в стихи я.

Оттого, что глубины не измерить,

Оттого, что я боюсь тебе верить,

Оттого, что ты пронзительный возглас,

Оттого, что мы не рядом,

а возле той границы, той черты, за которой

лишь развязки ожидание скорой,

станешь хрупким, восковым, безоружным.

Испытанье, наказанье – быть нужным.

***  

Будто в ледяную воду

кроху-нежность опустить,

молча праздновать свободу,

твои руки отпустить.

За несбыточность – спасибо.

Но объятий не разжать,

Что ужасно, что красиво –

Только сердцу и решать.

Не могу тебя покинуть,

Но с тобой остаться как?

Что ж, погибнуть так погибнуть –

Камень, риф, архипелаг.

***

Зачем ты мне, не спрашивай,

Пастелью март раскрашивай.

Не спрашивай, зачем ты мне,

огнем слова начертаны.

Не знаю, для чего ты мне –

как выдох между нотами.

Ты для чего, о, господи,

безжалостно ниспослана?

Хочу понять: за что ты мне?

Молчит сквозняк за шторами.

Зачем ты мне? Откуда ты?

Туманом дни окутаны.

***

Всякий полдень и вечер каждый –

псы тревоги неутолимой.

Так и жить, упиваясь жаждой,

никогда не назвать «любимой».

Никогда не проснуться рядом,

воедино c тобой не слиться,

между раем идти и адом,

не роптать, на судьбу не злиться.

Не гадать, как продлить мгновенья

и какое принять решенье.

Помнить только прикосновенья,

только близости предвкушенье.

***

Знаю: не мне стеречь

птицу твоих плеч.

Жгучий озноб немой –

это восторг не мой.

Знаю: чем горячей

слезы твоих ночей,

тем невозможней дар

вычерпать их нектар.

Ночи твоих слез

злы, словно стаи ос.

Остро укусы болят –

мне не высасывать яд.

Мне не пройти тот путь,

где слезы лижут грудь,

где их тропинок вязь

тянется вниз, стыдясь.

Знаю: не мне стеречь

птицу твоих плеч.

Нежность твою не пить.

В озере глаз не плыть.

***  

Отвлекусь на мгновенье лишь,

и опять ты во мне болишь,

улыбаешься, плачешь, смеешься –

словно рядом со мной остаешься.

Только вырвусь на день, на два –

и опять захлестнут слова.

К человеку родному прижаться,

до беспамятства в нем отражаться.

Только вздумаю уходить,

режет руки до крови нить.

В этом сила моя, в этом слабость,

в этом – терпкая горькая сладость.

***

Есть ли в этой вселенной такой уголок,

где ничто о тебе не напомнит?

Все плачу и плачу непомерный налог,

Но казны даже он не наполнит.

Есть ли в этом горении некая цель?

Некий смысл, некой пользы подобье?

Тьму и свет, луч и тень у тебя на лице

Изучить я стараюсь подробно.

Есть ли в этом безумии разума брешь?

Есть ли ты где-нибудь, кроме сердца?

Попроси замолчать, испугайся, опешь,

Попроси в равнодушье одеться.

Есть ли в этом буране малейший просвет?

Март со мною разделаться хочет.

Покажи мне тот мир, где тебя просто нет!

Бог смеется и дьявол хохочет.

***  

Ты настолько другая, настолько иная,

совсем на меня не похожа,

что нам ближе не быть невозможно,

и быть невозможно тоже.

Ты настолько чужда мне порою,

и все же близка мне настолько,

что горячий язык

ядовитая щиплет настойка.

Ты настолько запретна,

а значит, настолько желанна,

что и сердце, и плоть, и душа –

как открытая рана.

Ты настолько другая, настолько иная,

что я тебе верю всецело.

И напрасно стремится душа

оторваться от тела.

***

Мячики слов лови –

«нет», «да», «навеки».

Тень тени любви

ляжет на веки.

Жаловаться не смей,

будь благодарен.

Пляшет воздушный змей

над городами.

Детский банальный змей

жаден до ветра.

Повелевает Борей,

лечит Деметра.

Змееву нить порви –

сердцем, глазами.

Тень тени любви –

блажь осязанья.

***

Гулкое слово «разлука»

вымолвить не посмею.

Совесть, умолкни, сука!

Этой реки излука

с виду подобна змею.

Блеклое слово «скучаю»

в мысли мои пролезло.

Снова ему поручаю,

пульса не различая,

руку держать железно.

Глупое слово «не брошу»

ползает мухой настырной.

Совесть, возьми свою ношу,

я не играю в святошу.

Стыдно, не стыдно, не стыдно.

***

Нам воду в ступе толочь:

и ты – не моя, и я – не твой.

Опять обрамляют ночь

пчелиный рой да звериный вой.

Уткнуться бы головой

в симфонию плеч, в сонату колен.

Что ты – не моя, а я – не твой, забыть,

свободой считая плен.

Проклятье частицы «бы»,

дуэт их прекрасный с частицей «не».

За близость моей и твоей судьбы

держать мне ответ и платить вдвойне.

***

А знаешь, твои слова оказались гораздо ценнее моих.

Нет, я не обманщик, мне просто сдержаться труднее.

Пусть в это поверить нельзя, но мы делим весну на двоих.

Нет-нет, не весну, а всего лишь страницу ее, где уже никого нет роднее.

Страницу не вырвать – поскольку тогда потеряется нить,

тогда разыграется ветер и букв не останется вовсе.

Поэтому нужно зарыться в слова и довериться им, запыленную книгу хранить.

А знаешь, возможно, весна, это в зеркале времени спящая осень.

Вот видишь, как сходят с ума, как подростками взрослые люди становятся вмиг.

Вот видишь, как просто поверить в реальность того, что казалось изысканном бредом.

Так скоро закончится март – повелитель ветров, одиночеств и книг.

И будет приникнуть легко к разрушительным радостям горьким,

к счастливым спасительным бедам.

***  

Ты часто говоришь о том, что мне решать.

Да, так оно и есть. Смысл в мелочах таится.

И если мне решать, хочу тобой дышать –

банальные слова ломают все границы.

Апрелю щеголять в рубашке голубой,

а нам бежать за ним, ничуть не сомневаясь.

И если мне решать, хочу дышать тобой,

как будто ты – весна, дышать, не отрываясь.

***  

Твой детский зверинец игрушечный,

твой мир в одночасье разрушенный.

На выстрел приблизиться пушечный

к нему ты не сможешь.

Рукой прикоснусь неуверенной –

твой детский рисунок доверия.

Ты птицей скользишь над деревьями,

ты крыльев не сложишь.

Как больно, как все это дорого…

Зверинец застывшего города.

Бессилие птичьего говора.

Я сердце твое ощущаю:

и каждый твой страх неигрушечный,

и свет осторожный, притушенный.

Небесный разряд между душами

безумствует, сжечь обещая.

***

Разве так можно, скажи,

разве это не роскошь –

все пропускать через сердце –

до призрачных самых нюансов?

Мы же потом не сумеем друг друга

не то что забыть, мы же будем в крови друг у друга,

в мышцах, в костях отзываться,

дрожать при малейшем намеке…

То, что проходит сквозь сердце –

сильнее, страшней, неизбывней,

чем ощущение близости тел,

о котором подумать нельзя без восторга.

Разве так можно стремиться друг к другу

с пронзительной нежностью в сердце?

Нежность терзает еще беспощадней,

еще изощренней, чем лезвие плоти.

Я никогда не посмею войти

в твой земной, упоительный трепет,

пусть мы сгорим

на костре потаенных желаний.

Но чтоб в сердцах так болеть,

так звенеть друг у друга,

разве так можно, скажи,

не моя моя милая, разве так можно?

***

Что будет, когда наконец-то иссякнут стихи,

когда мои руки привыкнут к твоим?

Да нет, ну о чем я, как могут привыкнуть они,

когда так редки наши тихие чудо-свиданья –

всегда второпях, в суете, в недомолвках, украдкой.

Как это совпало, что ты так ранима и я так раним,

что так осторожны объятья и мы так скучаем по ним,

что нас обжигает безмолвная радость от близости краткой.

Что будет, когда не останется слов на бумаге,

когда обесценится их говорливая медь?

Наступит сентябрь или август, апрель или май.

Какая нам разница, что будет дальше,

какая нелепая мысль,

ведь будущим распорядиться своим

не способен никто на земле.

Держи мои руки, держи мою душу,

держи мое сердце, все крепче и крепче сжимай.

Не затем, чтобы сделать мне больно,

а затем, чтобы чувствовать,

как ты в руках у меня,

как ты в душе у меня, как ты в сердце моем

вновь пульсируешь музыкой дерзкой.

***

Ты все равно уедешь в другую страну,

ты все равно будешь лететь по своей орбите.

Хочешь, сейчас твое сердце тебе верну,

чтоб не досталось оно горечи и обиде?

Нет, все равно сердца назад не отдам.

Это нельзя объяснить, невозможно взвесить.

Так все влюбленные жизнь измеряют не по годам,

а по свиданьям – порою одно за десять

нужно считать. Глоток и еще глоток –

прошлое возместить, наперед надышаться.

Холить, лелеять, робкий беречь росток.

Ты все равно уедешь – а дереву возвышаться.

***

Прости, любимая,

снимет твоя рука

волненье мнимое

влюбленного дурака.

Еще не раз напугаю тебя,

не раз…

Но нежность – лучшая гавань

для губ и глаз.

Счастливые пряди

плещутся у виска

Любимая, ради тебя

эта боль броска.

Не стоик, не воин,

ребенок, проказник, мим.

Любви не достоин,

любовью твоей храним.

***

Я к тебе приникаю,

как трава к роднику.

Приревнует меня Бог непременно.

Я к тебе привыкаю,

к твоему языку.

Ты впадаешь в меня внутривенно.

Я тобою питаюсь,

как младенец-вампир,

молоком твоим, медом и хлебом.

Я пробраться пытаюсь

сквозь ночи ампир,

меж землей разделяясь и небом.

Я люблю не тебя,

а всего лишь свой бред,

свой восторг, свои страхи и крест свой.

Я люблю не тебя,

только тьму, только свет

еле видимый, звездный, воскресный.

***

Знаю, что это не совсем так,

но сейчас мне кажется:

нет страшнее проклятья, чем не видеть тебя и не слышать,

не читать твоих слов, даже самых простых, незначительных,

самых обычных, не улавливать теплые искры улыбки твоей,

не внимать ерунде, о которой так мило болтаешь…

Иногда совершенно неважно, о чем говорить,

лишь бы голос твой пить,

лишь бы нежную радость копить…

Знаю, что это не совсем так,

но сейчас мне кажется:

нет страшнее проклятья, чем быть не с тобою, не рядом

и знать, что мы вместе не будем, что так будет лучше для всех.

Объяснять это сердцу – напрасное дело, пустое,

объяснять это дерзким рукам и губам – бесполезно.

Иногда совершенно неважно, что правильно,

что нарушает законы негласные.

Совершенно неважно,

насколько похожи мы и насколько мы разные…

Знаю, что это не совсем так,

но сейчас мне кажется:

нет сильнее того притяженья, что наш отнимает покой.

Как нам вынести лед и ожог этой радости, необъяснимой такой,

как дождаться нам встречи, как выдержать столько часов?

Есть у этой весны много песен, надежд, голосов,

есть так много объятий, но только одних мы желаем до боли.

***

Нас отпустит весна, успокоится страсть,

и не будет так бешено сердце биться.

Не тревожься, иди, то зажмурься,

то снова глаза открывай и не бойся упасть.

Я подам тебе руку. Быть отчаянно искренним –

больше, чем просто влюбиться.

Нет, не то чтобы жизнь разделить

мы с тобою могли бы, но с тобою делю

твой разбег, твой забег, твой полет,

все, что, думалось, мне не по силам,

чтобы даже в те дни, когда нежность остынет,

когда будет радость равняться нулю,

быть прозрачным, как небо,

как свет предвечерний, красивым.

Успокоится страсть, опадут лепестки

и листва станет взрослой совсем,

и мы не заметим, что стали другими.

Но останется невыразимая суть

и возможность глазами

увидеть не только глаза,

но и сердце,

и все, что мы так берегли в наши первые дни,

все, что можно опять обрести,

только душами соприкоснувшись нагими.

***

Обнять тебя крепче крепкого,

как будто на свете некого

мне больше обнять.

Как этот озноб нам вынести?

Как нам над собою вырасти,

друг друга понять?

В словесных сетях не путаться,

друг в друга нырнуть, укутаться,

не мучить себя.

Быть искренними и чистыми,

пройти до конца и выстоять,

так остро любя.

71

Если во мне и есть ненависть,

злость, не знающая предела,

ярость, переливающаяся через край,

агрессия, отравляющая меня самого и все вокруг,

то направлены они не на какого-либо человека.

Обращаю их в одном только направлении

и кричу, настолько громко, сколько хватит сил:

«Ненавижу тебя, разлука!

Хочу остаться с тобой наедине,

заглянуть в твои подлые глаза,

хочу вцепиться тебе в горло зубами,

хочу сдавить его руками,

не привыкшими делать зло

и удушить тебя, мерзкая тварь,

хочу, чтобы ты сдохла в муках у меня на глазах.

И никто на свете не имеет права меня судить,

потому что когда я убью разлуку,

то спасу человечество

от бессмысленных несправедливых страданий».

И тогда я скажу:

«Я убил ее, теперь я – убийца

(никогда бы не подумал, что смогу убить),

но теперь не боюсь об этом говорить вслух.

И если меня все-таки поймают и накажут

(непонятно, за что),

я готов к пожизненному заключению

и нисколько не раскаиваюсь в содеянном.

А те страдания, которые неизбежно

приносит любовь – падчерица разлуки –

это совсем другие, справедливые страдания.

72

Как странно, что мы не рядом.

Меня это просто бесит.

Жестоким весенним ядом

не первый отравлен месяц.

В барханы твоей постели

хочу с головой зарыться.

А мысли поют о теле:

припасть, изнемочь, забыться.

Чем кончится эта пытка?

Бесплодные, злые муки.

Суровая вьется нитка

и связывает нам руки.

73

Качели твоих эмоций –

аттракцион, приключенье.

И пусть я не лучший лоцман,

но знаю пункт назначенья.

Эмоций моих волненье,

семь, восемь и девять баллов.

Быть сильным – не повеленье,

а способ взлететь над валом.

Мои ли, твои ли раны,

борьба, где неясны цели.

Ныть поздно и спрыгнуть рано

с отчаянной карусели.

75

Я тоже могу тебя подвести,

я тоже

из крови и плоти, но слово «прости»

до дрожи по коже

скользит, пробирается в поры и в кровь,

и к сердцу стремится.

К любому исходу себя приготовь,

задерни страницу.

А все пробивается солнечный свет,

сквозь щели сочится.

Какое же слово свободное «нет»!

Все может случиться,

но я же тебя подвести не могу!

Способен обидеть,

но буду терзаться у мыслей в кругу,

себя ненавидеть.

Какое прекрасное слово «прости»!

76

Скажи спасибо этой паузе

за то, что быть придется порознь.

Так мачте тосковать о парусе.

Так полюсу тянуться к полюсу.

Так силе устремляться к слабости,

Так нежности без страсти маяться,

разнузданности – жаждать святости.

Так равновесья ищет маятник.

Скажи cпасибо этой праздности,

свободе, верности, опасности.

Благодари уединение,

внезапность, свежесть, удивление.

77

Можно выдержать сутки, вторые, третьи, ну а потом

начинается жженье не в сердце, немного ниже.

С чем бы это сравнить? Может, с рыбой, что воздух хватает ртом?

Но такие банальности уже почти ненавижу.

И к тому же, что на самом деле в этом сравненье вода?

Каково человеку быть выброшенным на сушу?

Говорите: «Сутки, вторые, третьи?» – помилуйте, что за беда!

Это книжный пустяк, как он может тревожить душу?

Можно выдержать сутки, неделю, месяц, полжизни, миг,

и об этом другими написаны тысячи строк – что еще добавить?

Ты – мой замысел, ты – мой рисунок, я сути его не постиг.

И неясно уже, где предчувствие, где послевкусье, где память.

79

Ну, запрети, ну, запрети себе скучать,

ну, обмани себя на время, обмани.

А будет сердце непослушное стучать,

его не слушай, ни слезы не оброни.

Приди в себя, ты не теряешь ничего.

Не может близкий стать далеким, не грусти.

Ищи свободы и покоя своего

и ты другого сможешь заново найти.

Ну запрети себе скучать, ну запрети,

и ты увидишь, что остыл, но даришь свет.

И что держать себя не нужно взаперти.

В который раз задай вопрос, найди ответ.

81 Та девочка у мамы на руках

еще не может осознать свой страх,

но ждет и пониманья, и защиты…

Весна и осень – как их примирить,

тропинку меж сердцами проторить?

Молчи, простых ответов не ищи ты.

Нет, суть не в том, что осень и весна,

когда забота мамина тесна,

когда друг друга не поймут, не слышат.

И только грома атомный раскат

буравит сердце, прячется в закат.

И вот уже узор размолвки вышит.

Та девочка у мамы на устах…

Что они обе знают о мостах,

о том, как можно быть чужими долго?

С другой планеты выросшая дочь.

Пожалуй, им друг другу не помочь.

Зерно любви в бездонном поле долга.

У них такие разные миры,

моря и меры, правила игры,

что думаешь: была ли пуповина?

Вот девочка у мамы на руках.

Вот женщина у прошлого в тисках.

И полыхает неба половина.

83

Как легко ранить,

залечить трудно.

Пропадет радость,

обожжет утро.

Что ж, терзай душу

за свою глупость.

Зверь обид душит,

боль ползет глубже.

Как легко сделать

сгоряча, бегло.

Вот кругов девять,

и далек берег.

Как легко рушить.

Шанс себе дай же!

Что ж, терзай душу,

но иди дальше.

Как легко ранить,

как понять важно.

Все равно радость

победит тяжбы.

85

Улыбнусь, зажмурюсь на минутку,

все понятно, как себе ни лги.

«Господи, храни ее маршрутку,

сердце, душу, руки береги…».

Мне ведь нужно знать совсем немного:

что она здорова и жива.

Ни о чем не спрашиваю Бога,

потому что кончились слова.

«Господи, Ты видишь все до нити,

вдетой в невесомую иглу…».

Верю Повелителю событий,

верю солнцу, небу и стилу

86

Боже, Ты меня слышишь?

Прошу, скажи:

неужели любовь

не сильнее лжи?

Не расслышать ответа

сквозь мыслей галдеж.

Льется музыка света,

сжигая ложь.

Боже, плетью терзаний

меня накажи,

но избавь ее душу

от ада лжи.

 

87

Музыку боли легко разучить,

только играть ее невыносимо.

Чтоб окончательно нас разлучить –

нет такой силы.

Да, эти чувства острее клинка,

да, невозможны, нелегитимны.

Вздрогну от мысли, что ты далека.

Оды и гимны

будут все так же тебя возносить

только цена этих строк непомерна.

Можно тебя мне услышать, спросить?

Понятым быть опасаюсь неверно:

«Ты не исчезнешь? Отложишь визит?

Злу не доверишь себя, словно кречет?»

Музыка боли ужалит, пронзит,

вспыхнет, излечит.

94

Когда ты снова позвонишь,

проникнет голос в позвоночник.

Ворвется в дом рассвет-молочник,

угрюм, беспомощен и рыж.

Когда ты снова свиток снов

так тихо на меня опустишь,

я буду знать, что не отпустишь,

сплетая сеть из нитей слов.

Когда ты снова позовешь,

поверишь, повелишь, позволишь

унять стремительную дрожь,

во мне уснувшую всего лишь.

Когда ты снова прозвенишь

над жизнью колоколом гневным.

Когда ты снова позвонишь,

вернешься эхом многодневным.

95

Ты же знаешь, у этой любви продолженья не будет.

Но убить ее сможет лишь самый безжалостный циник.

Ей дано избежать бестолковых рассеянных будней,

ей дано избежать церемоний, казенности, клиник.

Ты же знаешь, у этой любви память – цепкий советчик,

может выхватить зерна-слова из кромешного мрака.

Ночь крадется за нею, как опытный старый разведчик –

значит, нужно молчать – не подать ни намека, ни знака.

Ты же знаешь, у этой любви столь нелегкое бремя,

что нести его даже вдвоем – труд, и правда, сизифов.

Но ты знаешь, ведь эта любовь неизбежна как время

и прекрасна как жизнь, словно море – от мели до рифов.

96

Не расслышать в мелодии старой

ни печали, ни риска.

Ну, подумаешь, не были парой!

Но зато были близко.

Что за слово из прошлого «были»?

Мы такие же ныне.

Жизнь – упрямое зеркало были

во второй половине.

Мы теперь не чужие друг другу,

как себя ни насилуй.

Так и водит нас радость по кругу

с повелительной силой.

Ну, подумаешь, не были парой!

Но ведь были и есть мы.

Отголосок мелодии старой

вдруг становится песней.

97

Я как будто зверя приручаю,

усмиряю поводком тугим.

Но скучаю, все равно скучаю

по одним глазам и по другим.

Я теряю совесть и теряю

прежнее доверие ночам.

Но все так же нежность измеряю

по одним и по другим плечам.

А насколько свят я или грешен,

разве разберешься в темноте?

Только знаю, что меня утешат

эти руки и согреют – те.

Нет невероятней преступленья,

чем иметь два сердца одному.

Но не спорить музыке и пенью,

но душе сражаться и уму.

Вот опять пути не различаю,

обучаюсь заново азам.

Я скучаю, все равно скучаю

по одним и по другим глазам.

98

Уже владеешь собой вполне,

и знаешь точно: не показалось.

А ночь подобна морской волне

(волна речная – немая малость).

Уже себе давно объяснил:

твоей душе привыкать опасно

к другой душе, даже если мил

ты ей, и картина сложилась ясно.

Уже себя не заставишь петь

по нотам, которые так фальшиво

звучат. Уже обещаешь впредь

смотреть, выбирать, где твоя вершина,

а где твоя колыбель-купель,

причуда-печаль, канитель-морока.

Столбы верстовые твоих земель

оплавила бледная поволока.

Уже владеешь собой вполне,

и знаешь точно, чему ты верен,

что бьется внутри, что дрожит вовне.

Но это не ветер, а только веер.

99 Как я люблю ее голос, особенно, сонный.

Как я люблю ее голость,

которой коснуться нельзя мне,

даже когда она от одиночества зябнет,

даже когда теплый свет одиночества лечит.

Как? Я люблю ее? Я… но ведь это крамольно.

Господи, как это страшно, как зыбко, как больно.

Как я люблю ее голос… как я люблю ее… как…

100

И когда ты подумаешь вдруг: это он от скуки,

это просто ему поделиться бывает не с кем,

обозначится ясно бесплодность его науки,

тихо спустится тень сомнений по занавескам.

Тут же съежится у него внутри человечек,

беспокойный и вредный, влюбленный в себя зануда.

Даже если будет ему оправдаться нечем,

есть еще бессловесность и непостижимость чуда.

И когда ты подумаешь вдруг: для чего ему ты,

если все решено в его жизни давно и прочно,

соберутся в круг дни, недели, часы, минуты

и секунды. Пляши под ногами, почва!

101 Мышцам больно: с берега на берег

я тебя опять переправляю –

вот он, Рейн, Дунай, Днепр, Неман, Терек.

Боль твою в стихи переплавляю.

Ясно, что назавтра крепатура

моментально рвение остудит.

Это больше, чем литература,

это меньше, чем единство судеб.

Это больше, чем волненье плоти,

это вне телесного озноба.

Это состязание – напротив

два полета, бесконечны оба.

103

Ну, хочешь, смотри свой любимый сон

в немом кинотеатре повторного фильма.

Что-что? Давно уж этот кинотеатр снесен?

Да ты и сам изменился неузнаваемо, сильно?

Ну, хочешь, беги на край равнодушной земли –

там плакать можно (тебя не увидит никто), если все так остро.

А в этом сне так счастливы женщины обе твои –

они обнимаются нежно, как сестры.

Что-что? Так не бывает, нельзя любить двоих,

тем более, в одной жизни, одновременно?

Но спрашивать нужно об этом совсем не у них самих.

А только у Бога, которому не все равно, наверно?

Что-что? Ты так хорошо знаешь Бога, что давно готов ответ?

«Да это же грех! Покайся, негодник, и впредь не делай такого!»

Ты любишь, скажи? Конечно, да. Конечно, нет.

Быть может, свобода – это и есть оковы?

Ну, хочешь, смотри на свою ужасную прекрасную явь

чуть-чуть под другим углом, чтоб с ума не сойти от боли.

А ссылку на фильм по электронной почте отправь,

не можешь найти в интернете полную версию, что ли?

105

Ах, неужели такое возможно? – ты меня любишь.

Ты, у которой теперь даже имя другое.

Ты, для которой желанна дорога изгоя.

Ах, неужели такое возможно? – ты меня лечишь.

Можно подумать, и так не любим я иль болен.

Можно подумать… а можно, а можно не думать?

Ты меня любишь – и вот испытанье обоим.

Как удержаться, как выстоять твердо под дулом?

Ах, неужели такое возможно? – ты в меня веришь.

Ты, для которой такие просторы открыты,

куда там моей осторожности вечной.

Ах, неужели такое возможно? –

из юности полуреальной на многие годы

ты сохранила в себе огонек моих слов неумелых.

Пусть у тебя теперь имя другое, другое,

но до чего же оно для меня дорогое…

107

А когда-нибудь очень нескоро, когда я умру,

будут строки мои зеленеть, танцевать на ветру,

ты откроешь их миру (если, конечно, сама не уйдешь).

И тогда мы заметим, что вдруг когнитивный исчез диссонанс.

Будут строки мои жить отдельно, как будто уже не о нас

говорить, а о ком-нибудь, кто ночью из дому рвется сквозь дождь.

И когда-нибудь, может быть, завтра, а может быть,

лишь через год или два

будут строки мои превращаться в скорлупки-слова,

будет жаль их разбить, но, добравшийся до сердцевины,

обнаружит, что вот она – неуловимая суть,

и что строки мои помогают кому-то уснуть,

а кого-то тревожат, как возглас безумный совиный.

И, наверное, ты для того и дана мне сейчас,

чтобы жемчугом все мои строки блестели у глаз,

чтоб они проникали хотя бы в одну в мире душу и в тело.

А когда-нибудь, очень нескоро, мы станем собой,

нам сыграют литавры заката, рассвета гобой.

И покажется нам, будто в комнату дикая птица влетела.

111

Девочка моя, ребенок взрослый, не нужно плакать,

разве только иногда – не может женщина не плакать вовсе.

Девочка моя, вот я, видишь? – дотянуться рукой нетрудно.

Поспи немного, пока я приготовлю утро

на сковороде луны – оно будет тушиться часов примерно восемь.

Девочка моя – не в смысле принадлежности и власти,

а просто потому, что это звучит приятно и тепло.

Тебе и не нужно, чтобы кто-нибудь был рядом постоянно,

а значит, не так важно, какое между нами расстоянье.

И что мы с тобою знаем о счастье?

Девочка моя, как я умею уговаривать себя самого и тебя заодно.

Мне часто кажется, что мы смотрим о себе бездарное кино

(Мексика, Бразилия),

но ведь это жизнь, и в ней нужна анестезия.

Вот мои стихотворения – они, пожалуй, подойдут, чтоб обезболить?

И, конечно, музыка, музыка твоя! Ты можешь мне позволить

в музыке, которой ты сама все время дышишь глубоко,

жить и пить ее по капле, как младенец – молоко?

Девочка моя, ребенок взрослый,

я, чем смог, тебе помог.

Дальше – только Бог,

но нет, не подвожу итог.

Девочка моя, позволь считать тебя родной.

Вот я, видишь, здесь – с тобой в одной Вселенной

и на планете одной.

113

Все твои письма – реликты мои и реликвии.

Это не прежнее, прошлое, это – вне времени.

Есть у влюбленности все атрибуты религии.

Скоро она посмеется над нами, а мы ей так верили.

И беззащитность твоя, и уверенность, страхи и дерзости,

нежность, восторг, скептицизм, сомненья, романтика,

паника, пот, полубред – все смешалось – и день застыл.

Что есть влюбленность? – пустышка, изорванность фантика?

Все твои песни, пустынности и письмена твои

стали моими отчасти, хочу – не хочу ли я.

Вот он, наш призрачный свет, перерезанный надвое.

Юный рассвет моей зрелости, синь моя, Юлия.

118

Когда мы еще раз увидимся,

мы же увидимся, правда?

Когда еще раз удивимся

тому, как заслуженна,

как незаслуженна эта награда.

Когда мы еще раз приснимся,

простимся, проснемся,

когда мы опять объяснимся

и неба коснемся.

Когда мы еще раз окажемся

ближе, чем сердце и кровь,

ближе, чем звук и его обертон,

когда мы еще раз увидимся,

нежность набросит коттон

на плечи, а страсть разорвет его,

нежность останется бледно-нагой,

беззащитной.

Когда мы еще раз увидимся

здесь, под звездой первобытной.

121

Хочу сидеть у твоей постели

(не рваться в постель, а спокойно сидеть, смиренно).

Хочу, чтоб мы вместе смеялись, пели,

и слушать хочу, как нежность бежит по нервам, по венам.

Хочу любоваться тобой до гроба

(ну, сколько можно хотеть того, что в жизни не будет?

не будет, не будет… и мы точно знаем оба,

какую тоску безнадежную в нас эти мысли будят).

И все же, хочу у постели твоей сидеть я,

когда ты болеешь, держать твои руки долго.

Хочу целовать их и гладить, чтоб ты узнала,

как можно лечить одним только прикосновеньем…

Теперь нам всю жизнь одним дорожить мгновеньем,

ну, может быть, несколькими всего на целый век наш.

Ну, сколько можно? Бездушное слово «третья»

восходит над нами сквозь бешеный гул столетья.

Все эти слова – лишь никчемная мелочь, ветошь.

А я… я просто хочу сидеть у твоей постели.

Хочу, чтоб мы вместе спали, смеялись, пели.

Хочу любоваться тобой не только на фото,

моя ясноглазая музыка, счастья восьмая нота.

122

Болтай и молчи о своих пустяках,

пока не уснешь у меня на руках.

Но как же я смею тебя дразнить?

И снова за это себя казнить

я буду… А все-таки ты болтай

о том, как в третью декаду май

все больше напоминает июнь,

а там, по соседству, и мой июль.

Из всех расстояний прекрасней то,

что временем превращено в решето.

Из всех одержимостей только две

в одной умещаются голове.

Размыты критерии ерунды.

Любая душа голубей воды.

Пока не взболтнешь, не поднимешь ил,

душа и вода – вот дуэт мерил.

Пока не уснешь, пока не… пока…

Июньская ночь – это вдох, строка.

Я рифму к тебе подберу со дна.

Июнь плюс июль, минус буква одна.

123

Я часто ошибаюсь, падаю, встаю, иду наугад.

У меня не так много тепла и сил не очень много…

Ты однажды сказала, что твоя жизнь похожа на глубокий мучительный ад.

Хочу что-нибудь еще сделать, чтоб стала легче, стала светлее твоя дорога.

Я часто никого не вижу, кроме себя самого,

могу тебя нечаянно ранить, спугнуть, рассердить и задеть на ходу.

Но, если подумать, на самом деле, я так хочу одного:

чтоб чаще и ярче жемчужины рая сверкали в твоем аду.

Мне хочется, чтобы ты бежала к цели, любой побеждая страх.

А я обычный самый человек, только зеркало, не источник света.

Так хочется видеть тебя счастливой и душу твою носить на руках,

хотя бы в какие-то минуты редкие, когда ты сама позволишь это.

124

Ты не сложна. Ты мне действительно нужна.

Теперь понятно мне, насколько ты нежна,

как ты смела, как ты упряма, как прекрасна.

Ты неспроста шагаешь по моей земле.

Ты иногда подобна хлебу на столе,

а иногда – звезде, необъяснимо ясной.

Ты не проста. Ты в моем небе неспроста.

И мне опять, опять играть тебя с листа,

как музыку, что сразу не осилишь.

Я разбираю ноты день за днем,

и часто в тексте путаюсь твоем.

А музыке держаться на оси лишь.

126

Нам друг для друга время выкраивать,

тихо у судеб друг друга выкрадывать.

И вновь говорить, говорить, говорить,

из ягод желаний варенье варить.

Сколько же, сколько добавить сахара?

Ты красивее сирени, сакуры.

Все мне тебя исцелять-лечить,

азбуку весен твоих учить.

Сколько же, сколько тебе до юности?

Я тебе сердце свое даю нести,

только недолго, только до сорока,

есть еще время у нас пока, пока.

127

Одумайся, смилуйся, света не заслоняй.

Лови мои радости, боли мои роняй,

как будто нечаянно в черные реки трав

роняй мой настойчивый, мой невозможный нрав.

Опомнись и выскользни из тишины, как рысь.

Ну денься куда-нибудь, денься, вернись, вернись.

Я долго не выдержу, словно от сварки, свет.

Но если ты спрячешься, мне утешенья нет.

Мне есть утешение, если уж точным быть:

я слово «любимая» вовсе хочу забыть.

Оно обесценено тысячью голосов,

оно отражается в зеркале гор, лесов,

морей, площадей, бездорожий, в душе самой,

еще не привыкшей так долго бороться с тьмой.

Растерянность компаса. Стрелка, кружи, кружи.

Лови мои радости, боли мои держи.

129

Мне не с тобою жить, не с тобой стареть,

не с тобой умереть.

Как нам теперь случившееся стереть

иль не думать впредь

что это нужно стирать вообще,

забывать, гасить.

Вязкую суть вещей, словно глину,

как тесто судьбы, месить.

Мне лишь с тобою жить не под крышей одной

и не за стеной.

Выплеснуть память-гнев, выгнать память-гной,

вышить память-зной

нитями нотных линий

узором музыки озорной.

Мне лишь с тобой делить –

не любовный быт – дебри добрых бед.

Плыть тебе со мной.

130

Если б у нас была целая ночь, чтобы стать, наконец, одним целым,

мы бы, пожалуй, нащупали ту незаметную грань меж душою и телом,

может сравниться с которой любой утонченный до мизера волос.

Если б у нас была целая ночь, ее тень, отраженье и голос.

Если б у нас была целая вечность-печаль за плечами,

мы бы, наверное, спали все дни, а потом, как летучие мыши, кружили ночами.

Если б у нас была целая жизнь, пассакалия, пьеса, прелюдия, фуга,

мы бы, пожалуй, легко разлюбили, забыли друг друга.

131

Ты учишь новую программу,

ты учишь музыки язык.

А я слова твержу, как гамму,

кладу под утро под язык.

Подействуй лучше валидола,

неторопливый холодок.

Стихи и страхи – это школа,

что ни страница, то урок.

Учитель ты и ученица,

не полюса, а полусвет.

Но стоит ритму подчиниться,

и, как по нотам, по листве,

по тьме, по воздуху, по давним

мгновеньям, впавшим в полусон,

мы то и дело попадаем

в невероятный унисон.

132

Я тебя обременяю –

ты свою свободу пестуешь.

Я решений не меняю.

Боль – как соль в реальность пресную.

Я врываюсь, словно вихрь,

да и ты не штиль безропотный.

Не приемлю глупых игр,

как любой в любви неопытный.

Я тебя одолеваю –

есть во мне упорство воина.

Я тебя отогреваю –

как умею, как позволено.

Я тебя не забываю –

чист рассвет, закат, зенит мой.

От несчастий закрываю –

грудью, словом и молитвой.

133

Ну, приезжай! Я знаю, что нельзя,

а мне бы снова твои руки взять

в свои.

Ну, приезжай, покуда я живой,

покуда нам не видно за травой

слои

тех дней, когда ни транспортом, ни так

не победишь нас разделивший мрак.

Дерзи,

но приезжай, никто нам не указ,

мне нужно видеть звезды твоих глаз

вблизи.

Ну, приезжай, не медли, завтра, в ночь,

пусть будет все и в этот раз точь-в-точь,

как в тот.

Ну, приезжай, о чем ты, Боже мой,

омой мне душу и сомненья смой

мглой нот,

их теплым светом, их густой жарой.

Ну приезжай, вот первый день, второй,

вот жизнь.

ну, приезжай, мой человек-урок,

ну, приезжай, на самый краткий срок

явись.

134

Раз в день услышать на минуту

и быть за это благодарным.

Случайно подобрать монету,

которую искал годами.

Удача коллекционера

полжизни стоит бестолковой.

Скажи: “любовь, надежда, вера” –

семнадцать букв – что в них такого?

Раз в день, раз в ночь, раз в бесконечность,

но в том и есть, быть может, сила.

Добра вскипающая млечность

почти полмира оросила.

Семнадцать букв – столпы вселенной,

дрожит пред ними преисподня.

Так голос твой обыкновенный

опять расцвел во мне сегодня.

135

До июля меньше суток.

Уходи сейчас! –

тонкий, узкий промежуток

не вмещает нас.

Кровью черною из вены

кажется слеза.

Птица черная измены

выклюет глаза.

Провалиться бы сквозь землю,

в щель, в прореху дня…

Сбрось печали бумазею,

обними меня.

Вдруг уйти на сломе лета

как просить я мог?

Но могу исправить это

целованьем ног.

А потом обнять колени,

тихо нежность пить.

Разогнать мучений тени,

жить, гореть, любить.

136

Это жаркий бой добра и зла,

бой такой, что пух летит и перья.

Две моих любимых – два крыла.

Ни зерна, ни грамма лицемерья.

Если б мне сказали, что со мной

будет так, я вряд ли бы поверил.

Но уже не мучаюсь виной,

не хочу предчувствовать потери.

Кто из них двоих меня поймет

лучше, кто простит, а кто не сможет…

Два моих крыла – один полет.

Птица гибнет, если крылья сложит.

Улетай, отчаянья пчела.

Прочь гоню нерадостные вести.

Две моих любимых – два крыла,

жизни три отныне только вместе.

137

Одеваюсь в твою нежность словно в плащ,

словно может быть броня из этой ткани.

Смех порою до того похож на плач,

что стираются различия и грани.

Обнажаюсь. Не стесняться наготы

можно только перед тем, кто сам разделся.

Твоя нежность так надежна, как мосты,

в землю зрелости бегущие из детства.

Твоя нежность так обманчива, а я

так доверчив, как мужчине быть негоже.

Ты – дорога и распутица моя,

чем трудней идти, тем каждый шаг дороже.

139

Совсем уже взрослый мальчишка,

наивный мечтатель сорокалетний.

Он, может быть, дерзкий слишком,

а, может быть, день слишком долог летний.

Позволь ему быть с тобой откровенным,

ни слов не стесняться, ни чувств, ни страсти.

Позволь ему быть добровольным пленным,

позволь один вечер быть в твоей власти.

Он помнит, что вы в городах отдельных,

поверь, он ничуть над тобой не смеется.

Пусть тихая нежность его колыбельных

в одну эту ночь над тобою вьется.

140

Уж сколько часов, как солнце село,

а все мне тепло твое помнится.

Рассвет и закат как душа и тело.

Неистовым светом судьба полнится.

Уж сколько раз ты меня согревала,

а нету конца моему удивленью.

У мелочи каждой старанья немало.

Нам снова учиться труду и терпенью.

Ты рядом, ты душу так щедро мне даришь,

никак не привыкну к тебе, нежный друг мой.

А жизнь – это жизнь, не земной календарь лишь,

небесная летопись – буква за буквой.

141

Если не в теплых стенах объятий моих и рук,

то в шалаше стихотворений моих укройся.

А шалашу не грозит даже в двери стук.

Спрячься хотя бы там, не дрожи, не бойся.

Черных сомнений бешеная змея

не заползет к тебе, не перейдет границу.

Выпало, словно с полки хрустальный зверек, слово “моя”,

выпорхнуло синицей – не обижай синицу.

Дело не столько в словах, скорее, в делах,

стихотворения – тоже жизнь, это мы сами – легко коснуться.

Сказано в книге вечной, что любовь изгоняет страх.

Не бойся. Нужно совсем немного – уснуть и проснуться.

142

Что я у Бога бы попросил? –

«Дай ей, пожалуйста, больше сил».

В сутках побольше минут, часов,

ветра, не рвущего парусов.

«Кто же она тебе?» – Бог спросил.

Не отвечаю.

                   «Ты дай ей сил.

Кто она мне, знаешь Ты и так».

Свет, не иссякни. Исчезни, мрак.

Что попросил бы у Бога я? –

«Дай ей прожить, для других горя».

Бог меня спросит: «Что просишь себе?» –

«Строчкой остаться в ее судьбе».

143

Иногда я скучаю до тошноты,

иногда я болею тобой до дрожи.

Что за странный зазор между «ты» и «ты»,

между «я» и «я»? Притяженье кожи,

притязанье сердца – каприз и приз.

То, что ранит сейчас, исцелит назавтра.

Можно падать вверх и вздыматься вниз.

Сочетание блеклости и азарта.

Но сегодня один лишь свет голубой

спит в ладонях, а ты им владеешь.

                                                    Веришь,

я с тобой, я на самом деле с тобой,

это все внутри, драгоценный свет наш.

144

Подумать только, от звонка и до звонка

не дни проходят, не минуты, а века.

Зачем нам, взрослым, эта юность, эта чушь?

Зачем нам близость ослепительная душ?

Подумать только, что из слов, как из муки,

пеку на каждый день я новые стихи,

чтоб накормить тебя – вот строки-сухари.

Ты забываешь о еде. Бери, бери.

Подумать только, от письма и до письма

неразличима нашей музыки тесьма.

Вот хлеб, вода и труд, пока достанет сил.

Подумать только, сколько я муки скопил.

 

146

Господи, ты же могла уйти, совсем уйти,

насовсем уйти, добровольно.

А Бог решил, что нельзя прервать твоего пути,

как бы дальше идти ни было больно.

Значит, ты не сама себе определяешь срок,

значит, тебе еще нужно столько сделать на свете.

Господи, ты же могла уйти, и не было бы многих моих строк,

не было бы музыки, поймавшей меня в сети.

Нет, я, конечно, встретился бы с музыкой все равно,

я без тебя жизнь представляю, конечно.

Господи, ты же могла уйти, мне и сейчас темно

от этой мысли, ты же уйти могла насовсем,

но повержен был ад кромешный.

147

Я тебя чувствую чутко, чувствую, чувствую.

Я тебя чествую снова, чествую, чествую.

Бесцеремонно в жизни твоей участвую.

Часто меняю воду в кувшинах твоих на чистую.

Ты меня с ходу в жизнь допускаешь частную,

я в тебя верю, искреннюю и честную.

Чтобы открыть и понять страницу четную,

нужно прочесть и перевернуть нечетную.

Жизнь не настолько кривое зеркало,

чтоб не увидеть картину четкую.

Я тебя чувствую, я тебе так сочувствую.

Дерзко и твердо в жизни твоей участвую.

Я тебя чествую, чувствую,

песню, как небо, чистую

тихо пою,

так, чтоб только ты ее слышала.

148

Я тоже боюсь глубины, я тоже боюсь высоты.

Как странно, что именно к тому, чего боимся,

идем с тобой уже столько дней, именно к этому стремимся.

Страх отзывается в затылке и в животе.

Мы смеемся, кричим в два голоса высоте,

что мы не те,

кого она способна напугать.

А она отвечает: не нужно лгать.

А она кричит, ухмыляясь, с моста,

что есть только страх, перед которым бессильна любая мечта.

Я тоже боюсь глубины,

ибо все перед нею равны.

Но схвачу тебя за руки и в глубину

(как странно, мы же боимся ее)

вместе с тобой нырну.

Как странно, не знаю, кто нас будет спасать.

Как странно, что можно писать, писать, писать,

и это становится жизнью, не остается пустыми словами.

Я тоже боюсь глубины. Я тоже боюсь высоты.

Но знаю, что ничего плохого не случится с нами.

Не пугай нас, глупая глубина,

ты всего лишь предчувствие дна.

Не пугай нас, отчаянная высота,

еще немного, и ты будешь нами взята.

Как странно, что можно бояться вдвоем.

Как странно, что для тебя есть место в сердце моем,

а для меня – в твоем.

149

У нас с тобою не будет детей,

и, значит, любовь эфемерна, бесследна.

Ну, спрячься на время, не шли мне вестей,

смотри, как в душе отражаются бледно,

а, может быть, ярко все наши снега,

дожди, непогоды и прочая утварь.

Пусть память-косарь собирает в стога

тревожные травы бездомного утра.

 У нас с тобою есть больше, чем страсть,

которая много сулит, но напрасна.

А значит, любовь – это труд, это снасть

и терпкая жизнь, что проходит не праздно.

 

150

Cравненье одно поразило меня. Стало вдруг неуютно, неловко.

Но от этого, видно, не денусь уже никуда я.

Ты сказала сегодня мне слово обычное самое – «татуировка»

и напомнила мне, что наносят ее на всю жизнь и что с ней умирают.

Это соло иглы, к монотонной привыкшей работе,

озаренье, рисунка порыв, ремесла откровенье.

Это прелесть игры, это встреча металла и плоти,

их союз, диалог, перебранка, борьба, столкновенье.

Вот и в сердце моем некой тонкой иглою незримой,

так изящно, легко, будто кистью закатного света,

рисовали тебя, не назвав ни судьбой, ни любимой,

не давая имен, точно зная: пожизненно это.

152

Жду тебя в городе.

Не важно, встретимся мы в этот раз или нет.

Не важно, сколько пройдет растерянных лет.

Жду тебя в городе.

Жду тебя в комнате,

в какой-нибудь комнате полупустой,

в которой копейки берут за постой.

Жду тебя в комнате.

Жду тебя в тихости.

Как будто на свете нет больше людей.

Держи город крепко в руках и владей.

Жду тебя в городе,

в маленькой комнате,

где можно часами сидеть на полу,

хочу быть звеном интерьера в углу

в маленькой комнате.

Что ты подумала?

Я не о том, что диктуют мечты.

Мне бы побыть один день там, где ты.

Что ты подумала?

Жду тебя в городе.

Я упаду тебе в ноги, как бомж,

пусть полоснет унижения нож,

но ни царапины

он не оставит, я буду в ногах,

как заблудившийся путник в снегах,

но за метелями

есть обязательно знак-огонек –

это слеза мягко светит у ног.

Чья она, чья она?

Мне б один день там, где ты, провести.

Мне тебя нужно согреть и спасти.

Знаю, что ты сама

многое можешь, мой милый борец.

Жду тебя в городе, он как отец

путника всякого.

Я попрошу его, мы с ним близки,

чтобы отмерил любви и тоски

мне и тебе – неодинаково.

153

Почти всегда иду к тебе через боль, разную боль,

в том числе, от того, что есть и будут преграды,

их ничем не сломаешь,

а некоторые – ломать больно и невозможно,

потому что это тоже драгоценная часть моей жизни.

Почти всегда скучаю по тебе как по себе самому до конца искреннему и настоящему,

и ты мне позволь

верить в то, что даже, когда молчишь,

ты в этом и не только в этом меня понимаешь.

Эту судьбу можно было легко (или не очень легко) обойти,

не выбрать, отбросить, заранее все предусмотреть,

подстелить такую бездну соломы – везде, где только можно.

Но если мы сами на это решились,

нужно идти вперед и только вперед, и гореть, как бы ни было сложно.

Мне тоже бывает страшно от собственного безумия,

от того, что любви не скрыть, и нельзя, и смешно ее скрывать,

от того, что здесь любовь и там любовь, что она везде

и уже не остается никакого другого синонима у любви как только боль.

Почти все время иду к тебе, и знаю, мне не придется жалеть об этом.

Почти все время иду к тебе, и ты мне позволь

верить и знать, что я тебе очень нужен и буду нужен намного больше,

чем это заметно по словам и делам, по звонкам и письмам,

по обыденным всем приметам.

154

Ну, как же можно не увидеться,

когда есть время и желание?

Когда не можем знать заранее,

где завтра мы с тобой окажемся.

Ну, как же можно не увидеться?

Как не бояться силы той, что в нас?

Жизнь до мгновения истончена.

Как не прожить его, не пить его?

Листва надеждами пропитана.

Как не бояться силы той, что в нас?

Пусть только час – но только зА руки,

свободно плавать в нашей заводи.

Ну, как же можно по-другому нам,

когда одним мы дышим городом?

Пусть только час – но только зА руки.

Ну, как же можно не увидеться,

когда так много дней в разлуке мы,

когда разлукой мы разрушены?

Ну, как же можно не увидеться?

155

Дорого мы заплатили.

Сколько платить нам еще?

Встречи себе запретили,

начали новый отсчет.

Помню улыбку и жесты,

помню, как таяла ты,

как прорастало блаженство

в нас из семян теплоты.

Сами себе авиценны,

сами себе палачи.

Дорого или бесценно –

светом пребудет в ночи.

156

А знаешь, болью лечат боль,

как в той известной поговорке.

Неутоленная любовь –

по Окуджаве и по Лорке.

Она взаимней, чем в крови

слиянье клеток, хаос некий.

А боль беспомощней любви,

хотя порою в человеке

такие дерзости творит,

выносит спешные вердикты,

змеиной грозностью горит

над хороводом Эвридики.

Очнись, душе не прекословь,

свет ближний, светоч удаленный.

Неутоленная любовь –

сестра родная утоленной.

 

158

 

На несколько дней тебя отняли,

и радость, как судно на отмели,

осталась опять не у дел.

Воды увядание плавное,

ни злое, ни доброе плаванье,

лишь отмели вымокший мел.

На несколько жизней хватило бы

и волн волхованья унылого,

и звонких побед над тоской.

Но сколько бы раз ни искали мы

свои отраженья наскальные,

их прячет хозяин морской.

 

162

Вот она, радость наша за слезами во всей красе.

Солнце играет семью цветами всех на свете радуг

и тысячами оттенков, причудливо преломляется.

Если бы мы каждое утро, танцуя, купались в росе,

знали бы точно, из какой мизерной капли новый день появляется.

Вот она, радость наша, никому теперь ее не отдадим,

за нее заплачено столько,

что ни взвесить, ни объять, ни пером описать.

Детство так далеко от нас и так близко, что сможет помочь Аладдин

или любой другой волшебник – будет все прекрасно,

как говорится, ни в сказке сказать.

Вот она, радость наша, смотри на нее пристально,

когда тяжело или грустно, что бы с нами ни произошло,

она освещает дорогу, она придает силы в пути тернистом.

Посмотри, как много нам подарено,

как перед этим беспомощно всякое зло.

Посмотри, каким бывает небо – настолько промытым слезами,

что невероятно чистым.

165

 

Ничего не забыть, только яркость резко убавить,

никакую деталь не посчитать маловажной.

За себя саму происходит сраженье, борьба ведь,

нужно быть если не сильной, то хотя бы отважной.

Ничего не стереть, лишь увеличить контрастность,

из всего этого состоять и ныне, и присно.

Чтоб уже не вредили ни пляски эмоций, ни страстность,

разговаривать с ними жестко, легко, капризно.

Ничего не отринуть, в себе пронести, словно совесть,

как огонь в сосуде хрупком, ветрам открытом,

так одно мгновение экстраполировать на сон весь,

так одну судьбу поверять не бедой, не бытом,

а бездомной и верной истиной стихотворной.

Ничего не забыть, затаить в себе свет отвесный.

Высотою равнинной и глубиною горной

будет эхо струиться как самый свидетель честный.

 

169

… и вдруг вспоминаю, как целовал глаза твои,

и чувствую, что из души тебя не изъять.

Разлука на годы – тяжелый шатер базальтовый…

Тот миг упразднен, отменен, выпал буквой «ять».

… и вдруг вспоминаю, как гладил тебя бережно,

как ты расцветала, как твой сад зеленел.

А нынче от моего до твоего берега

идти не решимся, пусть даже мост не сгорел.

… и вдруг забываю, что видеться нам не велено,

что нужно привыкнуть отдельно существовать.

Но мне не отвергнуть всего, что тобой доверено.

Окончилась ночь. В самом деле, пора вставать.

171

 

Как ни прекрасна свобода правды,

Все же мой мир без тебя неполон.

Сколько судьбы черновик ни правь ты,

Ночь опускает чернильный полог.

Как наши радости ни цветисты,

Горести верх иногда одержат.

Совесть, подобная рекам чистым,

Где-то же, видимо, есть? Но где же?

Сколько в молчанье ни погружайся,

Все-таки мир – это звуков сонмы.

Гасни-свети во мне, отражайся.

Полдень судьбы тобой нарисован.

 

 

 

 

 

172

 

Господи, позволь нам иногда общаться,

дурачиться, делать глупости, обольщаться.

Как человеку отказываться от счастья,

которое не разложить по полочкам, не разорвать на части?

Господи, это, бесспорно, в Твоей власти.

Господи, позволь нам иногда делиться

мыслями. Каждое мгновение только одно мгновение длится.

До чего же вокруг неживые чуждые лица!

До чего же трудно душе дважды в одну реку влиться.

Стае мыслей все так же упрямо над головою виться.

Как человеку отказываться от чуда?

Что остается? – скомканных будней груда.

Полной невозмутимости учит Будда.

Господи, где нам взять сил, откуда?

Как человеку открещиваться от чуда?

Господи, позволь нам иногда прощаться,

спорить с Тобою, по пустякам к Тебе обращаться.

Но непременно в который раз возвращаться.

В тесных объятьях времени, как словам в строке, умещаться.

Господи, помоги тьму развеять и к свету мчаться.

173

 

Просыпаюсь тихо-тихо, рано-рано.

День в стекло мое царапается звонко.

Ты поспи, моя прекраснейшая рана.

Я ращу тебя как птицу, как ребенка.

Раны лечат, прижигают, не лелеют.

Что я делаю? Какой абсурд, ей-богу.

Просыпаюсь прежде солнца, и светлеют

реки-руки, оградившие дорогу.

Боль естественна, привычна, многогранна,

победит ее усилие строки лишь.

Ты расти, моя прекраснейшая рана,

ты поднимешь крылья и меня покинешь.

 

174

 

В любую погоду мне светит это окно –

(я возле него стою, когда звоню тебе).

А в этом окне жизнь крутит свое кино

и штопает время судьбу суровыми нитями.

Бездомным огнем зреет осень в этом окне.

Оно никуда не ведет, но стремлюсь почему-то

порою к нему – обязательно, видимо, мне

нужна бесприютность как alter ego уюта.

Одна половина жизни – зеркальный свет,

другая – закономерная строгая оптика.

Мне светит это окно. Между «да» и «нет»

рождается медленно полутонов экзотика.

Ты знаешь меня не хуже, чем зеркала.

И то знаешь, что не скажу ни сестре, ни брату я.

А в этом окне, как водится, два стекла:

одно – для меня, для тебя – другое, обратное.

 

175

Глаза твоей мечты похожи на твои.

Душа твоей мечты – твоей души близнец.

Не бойся ничего – себя и мир твори.

Пусть осень-фуга бьет по клавишам сердец.

Весна твоей мечты зимует, замерев,

примерив листопад, укутавшись в него.

Под кожу, под кору растаявших дерев

вползают декабри, растут из ничего.

Твоей мечты рассвет, закат ее, зенит,

чередованье их и мерный звукоряд.

Пусть солнцем сентябрей восторг токкат звенит.

Пусть, словно октябри, прелюдии горят.

 

176

 

Что метаться в клещах тупика?

Что бежать к родниковой печали?

Я воскресну в тебе, а пока

дотянись до поэзии-стали.

С ней замерзнешь, но ей не ржаветь,

сколько влаги в рассвет ни добавишь.

Огрызается вечер-медведь –

я его приручу для тебя лишь.

Преподай мне безмолвный урок

и слезами сожги рудименты.

Так охотник подводит итог,

и какие уж тут сентименты.

Не щади меня впредь, не щади.

В твою почву врастаю корнями.

Столь решительно в коду войди,

словно в бездну воды между нами.

 

177

 

Сентябрь командует листвой

как на параде.

Пусть этот человек не твой –

что ж, Бога ради.

Есть в этом, видимо, резон

и смысл особый.

А ты смотреть за горизонт

упрямо пробуй.

Прорвется в ночь сквозь туч конвой

луны огрызок.

Пусть этот человек не твой –

но как он близок.

178

 

Оглянусь, а тебя уже нету.

Я опять апеллирую к лету.

Там, в начале, в молчанье, в июле

Старый лес надевает ходули.

Он еще с молодыми поспорит,

Лето с осенью мигом поссорит.

Затаись у меня в подреберье.

Тише пульс и безмолвней доверье.

Оглянусь… Сколько слышал о Лоте,

Об осеннем ржавеющем флоте.

Опаду, чтоб своей наготою

Доказать, что не стою, не стою

Ни тебя, ни огромности снега,

Ни порыва на грани побега.

Затаись – и на выдохе резком

Ты рассыплешься светом по фрескам.

179

 

«Ты» оказалось сильнее и звонче любой немоты,

повержена ночь-тигрица, вдребезги всякая боль разбита.

«Ты» легче пуха, прозрачнее волоса, тяжелее воды –

опустилось на дно души, ножом надежды обезглавило слово «финита».

«Я» оказалось слабее, тревожней, прозрачней, чем «ты»,

но продолжается теплообмен, ниоткуда приходят созвучья и силы.

С горла снимаю холодные тонкие пальцы тщеты.

Скоро сорвется с цепи листопад, наступая на грабли и вилы.

Дворики-дворники… Город привык умирать

и восставать из дымов надоедливых, вьедливых, сизых.

Ни заблуждаться нельзя, ни юлить-привирать,

как на вопрос обнаглевшей таможни о визах.

«Ты» оказалось во мне, словно в чай порошок

бросили и размешали старательно вплоть до последних кристаллов.

Бог выпивает до дна нас с тобой, не пугайся, дружок,

город спасет и опутает сетью кварталов.

180

 

Присел на нашу первую скамью

в остывшем сквере.

Нас город пригласил в свою семью,

воздал по вере.

Мы трижды поклоняемся ему

и присягаем.

Мы строим добровольную тюрьму,

не убегаем.

Как будто топография сильней

свободы вязкой,

как будто свет составлен из теней,

как будто краской

на карту мы с тобой нанесены

невытравимой.

Как будто выраставшей до войны

нежней травы мы.

Как будто мы прочнее с каждым «нет»

и с каждым «поздно».

Как будто наш невидимый дуэт

поет не розно.

Привстал, стряхнул отчаянную пыль,

скамья забыла.

А мы с тобой лелеем нашу быль,

боимся пыла.

Иди сюда, не прячься, береди

души ожоги.

Что мы с тобой оставим впереди

в груди дороги?

 

182

Ну, кажется, ясно, экзамен разлуки провален.

Однако, как просто порою испортить зачетку.

Столь зыбкую грань между долгом своим и правами

уже различаю едва, ощущаю нечетко.

Ну, кажется, ясно: весна – это время конвульсий,

сокровищ, зарытых еще до зимы, затаенных.

А нынче ты знаешь, что в пропасть уже не сорвусь я

и ты уцелеешь в плену желто-красно-зеленых

танцующих листьев. Ах, ветер, он бог-балетмейстер!

Ну, кажется, ясно, что дальше… Что дальше, что ближе.

Мой ангел, не плачь, зимовать оставайся на месте.

Но нет, тебя ждут, так иди же, не бойся, иди же.

183

 

Годы кратки, сжаты сроки.

Солнце делится на блики.

Я послал тебе вещдоки,

я отправил две улики.

Жизнь моя – пески и глина

или дом, стоящий прочно?

Ноет сердца половина,

но его спасает почта.

Нет ни алиби, ни даже

ниточки с землей большою.

Вот посылка – обладай же –

не вещами, а душою.

184

 

Ты никогда одна не бываешь,

даже когда одна.

Строфы мои с деревьев срываешь,

если ты голодна.

Ты не одна, ты у музыки в сердце.

Или в сердце твоем

музыка плещется, прямо сквозь герцы

рвется за окоем.

Ты не одна, сквозь меня ты проходишь –

столько шагов и дней.

Как по стеклу пальцем проводишь.

Ты мне еще родней,

чем эта осень, чем тьме звезд ожоги,

чем вопросу ответ.

Падай, ползи, поднимайся на ноги.

Глубже дыши, мой свет.

185

 

Твое имя взлетает над строчками,

но оружье судьбы наготове.

Что во мгле обозначено точками,

то лежит скорлупою на слове.

Твое имя не гибнет, но ранено

и кричит, не щадя перепонок.

Есть бои изначально неравные:

Лев и лошадь. Солдат и ребенок.

Твое имя в постель мне укладывать,

ставить градусник, глаз не смыкая.

Твое имя мне гладить, угадывать,

и восторженно петь, не смолкая.

186

Так странно, будто я сосуд,

А ты – отчаянная жидкость.

Скажи, какой на свете суд

Своим прощеньем окружит нас?

Не виновата ты ни в чем,

за все один, один отвечу.

Приговорен и обречен

обжечь тебя кипящей речью.

Так странно, будто я и ты

до октября одежды снимем

и станем частью пустоты,

полетом листьев, слившись с ними.

Меня ты делишь пополам

и собираешь воедино.

Я скоро сам тебя отдам

зиме угрюмой, нелюдимой.

188

Я по тебе изголодался.

Все погасить в себе пытался –

не получилось.

Ну что ты, девочка, за чудо?

Теперь тебя я помнить буду,

что б ни случилось.

Я по тебе… Да нет, по Богу

душа тоскует. Как немного

на свете света.

Ну что ты делаешь со мною?

Не милой будешь, не женою.

Так что же это?

Я для тебя и для меня ты.

С ума пусть сходят циферблаты

и чисел стаи.

Дышу сентябрьским, зыбким, кротким.

А все, что кажется коротким,

Бог продлевает.

189

Живи так долго, чтоб успеть

мне изучить твою науку,

чтоб все задуманное спеть.

Верни мне сердце, дай мне руку.

Живи так ярко, чтоб глаза

едва выдерживали вспышки.

Как виноградная лоза,

тянись, расти без передышки.

Живи, пожалуйста, живи,

в стране какой-нибудь из многих.

Теряй планету нелюбви

в тяжелых сумерках убогих.

Живи так тихо, так светло,

так громко, форте и пиано.

Смотри, как небо расцвело.

Уже не поздно, еще рано.

190

Боюсь забыть изгиб руки,

озноб щеки, одежды шорох.

Что ж, если встречи так редки

и если сердце ходит в шорах,

то быстро созревает страх

невольный, детский, неумелый.

Ночь выпекает на кострах

осенний черный хлеб и белый.

Забыть глаза твои боюсь.

Стихает ветер фотографий.

Стремится, сколько ни борюсь,

мой взгляд испуганный, жирафий

к тебе за тридевять разлук –

они лишь временная мера.

Так время-свет и время-звук

лакает Марс, жует Венера.

191

Мне тебя не слышать сколько?

День – отрезанная долька

от лимона солнца.

Чтоб не слишком было кисло,

добавляю сахар смысла.

Zimno i gorąco.

Ну откуда взялся польский?

Словно ляжет зимний, скользкий

строгий путь неблизкий.

Мне тебя не слышать тяжко.

Вот и дню нужна поблажка –

в чай упасть кенийский.

 

 

 

 

 

 

 

192

Ну когда уже, когда отрешусь?

Я так бережно к тебе отношусь.

Но во мне настолько много меня.

Утро мнется, как во сне простыня.

Ну когда уже, когда отрезвлюсь,

на себя и на тебя разозлюсь?

Но тебя настолько много во мне,

словно соли, словно ила на дне.

Ну когда уже, когда отпущу

я тебя, а для себя отыщу

толкованье, объясненье всему,

словно фильм документальный сниму.

Ну когда уже, когда отрешусь?

Но живу, как будто в танце кружусь.

Нету больше никакого «когда».

Чище небо и прозрачней вода.

 

193

Пока ты дышишь – cлышишь? –

ты шторы мне колышешь

игривым сквозняком.

Пока жива ты, даты

бесстрастны как солдаты.

Их говор незнаком.

Пока ты твердо правишь

страною труб и клавиш,

я гражданин ее.

До страсти, до икоты

пью дни твои и ноты,

пью таинство твое.

Пока ты не исчезла,

гора твоя и бездна

мне равно по плечу.

Пока меня ты слышишь,

пока стихами дышишь,

помочь тебе хочу.

194

Иногда кажется, что сил больше нет,

что если сейчас в меня не вольется твой голос, упаду.

Как хорошо не знать, сколько жить остается лет.

Есть только радость движения – на тихом, на полном ходу.

Странная банальная привилегия – мысли твои читать.

Убегать друг от друга смешно, бесполезно, напрасный труд.

Можешь сердиться, ругать меня, вычитать

себя из меня и наоборот. Ни за пять минут,

ни за пять столетий колодец надежды не исчерпать.

Иногда кажется, что лучше сдаться на полпути.

Нет, не только мысли твои – мне саму тебя читать.

Хочешь, будь мне тьмой, а хочешь – всю ночь свети.

 

196

 

Ты не заслужила ничего.

Ты меня, безумца, заслужила.

Я не понимаю одного:

Как судьба мозаику сложила?

Пусть уже не выдержать огня,

но не разбарить расстояньям

то, что совершаешь для меня

ты самим своим существованьем.

197

Не пиши мне писем, читай-читай.

Нет, пиши. Ты маленький мой Китай,

мой карманный. Моя Татария.

Почему Китай? Если пальцем ткнуть

в карту – будет город «Куда-нибудь».

Развлеченье для гуманитария.

Сколько пешке спрашивать у ферзя

что ей делать можно, а что нельзя?

Не пиши мне писем, пожалуйста.

Нет, пиши. Если это еще отнять,

мир мгновенно уменьшится до А5.

Что ж, мы сами к себе безжалостны?

Даже если начнет расширяться мир,

напиши. Нам с тобою предложен тир,

не спеши, нужно долго целиться.

Почему стрелять? По кому стрелять?

Нам с тобой сто лет на юру стоять.

То, что временно, больше ценится.

 

200

Страшно, любимая, скажи, почему мне так страшно?

Я третий раз этим словом тебя называю не всуе.

Странно, любимая, ведь слово – кривое зеркало.

Как после этого – к зеркалу обыкновенному

нам подходить? На меня с фотографии смотришь.

Смотришь мне прямо в сердце – и как без тебя мне?

Как же порою тошнит от слов самых лучших.

Как же их мало, как же их, господи, много.

Как же мне стыдно, что ты у меня не единственная.

Страшно, скажи, почему мне сейчас так страшно?

Я ничего не чувствую, кроме усталости.

Ничего, кроме всепоглощающей нежности.

Осень – всего лишь еще одна репетиция старости,

которая так далека, что за соседним стоит поворотом.

Страшно, любимая, скажи, почему тебе страшно?

Сделать кого-то на свете счастливым смогла ты.

Падает с дерева наша с тобой годовщина.

Нужно обняться, обняться как можно скорее,

нужно успеть до зимы, до конца листопада.

 

201

Я без тебя осиротел

еще до той огромной грозной

немой разлуки душ и тел.

Иду по краю мглы гриппозной

иду по желтому огню,

не обжигающему душу.

Еще тебя в себе храню

и не разрушу, не нарушу

системы солнечной, планет

привычного передвиженья.

Я без тебя – бесплодный свет

и воплощенье пораженья.

Ты без меня – остывший дом.

Причал, оставшийся без лодок.

Ты без меня – бессонный гром,

он одинок, упрям и ловок.

 

203

 

Спрашивай меня обо всем, советуйся, сомневайся.

Прижимайся к стихотворениям как к близкому человеку, замирай.

Закрывай глаза и в пространстве тепла подольше оставайся.

Это будет твой маленький непрочный необманчивый рай.

Спрашивай меня обо всем, за исключением немногих табу.

Переспрашивай тысячу раз. Не знаю, как и откуда

находятся время и силы. Когда человек сам выбрал судьбу,

то это закономерность, логика, а вовсе не чудо.

Сомневайся, советуйся, прислушивайся, отвергай –

ты сама потом выберешь тропу, по которой бежать, сама,

тропу, на которой падать, разбивать коленки. Твой маленький рай

твой непрочный, твой надежный, твой настоящий. Сурьма

ноябрьского неба и метель листопада, желто-красная как обещание белой –

все будет на твоей стороне, все будет тебе мешать

и помогать. Только не останавливайся, спрашивай, что тебе делать.

А я договорюсь с осенью, с зимой, с ветром, чтоб тебе было легче дышать.

205

 

В каком несгораемом сейфе

хранишь свое самое ценное?

Давай обменяемся селфи,

вернем впечатление цельное.

Все можно устроить мгновенно –

такие придуманы гаджеты.

Еще никакой перемены

во мне не заметила даже ты.

Пусть судно прогонят из верфи,

пусть берег в тумане покажется,

пока наше общее селфи

судьба разорвать не отважится.

206

Столько силы тебе отдаю.

Понимаю, что делаю.

Я тебя одержимо пою

как симфонию целую.

Я играю тебя день за днем,

ни любить не умеющий,

ни беречь, ни следить за огнем,

не пропавшим во тьме еще.

Это слово ехидное «я»,

злое, ну его, вредное.

Нет на свете другого жилья,

лишь серебряно-медное,

только в бронзе октябрьской, в парче

неземное пристанище.

Но в скрипичном, в басовом ключе

ты собою останешься.

Как живут, как возводят мосты,

как сражаются истово…

Сквозь пожар пробираешься ты

к злачным пажитям истины.

Если Богу твой путь устилать –

нет, не розами – нотами,

значит, вновь за тебя мне стоять

на миру, за воротами.

 

208

 

Быть твоим лекарством от цинизма –

не получится.

Ты же и лечиться не захочешь –

есть всегда побочные эффекты.

Иногда не знаешь, что пройдет само,

что, когда, насколько обострится.

Хочешь, назову тебя «сестрица»?

Пусть колючий суффикс режет пальцы

мне, а не тебе.

Быть исключением из класса «Мужчины» –

не получится.

Слишком просто делать обобщения,

это не со зла и не из мщения.

Хочешь, назову тебя… не стану,

чтобы на меня ты не сердилась.

Не хочу давать тебе определений

больше никаких вообще.

Сколько же всего мы делаем вотще!

Мне хотелось быть зеленым островком.

А ноябрь врет, что не получится.

Я из тех морей, что не замерзнут в эту зиму,

как и в прошлую, а в следующую –

кто же может знать наверняка?

Ничего, нет-нет, не обещаю,

есть ли то, чего я не прощаю?

Мне хотелось быть невероятным

островком стабильности.

Можешь и не помнить, что он есть,

можешь плыть в обратном направлении.

Можешь от себя самой таиться,

можешь кардинально измениться

или только думать, что совсем другой ты стала.

Быть твоим поэтом – это просто

можно невысокого быть роста –

дело не в масштабах. Нужно очень мало,

очень много.

Вот твой мир, судьба твоя, дорога.

Быть твоим поэтом – это сложно.

А не быть, пожалуй, невозможно.

Свет найдет отверстие в стене.

Быть твоим поэтом – мне.

 

211

Вдохни увяданье. Я руки твои поцелую.

Тебе опадать в этот раз вдохновенно, красиво.

Чтоб лучшего мастера выбрать, бродя по цирюльне,

не нужно ни мысли, ни слова, ни взгляда-курсива.

Ну, выдохни, вспыхни. Я письма целую как пальцы.

Души твоей ветви качну, обнажу колыбельно.

Как будто мы оба с тобою деревья-скитальцы.

Как будто рассматривать черное только на белом.

Еще встрепенешься и вырастишь крону в апреле,

вдохни опаданье, возьми только снежные такты.

Я руки твои поцелую, чтоб впредь не болели –

всю долгую жизнь иль короткую. Знаешь и так ты

горячечность всех моих слов, основательность, тонкость,

тревогу мою за тебя беспричинную, злую.

Тебе опадать – к воскрешенью готовиться то есть.

Уснувших ветвей не ломаю, как руки, целую.

 

215

 

Ради встречи с тобой в будущем

я годами плыву в будничном,

в ежедневном рутинном потоке.

Ты уже мне знакома разная,

но тебя неизменно праздную.

И пружинами сжаты сроки.

Нет, тебя не идеализирую.

Нужно выйти в пустыню зимнюю.

Нужно стать одиноким самым.

Ради встречи, не обозначенной

в календарных чертах незрячего

января, облеченного саном.

Значит, нужно ходить по лезвию,

значит, к ранам твоим поэзию

мне прикладывать, не уставая.

Видеть ясно при свете будничном,

ради встречи одной в будущем

все привычное проживая.

217

 

А я за тебя радуюсь –

и явно, и вслух, и крадучись.

Неважно, какие тревоги рядом есть.

А я за тебя радуюсь.

А я за тебя радуюсь,

как будто из света мир соткан весь.

Ярко, как по сценарию фильма.

Хочешь узнать, насколько сильно? –

просто поставь градусник.

А я за тебя радуюсь.

А я за тебя благодарю.

«Спасибо» – шепчу октябрю, ноябрю,

декабрю, – любому рифмующемуся месяцу,

как будто взбираюсь на лестницу,

с которой можно тихо, ни о чем не трубя,

смотреть на все, искать свое место в пестрой мозаике.

И Бог несет на руках или держит за руки.

А я благодарю за тебя.

 

218

Хочешь, место себе выбирай

и плыви, и живи в облаках.

Монастырский затерянный рай

пусть качает тебя на руках.

Первобытная жажда вершин

стала светом и снегом снегов.

Словно путник обряд совершил,

чтобы зимних задобрить богов.

Словно можно остаться навек

в этом небе, что спит на земле,

и смотреть на восторженный снег,

как антоним единственный мгле.

 

220

 

Ты – клетка в моей крови,

эритроцит, тромбоцит.

И нет никакой любви,

а только брешь, дефицит

имунный. Нет-нет, не СПИД.

Бояться нечего нам.

И кровь никогда не спит.

А мы доверяем снам.

А нас проверяет явь,

в нас целится микроскоп.

Себя в скептицизм оправь,

клади мне ладонь на лоб.

Чтоб я поскорей остыл,

хотя для чего спешить?

Ты, видимо, фронт, не тыл.

И как дезертиром жить?

Ты – сахар в моей крови,

держать его в норме – труд.

И нет никакой любви,

иные понятья тут.

Ты – клетка моя? Замóк?

Нет-нет, не замóк, а ключ.

Никто не дает зарок.

Ночь вязка и день тягуч.

222

О разнице во времени

давно написал Рождественский.

К финалу года у времени

отчетливый вкус рождественский.

По стрелкам, в паре танцующим,

не сразу заметишь разницу.

Им долго бежать по кольцу еще,

печали сводя и празднества.

А мы с тобой без смущения

друг другу себя доверили.

Здесь важен масштаб смещения

как некое свойство времени.

О занятости, праздности,

о том, что мелочно, знаково.

О разнице и разности,

о том, что неодинаково.

223

Все так же тебе доверяю,

как ты мне в февральском письме.

Не веря протоптанным тропам,

как пó воду, бегай по снег.

 

Скорее за мальчиком-снегом,

по честному-чистому мчись,

проваливайся по пояс

и вновь не сдаваться учись.

 

Зима – это знак вычитанья,

отбеливатель для души.

Скорее по снегу, за снегом,

за маслом из дерева ши.

 

Позволь тебя перечитаю

и начисто перепишу

все письма и переживанья,

предавшись, как вор грабежу,

зиме, измерению снега,

измене себе самому.

Как будто сквозь музыку снега

доносится: Besame mu…

Да, besame, besame mucho,

пока снег-ребенок раним.

Бредешь, то ли бесами мучим,

то ль ангелом снега храним.

Все так же, все так же, иначе,

к зиме, не щадящей птенцов.

Повадки привычные рачьи

мелькнут в зеркалах близнецов.

Все так же тебе доверяю

до третьей по счету зимы.

Все так же тебя отнимаю

у собственноручной тюрьмы.

Скорее за сверстником сына,

за мальчиком-снегом взахлеб.

Зима – это бездна, трясина

и неба громадный сугроб.

 

226

 

Я для тебя слишком сентиментален.

Но собираю целое по деталям.

Твердо иду вперед, принимая вызов,

я в государстве твоем награжден безвизом.

 

Я для тебя сентиментален слишком.

Что же мне голос твой отовсюду слышен?

 

Ты для меня изгнание или пристань?

Что для тебя еще совершить я призван?

Ты для меня в органных горах попутчик.

Мы тем сильней, чем сложнее подъем, чем круче.

 

 

 

228

 

Спроси человека, что в сердце так долго таит он.

Ответь человеку, пусть даже вопрос его странен.

Ты помнишь, когда-то его назвала интуитом?

Он хочет быть сильным и больше не думать, что ранен.

Спроси человека, чего он достиг и достоин,

чего он боится. Он хочет молчать научиться.

Прости человека. Он все же не циник, не стоик.

Все выразить молча должно у него получиться.

Спроси человека, кто ты для него в самом деле.

Он многое сможет, пока ты еще ему веришь,

пока еще зимы душой его не овладели,

день светлый декабрьский он снова подарит тебе лишь.

229

Наш разговор оживает всегда к декабрю,

будто зима может что-то сдержать, обнаружить,

может затеять такую горячую прю –

нам остается всего лишь молчанье нарушить.

Наш раз-го-вор, раз-два-три, три-два-раз, три-два-два.

Разве успеем восполнить долги диалога?

Видишь, под снегом немым прорастают слова.

Ты постарайся не вспомнить ни черта, ни Бога.

Ты постареешь нескоро и я не умру,

наш разговор декабрями-ветрами изрезан,

будто зима так бессовестно злится к утру,

будто опять предаемся страстям и аскезам.

230

Я тебя слышу за воем сирен и за взрывами.

Это неправда, что люди бывают счастливыми

только в отдельные краткие полумгновения.

Мир – это грохот, я слышу тебя, тем не менее.

Я тебя знаю, и знание это сердечное.

Снова ищу в человеке нетленное, вечное.

Я тебя знаю, как есть, не стесняясь, не брезгуя.

Не доверяю ни форме, ни внешнему блеску я.

Есть только суть, только свет глубины, содержание.

Это безумие, счастье, обман, наважденье, дрожание

рук и души – но из этого истина сложена.

Я тебя слышу за всем, что мешать слышать может нам.

Я тебе верю, ты слышишь? – я верю пронзительно.

А человек человеку так нужен спасительно,

как невозможно, нельзя, потому что мы временны.

Я тебя слышу и знаю тебя – каплю времени.

 

231

Заберу, заберу, заберу вот сейчас твои горести.

У армян говорят «цавт танем», а у нас: «держись».

Что бы смог человек, состоящий из страхов, из гордости,

если б в нем не зажглась, как свеча на ветру, твоя жизнь?

Оставайся собою, живи, как угодно, как сложится,

как самой тебе хочется, как повелит тебе Бог.

Будь хохочущей девочкой, корчущей зеркалу рожицы,

будь растерянной женщиной, брошенной в море тревог.

Я не стану расспрашивать, я буду ветром и вечером,

заберу твою боль – сколько буду способен снести.

Вот душа, сердце, руки, стихи – мне скрывать больше нечего.

Человек мой прекрасный, мой близкий, спи в Божьей горсти.

234

Как это странно, что мы столько лет жили порознь,

что и сейчас разговаривать редко случается.

Нам пробираться сквозь день неразбавленный, пористый

к влажному свету, что в круге фонарном качается.

Как это больно… нет, больше о боли ни слова я

не разрешу себе вымолвить. Я тебя радостью

буду одаривать. Жизнь – это нитка суровая,

прочная, хрупкая ткань. Назови это разностью,

благостью, благословением, лучшим решением,

как это странно, что мы столько дней уже тянемся

к музыке, к небу, друг к другу. И только крошением

влажного света на зимних полотнах останемся.

236

Не знаю точно, с какой мыслью ты уснула,

какая пришла во сне, с какой ты проснулась.

Не знаю положения в твоей комнате стула,

предчувствую холмы занавесок, кровати сутулость.

Пожалуй, суждено оказаться лишней любой информации,

тем более, если она описывает лишь декорации.

Не знаю ничего точно, но понимаю: тебе бывает непросто,

легко, смешно, невыносимо, весело, грустно… Остро

ощущать действительность – неблагодарный труд мой.

Не знаю ничего точно. И заполняет сердце декабрь ртутный.

Но знаю: с какой мыслью ни встреться, какими ни окружи себя вещами,

с какой радостью ни обнимись – все это лишь счастья твоего обещание.

 

239

 

Ты в книге моей – буква,

а может быть, и бумага.

Ты – миг моего будня.

Какого просить мага

 

тебя от огня спрятать

и жажду унять текстом,

пыль-время смахнуть с платья?

Для Бога тебе тестом

 

быть иль для меня раем,

из коего я изгнан.

Мы оба еще играем,

идя по своим жизням,

 

ту музыку, без которой

нельзя обойтись впредь нам.

Ты в книге моей – скорой

весны балагур-ветер.

 

Ты в книге моей новой

одна запятая и смысл весь.

Мотив песни той терновой,

что нам еще петь вместе.

 

240

 

А теперь на секунду представь меня ежедневным, ежеминутным,

нарушающим твое пространство днем, ночью, утром.

Нетерпимым и добродушным, ласковым и ворчащим,

остывшим, разбавленным, словно чай и кофе, или горчащим.

А теперь вообрази – не считай это игрой бесполезной –

как держу тебя на руках, не самых сильных, над бездной,

и ты можешь себе позволить не думать самой хоть о чем-нибудь,

а теперь на секунду представь себе, что белая полоса сменит черную,

и хотя не художник я и не маляр, не мне красками распоряжаться,

и хотя проблемы одного человека не могут другим человеком решаться,

на секунду представь меня ежевечерним и ежечасным.

А если не получится представить, не страшно.

Как сказала когда-то одна поэтесса (в старости, увы, сошедшая с ума)

прекрасное не бывает напрасным.

 

243

 

Кончился календарь. Показалось, умолкну.

Даже овца не всегда покорится волку.

А человеку нельзя замолчать, тем паче.

Да и к тому же, эта зима – собачья.

Разве могу оставить тебя без пищи?

Сонный сверчок, во всяком твоем жилище

тку тишину, нахожу уголок укромный,

будто во мне уместится мир огромный,

словно в тебе такие сокрыты зимы,

что без стихов пусты, невообразимы.

Скряга-январь кричит и поет: «я – новый!».

Вторит ему ночной хоровод еловый.

 

Не доверяй бессмысленным числам, играм.

Слава снегам, не больно ходить по иглам.

Каждый поэт всегда по стихам гадает.

Пес не рычит, лишь медленно кость глодает.

 

 

244

Мужчина, который плачет (пробел) не плачет.

И год, который окончен, и тот, что начат…

Здесь нужное – подчеркнуть, как в любой анкете.

Мужчина, который любит, как любят дети.

Отбрось, человек, те стереотипы пола,

что держат тебя, стесняют. Чем старше школа,

тем дольше уроки длятся, тем ты сильнее.

Мужчина и женщина – просто как в лотерее.

К таким полюсам привык? Вот и мысли трезво:

и в доме тебе просторно, и в небе тесно.

Скажи, ты случайно меры не перепутал?

Тебе лижет руки снег, словно грязный пудель.

Пусть в небе тебе легко, на земле непросто,

людей не смеши – ну какая болезнь роста?

Мужчина, который верит (тире) не верит,

поставь запятую не после «люблю», а перед.

Никто тебя не поймет, кроме той, кто… нет же!

Попробуй к другой душе обращаться реже.

Она и сама, из виду тебя теряя,

способна заметить все признаки анти-рая.

Мужчина, который верен своим победам.

Он знает, куда идет и чему он предан.

Мужчина, который   любит, который плачет.

Здесь нужное – подчеркнуть. Год неплохо начат.

245

Это блажь зимы, день размыт пургой.

Это я  т е б е  изменил с другой.

Перевернут мир – снег, летящий вверх.

Обожги, нахлынь, бред мой, фейерверк.

Это я  т е б я  предавал сто раз,

без конца искал, то, что есть у нас,

и того, что нам не иметь никак.

Это бред зимы, самый светлый мрак.

Это я  т е б я отпускаю – три,

различаю – два, словно текст внутри

самого себя, как эскиз картин,

и опять ныряю в тебя – один.

Все ногами вверх, слышишь, три-два… пуск.

Это я  в  т е б е, словно цвет и вкус,

словно запах, будто бы дежавю.

Это блажь зимы, это – наяву.

***

Чем свою пустоту заполнишь,

Знает оттепель, слышит полночь,

Вот и все свидетели, вроде бы.

Диалог, поединок, выпад –

И настой горьковатый выпит.

Нет ни дома, ни малой родины.

Странник… странница… страны… странно…

Жизнь восторженно-самобранна

И обыденна, и невиданна!

Торопясь, страниц не пролистывай,

Перепутаны тени истины,

И чем дальше, тем больше, видимо.

По тропе пробирайся узенькой,

Доверяй безоглядно музыке

Полноводной, столикой, сладостной.

Только ей одной открываешься,

А во мне опять отзываешься

Тихо, радостно.

 

***

С чем сравнить могу свое настоящее?..

У меня одна Любовь – настоящая,

Широки моей судьбы реки…

Но тебя мне заменить некем.

Ты была ночной звездой ясной, утренней.

Пусть чужой звездой и дымкой окутанной.

У меня одна Любовь – Свет, Сокровище!

Только не было со мною такой еще

Странной радости, полынной безбрежности.

И ни мысли, и ни слова о нежности.

Что же отблеск твой не гаснет и помнится?

У меня одна любовь! А бессонница

Мой оставила порог навеки.

Но тебя мне заменить некем.

Друг мой добрый, на мгновенье явившийся,

Столь созвучный, столь живой, не приснившийся.

Мне б увидеться с тобою хоть раз еще!

День растерянный, немой, грустный, гаснущий.

***

Разве мог я подумать, что буду скучать так отчаянно?

Стали близкими души, но знали: не может быть речи

ни о чем, кроме дружбы…

Ну, здравствуй, страница печальная!

Я преступник теперь – оправдаться мне, в сущности, нечем.

Разве мог я подумать, что больше не будет доверия?

Что терять человека – и промысел Божий, и благо?

Нужно быть благодарным, но сдался без боя потере я.

Снова строки мои равнодушная ловит бумага.

Разве мог я подумать, что все представленья привычные

о себе и о людях – теперь только пыль при дороге.

Вот – бессилье, вот – боль, вот – приметы страданья обычные,

И растерянный день, словно призрак, застыл на пороге.

***

Можешь не простить, можешь замолчать,

можешь убежать, спрятаться надежно.

Но позволь звучать, все-таки звучать

вновь в тебе звучать осторожно. Можно?

Можешь оправдать, можешь обвинить,

мысли и дела называя низкими.

Только для меня не порвется нить,

И опять твержу: «Души стали близкими…»

Знаю, что за все нужно отвечать.

Но, прошу, позволь – спутником, союзником,

братом, другом быть – и в тебе звучать,

вновь в тебе звучать словом, песней, музыкой.

***

Нет, все равно это подарок,

а не позор.

Слов твоих свет – робкий огарок,

блеклый узор.

Добрая весть – знать что кому-то

не все равно,

чем ты дышал – в эту минуту

или давно.

Пусть не судьбу –

ветер лоскутный

с кем-то делить.

Cквозь немоту осени скудной

тянется нить.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.