С давних пор в  подмосковном селе Ситне-Щелканово, которое протянулось на версту вдоль  старого Каширского шоссе,  обитало семейство крестьян Досужевых.В начале ХХ-го векатогдашнийглава семьи  Парфён Борисович содержал крепкое  зажиточное хозяйство. Как и многие в этой местности он занимался выращиванием  огурцов и капусты на арендованном большом участке земли в пойме реки Ситня. Огурцы солили в дубовых бочках по особому рецепту и хранили  в специально оборудованном леднике. Для рубки капусты нанимали подёнщиков из Рязани, которые в сезон ходили по домам в поисках работы. Капусту рубили в длинных корытах и затем ссыпали в дошник – огромных размеров  закопанный в землю дубовый чан, в котором капуста квасилась. Хрустящие досужевские огурцы и капусту охотно брали  в московские трактиры  и магазины, ими торговали на рынках.

Парфён серьёзно  подумывал о расширении  хозяйства, но сначала грянула война, а следом революция.  Будучи мужиком осторожным, он затаился и выжидал – куда же повернёт новая власть. Настораживало, что деревенская беднота захватила верхушку, хотя было понятно, что будут верховодить не эти – голоштанные, а те – в чёрной коже,  да ещё и с наганами.

К моменту окончания Гражданской войны страна оказалась в разрухе. Заводы,  фабрики, железные дороги едва дышали, повсюду царила разруха. В деревне мужики вместо обещанной земли получили кабальную продразвёрстку, обиравшую народ до нитки. В стране начались крестьянские восстания, против новой власти поднялся матросский Кронштадт. Видя всё это, большевистский вождь Ленин пошёл на попятную и объявил НЭП –  новую экономическую политику.  Разрешили частную собственность и ввели свободу торговли. Видать дошло до партийных, что само собой ничего не вырастет, и без крепкого хозяина не потянуть.

Парфён съездил в Москву, чтобы возобновить  утерянные за эти годы торговые связи,  достал из загашника кое-что припрятанное    и взялся за прежнее, но теперь уже с оглядкой, понимая, что если обманули с землёй, то  обманут и с  торговлей. Так оно и вышло.

Поначалу дело пошло бойко, и через три года почти удалось выйти на прежний, довоенный   уровень, но затем частника начали душить налогами, в результате чего к 1928году торговать стали себе в убыток. Вскоре подоспела новая напасть –  в приказном порядке в деревне стали создавать колхозы- уродливое подобие крестьянских коммун. Самым бесовским было то, что крепких хозяев, которых повсеместно стали называть «кулаками», в колхозы брать запретили. Партией было объявлено: «Дурную траву с поля вон, иначе говоря –кулаков уничтожить».

 

В январе 1930 года в Ситне-Щелканове был создан колхоз «Новый путь». Спустя две недели, в дом Досужевых пришли председатель колхоза – рабочий из Каширы коммунист Гурьянов, и с ним двое местных активистов — Степан Колышкин и Мишка Пельменев,  которые  всю жизнь в батраках ходили, сильно пьянствовали и хозяйство имели никудышное. В селе их иначе, как «фуета безлошадная», не называли.

Парфёну объявили, что на его имущество наложен штраф, в уплату которого имеющиеся в хозяйстве  две лошади и    корова конфискуются. Через два дня к Досужевым снова вернулись, но уже  в сопровождении местного милиционера и с бумагами от сельсовета.

В постановлении указывалось, что: «Семья кулаков Досужевых  подвергается раскулачиванию. Вся  изба, имущество, сараи, продовольственные запасы, домашний скот и фураж конфискуются, а их самих, как вредный колхозному делу элемент, направить  в ссылку, всех без исключения, от мала до велика. С собою разрешается взять недельный запас еды, одежду, что на них, и по одному узлу. В случае сопротивления подвергнуть уголовному наказанию, вплоть до расстрела».

Пришедшие объявили, что у семьи есть сутки на сборы, затем забрали чугунки, сковороды, разную посуду. Одежду из сундуков складывали в мешки, взятые у хозяев, а с икон содрали металлические оклады, видимо, думали, что они серебряные. Парфён потянулся было к топору, но жена Евдокия подошла к нему и тихо прошептала: «О стариках и детях подумай, как мы без тебя?», и муж бессильно опустился на лавку.

На  следующий день деда Досужева,   частично парализованную бабушку Прасковью, четверых детей – самому старшему двенадцать лет, а самому младшему годик, Парфёна с женой посадили на  телеги, дали пару сопровождающих с винтовками и повезли в Каширу, на железнодорожную станцию. Мишка Пельменев хотел стянуть с Парфёна крепкие яловые сапоги, дав взамен опорки, но Гурьянов выразительно посмотрел и отчётливо произнёс: «Оставь».

Таким и запомнилось односельчанам семейство Досужевых  – Парфён,склонивший  голову, Евдокия с плачущим годовалым Петрушей на руках и Прасковья, крепко  вцепившаяся руками в икону Божьей Матери «Утоли Моя Печали».

Досужевых  доставили в Каширу и затолкнули в «телячий» вагон, предназначенный  для перевозки скота. Двухэтажные нары, посредине небольшая круглая печка, ведро вместо туалета и наглухо забитые окна-люки. К моменту, когда тронулись в путь, в вагон набилось человек пятьдесят. Двигались медленно, часто днём стояли, пропуская поезда. Раз в день давали хлеб и какое-то варево. Изредка на станциях посылали пару человек за кипятком.

Старики и дети, не выдержав свалившихся на них тягот, начали болеть и умирать. По дороге   скончались отец и мать Парфёна, а вскоре после них  умер и самый младший – Петруша. Место,  где их похоронили, так и осталось неизвестным.  Евдокия изо всех сил заботилась о четырёхлетней Ульянке и шестилетней Танюшке. Парфён, понимая, что ничего не может поделать, днями  сидел, уставившись в пол вагона. До города Котлас эшелон с раскулаченными крестьянами  добирался почти месяц.

 

Котласский пересыльный лагерь состоял из большого количества бараков, каждый из которых вмещал до двухсот человек, с двухэтажными нарами вдоль стен и окнами   над входными и задними воротами. Посреди барака стояла печка, которая топилась круглосуточно. Теснота в бараках была жуткая. Семье Досужевых удалось занять верхние нары, где меньше дуло из плохо прикрытых ворот.

Вскоре Парфёна забрали на строительные работы, и он почти не появлялся в бараке. Старший сын Андрюшка спутался  с  малолетней шпаной.Он где-то пропадал, обзавёлся ножом, иногда притаскивал кое-какие продукты, по всей видимости, ворованные.

Свирепствовала дизентерия, люди болели и умирали. Перед самой Пасхой  захворала Танюшка. Никаких лекарств, а тем более докторов, не было, и, промучавшись пять суток, она преставилась. Похоронили её без гроба на кладбище, лежащем почти на берегу Северной Двины. Земля ещё не оттаяла, и Парфён с большим трудом выкопал неглубокую могилку.

На Первомай – праздник,  придуманный новыми властями, Евдокия с Ульянкой пробрались в город, намереваясь просить подаяние. Девочка заметно похудела, одёжка на ней поистрепалась, когда-то густые волосы свалялись, куда-то  пропали ямочки на щеках. Обычно милиция не пускала посторонних к поездам, но по случаю праздника она куда-то подевалась. Было не очень холодно, на ярко-синем небе плыли небольшие облачка. Женщина с ребёнком брели вдоль московского поезда с протянутыми руками, но подавали плохо, поскольку через несколько минут состав отправлялся, и люди торопились на свои места.  Провожающих почти никого не было.  Евдокия обратила внимание, что дверь   вагона, мимо которого они проходили, открыта, а проводник куда-то исчез.  Внезапно внутренний голос ей громко сказал: «Спасай дочь, не бойся. Богородица о ней позаботится!». Евдокия  схватила Ульянку на руки, поставила в тамбур, перекрестила и громко прошептала: «Быстрей в вагон и там спрячься».  Девочка как мышка юркнула в вагон и пропала из виду. Через несколько минут двери вагонов захлопнулись, паровоз дал длинный гудок, и  поезд отправился в путь.   Пассажиры, смотревшие на убегающий назад вокзал, так и не заметили промелькнувшую в окнах  нищенку с торбой в руках, лицо которой было залито  слёзами.

 

Поздно вечером в квартиру, где проживала старшая операционная сестра  московского Института неотложной помощи имени Склифосовского Ксения Михайловна Сурмина, принесли срочную  телеграмму из Сольвычегодска Архангельской области. В первый момент ей показалось, что  в телеграмме какая-то  нелепая ошибка, и она ещё раз прочитала узенькие полоски текста, наклеенные на серый бланк:

«ваш брат Тихон скончался 21 апреля 1930 года тчк дети пока соседей тчк копельницкийтчк.»

Тихон Михайлович Сурмин с 1905-го года состоял в меньшевистской партии, но затем отошёл от революционной борьбы и в 1912 году  вышел из партии.  В 1928-ом году Сурмин   был арестован,  приговорён к 5-ти годам ссылки и направлен в Сольвычегодск, где по иронии судьбы в 1908-1910 годах отбывал ссылку нынешний коммунистический вождь Сталин. Зиновий Копельницкий был  когда-то соратником Тихона по меньшевистской партии, и в настоящее время также находился в сольвычегодской ссылке.

Вместе с Тихоном, который на  момент ареста проживал и работал в Орехово-Зуево,  в ссылку отправились  его жена Надежда и трое детей. Через год Надежда скончалась от открывшегося туберкулёза. За детьми помогала ухаживать хозяйка дома, где Сурмины снимали две комнаты. Работы в городе не было, Тихон  с трудом устроился дворником на нищенскую зарплату в коммунхоз, и без денежных переводов от родственников семье пришлось бы  туго.

После похорон и скромных поминок на семейном совете было решено распределить круглых сирот по родственникам. Десятилетняя Анфиса поехала  к  братуНиколаю, который жил в Ярославле с женой и двумя детьми.  Восьмилетний Илья  отправился в Гороховец к сестре Тихона Антонине и её мужу Никите,  у которых было  трое  детей.  Самую младшую –  четырёхлетнюю Прасковью — забрала к себе Ксения, которая  жила одна и не имела своей семьи.

Три дня  ушло на оформление документов в сольвычегодском ЗАГС-е, сбор вещей и покупку билетов.  Накануне отъезда Прасковья выглядела бледной и  вялой. Ксения замерила у неё пульс и обнаружила   учащенное сердцебиение.   Копельницкий рассказал, что  ещё при жизни матери девочку возили в Котлас, где врачи поставили диагноз – порок сердца, и велели её всячески оберегать. Узнав об этом, Ксения  предполагала по приезде в Москву  показать ребёнка в детской Морозовской больнице, где у неё была знакомая заведующая отделением.

 

Как только Ксения с племянницей сели в проходящий на Москву поезд и разместились в  плацкартном  вагоне,  Прасковье стало плохо. Девочка посинела, стала задыхаться и через четверть часа скончалась. В Котласе стоянку поезда продлили, в вагон пришли сотрудник линейной милиции и вокзальный врач, который зафиксировал смерть. Труп девочки отправили в морг городской больницы на предмет судебно-медицинской экспертизы, а Ксения, сдав чемоданы в камеру хранения, пошла в морг, чтобы оформить бумаги.

Регистратором в морге оказалась миловидная  вежливая женщина приблизительно Ксениного возраста. Что-то в её правильной русской речи, в том, как она задавала вопросы,  показалось  знакомым, и Ксения  спросила,

Простите, а Вы  не служили в своё время сестрой милосердия?

Женщина вздрогнула, и  её лицо как бы осветилось, Она  бросила писать,  выбежала из-за своего отгороженного закутка и схватила Ксению за руки:

– Меня зовут Ирина Аристарховна  Мурашова, урожденная Курепина. В 1912 году я окончила курсы медицинских сестёр при Кауфманской общине в Петербурге.

– А я – Сурмина Ксения Михайловна, обучалась на курсах при Марфо-Мариинской Общине в Москве приблизительно в это же время.  Со многими сёстрами Вашей Общины я встречалась на Великой войне.

– Ой, Великая война! Такое сейчас редко услышишь, всё больше про Гражданскую войну говорят.

– Ну, мы  с Вами знаем, какая это была  война, и сколько родных, друзей и знакомых там осталось.   Бог тому судья, кто про это забыл.

Обе женщины были   чем-то похожи: стройные, с правильной  осанкой, только Ксения – русая блондинка с туго завязанным пучком волос, а Ирина –  брюнетка с чёрными, начинающими седеть волосами, выбивающимися из-под зелёной косынки.

Мурашова заполнила нужные бумаги, пошла куда-то в глубину  помещения и попросила быстрее выдать заключение. Затем она предупредила дежурного санитара, что уходит, и женщины вышли на улицу.

– А где Вы собираетесь ночевать? – спросила Ирина.

– Я думала снять номер в гостинице или комнату в частном доме.

– Даже и не мечтайте. Сделаем так. Вы заночуете у меня, тем более у мужа суточное дежурство на электростанции. Он инженер-электрик, учился в Англии, а здесь еле-еле удалось устроиться простым монтёром. Местное начальство держится за него двумя руками, говорят  – если бы  не он, то город остался бы без электричества. Это по протекции мужа мне удалось устроиться в морг простой санитаркой. Платят копейки, вот и подрабатываю, обряжая покойников. Я к этому, сами знаете, ещё с войны привычная.  Город переполнен приезжими, так как  Котлас — громадный перевалочный пункт ссыльных и заключенных. Когда моего мужа Георгия сюда три года назад сослали, то  в Котласе  двадцать тысяч человек насчитывалось, а сейчас только ссыльных более десяти тысяч, да и приезжающих на свидание родственников почти столько же. Сказать по правде, – Ирина  понизила голос – смерть Вашей девочки — первая зарегистрированная детская смерть за последние три месяца.

Ксения вопросительно посмотрела на Мурашову. Та оглянулась и тихо продолжила:

– По сводкам НКВД каждый день хоронят больше полусотни человек, из них четверть — дети.

Женщины прошли мимо магазина.

– Давайте зайдём, купим какой-нибудь еды.

– Здесь мы ничего не купим, все продукты по карточкам. Пройдём дальше, там ближе к центру есть коммерческий магазин, хоть дорого, но что-то можно купить.

В отделе коммерческих цен продмага Ксения купила сыра, масла, колбасы, белую булку, а когда  попросила взвесить грамм двести шоколадных конфет, то  заметила, как её спутница  проглотила слюну. «Да, трудно им здесь приходится», – про себя подумала Ксения.

Семья Мурашовых занимала небольшую комнатку в ветхом домике на окраине Котласа, за которую приходилось отдавать почти всю Иринину зарплату. Выручал уголь, который её муж, как работник электростанции, мог покупать по льготной цене. Женщины проговорили почти всю ночь. Вспоминали Великую войну, на каких фронтах побывали. Ирина рассказала, как познакомилась с Георгием в санитарном поезде, когда тяжело раненного прапорщика  доставляли в Нижний Новгород. Георгий  отлежал в госпитале почти год и добрался до Петрограда, где жили его родственники. Там они вновь встретились и вскоре поженились. После  многочисленной троцкистской демонстрации в ноябре 1927 года в Ленинграде  начались массовые аресты,  и, хотя Мурашов никогда политикой не занимался, его, как бывшего офицера, арестовали и приговорили к 5-ти годам ссылки. В настоящее время в Ленинграде у её родителей живёт  их восьмилетний сын, по которому она сильно скучает.

Если бы не помощь Ирины, то Ксения не управилась бы с похоронами и за неделю, так как достать детский гробик, выбить  место на кладбище, выкопать могилу, да и сами похороны – всё это стоило больших усилий и расходов. Прощаясь на вокзале, обе женщины долго стояли со слезами на глазах, обняв друг друга. Ксения испытывала угрызения совести –  она уезжает в столицу, а её новая подруга остаётся в этом пугающем  городе, пронизанном  несчастьями безвинных людей.

 

С большим трудом, отстояв многочасовую очередь, Ксении удалось достать билет  лишь в плацкартный вагон на боковую полку.  Место было неудобным, так как мимо  всё время  ходили люди, да и лежащие на виду чемоданы могли стать лёгкой добычей для шныряющих кругом  поездных воров. Вагон был переполнен, в рядом расположенном тамбуре нещадно курили  махорку, где-то истошно кричал ребёнок. Когда подъезжали к Вологде, уже была глубокая ночь, и публика в  вагоне поутихла. Несколько пассажиров сошли, а  их места с шумом заняли другие.  Ксения безуспешно пыталась поспать, но сон не шёл, так как мысли всё время возвращались к событиям последних дней. Как медик, она понимала, что её вины в смерти Прасковьи не было, да и заключение патологоанатома подтверждало это, вот только ей было горько и обидно, что  она могла иметь дочку, но судьба этого не позволила. С тех пор, как в 1919 году она потеряла будущего ребёнка, отсутствие детей   было для Ксении мучительной раной.

Поезд резко затормозил, и незаметно задремавшая  Ксения открыла глаза. Была глубокая ночь,  за окном не было видно ни зги. Внезапно ей показалось, что перед ней  стоит Прасковья, да, да, её племянница,  похороненная два дня назад. Ксения не была суеверной, и после ужасов, которые ей довелось  видеть на войне, верила в Бога скорее по привычке, но тут она непроизвольно перекрестилась.

– Тётенька, тётенька, –  донёсся до неё детский шёпот, – не пужайся, это я.

– Кто ты, и  с кем  едешь? – тоже шёпотом спросила Ксения.

–  Звать меня Ульянка, а еду  ни с кем.

– А как ты здесь очутилась, ну в поезде?

–  Мы с мамкой подаяние просили, она меня сюда усадила и сказала: «Богородица спаси».

–  А ты откуда?

– Мы раскалаченые, с-под Каширы. Нас  цельный месяц везли. Баба с дедом и Петруша  по дороге померли, а Танюшка уже туточки. Тётенька, подай Христа ради корочку, – заученно пропела девочка осипшим голосом.

И тут в душе Ксении что-то перевернулось, хотя в голове отчётливо звучало: «Не делай этого!»

– А сколько тебе лет?

– Четыре, – и девочка показала четыре пальца. – Меня Андрюшка научил.

–  Ты хочешь со мной в Москву поехать? – громким шёпотом, почти на ухо Ксения спросила  Ульянку.

– Хочу тётенька. А ты мне хлебушка дашь?

– Конечно, дам, только сначала я тебе должна сказать один очень большой секрет. Ты знаешь, что такое секрет?  – Ульянка кивнула головой.

– Запомни – тебя зовут Прасковья,  Паша, и ты моя племянница. А фамилия наша Сурмины. Ну-ка повтори.

Девочка согласно покачала  головой и  чётко произнесла: «Сурмина Паша».

– Хорошо. Сейчас я тебя умою, а то смотри, какая ты чумазая. – Паша робко улыбнулась. – После этого я тебя покормлю. Ты когда ела последний раз?

Девочка немного подумала и ответила: – Давно.

-Ну, пошли умываться, уж не знаю, как тут в поезде у нас получится.

В это время вагон дёрнулся, паровоз загудел, и поезд потихоньку тронулся. Ксения взяла чемодан с детскими вещами, оставшимися от покойной Прасковьи, свою сумку  и повела девочку в вагонный туалет, в котором тускло светила лампочка. Когда она сняла с Паши платок, то на пол  и  умывальник посыпались вши. Ксения, привычная с  войны к подобной картине, аккуратно стащила замызганное детское пальтишко, бросила его вместе с платком  на пол и  усадила ребёнка на унитаз. Затем  достала из сумки ножницы и начала ловкими и точными движениями состригать свалявшиеся волосы, густо покрытые  блестящими гнидами. Паша спокойно сидела, крепко зажмурив глаза, как ей велела Ксения, и через пару минут стрижка была закончена. Затем она достала из чемодана детскую рубашку, смочила её  водой из-под крана,  протёрла тело девочки и тут же  переодела во всё чистое. Пашину одежду, включая развалившиеся ботинки, она завернула в пальто,  подобрала с пола состриженные волосы и всё это выкинула на ходу поезда в окно туалета. Затем вымыла с мылом руки и лицо девочки,  насухо их вытерла, туго повязала ей на голову косынку,   и они вернулись  на теперь уже их общее место. Переодевая Пашу, Ксения обратила внимание на её старинный серебряный крестик. «Надо будет поменять шнурок», подумала Ксения и впервые за долгое время чуть заметно улыбнулась.

 

Родилась Ксения Сурмина в большой семье рабочего  Никольской текстильной мануфактуры, расположенной в городе Орехово-Зуево. Мануфактура принадлежала  известным российским  предпринимателям  Морозовым, но настоящий её расцвет совпал с правлением Саввы Тимофеевича Морозова, выделившего огромную сумму денег на улучшение жизни рабочих. По его настоянию двенадцатичасовой рабочий день  заменили на девятичасовой. Сурмины жили в отдельном помещении с водой, электричеством и отоплением. При каждой казарме имелись фельдшера. Дети ходили в хорошо оборудованные школы, а если ребёнок оказывался способным, он мог продолжить обучение в старших классах или реальном училище. Ксения после окончания шести классов поступила в фельдшерское училище. Девочка обладала отличной  памятью, прилежанием и аккуратностью, и по настоянию директрисы училища баронессы фон Меллер,она продолжила обучение в Москве на сестринских курсах при Марфо-Мариинской Общине.

В сентябре 1914 года 50 сестёр Общины, включая  Ксению, отправились в Галицию, на фронт. За три года войны Ксения видела такое, на что иному и трёх жизней не хватит. Бесконечная вереница раненых, санитарные поезда, полевые и стационарные госпиталя,  человеческие страдания, зачастую заканчивающиеся смертью.

В 1915 году во Львове госпиталь, где служила Ксения, посетил Государь. Небольшого роста, в гимнастёрке, с грустными глазами, он пожал руки выстроившимся в ряд врачам и сёстрам, спросил у Сурминой, за что та получила Георгиевский крест, после чего сказал: «Благодарю за Вашу работу».

Особенно запомнились тяжёлые бои под Ригой на Рождество 1916 года.  Раненые переполняли госпиталь, под который отвели  огромное здание семинарии. Людей размещали в комнатах, коридорах, на лестничных площадках. Помимо лечения, раненых надо было напоить, накормить,  помочь с личными надобностями. Ампутаций было столько, что пилы затупились, а запасных на складе Красного Креста не было. Перевязочного материала не хватало, приходилось стирать использованные бинты. После 3-х недель работы у Ксении неожиданно сделался  приступ аппендицита. Спасибо хирургу Редигеру, который осмотрел её и тут же прооперировал.

Грянул Октябрьский переворот,  в декабре 1917 года их санитарный поезд из Красного Креста перенаправили в Красную Армию, после чего Ксения и некоторая часть персонала уволились. Побыв полгода дома в Орехово-Зуево, Сурмина списалась с подругами  и уже в  ноябре 1918 года оказалась в дивизионном санитарном поезде, прикреплённом к корпусу казачьего генерала Шкуро.

Гражданская война отложилась в памяти Ксении тяжким грузом. Жестокость, произвол, убийство пленных, отторжение веры в Бога – вот что пришло на смену человеческим ценностям, на которых она воспитывалась, но самым страшным было то, что насилие разрушало душу человека.В то же самое время, война подарила ей встречу с любимым человеком, которая закончилась трагически.

В начале 1919 года в  санитарный поезд, где служила Ксения,   прибыл новый хирург —Константин Фёдорович Тенишев. Выше среднего роста, с правильными чертами лица,  ярко-голубыми  глазами  и  аккуратной русой бородкой,  он происходил из небогатой дворянской семьи Симбирской губернии. В 1911 году Тенишев окончил медицинский факультет Кенигсбергского университета.  В прошедшую войну он служил врачом при гвардейской стрелковой бригаде, начальником санитарного отряда, а после тяжёлой контузии заведовал хирургическим лазаретом Красного Креста.

Старший врач Тенишев оперировал чётко и спокойно, что вызывало  уважение коллег и младшего персонала. В отличие от некоторых врачей, он никогда не раздражался, не срывал собственные неудачи на окружающих и тяжело переживал смерть раненых на  столе или в послеоперационный период.  На первых порах между хирургом   и старшей операционной сестрой возникла симпатия,  которая  затем переросла в близкие отношения.

Константин Фёдорович рассказал Ксении, что был женат. Его супруга –  дочь богатого пароходовладельца, вместе с десятилетним сыном и родителями в декабре 1917 года покинула Россию и обосновалась в Дании. В единственном полученном от неё письме она сообщила, что считает свой брак расторгнутым и освобождает бывшего мужа от материальных обязательств по отношению к сыну. К письму было приложено свидетельство о разводе, заверенное русским консулом в Копенгагене, которое, конечно же, никакой юридической силы не имело.

В октябре 1919 года корпус генерал-лейтенанта Шкуро под натиском конницы Будённого  оставил  Воронеж и начал отступать к Югу. В ходе боёв под городком Острогожск был тяжело ранен начальник штаба корпуса генерал-лейтенант Кельчевский.  Потребовалась срочная операция, и в Острогожск были посланы на  автомобиле старший  врач-хирург Тенишев и фельдшер   Никитин.  Операция прошла успешно, но на обратном пути автомобиль попал в засаду, организованную местной бандой, и все пассажиры, включая шофёра, погибли.

Незадолго до этого у  Сурминой начался приступ  возвратного тифа, и когда пришла трагическая весть, она лежала в бреду с высокой температурой. После того, как температура спала, и Ксения пришла в себя, к ней в купе пришла её подруга, операционная сестра Боклевская, которая села на край постели, взяла Ксению за руку, прижала к себе её коротко остриженную голову  и заплакала. Ксения всё поняла и, молча, отвернулась к стенке, а через два дня  потеряла ребёнка, который должен был родиться через пять месяцев.

Отступление Белой армии проходило в тяжелейших условиях, железнодорожные пути были взорваны красными партизанами. Ксения была так слаба, что ни о какой эвакуации на гужевом транспорте не могло и быть речи. Начальник санитарного поезда старший врач  Македонский  распорядился оставить Сурмину  на попечение монахинь Алексеево–Акатова женского монастыря.  Понимая, что она может попасть в лапы чекистов,  у неё забрали все компрометирующие бумаги, оставив лишь дореволюционную Паспортную Книжку и  справку с армейскими печатями  1917 года: «Дана настоящая в том, что Сестра милосердия Марфо-Мариинской общины Сурмина Ксения Михайловна демобилизована и отпущена с Северо-Западного фронта на Родину (домой)».К счастью, Ксении удалось избежать общения с чекистами, проводившими обыск в монастыре, поскольку те побоялись заходить в келью с тифозной больной.

Когда Ксения после выздоровления добралась в Орехово-Зуево, родные её с трудом узнали.  Но, как говорится, «дома и стены помогают», и через несколько месяцев она, оправившись  от болезни,  устроилась в местную больницу санитаркой.

В 1923 году Сурмина случайно узнала, что Сергей Сергеевич Юдин – начальник дивизионного санитарного отряда №100, в котором она служила во время Первой мировой войны, работает  в фабричной больнице города Серпухов.  Хирург от Бога, блестяще и хладнокровно проводивший сложнейшие операции, Юдин, будучи  человеком набожным и суеверным, искренне считал, что присутствие  Сурминой в операционной  приносит  ему  удачу.

Ксения написала Юдину письмо, на которое он тут же откликнулся и велел немедленно приезжать, и  в декабре 1923 года  она была принята на работу в серпуховскую больницу. При оформлении документов Сурмина указала, что с 1918 года по настоящее время работала в Орехово-Зуево медицинской сестрой.  В 1928 году Юдин получает назначение заведующим хирургическим отделением Института имени Склифосовского, и  на работу вместе с ним  переезжает старшая операционная сестра Сурмина.

Устроившись на работу в Институт Склифосовского,  Ксения с большим трудом  получила комнату в общежитии, находившемся почти на окраине Москвы. Добираться до Сухаревских ворот, где размещался Институт, приходилось на переполненном трамвае почти час. Комната общежития  представляла собой  крошечный фанерный пенал, в котором с трудом помещалась узенькая кровать и стул, а подоконник  небольшого окошка служил столом. Вещи и полотенца висели на верёвке, протянутой из угла в угол, а  чемодан с одеждой едва размещался  под кроватью. Слышимость была практически полная, и заснуть удавалось с большим трудом. Через какое-то время Юдин обратил внимание, что у Ксении усталый, замотанный вид, и без обиняков спросил: «В чём дело?». Ксения, обычно скрывавшая свои неурядицы, расслабилась и рассказала о своей беде.

– Голубушка, Ксения Михайловна, – с коллегами Сергей Сергеевич всегда, даже в непростых ситуациях во время операций, общался на Вы и по имени отчеству, – что  же Вы молчали? Обещаю Вам, что этот вопрос в ближайшее время  мы уладим.

Вскоре представился подходящий случай – Юдин  удачно прооперировал жену заместителя председателя Моссовета, и тот, выражая благодарность  хирургу, обронил фразу,

– Уважаемый Сергей Сергеевич, не могу ли я Вам чем-либо помочь?

Юдин, который никогда и ничего не забывал, рассказал о затруднительных жилищных условиях его старшей операционной сестры Ксении Михайловны Сурминой, а  через пару дней  передал той ордер на комнату, которая находилась в доме на углу улиц Волхонки и Ленивки, почти напротив Музея изящных искусств.

Домоуправ Черепков — низенький плюгавый мужчина в кителе-«сталинке», недавно вошедшей в моду униформе советских чиновников, и высоких скрипучих сапогах — долго вертел в руках ордер на жилплощадь, подносил его почти к самому носу и чуть ли не пробовал  на вкус.

-Что ж, постараемся рассмотреть ваш вопрос.

– Простите, а когда?

Домоуправ внимательно осмотрел Ксению с ног до головы, снял фуражку защитного цвета, протёр несвежим носовым платком плешивую голову, зачем-то открыл и закрыл парусиновый портфель и, наконец, задумчиво произнёс:

– Будем решать, гражданка Сурмина.

То ли домоуправ  ждал, пока ему дадут взятку, то ли хотел попользоваться  женской привлекательностью будущей жилички, но вопрос заселения, как говориться,  «завис».

Прошёл почти месяц, и Сергей Сергеевич во время  традиционного послеоперационного чая, на котором подробно анализировалась прошедшая операция, спросил:

– А кстати, Ксения Михайловна,  Вы уже заселились в новую комнату?

– К сожалению, нет. То что-то откладывается, то какие-то «лимиты» отсутствуют, одним словом, волокита.

Юдин плотно сжал челюсти и заиграл желваками, что являлось признаком сильнейшего раздражения. Неизвестно куда и к кому он обратился, только на следующий день в Институт Склифосовского примчался  домоуправ и  вручил Ксении ордер на заселение. Прощаясь, Черепков с полной ответственностью заявил, что в данной  жилплощади находится мебель и кое-какая утварь от прежнего  жильца, и что «товарищ Сурмина» – именно товарищ, а не гражданка – может распоряжаться ею по своему усмотрению, на что имеется специальное указание выше.

 

Когда Ксения в  первый раз зашла в свою только что  полученную комнату, то замерла от неожиданности.  Отодвинутая от стен мебель, переворошенная постель,    книги, выброшенные на пол, настежь открытые дверцы шкафов,  снятые со стен картины и фотографии –  комнату явно  тщательно обыскивали. Оказалось, что до Ксении здесь жил управляющий  какого-то треста, которого арестовали по обвинению в растрате крупной суммы государственных денег. Во времена НЭПа  подобные преступления были вполне заурядным делом, и  сотни растратчиков скрывались от следствия и суда на необъятных просторах страны.

Через пару недель комната приобрела нормальный вид. Ксения тщательно убралась, перестирала бельё, перемыла посуду, которая, как и мебель, очень пригодилась.  С соседями она старалась общаться как можно меньше, и на то были веские основания.  Например, сплетница и наговорщица старушка Бабурина,  за то короткое  время, пока Ксения приготовляла  нехитрую еду, вроде каши или постного супчика, успевала вылить ушат помоев на всех без исключения соседей, не забывая выставить себя в выгодном свете.

Однажды поздно вечером, выйдя на кухню, чтобы вскипятить чайник,  Ксения  обнаружила, как Ермолай Павлович Кирюхин —  церковный староста близлежащего Храма Христа Спасителя — отливал керосин из её примуса. Ксения не удержалась и спросила: «Гражданин хороший, а как же восьмая заповедь – «Не Укради», на что мелкий воришка ничтоже сумняшеся поставил примус на место, осенил себя крестным знамением и  кротко произнёс: « Прости, Господи, не ведаю, что творю. Видно, лукавый попутал».

 

Квартира №5, как, впрочем, и весь дом №7 по улице Волхонка до революции принадлежали Агриппине Кузьминичне Рахмановой, в девичестве Лобачёвой,  дочери  известного московского купца 1-й гильдии Кузьмы Григорьевича Лобачёва, владельца доходных домов, банков, хлебной Биржи и первого в России электрического синематографа.

Мать Агриппины умерла родами, и уже больше не женившийся Кузьма Лобачёв  воспитывал дочь, как мальчишку. Она лихо скакала на лошади, метко стреляла из револьвера и настояла, чтобы ей наняли учителя японца для обучения  джиу-джитсу.  «Не идти на прямое противостояние, чтобы победить, а уступить натиску противника, пока тот не окажется в ловушке» — учил упрямую русскую девушку господин Такахаси, отрабатывая  приёмы  древней японской борьбы.

После окончания гимназии Агриппина год провела в конторе папеньки, где старый деловой партнёр Лобачёва купец 1-ой гильдии Наиль Ильдарович Абдуллин, отошедший от дел, но не потерявший живости ума, посвящал её в «тонкости» коммерции.

Образованная, с хорошей фигурой,   привлекательным лицом, живыми умными глазами, а главное, с миллионным приданым девушка стала предметом заботы московских свах, но  нежданно-негаданно она влюбилась в известного московского красавца Василия Васильевича Бостанжогло, сына табачного фабриканта.  Кузьма Григорьевич  категорически возражал против этой связи и отправил дочь в Париж, где она, чтобы досадить отцу, поступила в Сорбонну на искусствоведческий факультет, который окончила с отличием. В 1909 году  Агриппина неожиданно для всех вышла замуж за Михаила Петровича Рахманова, сына богатого купца из Торжка. Михаил Петрович окончил знаменитое Московское училище живописи, ваяния и зодчества.  Его учителем был блистательный русский, а точнее сказать, европейский художник Константин Коровин. После окончания училища Рахманов отправился во Францию, где выставлялся со своими картинами в парижских салонах. «Певец тихой, скромной среднерусской природы с её зелёными лужайками, перелесками, маленькими речками и полузаросшими озёрками» – так писала о нём французская художественная критика.

Началась война, и Агриппина с мужем и маленьким сыном вернулись  в Россию и поселились в своём доме.

Четырёхэтажный доходный дом Кузьмы Григорьевича Лобачёва  на улице Волхонка, спроектированный архитектором  Лазаревым, был построен в 1906 году с учётом самых передовых технических  достижений того времени. Электрический лифт, своя угольная котельная с английскими паровыми котлами Ярроу, автономная электростанция, самые лучшие строительные материалы, медная кровля и водостоки. Просторные вестибюли, мраморные лестницы, покрытые ковровыми дорожками, лестничные площадки с мозаикой, выполненной по древнегреческим мотивам,  дубовые входные двери с бронзовыми петлями и ручками – таким было внутреннее убранство дома, построенного в стиле АР–ДЕКО.  На каждом этаже располагались две квартиры по 6-8 комнат, с просторными  кухнями, ванными комнатами и туалетами. К комнатам для прислуги примыкал небольшой  туалет с раковиной для умывания. Дом обслуживали швейцар в каждом подъезде, три дворника, истопники.

Помимо семьи Рахмановых,  в доме проживали высокопоставленные господа, такие, например,  как  графиня Панина, директор механических заводов Брюханов, генерал от инфантерии  Загорулько,  владелец адвокатской конторы  «Делаго и сыновья» Адольф Делаго.

 

В самом конце 1916 года в гости к дочери непредвиденно заехал Кузьма Григорьевич. Он пообщался с внуком, по обыкновению подарил тому золотой десятирублёвик и  предложил дочери поехать с ним по неотложному делу. У подъезда дома их ждал наёмный автомобиль с шофёром, что было уж совсем удивительно, так как купец Лобачёв не очень-то доверял «самодвижущейся коляске», по старинке предпочитая лошадей.

Они приехали на расположенное за Виндавским вокзалом Пятницкое кладбище, где в фамильном склепе были захоронены родители Кузьмы Григорьевича  и мать Агриппины Екатерина Максимовна. Сначала они прошли в Храм Троицы Живоначальной, зажгли перед иконами свечи, помолились, а затем направились к склепу. Кладбищенский смотритель, уже много лет ухаживающий за  лобачевскими могилами, был тут как тут, но Кузьма Григорьевич сунул тому ассигнацию и жестом показал, мол, не надо, мы сами. Расчищенная от снега дорожка, ведущая  к склепу, фасад, облицованный финским гранитом и украшенный литым чугунным кружевьём, были освещены неярким декабрьским солнцем. Пришедшие отряхнули ноги о постеленные перед входом еловые ветви,  зажгли висевшие  изнутри у входа два фонаря, заперли за собой железные двери и спустились по каменным  ступеням вниз. Отец зажёг принесенные с собой свечи, перекрестился и после некоторой паузы сказал:

–  Послушай меня, Гриппа. Дело весьма серьёзное. Сама видишь, что в стране творится. От одного варнака –  Гришки Распутина — избавились, так другие бесы воду мутят. Боюсь, что скоро беда может нагрянуть. Одним словом, я хочу тебе кое-что показать на всякий случай, ибо,  чем Чёртне  шутит, когда Бог спит.

Лобачёв подошёл к правой стене усыпальницы, выложенной каменными плитами, и нажал одновременно обеими руками на два камня в разных местах. Внезапно камень в стене слева от изголовья дедовой могилы, отъехал в сторону, а за ним показалась позеленевшая бронзовая дверца. Отец вставил ключ, повернул его и распахнул потайной ящик, в глубине которого тускло сверкнуло золото. Агриппина вспомнила выражение  Плиния младшего, тексты которого заучивали в гимназии на уроках латыни:« Мortuis praesidio secreta melius quam vivere» (латин.-  Мёртвые охраняют  тайны лучше  живых).

–  Ещё твой дед Григорий Нефёдович начал это  собирать, как говорится, на чёрный день. Насчёт тайны не сомневайся – те,  кто это придумал, уже давно в аду, охи лихие люди были, – и на лице Лобачёва промелькнула недобрая усмешка.

Отец дал Агриппине запасной  ключ, приказал ей самой открыть и закрыть тайник и, на всякий случай, припорошил пылью, вставший на место камень. Затем они поклонились родным могилам и, перекрестившись, вышли на воздух.

 

Умудрённый жизнью купец, как вводу глядел. Сначала грянула Февральская революция, затем Октябрьский переворот, и вся жизнь рухнула. В январе 1918 года от апоплексического удара умирает Кузьма Григорьевич Лобачёв. После ранения на заводе Михельсона большевистского вождя Ленина Михаил Петрович, будучи взятым в заложники, едва не угодил под расстрел. Дом на улице Волхонка, как и другое недвижимое имущество, экспроприировали, квартиру Рахмановых, где проживала их семья, уплотнили. В Москве  голод, разруха, революционный террор и разгул бандитизма.  Летом 1921 года заболел менингитом и, немного погодя, умер десятилетний Николка Рахманов. После смерти сына у Михаила Петровича наступило тихое помешательство. Он прекратил писать картины, рисовать начатые иллюстрации к повести Льва Толстого «Хаджи Мурат» и отказывался  есть. С большим трудом Рахманова удалось  поместить в Психиатрическую  больницу имени Алексеева, в которой, спустя два месяца, он скончался.

Потеряв  почти в одночасье сына и мужа, Агриппина  серьёзно задумывалась  о самоубийстве,  и только вера в Бога, да природное жизнелюбие заставили её отвергнуть подобные мысли. На сороковой день после смерти Михаила Петровича, выходя из ворот  Пятницкого кладбища, Агриппина Кузьминична повстречала свою гимназическую подругу Матильду Спасович –  дочь известного московского адвоката. Много лет не видевшиеся однокашницы бросились друг другу в объятия и  расплакались.

В разговоре с Матильдой среди прочего выяснилось, что она в настоящее время работает в АРА – Американской администрации помощи, которая в ответ на просьбу  знаменитого на весь мир писателя Максима Горького подписала договор с наркомом по иностранным делам Максимом Литвиновым об оказании помощи голодающей Советской Республике.  В сентябре  1921 года в Петрограде и Москве открылась сеть детских столовых, где дети до 14 лет могли получать еду и необходимые медикаменты. На АРА работали как американцы, так и советские граждане.

– Ой, Гриппунечка – так в гимназии звали Агриппину её подруги – если бы ты знала, какие приличные люди работают  в АРА. Писатель Мариенгоф с женой артисткой Никритиной,  художник Крымов, архимандрит Варсонафий, Татьяна Николаевна – дочь композитора Римского-Корсакова. Американцы не дают воровать, всюду прозрачный контроль, – Матильда понизила голос, – естественно, что  «товарищам» это не нравится. Жалованья не платят, но раз в месяц работающим дают продовольственную посылку АРА. А это мука, рис, сгущённое молоко, сахар, яичный порошок, всего около двухсот фунтов. У нас сейчас есть одно вакантное место. Ты должна непременно пойти служить, это должно помочь пережить твоё горе, – и Матильда промокнула платком глаза.

Через неделю Агриппина приступила к работе в детской столовой, расположенной на Большой Молчановке. С непривычки первые дни она буквально валилась с ног, но это отвлекало от тяжёлых мыслей.  Через полгода её направили во вновь открытую столовую АРА на Сретенке, в Просвирином переулке, где она познакомилась со старшим  офицером АРА  Дональдом Реншо. Вскоре они начали встречаться, тем более, что языкового барьера между ними не было.

Дональд происходил из семьи американских квакеров, религиозные взгляды которых исходили из того, что все люди равны перед Богом. Кристально честный,избегающий роскоши и излишеств он отдавал все свои силы несчастным голодным детям полудикой, лежащей на необъятных просторах страны. Весь его вид, начиная от белоснежной накрахмаленной сорочки с неизменным чёрным галстуком-бабочкой, выглаженного тёмного костюма и  до безукоризненно вычищенных ботинок, обязательная молитва перед едой, постоянное чтение Библии – всё это заставляло Агриппину смотреть на Дональда,  как на человека с другой планеты. Единственным нарушением,  которое, скрепя сердце, позволял себе Дональд, являлась интимная связь  вне брака, за которую он постоянно просил прощение у Господа.

Летом 1923 года программа АРА в СССР была прекращена. Дональд предложил Агриппине выйти за него замуж, и поехать с ним в Америку, но она отказалась, о чём позже  не раз пожалела.

На Рождество 1924-го года, отмечаемое по новому календарю  7 января, Агриппина  во время богослужения в Храме Христа Спасителя  оказалась рядом с Елизаветой Романовой, вместе с которой она служила в АРА. Дочь известного русского искусствоведа, профессора  кафедры теории и истории искусств   Московского Университета  Николая Ильича Романова, узнав, что Рахманова осталась без работы, предложила переговорить с отцом, которого недавно назначили директором Государственного музея изящных искусств. Во время визита Агриппины к директору музея Николай Ильич внимательно просмотрел диплом Сорбонны и принесённые ею статьи о французской живописи начала двадцатого века, опубликованные  в  парижских журналах.  Задав несколько вопросов и  положительно отозвавшись об умении печатать на пишущей машинке на русском и европейских языках, Романов пригласил «товарища» Рахманову, при этих словах профессор понимающе улыбнулся, на работу  в отдел западноевропейской живописи. Выйдя  на свежий морозный воздух, Агриппина перекрестилась на сверкающие под зимним солнцем купола Храма Христа Спасителя, расположенного прямо напротив музея, и душа её  после трагической череды событий последних лет немного успокоилась.

 

После Октябрьского переворота 1917 года в Москве и других городах бывшей Российской империи большевики развернули политику уплотнения. В господские отдельные квартиры подселяли беднейших рабочих, осевших в городе революционных солдат и матросов, партийцев и  просто хитрованов, примкнувших к новой власти.  Домоуправ стал вершителем человеческих судеб, ибо от него зависело всё, начиная от улучшения жилищных условий путём переселения на большую жилплощадь, и кончая подтверждением лояльности квартиросъёмщика властям.

В 1918 году в квартиру №5 подселили «братишку» – революционного матроса Николая Расторгуева, и для Рахмановых начался ад. Днём новый жилец  пропадал на службе  в районном подотделе милиции, а вечерами   пил спирт вместе с товарищами, водил в квартиру проституток с Цветного бульвара, нюхал кокаин, играл на гармошке. Вскоре кухня, ванна и туалет были загажены до невозможности. Служанка Глаша, работающая у Рахмановых со дня их возвращения в Россию, обещала уволиться, поскольку жить в подобных условиях было невыносимо.

Как-то, проходя по коридору, Расторгуев грубо облапил Агриппину, пытаясь затащить её к себе в комнату. Та вспомнила уроки господина Такахаси, и незадачливый ухажёр с размаху угодил головой в дверной косяк. Разъярённый матрос, не привыкший получать отпор, безнаказанно убивавший морских офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе,  надрываясь от крика и стреляя из нагана в потолок, грозился «растоптать гидру контрреволюции и пустить в расход недобитое буржуйское отродье», но судьба распорядилась иначе.  На следующий день во время задержания каких-то лихих людей доблестный мореман схлопотал пулю в живот и, промучившись пару дней, скончался в Мариинской больнице на Божедомке.

Поселившийся в комнате Расторгуева, героически погибшего за дело революции, Мирон Казимирович Савельев (настоящая  его фамилия была Штейнфинкель) принадлежал к группе старых большевиков, знакомых Ленина ещё с 1903 года. Его партийная кличка была «Лёва». Это был маленький худенький человечек снездоровым сероватым лицом, с мешками под глазами, и постоянно  кашляющий.  Питался он в Кремле в столовой Совнаркома, а дома лишь пил чай, вежливо попросив у соседей кипяток.  Новый жилец  регулярно платил дворничихе  Аксинье за уборку мест общего пользования, и если бы не явные признаки туберкулёза и боязнь от него  заразиться, особых  хлопот он не доставлял. В марте 1926 года  Cавельева отправили на лечение в Италию, но по дороге он скончался.

Постепенно квартира №5 уплотнялась новыми жильцами. Жизнь под постоянным присмотром соседей, очередь по утрам в туалет, склоки на кухне, доходящие до драк –   и некогда просторная уютная квартира превратилась в уродливое подобие пчелиного улья, в котором люди обитали в скученном пространстве.

После смерти Николки и Михаила Петровича домовой комитет отобрал бывшую библиотеку,  и Агриппина Кузьминична окончательно обосновалась  в  комнате, которая в прошлом служила спальней. Комната, которую поочерёдно занимали Расторгуев и  Савельев, пустовала недолго, и вскоре в неё заселилась семья Гинзбургов –  сам глава семьи, его жена Берта Абрамовна  и трое детей –  шестилетние близнецы Фимка и Ромка, и четырёхлетняя дочь Роза. Арон Менделевич Гинзбург –  огромный, тучный, неповоротливый человек занимал ответственный пост в Высшем Совете Народного Хозяйства СССР.  Берта Абрамовна Гинзбург родилась в Одессе – жарком портовом городе на побережье Чёрного моря.  Только в этом городе  появляются на свет знойные, полные энергии, остроумные, умеющие постоять за себя и своих  близких женщины.   Как-то  во время кухонной перебранки  Полиночка Шварёва, лишь недавно перебравшаяся всей семьёй из Тамбова в Москву благодаря мужу Ивану, получившему назначение в гараж ОГПУ, высказалась насчёт «понаехавших  сюда евреев». В ответ Берта Абрамовна тут же  посадила её задом в  корыто с замоченным бельём, а когда  та пожаловалась  мужу на «толстую жидовку, которая на неё напала», то  вместо сочувствия заработала увесистую оплеуху.

– Дура, ты,  что не понимаешь, где работает её муж? Да его на «Паккарде» возит Сашка Блинов из правительственного гаража, так что впредь думай, что несёшь.

К моменту появления Ксении в квартире в ней проживало  более 20-ти  человек, и это не считая тех, кто по тем или иным причинам жил без прописки. По коридорам приходилось перемещаться с опаской, так как они были доверху забиты сундуками, какой-то старой мебелью и прочим барахлом. Висевший на стене прихожей сломанный  велосипед, когда-то привезённый Михаилом Петровичем из Парижа, соседствовал со старинным кожаным седлом и деревенским коромыслом. Ванную  превратили в жилую комнату – вытащили из неё колонку для горячей воды,  большую медную ванну на львиных ножках и фаянсовую раковину, после чего в ней поселилась семья рабочего Ягунькова. По этой причине умываться приходилось на кухне в присутствии посторонних   людей.  Комнату для прислуги и туалет при ней заняла татарская семья Файзулиных, у которых постоянно гостили  родственники из Бугульмы.

 

В хирургическом отделении Института имени Склифосовского плановые операции обычно назначались на понедельник и четверг, однако, помимо них, проводились  ещё и экстренные операции,  и это ещё не считая ночных дежурств. В один из таких дней уставшая Ксения с трудом добралась до дому и не в силах разогреть ужин  прилегла отдохнуть. Неожиданно в дверь комнаты постучали, Ксения спустила ноги на пол и громко сказала: «Войдите». В комнату зашла соседка -полная высокая женщина, не без любопытства осмотрелась по сторонам и   певуче, с заметным еврейским акцентом сказала:

– Я сильно извиняюсь за  своё нахальство, но мне сказали, что Вы врач.

– Я не врач, а операционная сестра, – несколько раздражённо,  ответила Ксения.

– Это ещё лучше, так как речь идёт о здоровье мадам Рахмановой, как я слышала, она бывшая хозяйка этой квартиры.

– А что с ней такое?

– Она уже не один день болеет, и поверьте – это не мигрень. Вы бы видели,  как эта женщина с трудом добирается, извините, до туалета. Я сегодня днём совершенно случайно заглянула к ней в комнату и схватилась за сердце.  Как говорил мой сосед в Одессе Фиранчук – краше в гроб кладут. Я сказала  этим, на кухне –  давайте вызовем врача, и что Вы думаете, они мне ответили?  «Ничего этой купчихе не сделается, а помрёт, так нам ещё лучше – жилплощадь освободится» Нет, это не люди, – и Берта Абрамовна произнесла незнакомое, но судя по выражению её лица, не очень доброе слово.

– Что ж, пойдёмте,  посмотрим,  – не очень доверяя словам соседки, предложила Ксения.

В комнате царил  полумрак, и чувствовалось, что она давно не проветривалась. На полу около  кровати был виден тазик со следами рвоты. На кровати тяжело дыша, на спине с закрытыми глазами лежала женщина. Её покрытое потом лицо было искажено гримасой боли. Ксения попросила зажечь  люстру, но больная на свет не прореагировала.

– Агриппина Кузьминична, что у Вас болит? – громко спросила Ксения, но  вопрос остался без ответа.  Тогда Ксения откинула одеяло,  приподняла ночную рубашку и начала осторожно прощупывать живот. Когда она прикоснулась к правому подреберью, больная громко застонала. Ксения зажгла настольную лампу, стоящую в изголовье, и стала внимательно рассматривать  лицо Рахмановой.

– Простите, я не спросила Ваше имя и отчество?  – Ксения обратилась в своей спутнице.

-Берта Абрамовна, можно просто Берта, – немного смущаясь, ответила соседка.

– Берта Абрамовна, Вам не кажется, что кожный покров,  простите, кожа на лице пожелтела?

– Да, и  сильно заметно.

– Боюсь, что дело плохо, надо срочно вызывать карету «Скорой помощи». Вы посидите с больной, а я схожу позвонить – тут недалеко около музея есть таксофон.

– Вам не надо никуда ходить. Моему Арону два дня назад от работы установили телефон, звоните на здоровье. Пойдёмте, я Вам покажу, где аппарат. И заодно посмотрю, как там мои бандиты Ромка и Фимка, – в её голосе явно прозвучало тепло.

Через два часа карета «Скорой помощи» с Агриппиной Кузьминичной и сопровождавшей её Ксенией подъехала к приёмному отделению Института Склифосовского. К счастью, профессор Юдин оказался на работе, и Ксения обратилась к нему:

– Сергей Сергеевич, посмотрите, пожалуйста, больную Рахманову, которую привезли только что. Это не моя родственница, просто знакомая, но, мне кажется, что всё очень серьёзно, и ей грозит  летальный исход.

Юдин с недоумением посмотрел на Сурмину:

– Ксения Михайловна, о чём Вы говорите. Причём тут родственница – не родственница. Прежде всего, она человек, который нуждается в помощи. Показывайте Вашу больную.

Через десять минут Юдин вышел из палаты приёмного отделения и приказал срочно готовиться к операции.

Сразу после операции и в последующие несколько дней Ксения ненадолго забегала в палату, чтобы принести клюквенный морс и справиться о состоянии больной Рахмановой. Через неделю, когда Агриппина немного окрепла и пришла в себя, Ксения пришла ближе к вечеру, удобно устроилась на больничном стуле и подробно  рассказала о том, что случилось, начиная с прихода Берты Гинзбург,  и заканчивая операцией, которую блестяще провёл профессор Юдин. У Агриппины камни в жёлчном пузыре перекрыли жёлчные протоки, и началось  воспаление.  Пришлось  произвести холицистэктомию, иначе говоря, удаление жёлчного пузыря, так как в противном случае мог бы возникнуть гнойный перитонит. Все камни Ксения сохранила в целости и сохранности и обязательно их передаст владелице. При этих словах женщины начали смеяться, но Ксения приказала немедленно прекратить смех, так как могут разойтись швы. После того, как Ксения  попрощалась,  Агриппина сказала:

– Поскольку я старше, то предлагаю перейти на «ты», хватит эти политесы соблюдать. Ксения в ответ  её поцеловала   и негромко сказала: «Давай, выздоравливай». Агриппина быстро пошла на поправку и уже через месяц вышла на работу. Похудевшая – видимо сказалась жёсткая диета –  и  похорошевшая, в один из дней она пригласила к себе на чай Ксению и Берту. Гарднеровский фарфоровый чайный сервиз, серебряные столовые приборы, красивый торт, шоколадный набор из Елисеевского магазина  и бутылка  «Массандры» украшали стол, накрытый белоснежной скатертью. После пары рюмок крымского вина и вкусного – «ну прямо, как до революции» – торта, завязался оживленный разговор.  Берточка оказалась весёлой, языкастой собеседницей, и за столом чуть не умерли со смеху, когда она рассказывала о том, как к ней сватался один из главарей одесских бандитов, и что из этого вышло.

Вечер подошёл к концу, подруги начали прощаться, Агриппина наполнила рюмки «на посошок»:

-С детства, хотя моя мать рано умерла,  я привыкла, что кто-то живёт рядом, заботится обо мне, и казалось – так будет всегда. Но, как учили меня в гимназии на уроках Закона Божьего, – «Человек предполагает, а Бог располагает», и прежняя жизнь в одночасье рухнула. Родственники, убедившись, что богатством я не располагаю, куда-то исчезли, и осталась я одна. Если бы не вы, мои дорогие, лежала бы сейчас на Пятницком кладбище и, как говорил мой папенька – купец,  «глину бы сторожила». Я хочу кое-что подарить вам на память и прошу не отказываться, так это от чистого сердца.

Берточка, хотя вы, евреи, считаете, что  золото – это дети, но, я думаю,  золотая брошка для твоей Розы может пригодиться. Не успеешь оглянуться, а она уже замуж пойдёт, – и все дружно засмеялись.

– А это для тебя Ксюша, –  Агриппина развернула бумагу, в которую была упакована небольшая картина, написанная маслом. Этот пейзаж  мой муж Михаил Петрович писал в Париже по памяти. Его друг  Константин Коровин, замечательный  русский художник, очень тепло об этой вещи отзывался. Пусть у тебя висит, будешь смотреть и душой отдыхать.

Ксения повесила картину на простенке между окнами и  внимательно её рассмотрела. Вроде бы  ничего особенного – белые берёзки на  фоне тёмного леса, небольшой ручей с зеленоватой водой и яркие солнечные пятна на изумрудной траве, но картина как будто наполнила  комнату свежим воздухом, и  казалось, что этот пейзаж находился  здесь всегда.

 

Детей в  коммунальной  квартире №5 жило предостаточно – четверо у Шварёвых, по трое у Гинзбургов и Файзулиных,   и годовалый младенец у Ягуньковых, поэтому появление ещё одного ребёнка осталось почти незамеченным. Прописка Паши, вопреки ожиданиям, прошла на удивление просто. Ксения принесла в домоуправление метрику племянницы, бумаги из сольвычегодского ЗАГСа, написала заявление, и служащая  зарегистрировала Прасковью Тихоновну Сурмину  в домовой книге. Присутствующий при этом домоуправ Черепков уважительно сообщил, что «теперь по жировочке придётся платить и за ребёнка», на что Ксения его поблагодарила и сказала, что примет это к сведению.

Поначалу Ксения старалась Пашу одну не выпускать из комнаты. После посещения уборной, придя к себе в комнату, Паша старательно  вытерла  полотенцем вымытые руки и спросила:

– А почему в городе люди срут в избе? – чем привела Ксению в полнейшее замешательство. В памяти всплыла прошедшая перед ней бесконечная череда раненных солдат, а по сути простых крестьян, которые по прихоти судьбы встали под ружьё, по сути,  оставаясь простыми деревенскими мужиками со своей речью, душевным миром и бытовыми привычками.

Чистить зубы  перед сном оказалось для Паши в новинку, но вскоре она  к этому привыкла, как и ко многому другому, например, к воде, льющейся из крана, электричеству или к чёрному громкоговорителю, из которого доносились  слова и музыка.

Первым человеком,  с которым в квартире познакомилась Паша, была Агриппина.  Войдя в комнату, девочка замерла от удивления – картины и фотографии на стенах, книги и альбомы, хрустальная люстра, золотистые шторы, обитые штофом стулья и кресла, мебельный гарнитур карельской берёзы, одним словом, остатки некогда роскошной обстановки  буржуазной квартиры.

-Тётя Гриппа, – представилась необычно одетая женщина в  пёстром халате с нарисованными невиданными зверями и яркими птицами, – а  тебя как зовут?

– Паша Сурмина,  мне четыре года, – заученно сказала девочка и показала четыре пальца. Меня Андрюшка научил, – сказав это, она внезапно осеклась. Агриппина предложила конфету, Паша вопросительно  посмотрела на Ксению, и та согласно кивнула головой.

– Паша, надо тёте сказать спасибо. Вообще-то, мы пока много не едим, – Ксения заметно волновалась. Агриппина показала девочке модель крейсера, который когда-то принадлежал покойному  Николке,  и отвернулась, чтобы вытереть слёзы. На прощанье тётя Гриппа подарила Паше «Сказки Пушкина» с красочными иллюстрациями Ивана Билибина,  на что та громко и чётко сказала: «Спасибо».

Поздно вечером Агриппина  тихонько постучала в дверь комнаты Сурминых.

–  Не спишь?

– Какой тут сон. Думаю, что делать с Пашей. Надо кого-то нанять, чтобы с ней сидели, когда я на работе.

Агриппина взяла Ксению за руку, усадила за стол,  сама села почти рядом и  зашептала почти на ухо:

– Ближе тебя у меня никого нет, ты мне как младшая сестра. Я вижу, что после появления  Паши ты не находишь себе места, словно сама не своя. И дело  не в том, что у тебя  появился ребёнок, с этим ты легко справляешься, –  тут другая причина. Я хоть и купчиха, да к тому же образованная, вроде бы от простого народа далека, правда, спасибо большевикам, они ко мне в дом простой народ притащили,  но различить городскую девчонку и  деревенскую  могу.

Ксения обхватила себя обеими руками, чтобы унять внезапно возникшую дрожь, и поведала Агриппине всё, начиная с той ночи, когда принесли срочную телеграмму из Сольвычегодска.  Выслушав Ксенин рассказ, Агриппина некоторое время помолчала, а потом вдруг улыбнулась.

– Ты, что? – с недоумением  спросила Ксения.

– Да представила себе, как ты на ходу поезда в туалете боролась со вшами. Да я бы так ни за что в жизни не смогла.

А насчёт твоих переживаний скажу, как перед Богом,  – Агриппина перекрестилась, – только слепой не видит, что эти упыри сделали со страной. Эти нелюди подняли бедных на богатых, расстреляли, посадили в лагеря и тюрьмы миллионы порядочных людей, повыгоняли неугодных за границу, превратили промышленников и торговых людей в изгоев, лишив их собственности. Ты пойми –  Сталину нужны рабы на стройках пятилетки. Большевики грамотно организовать работу, платить людям деньги не хотят, да и не умеют, гораздо проще часть народа объявить врагами, отобрать у них имущество  и сослать в Богом забытые места. Деревня  стонет от колхозов, мужики разбегаются по городам.

Представляешь себе, как  должна впасть в отчаяние мать, чтобы посадить своего ребёнка в первый попавшийся поезд. Главное- ты спасла живую душу от гибели. Даже страшно подумать, что с ней могло бы случиться, – Агриппина показала головой  на спящего ребёнка, – не встреть она тебя. Не иначе, как Богородица, зная о смерти близких наших, послала нам в утешение эту девочку.  Теперь у нас с тобой главная задача  – вырастить её  и воспитать не хуже, чем нас с тобой воспитывали. Ты мне вот что скажи, а Паша крещёная?

– Думаю да, крестик на ней старинный, я только шнурочек поменяла, старый уж больно грязный был.

– Ну и, слава Богу, хотя «товарищи» веру в Бога категорически не  одобряют.

– Слушай, Гриппа, я тебе пока деньги вернуть не смогу, ну те, что ты дала мне перед отъездом на похороны.

– Даже и не думай. Я тебе так скажу – нам с тобой теперь денег на ребёнка изрядно понадобится. Слава Богу, папенька мой Кузьма Григорьевич человеком предусмотрительным  был, обо всём позаботился.  Так что, о деньгах не беспокойся, не на тот же свет мне их с собой тащить.

 

К семи годам Паша умела читать, писать печатными буквами и знала азы арифметики, которым её научил Фима Гинзбург.  Агриппина регулярно занималась с Пашей и Розой  французским языком, читала сказки, разучивала с ними   стихи, пела песенки, причём у обеих оказались прекрасная память и хороший слух.

1-го сентября 1933 года Паша Сурмина пошла в 1-й класс. От прежней худенькой, робкой девчонки с короткими волосиками не осталось и следа. Теперь это была крепкая, рослая первоклассница в клетчатом платье с  русыми волосами, заплетенными в  косички  с шёлковыми бантиками. 110-я школа, куда Ксения записала племянницу, находилась в одном из арбатских переулков. В этой школе учились дети Гинзбургов, и по утрам Паша отправлялась в школу с кем-то из них. Первое время  её из школы забирала Агриппина, а уже через месяц та    возвращалась домой либо с кем-то из детей, живущих поблизости, либо самостоятельно.

В 1934 году у Ксении,  по пути на отдых в Крыму, на пару дней остановились  брат Николай с женой Ольгой. Перед их приездом Ксения сильно волновалось, но всё прошло хорошо. Родные нашли, что Паша окрепла и поправилась, и,  как пошутил Николай, «из замухрышки превратилась в пригожую девочку».

 

Душным августовским вечером 1937 года Ксения вернулась с работы поздно. Где-то за Москвой-рекой собирались тучи, и были слышны далёкие раскаты грома. Паша была на даче в подмосковной Загорянке, куда поехала погостить по приглашению своей школьной подруги Тани Сухотиной. Ксения не сразу согласилась отпустить  Пашу, но Агриппина, которая ходила на родительские собрания и  приглашала учеников 110-й школы на экскурсии в Государственный музей изящных искусств, заверила её, что Таня из  приличной семьи: папа — инженер, а мама — врач-терапевт.

Пока Ксения раздумывала –  попить чай в одиночестве или дождаться Агриппины, которая пошла на концерт в Консерваторию, в дверь тихонько постучали, Ксения открыла дверь и впустила в комнату Берточку. На её побледневшем лице было написано отчаяние, в глазах стояли слёзы.

–  Что случилось?

– Арона арестовали. Забрали прямо с работы. Я ждала обыска, но никто не появился.

– А  дети знают?

– А что дети?  Роза в Одессе у родных, Ромка со своим «Спартаком» в Ленинграде, его кроме футбола вообще ничего не интересует,  а Фимка – ты же сама знаешь. Если ребёнок в 16 лет поступил в Московский Университет, то это совсем не значит, что надо иметь каменное сердце и сидеть решать задачки. Я позвонила Натану – старшему брату Арона,  профессору каких-то там наук, так этот умник, знаешь, что мне сказал? – «Наши органы не ошибаются», а сам  дрожит от страха.

С момента ареста Берточка, как и десятки тысяч подобных ей людей по всей стране, проводила долгие часы и дни в очередях, в тщетных попытках узнать что-либо о судьбе мужа. И повсюду – в тюрьмах, приёмных НКВД, прокуратуре она получала стандартные ответы: «У нас не числится», «Передать деньги, одежду и продукты запрещено», «Пока ничего не известно».

В один из дней осени, вечером, зайдя к Гинзбургам в надежде узнать, что-либо о судьбе Арона,  Агриппина и Ксения  обнаружили  Берточку одну в комнате в полной темноте. Берточка попросила подруг зажечь свет, и те обмерли. Перед ними сидела постаревшая  женщина с бледным измождённым лицом и поседевшим волосами.

– Что ты узнала?

– Сказали, что ему дали срок десять лет лагерей без права переписки, но я чувствую, что его убили.

– Но погоди,  тебе же не сказали, что его расстреляли.

– Они делают из нас дураков – что значит без права переписки? Даже если Арон  виноват, то почему нельзя послать семье весточку? Они боятся сказать правду – слишком много людей, которым объявили тоже, что и мне.

– Страшно жить, – сказала Ксения, боясь посмотреть Берточке в глаза.

– Теперь уже не страшно, – сказала та, глядя перед собой, – хотя нет, за детей страшно.

Спустя пару дней, Агриппина, подходя к кухне, услышала, как Полиночка Шварёва говорила Ермолаю Павловичу:

– Насажали  жидов на нашу голову, скорей бы  их всех поарестовывали.

Завидев Агриппину,  Кирюхин перекрестил воздух, как будто перед ним возникла нечистая сила, и поспешно покинул кухню. Агриппина вплотную подошла к Полиночке и болевым приёмом под названием «ТЭ–КУБИ», который многократно отрабатывала под руководством своего японского наставника по джиу-джитсу, вывернула кисть руки Полиночки наружу так, что та взвыла, и громко прошептала:

– Если ты ещё раз такое скажешь, то сглажу тебя. Небось, слышала, что у меня бабка цыганкой была – дед Григорий её из Соколовского хора прямиком под венец умчал.  Тебе мало, что твой старший сын Витька  в тюрьму попал, а мужа из НКВД выгнали? –  и оттолкнула бледную от страха Полиночку прочь от себя.

 

Наступил 1941 год. Ксения давно мечтала побывать вместе с Пашей на море, и, посовещавшись, они  решили  поехать в Крым во время предстоящих летних каникул.   Ксения подала в профком Института    заявление о выделении   льготных путёвок, и ей было обещано положительное решение.

22 июня 1941 года народный комиссар иностранных дел Молотов выступил по радио и объявил, как он выразился «гражданам и гражданкам Советского Союза»  о вероломном нападении нацистской Германии.  Полуторалетняя дружба с «заклятыми друзьями» потерпела фиаско.

С мечтой об отдыхе пришлось расстаться. Институт Склифосовского перешёл на военное положение, и большинство его помещений было отдано под военный госпиталь.  В Институт начали поступать тяжелораненые бойцы и командиры.  Ксения, как и большинство её коллег, работала с утра до позднего вечера, а зачастую и ночью.

Агриппина почти не бывала дома, поскольку в Музее осталось всего 13 сотрудников, так как остальные ушли на фронт. Уже 25-го июня из экспозиции  были изъяты все подлинники и перенесены в подвалы, за 10 дней были упакованы более ста тысяч экспонатов.  На Музей, как и на другие здания в Москве, немцы обрушили множество зажигательных  бомб, поэтому к работе днём  ещё добавились и ночные дежурства.

Ксения посоветовалась с Агриппиной, и, чтобы Паша не оставалась дома одна, было решено устроить её на работу. После собеседования с начальником   отдела кадров, Прасковью Тихоновну Сурмину с 5-го июля 1941 года  зачислили в штат военного госпиталя при Институте Склифосовского.

Физически крепкая, ловкая, сообразительная девушка очень быстро втянулась в повседневную жизнь госпиталя. Она кормила раненых,  измеряла температуру, выносила судна, меняла постельное бельё, мыла полы, и всё это без всякой брезгливости и  раздражения. Единственное, что давалось Паше  с трудом – так это скрывать  свои переживания при виде человеческих страданий.

В большой палате,которая почему-то называлась «проходной», лежал молоденький лейтенант с тяжёлым ранением в живот. Спросить, как его зовут,  да и называть взрослого человека по имени Паше показалось неправильным, поэтому она обращалась,к нему «товарищ Морозов».  Лейтенанту было неудобно, что его обиходит молоденькая девчонка, но Паша всё делала так быстро и складно, что  тот почти не испытывал смущения. Раненый шёл на поправку, но внезапно потребовалась срочная операция, которую провел сам профессор Юдин. Больного привезли из операционной, переложили на кровать, а через час,  на глазах Паши лейтенант  Морозов захрипел, вытянулся и умер. Паша, первый раз в жизни увидевшая   смерть воочию,  вдруг стянула с себя косынку и запричитала  в полный голос: «Миленький, на кого же ты нас покинул?». Стоявший рядом капитан Ерофеев не растерялся и притянул Пашу к себе со словами: «Тихо, девонька, тихо».  Когда санитарка вышла из палаты, лежащий неподалёку майор Иршонкин, судя по оканью откуда-то с Волги, сказал с удивлением,

– Вроде бы,девка с виду городская, образованная, а заголосила по покойнику  точь-в-точь, как бабы в моей деревне.

 

15 октября 1941 года немцы захватили город Можайск, а уже на следующий день, единственный раз в истории, не открылось московское метро. Советские граждане, приученные властями к постоянному обману, восприняли это как сигнал к сдаче города. Лавина людей  хлынула из Москвы. На Казанском, Курском и Северном (ныне Ярославском) вокзалах народ брал штурмом поезда. По шоссе Энтузиастов, бывшая «Владимировка», шли вереницы автомобилей, автобусов и конных повозок.

Утром 16 октября 1941 года Паша  после ночного дежурства в госпитале шла домой пешком, так как  городской транспорт не работал. Кругом творилось что-то невообразимое. Из окон учреждений валил чёрный дым – там жгли документы,  по улицам ветер разносил разрозненные листы бумаги. На улице Горького разъярённая толпа остановила грузовик и вытаскивала из него сахар, масло, консервы. Из взломанных дверей магазинов  выбегали возбужденные люди, которые хватали всё, что  попадало им под руку. Какой-то пьяный мужчина в габардиновом плаще и шляпе, размахивая початой поллитровкой орал: «Вот скоро придёт немец, и всем евреям крышка!». Паше стало страшно –  она никогда ещё не видела вокруг себя такое количество озверевших мужчин и женщин, объятых жаждой наживы.

Повернув около станции метро «Дворец Советов» на Волхонку, Паша увидела Полиночку и Ивана Шварёвых, которые, сгибаясь под тяжестью, тащили несколько рулонов шёлка и драпа, украденных  из магазина «ТКАНИ», расположенного на близлежащей Кропоткинской улице. На подходе к дому ей навстречу попались  старушка Бабурина и Ермолай Павлович. Надрываясь, они  вытаскивали  из разграбленного продовольственного магазина бидон с подсолнечным маслом.

На лестничной площадке Пашу перехватила Агриппина:

– Ты видела, что кругом творится?

– Конечно, я же шла с работы пешком. А что случилось?

–  По-моему, в городе паника.  Власти или перепугались и попрятались, либо уже удрали, милиции совсем не видно. Кругом трусость, растерянность и предательство. Надо помочь Берте и Розе уехать из Москвы. Если, не дай Бог, немцы захватят город, то евреев в живых не оставят. Я  «бошей» хорошо знаю, насмотрелась на них, когда с Михаилом Петровичем и Николкой в 1914 году добиралась из Франции в Россию. Да и гитлеровские газеты читала – немцы нашим антисемитам сто очков вперёд дадут. Пошли, соберём Гинзбургов в дорогу и постараемся посадить их в поезд. Роза, сама знаешь, на седьмом месяце, а Берта после ареста Арона просто никакая – как будто из человека жизненные силы выкачали.

Роза после окончания школы со всеми пятёрками, но без медали – награда дочери «врага народа» не положена –  поступила в Педагогический институт. После зимней сессии она неожиданно для всех расписалась со своим однокурсником Рувимом Фельдманом. Как сказала Берта: «Таки, темпераментом пошла в маму».  Ромка был призван в армию и направлен в Ульяновское танковое училище. Фима как талантливый аспирант, и к тому же имевший близорукость «минус восемь», вместе  с Московским Университетом был эвакуирован в город Ашхабад. Рувим в июле месяце, несмотря на то, что Роза и Берта умоляли его этого не делать, записался в дивизию народного ополчения, и вот уже три месяца от него не было вестей.

Конечно же, никакие вещи собраны не были. Берта бесцельно ходила из угла в угол, а Роза сидела на стуле, поддерживая руками живот. Агриппина попросила  Пашу достать лежащие на  шкафу   чемоданы, раскрыла их и стала укладывать всё самое необходимое. В невесть откуда-то взявшийся вещмешок, она сложила продукты и самую необходимую посуду. Деньги, ценные вещи и документы были убраны в прочную кожаную сумку. Затем, несмотря на возражения, она  заставила мать  и дочь снять с себя всё  модное и нарядное и надеть крепкую, тёплую, а главное, удобную одежду и обувь. Паша разыскала в коридоре детскую коляску, принадлежащую Файзулиным, погрузила туда багаж и, посидев на дорожку, они двинулись в путь. Решено было постараться сесть в поезд до Ашхабада, где пребывал Фима.

Транспорт не ходил, и, пока добрались до Казанского вокзала, наступил вечер. По мере того, как приближались к вокзалу, народу становилось всё больше и больше. На привокзальной площади, тускло освещённой из-за светомаскировки, толпилось множество людей. Изредка подъезжали автомобили, из которых выгружались мужчины в кожаных пальто и женщины с черно-бурыми лисами на плечах, которые в сопровождении челяди пытались пробиться к вокзальным перронам. Некоторым это удавалось, но большинство было оттиснуто разъяренной толпой, которая буквально силой отнимала у них багаж.  Во вскрытых чемоданах можно было видеть пачки денег в банковских упаковках, флаконы дорогих духов и меховые шубы вперемежку с шёлковым бельём.

С трудом, охраняя Розу от толчеи, удалось пробиться в зал ожидания, напоминающий растревоженный улей.  Розу с её выпирающим животом удалось пристроить на деревянную скамью. Приказав  Берте оставаться рядом с дочерью и внимательно следить за коляской, а главное – за кожаной сумкой,  Агриппина приказала Паше следовать за ней.  Найдя носильщика,  который дремал,сидя на своей тележке, Агриппина обратилась к нему по-татарски, чем привела Пашу в полное изумление.  Проговорив пару минут,  Агриппина  полезла во внутренний карман пальто,  и в её руках блеснуло  золото, которое она незаметно передала носильщику.  Носильщик  погрузил вещи Гинзбургов, сказал, чтобы не отставали и, гортанно крича «Поберегись!»,  покатил тележку по многочисленным залам ожидания, переходам, тоннелям и рельсам. Минут через пятнадцать необычная процессия добралась до  стоящего на дальних путях состава, к которому уже подцепили паровоз. Носильщик помог занести в плацкартный вагон вещи, переговорил с проводником, который взял что-то у Агриппины  и заверил её, что до самого Ашхабада проследит за женщиной с беременной дочерью.

На обратном пути Паша спросила:

-Тётя Гриппа, а откуда ты знаешь татарский язык?

-У моего папеньки Кузьмы Григорьевича, Царство ему небесное, деловой партнёр был татарином. Так я, чтобы выразить ему своё уважение, кое-какие слова выучила и несколько сур из Корана – священной книги мусульман.  Пришлось носильщику суру №16 — «Тем, кто творил в этом мире добро, будет воздано добром» напомнить, а он, как правоверный мусульманин,  нам и помог. Конечно, пришлось кое-что дать, а с другой стороны, почему он незнакомым людям должен просто так помогать?

– Тётя Гриппа,  между прочим, эта сура, ну, которая про добро, она и  к нам с тобой относится.

– Ах, ты моя умница,  –  Агриппина обняла Пашу и крепко прижала  к себе.

 

Понимая, что занятия в школах Москвы возобновятся не скоро, Ксения приняла решение – сразу после Нового года отправить Пашу к родственникам в Ярославль, в противном случае учебный год будет потерян, да и полученные школьные знания постепенно забывались. Дядя Николай, который работал мастером цеха, жил  с семьёй в небольшом домике в рабочей слободе со странным названием Полушкина роща, расположенной неподалёку от автомобильного завода. К моменту появления Паши на заводе, помимо дяди Николая, работали все члены семьи, кроме школьников  Алёшки и Петьки. Анфиса – родная сестра Паши — после восьмилетки окончила механический техникум и трудилась технологом в одном  цеху с дядей Колей.

Записавшись в школу, с первого же дня занятий Паша самым серьёзным образом отнеслась к учёбе, занимаясь каждую свободную минуту и стараясь как можно быстрее наверстать пропущенный материал. Желание Паши обязательно получить аттестат зрелости семья дяди  восприняла как причуду Ксении.

– Наша гостья  какая-то  не  такая – всё занимается, да занимается.  Совсем не в нашу породу пошла, – то ли в шутку, то ли серьёзно говорил жене Ольге дядя Николай.

– Да это Ксения в своей Москве ей внушила – учись и учись. У самой не получилось, так хочет приёмного ребёнка  сделать образованным. По правде сказать,девка она  работящая. Полы моет так, что  Анфиске с Лизой за ней не угнаться.

Чтобы  не чувствовать  себя иждивенкой, Паша устроилась ночной санитаркой в расположенный неподалёку госпиталь для раненых, что давало возможность получать продовольственные карточки, а нередко и тарелку каши и кусок хлеба на завтрак. Кроме этого, из Москвы Ксения регулярно присылала Ольге денежные переводы, как плату за проживание  и питание племянницы.

Упорные и  систематические занятия принесли свои плоды, и девятый класс был окончен без троек. На будущий год Паша решила поступать в медицинский институт, и  все каникулы  упорно занималась по химии, физике  и биологии, проводя почти каждый день в центральной библиотеке города.

Летом 1944 года, после окончания 10-го класса  Прасковья Тихоновна Сурмина успешно выдержала экзамены и   поступила на лечебный факультет  Ярославского медицинского  института.

 

Война закончилась, и Паша приехала в Москву, оформив перевод во 2-й  мединститут.  1 сентября начались занятия, и Паша с первых же дней столкнулась с трудностями. Уровень преподавания в Ярославле был слабее, чем в Москве, и частенько приходилось оставаться в институте  допоздна, чтобы наверстать пропущенное.

Агриппина целыми днями пропадала в Музее, где началось восстановление здания после бомбёжки и ремонт стеклянной крыши. Распаковывались экспонаты, спрятанные в подвалы на случай бомбёжки, возобновлялись экспозиции, некоторые залы открылись для посещения. В один из таких суматошных дней Рахманову пригласили к  директору. Самого Сергея Дмитриевича Меркурова на месте не оказалось, а  вместо него в кабинете находились трое – двое мужчин в штатском,  принадлежность которых к НКВД не вызывала сомнений, и интеллигентного вида молодая женщина.

– Ирина Антоновна, – представилась она и протянула руку. – У нас есть к Вам предложение, но прежде, чем его высказать, просьба подписать обязательство о неразглашении того, что Вы здесь услышите.

«Если бы пришли арестовывать, то  не стали бы руку пожимать.  А женщина, сразу видно, или Университет, или ИФЛИ окончила», мелькнуло в голове у Агриппины. Она, не читая, расписалась на листе бумаги, который  ей протянул один из нквдэшников.

–  Ваш Музей, – обратилась к Рахмановой женщина, – наряду с другими музейными учреждениями, выбран  как объект хранения трофейных произведений  искусства, вывозимых из Германии. К ним относятся картины, скульптуры, ювелирные изделия, монеты, иконы, книги.  Доставленные предметы  получают свои инвентарные номера и становятся единицами хранения. Каждая такая единица должна быть атрибутирована   и подготовлена к длительному хранению.  К Вам, Агриппина Кузьминична, мы обратились как к специалисту по западноевропейской живописи.  Я, ещё учась в ИФЛИ, читала Ваши статьи о Модильяни, Пикассо, Сутине и других  художниках, работавших во Франции перед Первой мировой войной. Кстати, Вам будет увеличен оклад, так сказать, надбавка за секретность.

– Я  понимаю, что   времени на раздумье у меня нет?

– Совершенно верно, эшелоны с трофеями уже находятся в Москве.

Подписав необходимые документы, Агриппина села в Итальянском дворике перед безукоризненно выполненной копией скульптуры Давида работы Микеланджело (подлинник  она видела во Флоренции во время путешествия вместе с  Михаилом Петровичем по Италии в 1912 году).

– Может быть, и напрасно согласилась сотрудничать с «этими», после всего произошедшего.   Сначала разорили, отобрали всё, а теперь мне доплачивать, видишь ли, будут за секретность. Но уж больно справедливо решили наказать германцев – так им и надо.

Агриппина люто ненавидела немцев, развязавших две мировые войны, в результате которых, как она считала, погибла европейская цивилизация, а в России воцарились большевики.

 

Готовясь к зимней сессии, Паша не давала себе ни малейших поблажек. Особенно трудно было учить анатомию,  которую приходилось зубрить с утра до вечера. В пасмурный декабрьский день, когда за окном уже начало темнеть, в квартире зазвонил телефон, который теперь находился не в комнате Гинзбургов, а в коридоре. К телефону подошла новая соседка по фамилии Донская – крупная, сорокалетняя женщина в ярком, явно трофейном, шёлковом халате.  Она и её муж – красномордый пузатый мужчина — работали в  торговле, о которой Агриппина  как бывшая купеческая дочь отзывалась с насмешкой: «Раньше была торговля и торговые люди, а теперь мелкие жулики, которых настоящие купцы и на версту к лабазу бы не подпустили».

В дверь комнаты постучали: «Кого-нибудь из Сурминых к телефону!». Паша взяла трубку, сказала: «Слушаю»,  и в ответ прозвучал незнакомый женский голос:

-Алё, мне нужна Прасковья Тихоновна Сурмина.

– Это я, – ответила Паша, и на душе вдруг стало неспокойно.

– Вас беспокоят из Института Склифосовского. Ваша мама внезапно заболела, и Сергей Сергеевич Юдин попросил передать, чтобы Вы срочно приехали. Она лежит в 4-ой палате первого хирургического отделения.

– Спасибо, еду, – Паша положила трубку и некоторое время стояла в растерянности, в том числе и  оттого, что Ксению назвали мамой. Затем она быстро оделась, написала и засунула под дверь комнаты Агриппины записку, положила в сумку учебник по анатомии и помчалась в Институт Склифосовского.

Сидевшая рядом с кроватью, на которой лежала Ксения, женщина в белом халате обернулась, и Паша узнала  близкую знакомую тёти Ксении доктора Загорскую. Та жестом  показала: «Погоди» и вместе с Пашей вышла за дверь.

-Ей  ввели обезболивающее и снотворное, и теперь она спит.

Наталья Петровна Загорская рассказала, что во время проведения плановой операции  Ксения Михайловна  согнулась от приступа боли,  ухватилась за край операционного стола и начала терять сознание. Её положили в палату, где она понемногу пришла в себя. Жаловалась на сильные боли в подвздошной области. Стула у неё не было почти неделю,  но до сегодняшнего дня болей не было. Когда плановая операция закончилась, её осмотрел  Юдин и велел срочно  сделать рентген желудка и кишечника. Он попросил, чтобы тебе позвонили, а когда ты появишься, чтобы пришла  к нему в кабинет.

Сергей Сергеевич  разговаривал по телефону и жестом показал: «Садись!». Закончив разговор, он велел принести  чай и печенье, но Паша к ним не притронулась.

–  Давно  не виделись, наверное, года три, и ты заметно повзрослела.  Сейчас на каком курсе медицинского института?

– На втором.

-Тогда буду разговаривать с тобой как с будущим врачом. Дело плохо, совсем плохо. У Ксении Михайловны, по всей видимости, сильно запущенный рак желудка с метастазами в кишечник. На завтра назначена операция, надеюсь, всё пройдёт успешно, а затем – сколько бог отпустит, бывает и пару лет. Так что, крепись, девочка.

Юдин встал из-за стола и подошёл к окну.

– Мы, ведь, с моей коллегой Ксенией Михайловной с 1915 года вместе. Правда, разлучались на несколько лет, а потом снова встретились. Она тебе, наверное, рассказывала.

Паша кивнула, не поднимая головы, так как её душили слёзы.

На следующий день они с Агриппиной очень долго сидели в больничном коридоре, ожидая окончания операции. Наконец, в коридоре показался Сергей Сергеевич и подошёл к ним.  Агриппина и Паша поднялись, держась за руки.  Паша мгновенно всё поняла по выражению его лица, но сдержала себя и не заголосила, как тогда в ярославском госпитале, а изо всех сил сжала ладонь Агриппины так, что та чуть не закричала.

– К сожалению, оказалось, что медицина бессильна Я сформировал из непоражённой ткани  желудок размером  с кулачок – не больше, да ещё три четверти кишечника удалил, но сердце не выдержало. – Хирург помолчал, а потом неожиданно добавил: Может быть, так оно и лучше –  она бы  неизбежно от голода погибла, да только мучиться пришлось бы.

На глазах Юдина показались слёзы, и он отвернул лицо.

Похоронили Ксению на Пятницком кладбище. Место для могилы выбрала Агриппина с дальним, а может, и не дальним – это уж как Бог пошлёт – прицелом чтобы лежать вместе с Ксенией, неподалёку от фамильного склепа Лобачёвых, на пригорке, между двух ясеней. На панихиде в морге Института Склифосовского было  много народу, в основном, коллеги по работе. Выступали  профессор Юдин, доктор Загорская и, как было объявлено, «от семьи» – Агриппина Кузьминична Рахманова. Во время её выступления  даже многие мужчины не выдержали и заплакали, и это не говоря о женщинах, которые рыдали в голос. Юдин потихоньку спросил у Паши, показывая на Агриппину: «А кем она приходиться покойной Ксении Михайловне?», на что Паша  ответила –  «сестрой».

Поздно вечером, когда приглашённые на поминки ушли, посуда была перемыта и расставлена по местам, Агриппина и Паша сели попить чай.

– Тётя Гриппа,  скажи, а   как  научиться   говорить так, чтобы люди плакали?

– Как научиться? Да это очень просто – для этого надо потерять сначала родителей, потом  мужа и сына, а затем и самую близкую подругу.  Надо, чтобы  унизили твоё человеческое достоинство, отобрали у тебя имущество и хотя бы  не убили – вот тогда, возможно, достучишься до людей.  А то, какие слова ты подберёшь, как выразишь свои мысли – это зависит от образования, которое ты получила в детстве и юности. Надеюсь, девочка, ты  поняла?

Паша согласно кивнула головой и обняла Агриппину.

 

Осенью 1946 года неожиданно из эвакуации возвратилась Роза Фельдман и не одна, а с пятилетней дочкой Соней. Роза рассказала, что  Ромка храбро воевал, стал командиром танковой роты.  В 1944 году при освобождении города Могилёва он сгорел в танке и посмертно был награждён орденом  Красного Знамени. Берточка умерла год назад, и её похоронили на еврейском кладбище города Ашхабада. Фима стал большим учёным, защитил диссертацию, которую признали как докторскую. В Ашхабаде она доучивалась в местном  педагогическом институте, по окончании которого преподавала историю и русский язык. Жили они бедно – у Берточки, Розы и Софочки были иждивенческие карточки. Помогал Ромка, который ежемесячно посылал им свой денежный аттестат. Все её родные в Одессе погибли – расстреляли немцы.

От Рувима по-прежнему нет никаких вестей, а с его родными она связь утеряла. Люди они неприятные, видимо, боятся, что Роза попросит у них денег на Софочку.

Узнав о смерти  Ксении, она заплакала, причитая, точно как Берточка: «Боже, какое горе, какое горе».

Комната Гинзбургов была занята какой-то тёмной личностью, которую, по всей видимости, за взятку вселил управдом Черепков. Когда Роза, временно жившая у Паши, пошла в домоуправление выяснять в чём дело, то на неё наорала  горластая тётка, заместительница Черепкова.

– Ваша семья, когда  в октябре 41  года удирала из Москвы,  как положено ничего не оформила, а теперь  претендуете на площадь?

Роза пыталась возразить и обещала пожаловаться, на что услышала в ответ:

– Во-первых, Вы мне не хамите, а во-вторых,  вашей национальности вообще нечего в столице делать.

Вечером того же дня, когда обсуждали план дальнейших действий, Роза неожиданно сказала:

– Надо позвонить Фиме. Когда мы уезжали из Ашхабада, то по просьбе Фимы нам помогал  его товарищ по Университету Саша Каждан. Он рассказал, что мой брат с 1944 года был переведён на  страшно секретную работу, и об этом нельзя никому  говорить.  Действительно, адрес у него какой-то странный – «Москва №112», и телефон московский, только звонить надо через цифру 7. Где он находится, я так и не поняла,  но в письмах сообщал, что если у нас возникнут трудности,  чтобы мы немедленно ему позвонили.

Не прошло и двух дней, как в квартире появились два гражданина в габардиновых плащах и шляпах, а с ними дворник дома  Корягин. Через полчаса комната  Гинзбургов со всем её содержимым была предоставлена в распоряжение гражданки Фельдман и её дочери. Перед уходом один из штатских попросил Розу расписаться в акте приёмки жилплощади, забрал один экземпляр себе и вежливо  упрекнул:

– Ну что же Вы, гражданка Фельдман, отвлекаете по пустякам товарища Гинзбурга от государственных дел. В следующий раз звоните прямо нам, – и протянул бумажку с номером телефона. Да, и на всякий случай, замочек поменяйте, хотя мне кажется, что проблем у Вас не будет.

Во время визита незнакомцев Агриппина через окно наблюдала,  как домоуправ Черепков боязливо выглядывал из арки противоположного дома, постоянно вытирая вспотевшую лысину.

 

На четвёртом курсе началась врачебная специализация, и Паша остановила свой выбор на  офтальмологии. Конечно, имея перед глазами пример Сергея Сергеевича Юдина и поддерживая с ним добрые отношения, она могла бы выбрать хирургию, но вместе с тем  понимала, что женщины-хирурги находятся в более уязвимом положении, чем мужчины.

На кафедре глазных болезней профессора Амаяка Гургеновича Оганесяна к Паше отнеслись  подобно тому, как старшие в хорошей семье относятся к младшим – всячески помогают, но не сюсюкаются. Сначала её учили элементарным вещам – закапывать глазные капли и закладывать мазь, измерять внутриглазное давление, подбирать очки,   накладывать повязки на глаза. Паша принимала  участие в приёмах больных, которые вела доцент Курышева,  училась готовить  препараты для биопсии – лабораторного исследования живых тканей глаза, что позволяло выявлять  злокачественную опухоль. Практические занятия по офтальмологии  проходили в глазной клинике 1-й Градской больницы, являвшейся базовой клиникой  2-го мединститута.  Студенты  вместе с врачами клиники участвовали во врачебных обходах, присутствовали на операциях, учились заполнять документы — историю болезни и выписку.

В свободный промежуток между занятиями, которые студенты почему-то называют «окном», Паша, быстро перекусила яблоком и уселась  в коридоре глазного отделения на свободный диванчик, чтобы почитать учебник. Чувствуя, что она начинает засыпать, Паша встала и чуть не столкнулась мужчиной в больничной пижаме и тапочках,  который стоял перед ней и улыбался.

–  Девушка, извините.  Я вначале подумал, очень странно –   врач, а почему-то спит в коридоре,  но потом сообразил, что Вы студентка.

– Да, как-то незаметно  задремала. Скоро сессия, много зачётов и экзаменов, поэтому встаю пораньше, а ложусь поздно.

Паша окончательно проснулась и внимательно разглядела больного. Молодой мужчина, лет двадцати восьми, выше среднего роста, плечистый. Волосы густые, русые, на подбородке крошечная ямочка, когда улыбается видны крепкие белые зубы. Левый глаз заклеен марлей, а правый тёмно-серый смотрит внимательно.

– Вы, наверное, здесь лежите в глазном отделении? – спросила растерянно Паша.

– А как Вы догадались? –  услышала она в ответ, и  оба начали громко смеяться.

– Ой, нам сейчас попадёт, – прошептала Паша.

– Между прочим, меня зовут Николай Темнов, можно Коля, а Вас?

– А меня Прасковья Сурмина, можно Паша, – ответила она ему в тон, и оба снова начали смеяться, но уже потихоньку.

-А  во сколько у Вас заканчиваются занятия?

– Ещё два часа и всё.

– А можно я Вас потом домой провожу, а то я уже здесь вторую неделю и немного одичал от безделья. Читать –  глаз устаёт, играть в домино я не любитель. Пробовал писать, но что-то не идёт.

– Хорошо, я согласна. Итак, встречаемся  в шесть вечера в гардеробе этого корпуса.

Николай ждал Пашу, сидя на деревянной лавке в вестибюле. Когда она появилась, спускаясь по лестнице, он встал и пошёл ей навстречу. На нём была длинная офицерская шинель без погон, чёрные хромовые сапоги и матерчатая фуражка. Паша надела шерстяное пальто с цигейковым воротником и замоталась всерый, деревенской вязки шерстяной платок.

– Ни дать ни взять «Барышня-крестьянка» из повести Пушкина», всплыло в голове Николая.

Они вышли с территории больницы и пошли по Большой Калужской улице в сторону центра. В лицо дул свежий мартовский ветер с крупинками снега, было скользко, так как к вечеру начало слегка подмораживать. Николай подумал и, не спросив разрешения, взял Пашу под руку, на что она согласно кивнула головой.

По дороге Николай рассказал, что родом он из города Балакова Саратовской области, из учительской семьи. Старший брат погиб  на фронте, когда Коле  было  десять лет. В 1939 году окончил десятилетку и поступил на историко-филологический факультет Саратовского Университета. Со второго курса ушёл в армию  добровольцем и был направлен в Арзамасское пулемётно-миномётное училище. Провоевал с февраля 1942 года до ноября 1944 года, когда был  ранен. Неподалёку разорвался снаряд, его контузило, а мелкие осколки попали в лицо, при этом  левый глаз был повреждён, но он видит. На этот раз в больницу попал, потому что из-под нижнего века начал выходить осколок.

– А чем Вы занимаетесь здесь, в Москве?

– Учусь в Литературном институте.

-А разве есть такой институт? – удивлённо спросила Паша.

– Ещё как есть, – засмеялся Николай и рассказал, что ещё в школе начал писать стихи, публиковался в саратовских газетах. Во время войны сочинил несколько стихотворений и даже небольшую поэму, но после того, как прочитал «Жди меня» Константина Симонова, понял –  с поэзией надо заканчивать. В госпитале, когда немного оклемался, Николая будто прорвало. Достал толстую тетрадь и за три недели написал документальную повесть «Миномётчики». Попросил одного товарища за бутылку водки и   папиросы переписать повесть – уж больно у того красивый почерк был – и отослал её в газету «КраснаяЗвезда».  Оттуда рукопись переслали в журнал «Знамя, где  её и напечатали. Конечно, название повести надо было бы изменить, но теперь поздно. Писатель Всеволод Вишневский, автор знаменитой «Оптимистической трагедии» и сценарист фильма «Мы из Кронштадта», прочитал повесть и  дал ему рекомендацию в Литературный Институт.

– Ну вот, пожалуй, и всё. Да что это я разболтался. Давайте, Паша, Вы о себе что-нибудь расскажите.

За разговорами оба  не заметили, как  прошли  Большой Каменный мост, поднялись поЛенивке –  самой короткой улице Москвы  и оказались на Волхонке, около Пашиного дома. Прощаясь, Паша продиктовала  номер своего  телефона, который  Николай записал химическим карандашом на ладони, и  они, рассмеявшись, расстались.

Вечером, за ужином Паша рассказала Агриппине о своём новом знакомом.

– А как он выглядит?

– Да,  по-моему, обыкновенно. Высокий, симпатичный. С ним просто и весело, ну, понимаешь, как будто я с ним давно знакома.

– А хоть как зовут его, ты узнала?

– Ой, а я разве не сказала. Имя у него самое обыкновенное – Николай,  – и в душе Агриппины что-то дрогнуло.

Наступила зимняя сессия, и Паше было некогда вздохнуть. Наконец, все экзамены были успешно сданы, и,  когда Николай предложил сходить в кино, она охотно согласилась. В кинотеатре «Ударник» шёл трофейный фильм «Девушка моей мечты», билеты на которые удалось купить только у спекулянтов, шнырявших перед кинотеатром. После сеанса они медленно брели по набережной, обсуждая фильм, потом повернули обратно, и, когда подошли к дому, Паша предложила зайти попить чаю.

– Кстати, ты ещё не познакомился с моей тёткой – её зовут  Агриппина Кузьминична.

– Слушай, неудобно заходить с пустыми руками, ты хотя бы предупредила заранее.

– Агриппина,  хоть и училась в Сорбонне, но как бывшая купчиха нас поймёт. В следующий раз покажешь своё воспитание, а пока пошли.

Паша проводила Николая в свою комнату, а сама заглянула к Агриппине. Услышав о госте, та всполошилась   и кинулась переодеваться.

– Слушай, успокойся. Коля вполне вменяемый человек и без всяких «цирлахов-манирлахов»

Николай сначала смущался, но быстро освоился и даже, незаметно для себя съел весь хлеб. Приметливая  Паша сбегала к Розе, одолжила у неё хлеб и пригласила  к Агриппине, когда Софочка уснёт.

За чаем много смеялись, особенно когда Роза, которая остроумием пошла в мать, рассказывала о проделках своих «мальчишек». Роза преподавала историю в мужской школе № 112 в Южинском переулке, ученики, даже самые отъявленные хулиганы, к ней относились  хорошо и на её уроках не безобразничали.

После того, как гости разошлись, Агриппина долго не могла уснуть, потом встала,  зажгла свет и достала из шкафа коробку с  фотографиями Николки.  Она долго перебирала снимки,  разыскала в письменном столе большую лупу и внимательно всматривалась в лицо сына, пытаясь вспомнить, какой формы ямочка была у него на подбородке.

В конце августа 1949 года в присутствии  свидетелей  Розы Фельдман и друга Николая по Литературному институту,  писателя-фронтовика Григория Бакланова Прасковья Сурмина и НиколайТемнов расписались, и  тем же вечером уехали в Балаково к родителям мужа.  Агриппина подарила молодым своё обручальное кольцо  и пишущую машинку «Rheinmetall» с русскими буквами.

 

В связи  с семидесятилетием  товарища Сталина 22 декабря 1949 года в Государственном музее изящных искусств была открыта «Выставка  подарков И.В. Сталину». Большинство экспозиций убрали в запасники, залы полностью преобразились, после чего  музей фактически прекратил свою работу.

Агриппина написала заявление об увольнении по собственному желанию, а когда Темновы её спросили: « В чём дело?», — ответила:

– У Антона Павловича в пьесе «Вишнёвый  сад» есть такая фраза – «Всякому безобразию есть своё приличие», – на что Николай покачал головой и негромко сказал,-

– Агриппина Кузьминична, Вы бы поостереглись.

– Ой, Коленька, устала я остерегаться.

– И чем ты теперь намерена заниматься? – спросила Паша

– Мемуары начну писать, да и ты мне внуков родишь, – смеясь, ответила Агриппина.

Государственные экзамены Паша сдавала, находясь  в положении, но всё окончилось благополучно, и диплом врача она получала, будучи мамой. Новорожденную назвали Ксения, и она  была очень похожа   на отца, даже точно такая же ямочка на подбородке, только крошечная.

 

Первые месяцы после рождения дочери Паша очень уставала, и если бы не помощь Агриппины и Розы, она вряд ли бы со всем этим  справилась. Николай заключил договор об издании новой повести,  получил аванс, и с утра до вечера в комнате Агриппины стрекотала пишущая машинка.  Молодым родителям было неудобно перед Агриппиной, им казалось, что  они сели на голову пожилой женщине, которой необходим отдых, совершенно не понимая, что творится в её душе. Впервые за долгие годы Агриппина   вновь ощутила,  казалось бы,  забытое чувство заботы о близких людях, которое ушло в никуда вместе с  сыном  и мужем.

В один из вечеров, когда Ксеничка  заснула и все спокойно сели пить чай, к ним заглянула Роза.

– Ой, я только на минуточку, -сказала она, и все, включая её, засмеялись.

–  Знаем мы твою минуточку, – нарочито строго сказала Агриппина, – ну, давай выкладывай.

–  Дело в том, что у нас в школе работает один человек. Он мужчина.

Первый раз Паша видела Розу такой растерянной. Эта обычно бойкая и языкатая, как её мама, женщина запиналась и не могла связать двух слов. Паша подвинула свой стул поближе, обняла её и сказала,

– Успокойся, тут все свои. Ещё раз сначала и всё по порядку.

Выяснилось, что Наум Григорьевич Богуславский – учитель математики в их школе, сделал  ей предложение. Он знает, что у неё есть дочка, и даже случайно с ней познакомился, когда они вместе ходили в кафе-мороженое. Он старше Розы на три года, сирота, но у него есть кое-какие родственники и даже своя комната на Петровке.  Воевал, был ранен и  имеет ордена и медали. У него нет ноги, точнее ступни, но когда он ходит это почти незаметно. Она с ним встречалась у него дома, и физически он ей не противен – тут Роза смутилась и слегка покраснела –  и даже, наоборот, приятен. Но есть две проблемы  – во-первых, она замужем, так как документа о гибели Рувима нет, а во-вторых,  вдруг Рувим вернётся, а она с другим мужчиной. И что делать в такой ситуации совершенно непонятно.

–  Объясни мне, пожалуйста, – обратилась к Розе Агриппина. – Вот когда ты разговариваешь на улице, в школе, со знакомыми, то у тебя хорошая русская речь, без всякой Одессы. Но стоит тебе заговорить о своей семье, как я сразу вспоминаю Берточку, Царство ей небесное.

Но это так, между прочим. Теперь что касается Рувима. Прошло почти десять лет с того дня, когда он пропал без вести. Если бы он попал в плен, то его, как еврея,  расстреляли бы через пять  минут. Коля, подтверди, – Николай согласно кивнул головой. – А если  жив, то наверняка  за это время бы объявился – он же не такой секретный, как твой брат. Что касается бумаг о гибели Рувима, то обратись к Фиме, а лучше к добрым молодцам, которые Черепкова и его дармоедов приструнили. Надеюсь, у тебя их телефон сохранился.

А вообще, мой  совет – бери дочь и переезжай жить к Науму, либо он сюда. А если какие-нибудь гады, прости Господи за грубое слово, захотят  вам помешать быть  вместе, так у тебя и у него есть московская прописка,  и по закону  вы имеете право жить в Москве там, где хотите.

 

В декабре 1954-го года в родильном доме имени Грауэрмана на Арбате почти одновременно на свет появились два мальчика – Рома Богуславский и КоляТемнов. Николка был как две капли воды похож на Пашу, и даже на  щёчке была такая же, как у матери, родинка.

В роддоме соседки по палате рассказывали Паше, что воспитывать второго ребёнка значительно легче,  чем первого, но это оказалось совсем не так. В отличии от Ксенички, которую Паша тоже кормила грудью  почти до года, мальчик плохо набирал вес и  капризничал, да и Агриппина его разбаловала , постоянно беря  на руки. Слава Богу, помогал Николай, который стал больше уделять внимания дочке, два раза в день   гулял с детьми и ходил за молоком и творогом в детскую молочную кухню, расположенную на Гоголевском бульваре. По окончании декретного  отпуска  наняли няньку – чистую, аккуратную старушку, которую порекомендовала подруга Агриппины,  и Паша с готовностью вышла на работу.

Роза и Наум съехались, обменяв свою жилплощадь на две комнаты в общей квартире, и  поселились с детьми в доме на Полянке. Паша, сама того не замечая, настолько привыкла к  Розе, что с её отъездом казалось,  что квартира осиротела.

 

В марте 1955 года властями было решено организовать в Москве, в Музее изящных искусств, получившем к тому времени имя Пушкина, временную выставку картин из Дрезденской галереи, вывезенных в Советский Союз после войны, и 2 мая  1955 года выставка приняла первых посетителей.    После осквернения Музея подарками вождю всех народов Агриппина дала себе слово, что ноги её там не будет, но, ведь, каждая картина выставки, словно ребёнок,  прошла через её руки,  и она должна была с ними попрощаться.

Многокилометровые очереди  посетителей опоясали Музей, и, хотя Агриппина шла на выставку по приглашению через служебный вход,  ей пришлось некоторое  время провести на улице под дождём и прохладным ветром.  Вечером у неё подскочила температура, начался кашель, но сама Агриппина и домашние не придали этому большого значения, ограничившись изоляцией детей от «бабы Гриппы». Через три дня картина заболевания значительно ухудшилась, и Паша, несмотря на возражения Агриппины, настояла на немедленной госпитализации в Институт Склифосовского.  После месяца интенсивной терапии в отделении профессора Фихтенгольца  состояние больной  улучшилось, и в середине июня её привезли домой.

Агриппина  ослабла,  похудела, но настроение было бодрым, особенно после общения с Ксеничкой и Николкой.  К концу лета она поправилась и каждый день выходила на улицу погулять. Николай с  детьми и нянькой жили на даче, которую сняли на лето в  подмосковном посёлке Болшево, и каждое воскресенье Паша ездила их навещать.

 

19 августа в праздник Преображение Господне Агриппина и Паша с утра поехали   в такси на Пятницкое кладбище. Сначала они зашли в Храм Троицы Живоначальной, а затем направились к могиле Ксении. Смотрительница кладбища почтительно поздоровалась с Агриппиной, которая  поблагодарила   за надлежащий уход за могилой и протянула  сторублёвку, после чего они остались одни. Паша зажгла свечу и укрепила её перед  мраморной плитой с фарфоровым медальоном, на котором   Ксения была ещё совсем молодая.  Заметив, что Агриппина хочет помолиться в  одиночестве, Паша  взяла стеклянную банку для цветов, хранящуюся за памятником, и отправилась за водой. Когда она вернулась, Агриппина стояла в той же позе, и в её глазах блестели слёзы.

– Меня похоронишь тут же, рядом с ней.

Паша пыталась что-то возразить, но Агриппина показала рукой, мол, молчи.

Ну что, поехали домой? – спросила Паша, на что Агриппина неожиданно сказала:

– Подожди, есть ещё одно дело, – и  направилась по чисто подметённой дорожке к фамильному склепу Лобачёвых, о существовании которого Паша не знала.

Замок и петли чугунных дверей были смазаны и легко открылись. Агриппина закрыла за ними двери, достала из сумки электрический фонарик, и они спустились по лестнице в помещение склепа.

Здесь похоронены мои родные – дед и бабка, папенька с маменькой и Николка с Михаилом Петровичем, – пояснила Агриппина, и попросила Пашу зажечь свечи.

– Ты хочешь побыть одна? – спросила Паша.

– Нет, я уже помолилась за них.  А теперь смотри внимательно – сказала  Агриппина, и сделала то, что показал ей отец в 1916 году.

Паша с изумлением смотрела на  тайник, а потом  произнесла:

– Слушай, тётя Гриппа, это прямо какой-то  Граф Монте-Кристо получается, – и обе  рассмеялись.

На обратном пути Паша спросила:

–  А Ксения знала о существовании тайника?

– Конечно нет, и запомни – «Was wissen zwei, wisst Schwein».

– То, что знают двое, знает и свинья, – перевела Паша и задумалась.

–  Надеюсь, что мы с Ксенией тебя правильно воспитали, и  ты   сумеешь всем  этим разумно воспользоваться. Не то, что я не доверяю Николаю, ведь, ты знаешь, как я к нему отношусь,  но не зря в народе говорят про пуд соли, который надо съесть вместе. Так что не торопись делиться тайнами, тем более, что до золотой свадьбы вам ещё 44 года.

По совету какого-то пройдошливого адвоката ответственные квартиросъёмщики  Рахманова и Сурмина объединили свои лицевые счета, что позволяло, как сказала Агриппина, «в случае чего, не потерять жилплощадь». На вопрос Паши, как ей это удалось, та засмеялась: «не зря купцы в старину говорили –  стоит крякнуть да денежкой брякнуть, так и все будет».

После поездки на кладбище Агриппина резко сдала. Она почти не выходила на прогулку, долго лежала в постели.  Чтобы отвлечь больную, купили  телевизор «КВН-49» с большой  стеклянной линзой для увеличения изображения. Вначале Агриппина каждый вечер смотрела передачи, но потом потеряла к просмотру телевизора всякий интерес и часто просто дремала.  Однажды поздно вечером, когда Паша зашла к ней, чтобы пожелать спокойной ночи  и поменять воду в стакане на ночном столике, Агрппина попросила её задержаться.

– Где моё «смертное», ты знаешь, надеюсь, ничего не перепутаешь. И ещё – залезь, пожалуйста, в нижний ящик  письменного стола и достань оттуда серый конверт.

Паша аккуратно его вскрыла и вытащила небольшой лист бумаги для рисования, завёрнутый в папиросную бумагу, которую она бережно развернула. С чуть пожелтевшего  листа на неё смотрело лицо молодой женщины, в котором неуловимо угадывались черты Агриппины.  Тонкие гибкие линии, выполненные простым карандашом, два-три завитка волос  около шеи, несколько штрихов вокруг глаз, едва очерченные губы – вот и всё, но  Паша видела перед собой живую, чувственную женщину, одним своим взглядом вызывающую в мужчинах желание. Внизу рисунка было написано «Mme Rahmanova a la memoire de Paris», и стояла подпись«Picasso». Паша  перевела – «Госпоже Рахмановой на память о Париже, Пикассо».

– Девочка, послушай и постарайся запомнить. Только ради Бога, не думай, что старуха сошла с ума. Лет через тридцать, максимум сорок лет –  вы  с Николаем, а тем более Ксеничка с Николкой до этого доживёте – советская  власть развалится как гнилой пень, а железный занавес вокруг России упадёт. И тогда,  кто-то из вас пускай обратится в западные художественные  аукционы, например, Кристи или Сотбис, где этот крошечный рисунок оценят в такую сумму во франках  или долларах, что на них можно будет купить не только дом в Париже, но и замок на Лазурном берегу Средиземного  моря.

Спрячь подальше этот конверт и не торопись. Как говорил мой папенька Кузьма Григорьевич: «Терпеть не беда, было бы чего ждать», – Агриппина замолчала, и  только было слышно её тяжёлое дыхание.

Паша осторожно направилась к двери, как вдруг Агриппина тихо, но чётко сказала:

– Погоди, я должна тебе ещё кое-что сказать. Присядь ко мне.- Паша присела на кровать.

-Когда Ксения привезла тебя из этого, по-моему, Котласа, я сразу почувствовала что-то неладное.

Вдруг Паша обняла Агриппину и громко зашептала ей на ухо:

– Гриппочка, родная, я всё знаю, и про поезд, где меня подобрала Ксения, и как я её   племянницей стала, и как вы боялись, что  мне об этом кто-нибудь расскажет.

– А как же ты  всё  это  время молчала?– изумилась Агриппина.

– Когда я у вас только появилась, ты мне сказку прочитала про Машу и Медведя, ну, та которая: «Не садись на пенёк, Не ешь пирожок!». Вот я и придумала, что вы с Ксенией две большущие Медведицы. Пускай, я  у вас немного поживу, а потом домой к себе вернусь. А когда немного подросла и что-то соображать стала, то поняла, что возвращаться мне некуда, а мои медведицы просто очень хорошие добрые люди, для которых я родная, как и они для меня. Я старалась не баловаться и вести  себя хорошо, так как боялась вас огорчить.

Агриппина почувствовала на себе горячие Пашины слёзы, но не пошевелилась. В памяти всплыли слова, сказанные ею Ксении в том, теперь уже далёком, 1930 году: «Не иначе, как Богородица  послала нам в утешение эту девочку», и  она подумала: «Ну вот, все долги отдала – теперь можно и умирать».

 

Хоронили Агриппину  в погожий осенний день.   Народу было немного – несколько сотрудников Музея, соседка по дому из квартиры №8 Валерия Николаевна, с которой на протяжении долгих лет Агриппина сохраняла добрые отношения, и трое приятелей Николая, которых он попросил помочь.  Когда гроб принесли их храма, где проходило отпевание, и установили перед свежевырытой могилой, на дорожке, ведущей к могиле, появились пятеро. Несколько впереди шли Роза, Софа и Наум с большим букетом тёмно-бордовых гладиолусов, а  чуть сзади двое мужчин. Один из них–Ефим Аронович Гинзбург, высокий, толстый, в чёрном костюме со значком депутата Верховного совета СССР,  а  другой – тоже в чёрном костюме,  с совершенно незапоминающейся внешностью. Подошедшие поздоровались кивком головы  и присоединились к остальным. Роза положила цветы в гроб и тихонько заплакала.  Старенький священник прочитал молитву и велел закрывать гроб.

Когда могилу засыпали землёй и установили временный деревянный крест, Паша пригласила всех на поминки в ресторан «Прага», как того просила Агриппина.  Все двинулись  на выход, где их поджидал автобус. На улице  к Паше и Николаю подошёл Фима, извинился, что не может присутствовать на поминках, поцеловал Пашу и уехал на большом чёрном автомобиле «ЗИМ».

Накануне  поминок, делая заказ в ресторане, Паша и Николай не знали, сколько придёт народу, и поэтому чуть меньше половины мест за столом пустовало. Вышколенные официанты, великолепная сервировка, сверкающие рюмки и фужеры, аппетитные закуски и даже обязательные на поминках блины и кутья – всё это выглядело ошеломляюще.

– Агриппине  это бы понравилось,  – потихоньку сказала мужу Паша.

– Я думаю, когда она просила устроить поминки в «Праге», то представляла себе нечто подобное. Всё-таки мудрая была женщина, – ответил Николай, и глаза его подозрительно заблестели.

Минут через сорок, когда обстановка несколько разрядилась, Роза пересела поближе к Паше и Николаю.  Официант тут же неслышно подошёл, принёс для Розы чистую рюмку, наполнил её  и также незаметно отошёл.

– – Ты узнала Фиму?

– Конечно.

– Он стал очень похож на папу. Фима теперь академик, Герой Социалистического Труда,  –  и, оглянувшись, добавила шёпотом, – он делал атомную бомбу. Товарищ, который с ним, – его охранник, так положено.

Фиме дали пятикомнатную квартиру в доме, где живут академики, и он заставил нас к нему переехать. Я особенно не возражала – во-первых, центр, неподалёку  школа, где мы с Наумом работаем, а Софочка учится. А во-вторых, за Фимой надо приглядывать – ведь, он до сих пор не женился. Ему прислали домработницу,  женщину лет 50-ти, но я ей  в смысле питания не доверяю  – уж больно всё калорийное.

Мы с Фимой получили справку из Верховного Суда СССР, в которой написано, что Гинзбург Арон Менделевич  22-го августа был приговорён к высшей мере наказания,  и  в тот же день его расстреляли. Приговор в отношении папы отменён по вновь открывшимся обстоятельствам, и  дело прекращено. Вот только нам от этого не легче, ведь человека уже не вернёшь.

Паша  заплакала и сказала:

–  Значит, тётя Бетя   была права, когда говорила, что мужа уже нет в живых. Жалко, что она и Ромочка так и не увидели  эту бумагу.

 

Вечером Паша долго хлопотала по дому, постоянно возвращаясь в мыслях к событиям прошедшего дня.  В комнате Агриппины она сняла простыню, которой было завешено зеркало,  вытерла   пыль,   поставила на место  книгу «Война и мир», с которой умершая последние месяцы не расставалась, а затем погасила свет и аккуратно закрыла дверь.

Перед тем, как лечь спать, Паша поцеловала детей,  затем выключила торшер, который был у них вместо ночника, и крепко уснула.

Под утро ей приснился  двор, покрытый снегом,  искрившимся  в лунном свете. На дворе  стояли три  мохнатые лошадки, запряжённые в сани. Тятенька, одетый в полушубок, шапку, подшитые кожей валенки и с рукавицами, заткнутыми за пояс, поочерёдно подходил к саням, поправлял лошадиную упряжь и проверял – надёжно ли закреплён груз. Было безветренно, и пар от дыхания лошадей стоял в морозном воздухе. Андрюшка, которого первый раз взяли с собой в город, затаился в санях, боясь, как бы отец не передумал и не оставил его дома. Раздалось «Ну, с Богом!», тятенька и возчики, которые до этого курили у раскрытых настежь ворот, взяли лошадей под уздцы и повели со двора. Было слышно, как полозья саней поскрипывают на свежевыпавшем снегу.

Ребятишки, среди которых была маленькая девочка, толкаясь и смеясь, гурьбой бросились в избу. Маменька перекрестила удалявшийся обоз, проверила запор на воротах и тщательно закрыла дверь в сени, чтобы  тепло не выходило наружу.