В ближайшем будущем,

вне зависимости от времени, в котором живёте.

Дело было так.

Я тогда служил адвокатом в скромной, но амбициозной конторе, которой в свои двадцать три года вполне соответствовал. Сидя около окна, в ожидании интересного случая, я гадал, когда он соизволит упасть с неба. На своего шефа я не рассчитывал – лучшие дела доставались лишь старшим по званию, а спрашивали так, словно мы были в равных условиях.

Вестником «с неба» для меня работал паренёк, разносчик газет, в которых изредка мелькала хроника происшествий. Это был конец рабочего времени, когда кажется, что уже ничего дельного произойти не может и потому тоскливо за мимо пройденный день.

Я смотрел на мерцающие сумерки, на разгорающиеся фонари, на капли, дрожащие на тусклом окне, и думал о чем-то большем, что не могло вместиться в мою душную контору.

И тогда я заметил паренька-газетчика, который никогда раньше не появлялся на улице позже 10 утра. Он шел быстрым шагом, держа в руках кипу бумаг. Я окликнул его, забыв, что нас разделяет стекло, а он, как будто услышав, припустил лишь сильнее.

Нагнать его удалось возле телеграфного отделения, куда он безуспешно пытался войти. Он стучался, но служака ушел, как только солнце оказалось в зените.

Рассыльный молчал, пытаясь отдышаться.

– Послушайте, вы знаете, я всегда оставляю вам лишнюю газету,

– Это так, – согласился я.

– Но  никогда еще не  давал газету завтрашнюю!

– И это правда,  – осторожно ответил я, не зная что еще сказать. По всему выходило, что мой знакомый перебегал по солнцу.

– Речь идёт о новостях, которые появятся только завтра. Сегодня, недалеко от перекрестка Святого Еремея, около одноименной церкви, произошло покушение на убийство.

Я присвистнул.

– Это значит, что речь идёт о тяжкой статье.

Когда такое было в последний раз, я припомнить не смог.

– А главное мотив…, – начал рассыльный.

– Мотив? Он уже известен?!

– Конечно, ведь убийца задержан.

– Что? – поразился я. Оперативность граждан поражала.

– А он и не пытался скрыться. Говорят, что речь идёт об оскорблении чувств, унижении действием.

«Чувства, унижение, откуда всё это  у нас? – думал я.

– Но что же всё-таки произошло?  – спросил.

– Слушаете, – начал рассыльный, а потом, остановившись, покачал головой. – Нет, уж лучше я вам покажу всё, что нужно, – и положил руку мне на плечо.

В глазах потемнело. Я потряс головой, но света больше не стало. Вокруг меня царил полумрак; скупо горели свечи.

В тусклой комнате находился мужчина, который писал картину. Само помещение напоминало облагороженный подвал: то ли подсобку замка, то ли коридоры храма.

Лицо присутствующего сложно было разглядеть –  он стоял спиной, и хотя в комнате, по его мнению,  он находился один,  его плечи были широко расправлены, а руки плотно сжаты. Под углом от него стоял всесвещник с зажженными свечами: свет от них падал на холст, и огонь плясал на коленях человека, который был изображен на картине.

Это был жилистый, сильный человек с твердым как гранит телом, но даже в застывшей на полотне позе была заметна его пластика и живость. Он парил над кофейными зёрнами, сложенными пригоршнями, каждая из которых была   величиной с человеческую голову.

Из-за спины художника возникла невесомая, подрагивающая тень; она какое-то время смотрела на полотно, а потом, проведя рукой, затушила свечи: движение было стремительным, и огонь мигом погас.

Картина потемнела и словно состарилась; потеряв глубину и многомерность, она утратила чудодейственное волшебство, что давал свет.

Я стоял на месте, как завороженный, твердо дав обет ничему видимо не удивляться. Ведь если оказался в игре, остаётся только принять ее правила.
– Что вы думаете о полотне? – спросил рассыльный.

– Я не знаю.

– Но что подумали сразу?

– Что картина восхищает и завораживает. Растворяет в себе.

– И это хорошо?

– Хорошо.

– А потом?

– А потом я подумал… В общем, если опустить детали, то…

– Плохо?

– Да, плохо.

– А я вот до конца не решил. Может, потому что сразу вижу и вторую картину.

– Вторую?

– Пока это неважно, – ответил рассыльный.

Мы помолчали.

– Но как мы здесь оказались? – спросил я. – Мы же были около конторы…

– Вы же хотели взять это дело.

– Хотел.

– А разве для этого не надо полноценно и всеобъемлюще его изучить?

– Было бы неплохо.

– Вот и изучайте. Нас учили, что объём неполон, если знаешь настоящее, но не видел прошлого или будущего, смотришь с одной колокольни – так вроде у вас говорят? А ваш рост ниже даже одной колокольни, а значит обзор ещё хуже.

– У кого у нас?  Вы разве не отсюда?

– Я дважды из другого населенного пункта, – серьезно ответил он. –

Там иные пункты и совсем другое население, но в целом сейчас это неважно. Преступление совершено здесь и расследовать его следует исходя из местных законов. Одно ясно, чтобы выиграть дело, надо поверить в невиновность обвиняемого, а уж потом убедить судью; любые сомнения сделают эту задачу неподъёмной. Обвиняемых два, но второй не ваша забота, ваша – художник

К слову, о колокольне, – он ткнул пальцем в небо.

Поток ветра ударил мне  в лицо: от холодного, пьянящего воздуха у меня закружилась голова, и я покачнулся. Вихрь залетел в рот и раздул легкие, словно кузнечные меха, принеся необыкновенную легкость.

– Посмотрите вон туда, – сказал газетчик и протянул руку.

Набережная святого Христофора была как на ладони: извивались узкие переулки, со всех сторон зажатые каменными лачугами, оплетенные зелеными, мощными лианами; брусчатка, политая садовником, сверкала  на предзакатном солнце. Море лениво облизывало берег, раскачивая его словно люльку. Немногие закрытые окна пылали от света, будто на пожарище; по улицам бродил морской ветер, приносивший летнюю прохладу.

Летнюю…

– Это было несколько месяцев назад, – пояснил рассыльный. –  А вон там – наш старый знакомый, художник.

– Я его не знаю.

– А я знаю почти вечность. Если поделить на два эту сумму, получится, что он знаком нам очень давно.

Я решил не спорить – в конце концов, за споры мне платят в здании суда, но не раньше. Только спросил:

– Вы сказали, что не зная прошлое и будущее, нельзя судить о настоящем.  Мы пока видели только прошлое. Значит, нам предстоит…

Он перебил меня.

– Мы увидим всё, что нужно для постижения абсолютного настоящего.  А будущее…Это лишь его часть.

Я вынужден был довольствоваться этим ответом.

***

Там, где дорога шла в горку и смыкалась с переулком Новой Недели, на холме стоял единственный в городе храм без стен, окруженный лишь колоннами. Куда делись перегородки и крыша, знать было не суждено – во время разрушения погибла городская летопись, и подробная история утратилась.

Художник стоял между колонн, подле амвона и смотрел куда-то в сторону –  службы в тот час не было. Его взгляд остановился на большом деревянном распятии, перед которым горели свечи, отбрасывая свет на ноги Спасителя.

Прихожане рядом с ним буднично занимались делами: кто шептал прогноз погоды на ухо соседу, кто ставил свечи, приникая дыханием к иконе. И лишь художник с любопытством, словно в первый раз изучал все вокруг. Он ни на секунду не погружался в себя и неотрывно смотрел на закрытый алтарь, словно рассчитывая, что ворота вот-вот распахнутся.
– Все ждут благодати или хотя бы благословения, а он один может и рад бы ждать, да только все мысли о том образе, что явился ему, о будущем холсте, рисунке, цвете; и легкие раздумья, как воспримут картину люди, – говорил рассыльный.  –
Он взвешивает детали, которые заново оживят привычный образ, словно пробует их на языке.  Пытается увидеть будущую картину глазами зрителя,  не отрываясь от неё, делая шаг назад, чуть было не сталкиваясь с молящимися.

Он видит её уже готовой – воплощённой, вещью в пространстве; для него она уже существует, и сейчас он испытывает мучительное нетерпение, желая как можно быстрее разорвать расстояние между его реальностью и действительностью.

– А может, вы его будете защищать?  – нервно спросил я. От таких точных знаний, а не предположений, мне стало не по себе.  – Я вряд ли до суда наверстаю почти вечность.

– Ну что вы, против вас будут такие же как вы, моё участие это «неспортивно» – так кажется говорят у вас?

– Но что ему грозит? – пожал я плечами. –  На него напали, он выжил, если даже его осудят люди, то суд оправдает.

– Суд бывает разный, – он улыбнулся.– Если случится то, что вы сказали, то дай-то Бог, чтобы обошлось просто смертью.
– Просто?

– Да, я хочу, чтобы вы понимали, насколько высоки ставки как…

– Говорят у нас. Я понимаю.

– Но лучше увидеть. Ведь речь будет идти не только о вашей работе и репутации, но и о спасении человека.

 

 

***

Мы спустились вниз так же просто как поднялись, но разница ощущалась – ни волнения, ни легкости я не почувствовал. Переулок, в котором оказались, был тесен, а в низину не проникало солнце, освещавшее верхние улицы ярко-оранжевым светом.

Занимался ранний вечер, и фонари еще не зажгли. Дневная жара только отпускала этот день, но меж позеленевших от времени и влаги домовых стен всегда царила прохлада.

Перед нами скользил легкой походкой, чуть пританцовывая, мальчуган в измятых ботинках. Он сновал меж окон, заглядывая то в один дом, то другой, и было неясно, что ему  за дело до чужой жизни и к чему это беззастенчивое любопытство. Возможно, он просто хотел прикоснуться к уюту, которого лишена его жизнь.

Паренёк аккуратно обошел кадку с цветком, что украшала вход в дом. У следующих ворот он остановился, обернувшись; и тогда я понял, что ошибся: он далеко не юн, а худ и подвижен – коротко стриженный, с быстрыми, жадными глазами, с испещренным угрями и сыпью лицом, которое от уха до уха пересекал рубец.

– Как он его получил? – спросил я, просто зная, что мне надо поинтересоваться.

– Следуйте за мной, – ответил без эмоций рассыльный.

 

…Мы проскочили улицы и световой день и очутились на шоссе в придорожном кафе близи трассы.  Дорога, покуда хватало глаз, уходила в ночную синеву; по обеим сторонам от неё стоял кипарисовый лес. Дорожное полотно освещали длинные фонари и вывески от таверн. На обочине ждали грузовики, пока водители набирались сил за простой и сытной трапезой.

В ветках застыли сонные птицы, и лишь изредка оттуда доносилось сонное уханье. Луна стелила бледную дорожку, словно приглашая войти в кафе.
Устроившись за ближайшим столиком, я изучал соседей. Рядом, устало развалившись, сидел широкоплечий мужчина со спокойным и открытым взглядом, слегка затуманенным от бессонницы. Его спина немного провисла после тяжелого дня, и казалось, что он сутулится. Иногда мужчина морщился, пытаясь распрямиться: то ли засиделся за рулем, то ли потянул мышцы спины, загружая фуру. За его плечами с трудом просматривался худощавый паренёк, забалтывающий очередную историю. Он без умолку трепался, не переставая жевать, –  сквозь этот поток мы разобрали слова благодарности.

– Спасибо ещё раз, потерял бумажник, а скорее вытащили. Целый день без еды и надежды добраться домой.

Мужчина легко кивнул глазами, и я понял, что до того были и слова «не за что» и ободряющие жесты и прочее, но сейчас он уже устал принимать благодарности и считал их лишними.

Паренёк заказал салат, суп, второе, а потом и чай со сладким пирожным. Водитель благодушно не замечал промедления,  утомляясь разве что от постоянного монолога. Было видно, что ему не терпится ехать дальше, но прервать трапезу не евшего сутки он не решался.

Он тяжело встал, размял плечи и потянувшись, направился в туалет. Как только шофёр скрылся из вида, парень взял специи с края стола и протягивая над ним, просыпал соль в чай водителя; и только нам, внимательно наблюдавшим, было заметно, что в напиток попал порошок, который принесли загодя.

Водитель вернулся ­–  лицо его блестело от воды.

– Давай уже поедем, я не спал трое суток, – сказал он.

– Возможности не было? – с видимым сочувствием в голосе отозвался паренёк.

– Была иногда, но если и задремывал, то больше десяти минут не спал – видно, все мысли о грузе – пока не доберусь, не отдохну нормально. А в своей привычной кровати сутки проваляюсь.

Паренёк кивал, дожёвывая тёплую соленую лепешку, что подали к блюдам.

В машине водитель показал на подушку у изголовья.

– Спи, если хочешь, – сказал он, но глаза первыми смежились у него.

Шофёр только успел завести машину и застыл над приборной панелью со словами:

– Сейчас, обожди чуток, – и положив голову на руль, уснул.

Пальцы парня быстро шарили по карманам водителя –  в его руки перекочевали  бумажник, телефон, часы и цепочка с крестом. На этом он не остановился: облазив бардачок, вынул навигатор, пару банок с кофе, консервы и коробку с инструментами.

Попытался снять магнитолу, но лишь надорвал контакты и плюнул на затею. Паренек вылез из салона, упаковав вещи в сумку, которою достал из кармана. А затем, глянув на грузовик, вспомнил слова водителя о грузе. Он что, настолько ценный? – взволновался пройдоха, опьянев от адреналина. Подойдя к прицепу, открыл багажник.  Множество ящиков вселили надежду на удачный улов. Он медленно, неловко читал маркировку; буквы плясали, скрывая смысл.

Это были детские лекарства, бесполезные для него – они распространялись бесплатно, да и то лишь после проверки.

– Черт! – процедил паренёк, и тут же получил тяжёлый удар по уху.  Голова  стукнулась о багажник, и он рухнул к колёсам.

– Я говорил, что сплю не больше 10 минут, – тихо произнёс водитель, но внешнее спокойствие было обманчиво.  Им овладело холодное бешенство.

– Я же помог тебе и так, – процедил он, видно до сих пор не понял, что тот и не нуждался ни в еде, ни в подвозе. И пнул со злости по щуплой заднице.

Паренёк, тяжело дыша, залез под машину.

Водитель нагнулся и снова поморщился от боли – вор затаился под колесом, и сил его доставать не нашлось.

Ждать, пока он вылезет, не было ни терпения, ни времени.  Около колеса висел закрепленный трос, и это весьма некстати для воришки решило его судьбу.

Водитель снял трос и быстрым движением выбросил его вперёд – сталь прошлась по лицу парня, превратив его в кровавое месиво, искаженное от гнева.

Он взвыл и, оскалившись, стал отползать.

– Чтобы я не ждал тебя в другом конце с этим тросом, двинь ко мне сумку, – сказал шофер.

Тот, рыча как пёс, сжимая крепко добычу, а потом резко выбросил её и пустился наутёк

Водитель достал сумку и, вынув бумажник, долго смотрел на фото и перебирал пальцами цепочку. Выпустив из рук трос, он тут же уснул, прислонившись к огромному колесу.

 

Рядом с ним мы пробыли недолго –  какой толк наблюдать за чужим сном? – и через мгновение уже шли за пареньком.

– И после этого, – рассыльный показал на рубец, – он решил, что никогда…

– Не будет воровать, – перебил я. – Мораль понятна.

– О нет, решил, что не сворует у того, кто может наказать. Следуйте за ним дальше, и вы увидите, причем здесь он.

Я кажется начал понимать, и с надеждой, но в тоже время со страхом и ужасом, выпалил:

– Как он умер?

– А я сейчас покажу, – жестко улыбнулся разносчик и в этой улыбке я увидел всю напрасность веры в безнаказанность.

***

Мы были на небольшом балконе с облупившейся штукатуркой. Наш знакомый сидел за чашкой чая и хмуро глядел на снующих по своим делам людей; у каждого из них было то, в чем он нуждался: лихо заломанные шляпы, цветные шарфы, округлые ботинки, мягкие пальто, счастливые обручальные кольца и, конечно, телефоны. Эти телефоны звонили и сообщали о разных делах и сделках, выигрышах в тендерах или удаче на бирже – по меньшим причинам, по его мнению, этих людей не тревожили. В комнате не умолкал голос, он вещал и вещал:

«Как и предсказывали аналитики, стоимость… и единственный способ уберечься от… вполне вероятен рост, но в целом прогноз нельзя считать…».

Паренёк сидел и слушал, мотая на ус, иногда подливая в стакан заварку.

«Главное правило деловых людей, – услышал он. – Минимизировать риски, свести их к нулю: именно это залог будущего успеха».

Паренек усмехнулся; по всему выходило, что в последний раз он был застрахован – доверчивый уставший перевозчик, неплохо разыгранная легенда, снотворное, наконец. Но отчего-то не сработало…

Жертва оказалась сильнее, чем он думал. Не такая беспомощная, как бы хотелось…

Голос звучал: «Надо точно просчитать все последствия и принять решение, при котором не будет даже малейшей угрозы вашему капиталу».

И тогда его осенило; на уродливом лице заиграла усмешка.

Мы снова следовали за ним в темноте по слабоосвещённой улице. У железных ворот он вдруг захромал и стал сутулиться; лицо его приобрело застывшее, чуть дебильное выражение. Он миновал входной пост и слился с ручейком из людей. Кого здесь только не было, и почти все – стары, больны или калечны – они шли как тени, с трудом пересекая двор. Те немногие, что выглядели здоровыми и бодрыми, с неприязнью  и брезгливостью смотрели на немощных, хотя пользовались теми же благами.

Я прочитал вывеску на желтоватом здании – «Скворечник», приют.

Паренёк устроился у крыльца, исподлобья изучая окружающих его людей.

Он достал сигареты и пока прикуривал, успел раза три отказать просящим.

Остановившись взглядом на особо одиноком с виду постояльце, воришка сам подошёл к нему и угостил сигаретой.

Он больше кивал, стараясь внимательно слушать. У каждого тут была своя история, одна извилистей другой; виртуозному драматургу пришлось бы попотеть, чтобы  сделать их правдоподобными. Новеллы были настолько невероятны, что казались искусственными.

Человек, к которому обратился паренек,  мало чем отличался от других.  Разве что в руках у него была сумка – видно в тот день он получил передачу от родственников или благотворителей.

А затем промелькнуло время, и мы оказались среди коек в большой палате;  то здесь, то там слышались хрипы, кашель и стоны,  раздавались бормотания и крики во сне. Посреди спящих только воришка лежал с открытыми глазами и зажимал нос, чтобы не дышать с обездоленными одним воздухом.

Потом он тихо пробрался к постели недавнего собеседника и забрал пакет, что тот сжимал во сне сухими руками. Убедившись в глубоком сне бедолаги, он сдернул с него теплую куртку, которой тот укрывался как одеялом. Накинув её, воришка резво обходил комнату – его умению ориентироваться в темноте можно лишь позавидовать. Он аккуратно снял очки с носа спящего старичка; забрал торчащий из его кармана телефон, чуть не задев костыли у кровати. А в конце совершил контрольный обход, чтобы убедиться –  ничего не упустил, сделал всё основательно.

…Я не удержался и рванулся к пареньку, но меня держали так плотно, что я не мог сделать и шага.

– Отпусти, – прошипел я.–  Он вор и подлец.

– Плохо, что вор, но хуже, что подлец, – холодно заметил мне разносчик. – И если тебе легче думать, что это я тебя держу…

– Он же …

– Он не всем возможно виноват,  ведь вряд ли мог точно знать, что в пакете не только еда и вещи, но и необходимые лекарства, без которых смерть также реальна как жизнь. Старик давно подорвал здоровье, утратив иммунитет, и без пальто быстро захиреет. Сил бороться у его организма нет –  истощился. А тот бедолага  без очков дальше носа не видит, и мир для него почти погас. Для другого калеки телефон был единственной связью с умирающей в другом хосписе женой.

–Ты странно и страшно его защищаешь.

– О нет, я этого не делаю.  Я лишь говорю, что всех последствий, он, возможно, знать не мог. Но если бы знал, вряд ли бы изменил свои намерения.

А убить его вы бы не смогли и не только по тем причинам, которые вам известны, но и по другим. Взгляните.

Под землей было душно и пахло затхлой водой, в которой неподвижно лежал чумазый измученный паренёк. Узнать его можно было лишь по шраму.

– Как это случилось? – спросил я.

И мой собеседник рассказал о том, как…

В  приют по ошибке попал дед; он вышел из дома и забыл, как вернуться обратно. Его долго искали, но на звонки он не отвечал. Когда старика нашли, то выяснили, что он обворован: ни телефона, ни даже трости с памятным набалдашником при нём не оказалось. Отыскать воришку сложности не составило, он надёжно прятался лишь от беспомощных. Телефон он не потрудился продать – от жадности оставив и номер: ну разве станет за ним бегать одинокий старик слабый умом, – думал он. И когда паренька обнаружили, у него было растерянное и обиженное лицо, ведь он так хорошо всё продумал!

Признали его на городском рынке, где он сновал меж рядов, угощаясь от щедрот продавцов. Полиция погналась за ним…

– Кто? – спросил я.

– Ну, городские стражи, наверное.

Я покачал головой, показывая, что не понимаю.

– Как у вас называются те, кто следит за порядком на улицах и скручивает нарушителей? – спросил рассыльный.

– У нас такое бывает крайне редко, людей здесь мало живёт, но если происходит воровство, то сами и ловим.

– А тюрьма, кто сторожит?

– Слово я понимаю, оно устаревшее.  Нет, у нас нет закрытых дверей и замков, мы высылаем из нашего города.

– Стало быть, я перепутал с другими… Так вот, бросились за ним, а он наутёк, твёрдо вознамерившись во что бы то ни стало избежать наказания.

Жители гнались за ним по узким улочкам и почти настигли, когда он увидел открытый люк, около которого велись инженерные работы. Воришка решил скрыться от преследователей под землёй. Он прыгнул вниз и уже в прыжке почувствовал жар – его обварил пар от горячей воды.

Люди собрались около ямы и, успокоившись, кричали, чтобы парень дал знак, жив ли, протянул им руку, кто-то без охоты предлагал сбегать за лестницей.  Но паренёк не отвечал, боясь, что его ждёт тяжелая расплата. Поднявшись, он побежал дальше; воришка не знал, как долго бежал, но света становилось всё меньше, а подземные коридоры уже. Не помня себя от страха, он сделал шаг, как оказалось, в бездну, сорвавшись вниз и упав на штырь. На нем, обездвиженный и напуганный, он истекал кровью, хоронясь от людей и солнца под землёй.

 

…Некоторое время мы молчали.
– Я понял, что вы хотели мне показать – это страшный конец.

– Ну что вы, это ещё не конец для него и пока ещё не страшный, но здесь, в этом месте, свой довольно бесславный путь он почти завершил.

– Он давно там лежит?

– Дня три минуло.

– Можно его спасти? И выгнать из города – что ж так медленно умирать.

– О нет, спасти его совершенно невозможно. Но там, в канаве под землёй он больше не лежит. Об этом после. Теперь вам, наверное, нужно узнать мотив.

Мы снова вернулись к делу. Я кивнул, придерживаясь правила не удивляться.

– Тогда лучше начать с места, которое свело убийцу и обвиняемого.

 

***

Ближе к ночи художник решил пройтись по городу: он бродил по улочкам и переулкам, прислушиваясь к звукам лунного вечера. В них он различал легкое дыхание ветра, шелест листьев и посвистывание сурков. Тени от деревьев сплетали незамысловатые узоры на стенах небольших домиков.

Художник прогуливался по длинной зеленой аллее, неторопливо поднимаясь всё выше. В темноте на высоких кустарниках мерно покачивались бутоны. Он вышел на бульвар Святого Христофора, с которого открывался путь к Красному холму.

В конце бульвара до него стали долетать негромкие звуки, легкие и свежие как прибрежный ветер. Художник поднялся на пригорок и увидел, откуда шла музыка. В саду, что примыкал к храму, звучал концерт. На крыльце играла лютня и клавесин, и эти звуки обволакивали немногих сидящих на деревянных скамьях. Музыкантов видно не было, только невесомая мелодия кружила и мягко поднималась в небо. Он опустился на лавку подле одного из слушателей,  и зажмурившись, забросил голову вверх. Когда отрыл глаза, то обнаружил, что на небе выстраивались цвета  – невидимые прожекторы ткали полотна среди звёзд, проецируя  картины.

Ветер раскачивал звуки, словно лодку посреди безбрежного ночного моря.

И на этом суденышке художник видел себя – звезды мерцали над ним, сияя далеким бело-голубым светом. Музыка всё больше окутывала, а потом в одно мгновение, словно испуганный сверчок – исчезла. От земли повеяло легкой прохладой, но ноги её почти не ощущали, став невесомыми. Время начало возвращаться. Он глубоко вдохнул – прошёл час или более того.

Люди покидали свои места; на скамье подле него остался лишь один человек. Он был в темной плотной одежде, облегавшей всё тело.

Некоторое время они оба смотрели прямо перед собой, оставаясь на одном месте.

Затем обменялись неторопливыми взглядами. Сосед художника поднялся и стал уходить, но пройдя пару шагов, вдруг повернулся и спросил:

– Не хотите чаю или кофе, если не боитесь бессонницы, – он улыбнулся, словно счёл это предположение маловероятным.

– Да, – тихо ответил художник, думая о прибрежном кафе или баре, что работали по ночам.

– Тогда пройдёмся, – сказал незнакомец.

Художник следовал по пятам, но замешкался, когда перед ним оказались двери церкви.

Он всё же зашёл, спросив:

– Вы пригласили меня в храм?

– В трапезную, – был ответ.

Они миновали коридор и оказались в просторном, полутемном помещении с деревянными скамьями и столами.

Мужчина стал хлопотать, заваривая чай.

– Вы отсюда? – поинтересовался художник.

– Почти не спросили: работаю ли я здесь? – он улыбнулся. – Я священник. Присядьте. Недавно я Вас видел на перекрёстке Святого Еремея и в больнице для тяжелобольных, где мы помогаем в меру сил.

Он устремил свой открытый взгляд на художника.

– Нет, я не болен, во всяком случаю ничего об этом не знаю, – ответил тот, присев. – Болен родственник.

– Чем он…, – начал священник.

– Нет, я не об этом хотел говорить. А о другом – как направился в храм на перекрестке Еремея без лишнего умысла, надеясь открыться незнакомому человеку, который будучи в своём уме выслушает и ответит, если будет что сказать  – не из жалости и не из словоохотливости. Я пришёл в ту церковь именно за этим, и не было у меня другого желания, разве что простых просьб о здоровье для близких и о силе и выдержке для меня, чтобы помогать им в сложный час. Придя туда, я сделал что хотел, попросил, сказал, но все это скорее на ходу, с усталости и без погружения. Другие мысли заполонили меня, – художник  замолчал, а потом, осмотревшись, взволнованно спросил, словно предчувствуя: – Мы можем пройтись по коридорам храма?

Собеседник едва помедлил с ответом.

– Прошу.

Они миновали тёмный холл и спустились по лестнице вниз.

Там художник увидел неяркий свет, который шёл от свечей – только они освещали распятие. Он остановился, глухо изучая фигуру.

– Оставить вас? – спросил священник.

Художник кивнул.

Вышел он через несколько минут спокойный как тихий вечер.

– Ещё чая? – предложил служитель, видя, что тот не готов сразу говорить.

– Пожалуй… Могу я  иногда приходить и быть там в одиночестве?

– Это у Вас не получится, – мягко улыбнулся священник. И тихо произнес:

– Вы не для молитв об этом просите.

– Да, не для этого.

Служитель помолчал.

–  Хорошо, если вам это поможет и пойдёт на пользу – молитвы порой причудливо выражаются.

…Художник и священник отдалялись от меня, как будто я сидел в машине, а шофер быстро подавал назад; собеседники уменьшались, а за ними исчезал и храм.

 

Мы вернулись к почтовому офису, с которого началась наша история. На улице уже темнело, и рабочий день  подошёл к концу.

– Эй, окликнули меня, – я повернулся и увидел спешащего домой босса.

– И кто тебя раньше отпустил? Завтра чтобы был вовремя.

Рассыльный  отстранённо смотрел вдаль, щурясь от солнца.

– Не могу. Я взял дело, надо собирать материал, – сказал я твёрдо.

– Ну что ж, тогда желаю удачи, – легко согласился тот, и, переложив из одной руки в другую ненужный зонт, заторопился к перекрестку.

–  Пожалуй, я  оставлю вас, – произнес рассыльный.  –  Дело вы взяли, и теперь я буду только мешаться в подготовке. Это уже ваша епархия выстраивать тактику на предстоящий суд. Прощайте!

 

***

Я остался один на сумеречной улице, около привычного места, где обычно проводишь большую часть жизни, совершенно незаметно и может даже вхолостую, а дома лишь ужинаешь и ночуешь. Что меня связывало с этим районом, который я знал, как свои пять пальцев? Моя контора, где я трудился, кафе, где обедали люди, с которыми общался лишь потому, что здесь работал?

Что-то со всей это конструкции мне казалось хлипким: достаточно вынуть один брусок, чтобы понять, как много времени потеряно впустую. Растерянно я смотрел, как покидают контору мои коллеги, как закрывают дверь, как пустеет улица.

И вспоминал, когда я последний раз был у Марии. Прошло два или три дня, а я всё ссылался на хлопоты, которые, казалось, действительно были. Но так ли они важны, чтобы… Нет, делом я займусь завтра, а сегодня к ней.

К ее дому вели сразу несколько улочек. Можно было идти чуть дольше, можно было напрямую, но, в любом случае, попадал куда нужно. Я чаще выбирал путь по неширокой дороге, где редко встречались прохожие.  Постепенно мелея, она превращалась в тропинку, которая приводила к цветочной декоративной  изгороди.

Перед домом был разбит палисадник с качелями и оранжереей.

Постройка походила на вытянутую небольшую башню – в её худобе сквозила грация и лёгкость. В окно на мансарде под самой крышей, горевшее тёплым желтым светом, можно было смотреть часами; что когда-то я и делал, приходя сюда по вечерам.  Около черепицы поселились голуби, ворковавшие каждое солнечное утро.

На рассвете трава, что росла около дома, сверкала ярким зелёным светом. Капли росы на ней напоминала слезы или жемчуг. Всё это я успел запомнить, каждую деталь, хотя частым гостем дома меня сложно было назвать. Поначалу я просто приходил к саду и прогуливался около башни, а с недавних пор познакомился с живущей в доме девушкой. Она захотела узнать, кто так бесцеремонно плутает по саду, скорее всего, даже не подозревая  – и в этом не ошибалась – что здесь живут люди, и окно светлеет не само по себе, как звезда в ночи.

Что сказать о ней… Она убирала волосы в хвостик, открывая лицо с нежной кожей, на котором сияли светло-голубые пронизывающие глаза. Это был тот редкий случай, когда холодный цвет согревал. Она легко носила невесомые и воздушные ситцевые платьица, сотканные как будто из порывов ветра; глядя на неё, я представлял, как колосится рожь на бескрайнем жёлтом поле.

Когда я пришёл, она снова забыла пригласить меня в дом, и пришлось довольствоваться улицей. После прогулки мы сидели на крыше и, болтая ногами, ели мороженое. Солнце красило город в закатные цвета, дома сверкали, словно в них жили лишь счастливые люди. Напротив, уходя в неспешное лазурное небо, виднелась водонапорная башня.

Я вдыхал летний вечер, когда почувствовал цитрусовый аромат.

Открыл глаза и сказал:

– Мне казалось, ты ешь апельсин.

Она протянула руку, и под веткой сорвала ярко оранжевый как солнце плод.

Вытерев его, она протянула мне.

–Ты слышал эту историю про покушение?

– Откуда ты про него знаешь?

Она пожала плечами.

– Мальчишка бегал и разносил сплетни – он всегда поспевает раньше газет.

Так странно, совершили преступление и не ради еды или наживы, нет никакой корысти, ни ревности, ни мести. И причина странна, если это правда.

Я прервал её.

– Я взял это дело.

– Значит, не можешь говорить о нем…

Из дома доносились звуки фортепиано; мелодии навязчиво повторялись.

– Как она? – спросил я.

– Снова хандрит, говорит, что плохо себя чувствует, сил встать нет, а к врачам не идёт.

– А стоило бы.

– Родителей доктора не спасли – у неё нет причин им доверять.

– Возможно, они сделали всё, что могли, – сказал я и понял, что зелень сменяют белые стены.

Свет потускнел, став холодным и синим. Пространство сузилось и сжалось. Запах перестал быть сочным и освежающим, естественным как жизнь.

Я сидел на жесткой и скользкой кушетке рядом с маленькой девочкой; по скрипу я догадался, что под нами клеенка.

– Мама говорила, что в больницах даже воздух на карантине – всё закрыто и изо-ли-ро-ва-но.

Я взглянул на неё – кудрявая, локоны и глаза как у куклы. И очень знакомое лицо.

– Меня зовут Маша.

Игра со временем продолжалась.

Я огляделся: рядом шкафы с пробирками, какой-то бесцветный пол и отсутствие любого личного начала.

– Нам не сюда, – услышал я. Рядом снова стоял разносчик. – Пойдемте.

Я последовал вслед за ними по холлу, туда, где суетились врачи и медленно, прихрамывая, шли старики. Около лифта мы обогнули две тележки (как  будто могли их задеть), вывозящие в противоположные стороны людей и железную посуду с едой.

На лавочке сидел доктор в белом халате и девушка-подросток.

– Таким вот образом, обнаружили эту болезнь, к сожалению, у нас от этого не лечат.  Но недуг, с подозрением на который она поступила, мы исцелили, – неожиданно бодро закончил врач.

Девушка удивлённо спросила:

–  Так его же не оказалось, вместо этого вы поставили смертельный диагноз!

– Ну в это мы не виноваты, – развёл он руками.–  А с той хворью, что пациентка легла, её сейчас нет, поэтому находиться вашей маме здесь нет никакой необходимости.

Было видно, что логика сказанного ускользает от собеседницы.

– Если вы не лечите, то куда нам идти?

Он пожал плечами:

–  Поузнавайте, посмотрите справочную информацию. Да, и вот её документы.

Девушка перелистала тощую папку.

– А где направление? Без него не положат.

– Мы не даём ничего, кроме выписки.  А сейчас извините, меня ждут другие больные.

(Которым я могу помочь, сквозило в его тоне).

– Постойте, но хоть на какой стадии болезнь, куда она ещё проникла?

– Это сказать не могу.

– Доктор, вы чаше всего говорили сегодня слова: я не знаю,  сказать не могу.

Но что после этого я могу знать о болезни, лечении, как мне понять, что делать дальше?

– Этого я сказать не могу. Диагноз у вас на руках.

И он с облегчением понёсся по коридору.

Она осталась сидеть одна: глаза погасли, лицо вытянулось. Галогенный свет казался слишком назойливым, при этом бесполезным. Лица людей напротив лежали в тени, и потому выглядели бледными. Бабушки напротив весело щебетали, нимало не задумываясь о своей доле. Записи на листке жгли руки. Она вышла на улицу навстречу весеннему яркому дню. На первом тёплом солнце грусть казалось гостем, который ошибся дверью.

Свет заливал двор и беседку, что стояла здесь же. В одной из них сидела её матушка и перебирала высушенными руками подол старого простого платья.

Глаза её были слегка прикрыты. Она смотрела в сторону выхода, словно только и ждала часа покинуть лечебницу.

Дочь присела рядом, решив пока не звать младшую сестру.

– Нам надо ехать.

– Куда? – спросила она.

– Домой.

– Но это ненадолго?

– Наверное, да. Надо будет ещё долечиться.

Она кивнула.

– Надо, пожалуй, позвонить отцу, чтобы он сюда больше не приезжал, дать другой адрес.

– Нет необходимости, он не собирался больше меня навещать.

– Но почему? Как?

– Аня, не все ли уже равно. Скажем так, у него свои беды и заботы.

Мать оперлась на её руку, и они пошли.

 

***

 

Врач рванул машину с места, думая, что теперь он ушел от погони. Он взбирался в горку, и в зеркальце заднего обзора видел, как преследователи, выйдя из заглохшего мини-вэна, жестикулировали ему в след.

Он продолжал звонить в службу спасения, ища помощи. Набирал, набирал номера, а  его переключали на другие инстанции. В последний раз его перенаправили на общий сервис службы, где девушка-оператор долго не поднимала трубку, и ему пришлось  выслушать очередную длинную мелодию. Когда она, наконец, взяла, то какое-то время выясняла: принят ли был его вызов – база данных висела, и только спустя время телефонистка сказала: «Да, вызов принят, направляем машину, повторите свой адрес, где вы сейчас».  Он стал его называть, и телефон отключился.

Врач с ужасом смотрел на погасший экран – аккумулятор оказался разряжен за все звонки, что он сейчас сделал,  а на работе во время обхода пациентов он постоянно давал онлайн консультации людям на стороне. И вроде всё шло хорошо, пока кому-то не понравился результат его работы; он не учёл противопоказания, когда пытался лечить на расстоянии – его виртуальный пациент скрыл от него часть информации. Возможно, врачу стоило внимательнее ставить диагноз, но в тот день он  не мог выкинуть из головы девушку, чью мать спасти было невозможно.

Около больницы доктора ждали; он еле успел запрыгнуть в машину, но радостная мысль, что сможет унести ноги без расплаты, стала преждевременной. Недовольные родственники бросились в погоню, и чем дольше он ускользал от них, тем менее вероятным казался хорошим исход разговора.

Врач быстро подключил телефон к прикуривателю, и тут машина заглохла, так и не добравшись до конца подъёма.  Он чувствовал, как катится вниз, прямо к своим преследователям

И тут ясно вспомнил недавний разговор в автомастерской.

– Ручник у вас слетел, – сказал ему мастер.

– Потом сделаю, – отмахнулся он. – Зачем он мне нужен, поставил на паркинг и всё.

…Машина ускорялась; преследователи отбежали подальше, а он всё опасался выскочить из своего авто, боялся, что на него тут же нападут. Так он и въехал в мини-вэн, и от удара почти сразу раздался взрыв.

Волна тепла от вспышки накрыла меня; я успел увидеть, как отсвет прошелся по бесстрастному лицу разносчика.

***

…Я снова сидел на крыше, а рядом, положив голову, грелась на солнце Маша.

– Пойдем под купол! – предложил я. Всякий раз, когда нами овладевала тоска, мы шли туда.

Она кивнула.

Это место в городе знали все, хотя купола там не было, как и крыши.

Когда-то здесь была заброшенная обсерватория, стоявшая недалёко от родника, где жители набирали питьевую воду. В один прекрасный день у неё заклинило крышу. Чинить её не стали – звезды так лучше видны. Оборудование то ли вывезли, то ли пришло в негодность, но с тех пор это место полюбили гораздо больше.

Умельцы вместо крыши растянули веревки, закрепили страховку и подвесили гамаки; а внизу положили батуты и маты. Жители потянулись на новое место –  кто хотел просто лежал и смотрел на небо, другие прыгали и зависали над землей.

Пешком туда было не добраться и, взяв два скутера из сарая, мы понеслись наперегонки с ветром. Вскоре подъехали к навесному мосту, под которым был купол бывшей обсерватории. Пройдя по нему, я закрепил страховку; и вдвоем, не сговариваясь, глянули вниз.

И я, и она ушли в свои мысли. Она думала о сестре, о том, как та не может забыть об утрате. Я – что нежеланный гость в её доме, а художник, осужденный незнакомым мне убийцей, вероятно, изобразил бы наш полёт так, чтобы можно было любоваться им всю жизнь. Раскинув руки, мы прыгнули вниз, и все мысли вылетели из головы – остался только полёт, скорость и ветер.

Тарзанка притормозила нас, когда были под бывшей крышей обсерватории; ослабив страховку, Мэри, (а следом за ней и я), слетела вниз и приземлилась на батут. Нас подбросило вверх, и я с Машей снов взмыл под небосвод. Смеясь как дети, мы парили в облаках, а потом с улыбкой снова неслись к земле.
***

 

Послушник молча встал около полотна, и обвел взглядом помещение. Он убрал отгоревшие свечи и поставил новые. Художник рисовал, не отрываясь, как будто не заметил, что не один.

– А мне сказали, что вы тут молитесь в одиночестве.

Художник вздрогнул, на секунду отвлёкся.

– Как вы видите, я пишу.

– Это будет икона?

–  Совсем нет.

– Я сегодня побуду рядом с вами, если не возражаете.

– Пожалуйста,  я обычно забываю, что рядом кто-то есть. Но сегодня Ваше присутствие как никогда кстати. Давно хотел поделиться…

Некоторое время он молча водил кистью, а потом начал говорить.

История художника.

В библиотеке разговоров не было, тишину нарушал лишь шелест страниц, изредка переворачиваемых людьми, которые здесь находились. Их было немного, и все они увлечённо читали истрепанные книги.

Мы сидели за угловым столом, около книжного шкафа.  Руки отца лежали на пожелтевших страницах открытого романа, и по сравнению с ними казались бледными. Посещение подходило к концу, вскоре ему нужно было идти на обед.

– Мне бы хотелось попросить тебя об одной вещи.

Я едва заметно кивнул.

– У нас тут был один парень, хочу узнать, что с ним теперь.

– Как найти его? Ты знаешь имя?

Отец мотнул головой.

– Он взял чужое. Его нашли, я слышал это, и загнали под землю – там он ушёл от погони.

– Что ж, вор уже перетерпел многое, чтобы дальше наказывать.

– Нет, дело не в этом.  Я знаю, что он там под землёй умирает, сам не может выбраться и боится позвать на помощь.

– Но где?

– Я видел во сне очень ясно, не перепутать ни с чем – оттуда хорошо просматривается порт, и можно наблюдать, как разгружают баржи и швартуют лодки – таких мест больше нет.

Мне не было нужды спрашивать более точно.

С детства мы с отцом приходили туда и наблюдали, как корабли заходят в гавань, как уставшие, но радостные моряки покидают суда и торопятся к своим семьям. Зимой, запасшись термосом и бутербродами, мы устраивали небольшие пикники, глядя, как у причала разводят костры и греются, перекусывая, портовые грузчики.

– Найди его, – попросил умирающий. – Это слишком страшная смерть.

Я посмотрел в окно. К стеклу тянули лапы деревья, на ветвях которых распускались почки. Последнее цветение…в следующем году отец вряд ли его увидит.

 

***

Послушник выдержал паузу, а после спросил:

– Вы пошли туда?

– Да, но сделал наполовину. На ту половину, которая даёт ровно столько же, если не делать ничего, но при этом чувствуешь самоуспокоение.

Я сразу же отправился на пристань, но пока дошёл, день успел перевалить за экватор. Здесь мы с отцом (он был молодым, я ребенком) когда-то смотрели на моряков… Я сел на землю и зачарованно наблюдал за будничной работой тех, кого считают романтиками. Я был в том же месте, смотрел на тот же порт, но, пожалуй, другими глазами. И вспоминал, что тогда чувствовал, что хотел, о чем мечтал. Что говорил отец. А ведь у него были свои желания и мечты, свои виды на будущее и уверенность, что всё будет именно так, как ему сейчас видится.

Мысли заслонили меня; я сам не заметил, как просидел до заката. Люк в сумерках я нашел не сразу – вокруг была темнота, а там внутри, словно черная дыра. Я звал, кричал. Пытался понять, какая там высота, бросая монеты, но звука в ответ не было. Ни фонаря, ни веревки я не взял. Возможно, я не очень-то хотел помочь, и меня больше занимала моя боль. Я кое-что узнал об этом парне, и мне казалось, что это неплохое оправдание, если оно, конечно, нужно. Всё, что я мог сделать, когда решил не спускаться вниз, это пойти в службу спасения. Они приняли мою заявку,  но что было дальше, мне неизвестно.

Художник отстранил кисть от полотна. Послушник, слушая, смотрел на холст.

–  Темновато,  душно на картине, – сказал он. – Он словно пленник, зажатый камнем и тьмой в подземелье. Он как будто томится у вас. И под ногами черным-черно и над головой – темень.
Художник улыбнулся.

– Это взгляд человека, – ответил он не совсем ясно.

Послушник, усмехнувшись, сказал:

– Ирония разъедает действительность, как коррозия железо. Но  редко приносит даже успокоения, не говоря о большем.

 

 

 

***

Я почувствовал рядом рассыльного и приготовился снова оказаться в другом месте и времени, но нет, я также стоял возле этих двоих и слушал их неспешный разговор, где больше времени уделялось мыслям, а не словам.

Но кроме этого привычного уже действия добавилось другое, оно словно наложилось поверх ещё одни слоем, и было немного смазанным.

Молниеносным движением  послушник одной рукой отбросил холст, а другой, выхватив нож, двинулся к упавшей картине. Художник встал на его пути, и удар лезвия пришёлся по нему.

 

Художник  с лёгкой отрешенной улыбкой продолжал наносить краски на холст и одновременно сгибался, держась за резаную рану, из которой била кровь.

Послушник шагнул дальше, желая, по-видимому, закончить начатое и разорвать холст…

Я понял, что вижу их в двух разных временах, слившихся воедино. Вижу зрением,  которое обычно недоступно человеческому глазу.

И снова двое мирно беседовали, вернее, один писал, а другой, уже не скрываясь, что только и делает что смотрит, оставил свои дела и заботы и, сев подле, наблюдал, как порхает кисть.

– Я предлагаю последовать за ним, – сказал рассыльный о послушнике.

– Он куда-то уйдёт?

– Уже не здесь, – ответил, положив руку на плечо служителя церкви.

 

История послушника.

 

…В кинотеатре зал был забит под завязку. Перед нами возник экран, на котором мелькали кадры. Показывали картину, где часто менялись эпохи, страны, люди, но одно оставалось неизменным – диктаторы, тираны и убийцы,  вершившие человеческие судьбы, как им заблагорассудится, не опираясь на правду и справедливость, вопреки всему живому, вопреки милости и благородству. Они как будто поставили своей целью не только сделать жизнь других несчастной и полной боли, но и превратить  её в постоянное унижение, и посмотреть, до каких страданий способен терпеть человек и до какого ничтожества его можно низвести.

Будущий послушник боялся увидеть это фильм, но шёл на него не только с предчувствием боли сопереживания, но и справедливости, радуясь, что кто-то смог пройти через испытания, а злодеи, так или иначе, будут наказаны временем или хотя бы другими палачами.

Но он не увидел ни ужасов, ни боли. Это было незатейливое ироничное приключение по временам, где трагедии происходили запросто, беды людей выглядели нелепыми, а исполнители – нерасторопно глуповатыми.

Злодеи были смешны в своей злобе и паранойе, героев и вовсе не оказалось; все равно высмеивались, и мученики выдержали испытания  лишь благодаря нелепым совпадениям и везению. Сама история походила на лёгкую прививку от плохих мыслей.

Нельзя сказать, что зло не было наказано: над ним же посмеялись, выставили в неприглядном свете, но не более того. Как жили люди, что лежали под луной, под травой и плитами, оставалось за скобками. Так же как борьба со смертью при жизни и победа над ней.

В конце сеанса зрители выходили со смехом.

 

И снова декорации сменились. В темном помещении освещалась только подиум,  на котором шло пиршество. Бледные люди с морщинистыми животами, увенчанные  лавром, уплетали яства и глотали красное вино. Их запястья были в кровоточащих  бинтах.

– Как скоро мы их снимем, чтобы уснуть? – спрашивал один.

–  Не раньше, чем прикончим весь стол и досмотрим спектакль, если до того неразбавленное вино не прикончит нас.

А представление шло. С помощью света и графики демонстрировалось, как безликие и безголовые существа вылизывали полотна, на которых зеленел мох; тут же лучевая гильотина обезглавливала шапки грибов ростом с человека, и парочка зародышей распрямляли колесо в линию, чтобы его ровно похоронить в световом гробу; а потом сами, обмазавшись красной охрой, укладывались в колыбели.

Утомительное действие, в котором мелькали разрозненные сцены, пытались объединить какой-то логикой. Закончилось всё предсказуемо – два дремавших на сцене сотрапезника сняли повязки и бинты, забрызгав стол краской, после чего на зрителей сбросили красноватую глину; и тут же опустился занавес.

Следующее воспоминание послушника было из более ранних лет.

Их класс съездил домой к старому учителю, который в последнее время сдал, но ему было приятно любое внимание, тем более, детей – его воспитанников.

Они пришли группой. В комнате пахло дурно – затхлостью, гнилью и туалетом. Последние дни, которые предстояли учителю, были не только болезненны, но и тяжелы для достоинства этого старого человека.

При входе вначале один школьник, а потом другой прыснули со смеха, некоторые ребята театрально зажимали носы, прячась во вторых рядах и показывая жестами зловоние.

Другие, стеснённо встроившись рядом, не знали, что сказать; виновато улыбались, желая быстрее оказаться на тёплой и солнечной улице, где блуждал свежий опьяняющий ветер.

Выйдя, они обсуждали, что учитель стал похож на сморщенную обезьянку, что глаза его отливают пустотой, словно Харону заранее заготовили две монеты, что руки у него как сушеная курага, и что он достиг высшей степени развития человека, когда и питание, и избавление от отходов осуществляются по двум трубкам, минуя промежуточные звенья.

И снова мы прыгнули во времени, очутившись в небольшом помещении, похожем на контору бумагомарателей, где сидели писцы и без устали строчили на резной, искусно состаренной бумаге. Присмотревшись, можно было увидеть, что они переписывали с листков, на которых небрежно и криво были нанесены буквы.

Они торопились, стараясь не допустить ни одной помарки.

Перед выходом висела табличка – «Фонд благоденствия».

– Эта сторона конторы не видна посетителям, – сказал рассыльный.

Дверь отрылась, вошёл мужчина с окладистой бородой, уложенными воском усами и, приосанившись, сказал «время»! И больше ничего.

Люди в зале застрочили быстрее.

Некоторое время господин наблюдал за работниками, а затем без слов ушел в кабинет. Мы прошли вслед за ним и огляделись.

Это был зал с искусственным камином и большим, но пустым аквариумом; массивная мебель казалась искусственно состаренной.

В широком кресле сидел господин, а перед ним устроился в истертом пальто и мятых на коленях брюках проситель. Ворот его рубашки пожелтел и смялся, волосы давно нуждались в мытье, щеки были неаккуратно выбриты, судя по всему, тупой бритвой.

– Приступайте, – вальяжно сказал хозяин кабинета.

– Я услышал, что у вас помогают тем, кто попал в тяжелое положение. И я раньше, признаюсь,  никогда не просил и привык справляться сам, но сейчас боюсь не в силах …

– Продолжайте. Если даже не получиться помочь, то будьте уверены, это останется между нами.  Но пока не было никого, кто бы остался недоволен – мы всем пытаемся подсобить.

Проситель стал говорить. Он рассказал, а я, стоя рядом, гадал, как судьба человека может иметь столько сплетений.

– Не возражаете, если я кое-что запишу, – перебил г-н Н. – Не хочу ничего  упустить. Детали весьма важны.

– Да, конечно, – отвечал проситель и продолжал.

Его рассказ внимательно выслушали, а в конце, ободряюще  хлопнув по плечу, сказали что свяжутся.

Выпроводив посетителя, господин Н., поджав губы, бросил лист с пометками к ближайшему писцу:

– Что застыл? Работай. Новая история. Не Бог весть какая, но на безрыбье…

– Куда они все это пишут? – не понял я.

Рассыльный ответил:

– Эти истории пользуются большой популярностью, они хорошо продаются на улицах по большим городским праздникам. К ним дописывают ободряющую концовку, как главный герой превозмог все тяготы, беды и победил, обретя здоровье или богатство и семью. Подобными мотивациями его фирма, как он считает, помогает людям.

– А бедолагам, действующим лицам, он отдаёт часть денег с продаж?

– С ними после беседы этот господин больше не видится, а его помощники вскоре сообщают самым назойливым, что сделать ничего не могут. Господин Н. иногда записывает рассказы о бедах человека, которому обещали помочь, но обманули, мол, это его новая трагедия. И продаёт свежую историю. Таким образом, он сам стал героем этих повествований – отрицательным. Вы, я вижу, озадачены? Он не сразу пришёл к такому делу. Вначале господин Н. просто хотел открыть фонд и, набрав денег под благотворительность, тут же исчезнуть. Но потом на первом светском рауте, где он был гостем в роли благотворителя, господин Н. рассказал пару новелл сильным мир сего. Денег они не дали, но слушали с интересом. А потом один сказал  – если люди в такой ситуации борются, живут, то и у нас должно хватить сил всё преодолеть. И наш знакомый понял, что ему нужно продавать. Некоторое время он рассказывал истории  на приемах за еду и связи, но потом утомился и решил  механизировать производство.

– У Н. есть семья? – помолчав, спросил я.

– Да, он же хороший инвестор. О детях говорить не будем – правила не позволяют, а вот о жене можем узнать.

Я приготовился перемещаться.

– Далеко ходить нет нужды, – улыбнулся рассыльный.  – С другого входа зайдем. Сюда, пожалуйста.

Новое помещение мало чем отличалось, разве что не было столько служащих и называлось проще – «Второй шанс».

Люди в зале то и дело подписывали документы.

– Здесь снаряжают в плавание тех, кто всё потерял в городе и хочет попробовать счастье в других местах, – пояснял рассыльный. – Хозяйка компании, жена г-на Н. снабжает деньгами – не своими, а спонсоров. На это время обещает следить за их домами, а  в случае удачи она забирает свою долю.

– А в случае неудачи?

– О таких промашках мало известно людям.

–  Людям…

– Но я вам расскажу. Не далее как вчера сюда приплыл корабль, на котором вернулся один из таких непутевых путешественников. По прибытии он заявился в офис, и тут уже выяснил, что дом его продан по тем документам и распискам, что он оставил. Он был далеко не первым, с кем случилось такое.

– Но почему об этом никто не говорит? Зачем другие идут сюда?

– Те, кто вернулся на щите, бороться уже не могут, у них нет сил, состояния и репутации.  Да и возможностей – ни документов, ни дома. Кто им поверит?

Конечно, прислушались бы к тем, кто вернулся с победой.

Но успешным она исправно возвращала их собственность и документы, а они, в свою очередь, делились с ней заработком.

И были госпожой Н. вполне довольны – они обрели вторую жизнь, не подозревая, что лишь их усилия дали им эту возможность и спасли от обмана и, как следствие, полного разорения. К тому же, они не знали, что зачастую их снаряжали на деньги, вырученные с неудачливых  коллег. Да если бы даже знали… По их меркам, между теми, у кого получилось и теми у кого нет – пропасть и ничего общего.  Впрочем, тут они схожи с управительницей –  она считает свою деятельность частью судьбы.  Если суждено надломиться, – говорит она, – то суждено, и ничем тут не поможешь.

Рассыльный махнул рукой.

– А вот и наш знакомый, незадолго до того, как отказался от мирской жизни – пришёл наниматься на работу. У прежнего был сильный стресс,  что привело к утрате душевного равновесия.

Будущего послушника  (а это был он) встретили снисходительно:

– Так, у вас хороший опыт, работа в благотворительности, – отметил приказчик. – Да, «Фонд благоденствия» нам хорошо знаком.

Соискатель покраснел и замялся, но стук в дверь к приказчику прервал беседу.

– Кто там? – резко спросил он.

­ – Мне назначено, я недавно приплыл, – робко отвечали.

– Ждите за дверью! Хорошо, молодой человек, мы вам позвоним, а этого, там в приемной, его зовите.

В комнату опасливо зашли.

– Я пытался связаться с… (он назвал имя директора).

– Она очень занятой человек, – высокомерно ответил ему.

– Да, я понимаю, – сдался посетитель.

У него не было ни сил, ни времени спорить: он недоедал больше трёх дней. Хотя с учетом его долгого странствия и всех испытаний время на него можно было найти – на кону стояли его жилище, очаг, будущее.

– Что вам угодно? – раздраженно спросил приказчик.

Вопрос был странен – очевидно было,  что визитёру угодны его документы на дом,  которые на время поисков счастья у него изъяли как гарантию того, что вернувшись с удачей, он рассчитается. Да, ему в итоге не повезло, но ведь риск был заложен в сделке – разве не так ему говорили?

– Вы хотите сказать, что плавали бесплатно, мечтая за наш счет состояться и обогатиться, и теперь ни за что не должны платить? – брезгливо поморщился приказчик.

– Я лишь хотел иметь шанс начать все заново.

– Ну а почему именно там, а не здесь искать удачу? Обязательно было бежать?

Оба понимали, что этот вопрос к делу не относится, но посетитель всё же ответил.

– Я не бежал, но здесь у меня не заладилось, а сдаваться я не хотел.

– В любом случае, ваш дом пошёл в уплату поездки, – поскучнел приказчик. – Был суд, мы пытались с вами связаться, но…

– Как пытались?!

– Мы слали письма на ваш домашний адрес.

– Но я был в плавании, вы же знаете!

– Другого адреса у нас не было – вы не потрудились сообщить.

– Верните мне сейчас же мои документы! – закричал визитёр.

– Не могу.  Боюсь, они были утеряны. По правилам мы не несём за них ответственности дольше года отсутствия клиента.

Насчёт утери это было единственное правдивое слово, сказанное приказчиком.

– Как же… Куда я пойду?

– А куда вы собирались? – поинтересовался приказчик.

Проситель промолчал, и только его глаза налились кровью.

 

 

***

Странник вышел из кабинета на улицу в тех же лёгких сандалиях,  что приплыл, и пошёл по тропе. Куда он направлялся, он не знал и сам. Дорога привела его в порт. Когда хлынул  дождь, бедолага забрался под брошенную на берегу перевёрнутую лодку и тут же уснул. Ему снилось тепло и солнце; грёзы были добрыми и яркими, как  мыльные пузыри. Проснувшись, он решил, что ему всё привиделось. Не мыльные пузыри, конечно, а потеря имущества и жилья.
Он встал и пошел домой – туда, куда он привык приходить изо дня в день, пока не отправился в путешествие.

Дверь открыть не вышло – на воротах висел новый замок. Он долго, но бессильно стучался, отбив ладони и кулаки. Никто и не думал отворять; в ответ лишь надрывно лаяла собака. Странник сел под фонарём, твердо решив не двигаться с места, пока его не пустят. Над ним, замерзшим и продрогшим, всю ночь на крыльце качался фонарь. И где-то в этот момент рядом с домом, с которым не мог распрощаться,  он тронулся умом.

Тогда-то бедняга повернул к нам лицо, словно только заметив, посмотрел особенно детскими глазами – удивленными и обескураженными, что так странно сочетались с морщинами и сединами на увядшем лице, и спросил: есть ли у нас еда?

– Он видит нас, – прошептал я.

– Да, он видит.

– Я пойду куплю ему поесть, – сказал я.

– Вафли. Шоколадные вафли, – просил тот, словно и не знал других слов.

– Это прошлое, уже было, – остановил меня рассыльный. –  Но если хотите, Вы можете увидеть продолжение.

Снова то же место, фонарь еще горит, но его свет стал тусклее. К бродяге подошёл человек и присел около. Он сообщил, что тоже приплыл совсем недавно и также обманут. Угостил его любимыми вафлями. Сказал: то зло и несправедливость, что сеет этот «благотворительный» фонд,  надо остановить. И добавил: хозяйке не понять их страданий –  у неё-то есть дом, большой и тёплый. Заронив нужные слова, он щелкнул огнивом и выбил искру; провёл рукой по пламени, слово проверил, греет ли.

– Тёплый, – зачарованно повторил бедолага. – Что ж, сегодня она хорошенько прогреется – до самых костей, – и пошёл прочь.

Человек посмотрел ему в след и пробормотал с ухмылкой:

– Ну вот и хорошо, пусть передаст привет от меня г-же Н. Не надо было ей требовать такую большую долю…

Этой же ночью странник подпалил ворота её дома, и, к его удивлению и страху, они вспыхнули как сухое сено. Он бросился к двери и попытался выбить, но без толку – такого крепкого дерева бродяга раньше не встречал; а замок-паук блокировал её полностью. В тот час он один пытался отворить дверь  – хозяйка слышала, как ломятся, и решила – воры. Она закрылась в потайной комнате, обитой железными листами, словно в сейфе, которую сама называла усыпальницей (там они с мужем ночевали), а шутники – саркофагом. Из неё они уже не вышли, обретя пылающую могилу.

Странник пытался выломать замок, а потом пролезть в окна, но на них оказались  решетки, раскаленные от жара. От дыма тяжело дышалось, огонь не подпускал близко, перекрытия рушились.

Одна из горящих досок упала на путешественника, и его одежда загорелась.

Он бросился в водоем, чтобы унять боль и огонь,  а, может, закончить затянувшиеся скитания.

Обожженный и раздавленный, он не имел сил, чтобы вылезти из воды, и она его несла всё дальше и дальше. Уже в порту, где водоем впадал в море, его нашли моряки и выудили, словно рыбу. Выходив, они взяли бедолагу с собой в плавание. Обратно он больше не вернулся, найдя себя в постоянной дороге.

Его и не искал никто – по документам он давно пропал в путешествии.

…Мы снова были в конторе, и рядом с приказчиком сидел будущий послушник. Приказчик бегло читал белый лист.

– Вы начнёте с фиксирования обращений, будете вести журнал, заполнять по записям, которые нам предоставляют. Через год, если их хозяева не объявятся, утилизируйте бумаги. Это первое дело, что мы вам дадим, – и протянули документы.

Через плечо я узнал фото того, кто поджег дом.

 

***

…Передо мной в храме снова был послушник, не отрывающий глаз от холста, на котором появлялись лица просящих о помощи, обманутых, и что еще хуже, осмеянных в горе. И себя он числил среди тех, кто помогал в недобром деле.

– О чем вы думаете? – спросил художник.

– Что слишком долго сюда шел. И жаль, что по дороге не препятствовал, но  способствовал злу. Думая, что помогаю, потворствовал корысти и подлости.

И задумавшись ненадолго, продолжил:

– А сейчас вы рисуете эту картину…

Художник выдохнул и мягко ответил:

– Я пишу без зла в сердце и не ради добра как цели – я изображаю, что вижу.

– Вы творите в его церкви, и в моем доме.  А что выйдет из этого, и для чего вы это делаете?

Ответа он не получил.

 

 

***

Художник сложил кисти  и, попрощавшись, покинул храм. Послушник смотрел ему в спину, словно ожидая, что тот обернется, и уже при выходе бросит взгляд на алтарь, но гость быстро отдалялся, плотно завернутый в свои мысли.

Покушения в этом времени еще не было; оно надвигалась как буря, став неотвратимым.

Я следовал за ним, с трудом понимая, что всё это уже случилось и стало прошлым, и моя попытка его догнать ничего не изменит. Художник шёл по дороге, иногда поднимая голову, чтобы ответить кивком на редкие приветствия. Солнце клонилось за небосклон, и через час с небольшим должно было закатиться.

На перекрёстке художник сел за столик небольшого патио, подставив лицо ярким лучам солнца. Он заказал какой-то пустяк и попросил заварить крепкий кофе. А затем почти недвижно сидел, жмурясь. Когда небо порозовело, он встал и двинулся дальше по горной дороге, которая вела к водонапорной башне – с неё центр города был как на ладони.

Художник взбирался по лестнице, и каждый шаг давался ему всё легче – он шёл на ту высоту, на которой ему так свободно дышится. Там, наверху, его встречало раскрасневшееся солнце и залитое светом небо.

С крыши он увидел патио, где только что ел, а чуть дальше лечебницу отца; по привычке он махнул ему рукой, хотя знал, что тот вряд ли ответит.
Художник смотрел на крыши домов и окна мансард – в одном из них на  фортепиано играла девушка. Неподалеку зеленел холм, на котором давеча под ночным небом он слушал музыку.

Как только художник принимался за картину, в то же самое  время отворялись ставни в мансарде, и за прозрачным тюлем, словно за фатой, появлялось лицо девушки – бледное и застывшее. По первости он отвлекался на её появления, а затем перестал. Это была Анна – сестра Марии.

Каждый день он поднимался сюда, чтобы творить картину, о которой никто не знал. В тот день, когда я последовал за ним, он приступил к делу и хотел изобразить на холсте милое лицо в мансардном окне, но на этот раз ставни были плотно затворены. Тогда он начал писать по памяти, а потом почувствовал, что не один. На крыше рядом с ним стояла девушка, что каждый день мелькала за легкой тканью.

Она молчала, пытаясь рассмотреть холст за его спиной.

– Я не ради вашего окна сюда поднимался, – тихо ответил художник, думая, что успокаивает.

– Вот смотрите, – он отошел от картины.
Девушка с нетерпением взглянула на полотно.
И увидела, что её саму почти не различить, зато неплохо видна влюбленная парочка: сестра и ухажер (это был я).
Да и они были совсем небольшими, занимая малую часть от картины.
– Видите, я за Вами не подсматриваю, – сказал он.
– Вижу, – глухо ответила Анна, услышав: «Видите, я не вас пишу. Мне вы неинтересны».
Художник продолжил, не удосужившись выгнать её.
Она осталась подле него на крыше: снова рядом с кем-то и одновременно одна.
Так часто бывало и прежде –  около что-то происходило, но не с ней.
Перед ней же – широкая спина, занятые любимым делом руки; картина, появляющаяся из ниоткуда с помощью линий и красок.
Сама не зная зачем, она начала ему рассказывать о своей жизни, а  вернее сказать, о матери: какой она ее запомнила в детстве. Если  бы у Анны был выбор, она бы не ему открылась, но сейчас он стал её крайним слушателем.

Художник не перебивал и не противился чужим словам;  чуть свесив голову, он изучал холст, словно цельный мир в миниатюре. Когда солнце село, он еще некоторые время смотрел на город, лежащий под небом, а затем удалился, оставив треногу на крыше. Анну он так и не дослушал; она уходила, ругая себя,  что доверилась стене.

 

***

Шли дни, а другого слушателя она не обрела; Анна наведывалась снова и снова и продолжала историю – начинала на закате и вела рассказ до сумерек. Художник молча работал кистью. Также без слов прощания исчезал, не вступая в разговор.

Оставшись одна, она смотрела на город: как загорались манящие огни, как школьники и студенты смеялись, встречая теплые вечера, как весёлая музыка разносилась по улицам, словно ветер.

За неполную неделю Анна привыкла  приходить каждый день и, наблюдая за его делом, говорить. Картину за его плечами она не видела и не стремилась заглянуть за спину.

В конце недели девушка вышла из дома и привычно отправилась к водонапорной башне. Всей историей она поделилась, так и не дождавшись обратной реакции. В тот день Анна твердо решила разговорить его, услышать хоть слово в ответ.

Она, возможно, не искала поддержки или ободрения, но соскучилась по общению – тому, что не могла дать её родная сестра, как бы ни старалась. Та забыла и жила дальше, а Анна не смогла – и беседовать им, в сущности, было не о чем.

Она пришла раньше заката и долго сидела одна, подставив лицо солнцу. В тот день у неё было покойно и тепло на душе; её не трясло в беззвучной дрожи,  внутренняя боль не сковывала мышцы и суставы. Анна закрывала глаза и в легких плавных движениях ветра ей слышалась свирель. Она поняла, что давно мягко не засыпала, и сладкий сон окутал её.

Ей показалось, что она увидела картину, на которой нет ничего, кроме яркого теплого света, хотя, возможно, это просто лучи уходящего светила лежали на её ресницах.

Подул сильный ветер; Анна с улыбкой открыла глаза, и стало ясно – художник больше не появится. На улице зачинались сумерки, Анна сидела одна, но на удивление не ощущала привычной пустоты. И это еще больше раздосадовало её – как она могла так легко смириться с пренебрежением? Почему она рада той малости, что подарил ей художник, выступив слушателем поневоле?

В тот вечер не только её покинули без слов и прощания; я снова был один, без рассыльного. Да, он и раньше оставлял меня, когда я возвращался в своё настоящее, но я всегда чувствовал, что он где-то неподалеку и только ждет момента (как это по-людски самонадеянно – утверждать, что он ждёт!), чтобы оказаться подле. Сейчас мне было абсолютно ясно: его вмешательство закончилось, и теперь я предоставлен сам себе.

 

***

По дороге на работу я решил зайти ненадолго к Маше, а потом уже отправиться в контору.  Нам удалось побыть на веранде вдвоем и попить горячий кофе, и никто нам не мешал. Её сестра еще на рассвете вдруг деловито оделась и вышла из дома, как на бой, внезапно обретя жизненную силу. Анна была сосредоточена, резка в движениях и не замечала ничего вокруг. Поутру Мэри с сестрой снова поссорились: Анна оправдывала поступок послушника и собиралась быть обвинителем художника. Она говорила: ваш подзащитный создает то, что примиряет нас с действительностью, но это не исцеление, а обман.

На его картинах, продолжала она, есть логика, внятные последствия, и значит справедливость, а это, безусловно, ложь и химера. Художник объединяет тех, кто не может быть вместе: добрых и злых, мертвых и живых, влюбленных и одиноких. Но его чудодейственная сила всего лишь мираж, как звук дождя в пустыни без капли влаги.  А потом она сказала сестре, как будто поясняя, за что её не любит: люди после потери продолжают жить дальше, как ни в чем не бывало, и считают это за победу, хотят, чтобы дом был полон новой жизни и будущего. Но тогда в доме появляются чужие; они приносят с собой, словно дар, равнодушие к той памяти, которая только и осталась у покинутых, называя его  помощью в забвении. Ваш художник сглаживает линии, – усмехнулась она. – Но мне не хватало руки, держащей не кисть, но меч.

И на этом ушла, не желая ничего слышать в ответ.

***

В конторе меня ждала тощая папка и вызов в суд на предварительные слушания. Не удивившись, я прочитал, что они будут сегодня – совершенно неприемлемая дата. А значит, в бой надо вступать без обычной подготовки.

Ко мне подошел руководитель.

– Не забудь, сегодня!

– Но мы же можем перенести, сказать, что не успели ознакомиться с делом.

– В нашем случае это невозможно. Времени у тебя нет, и ты единственный, кто согласился участвовать без раскачки. Конечно, можешь отказаться…

– Нет, я готов, – сказал я и понял, что это действительно так.

 

***

Около здания суда людей не было; лишь садовник поливал и остригал цветы. Дом правосудия был слегка пузатым, приземистым, как основательный и почтенный гражданин.  Его светло-серые стены и колонны отдавали холодом, и нередко около них пережидали жару. Я постоял на каменных ступенях, вспоминая напутствие художника.

Познакомился я с ним в текущем времени день назад. Мне вручили папку с делом, и я сразу же отправился в больницу. В тот день его выписывали – ранение оказалось неопасным. Лезвие каким-то чудом прошло вскользь, задев лишь мягкие ткани. Я шел на встречу с человеком, о котором уже порядочно знал.

Он поприветствовал меня без церемоний, словно общались вчера.

– Прошу передать стороне обвинения, девушке, имени сожалению не знаю, этот кейс.

– А по формальной стороне дела.., – начал я.

Он поморщился.

– По ней… Я не могу сердиться на него (послушника) больше, чем на себя; всё, что он думает и говорит, думает и говорит часть меня, что он сделал, хотела бы сделать моя часть. Без него я бы сам корил себя за творение, сомневался, обвинял, злился, осуждал. Он взял на себя все это и, возможно, тем самым спас меня, если не от безумия, то от двоедушия…

Мы поговорили с ним еще недолго; я лишь выразил соболезнования в связи с кончиной отца. Он едва кивнул мне, но плечи его расслабились.

Я только спросил его, известно ли ему, где сейчас послушник, его несостоявшийся убийца.

Он неопределенно качнул головой.

Как бы то ни было, я решил проводить его до дома. В гостиной его встречали – перед ним стоял послушник, в руках у которого был спасенный им же холст и записка. Судя по всему, картину он сумел восстановить сам – рука не поднялась уничтожить её безвозвратно.

– Зачем вы меня спасаете? – тихо спросил послушник, показав записку  –  Ведь я мог убить вас.

– Мне не хотелось, чтобы вас поймали и осудили, а просить спрятать мне некого. У меня Вас искать точно не будут. А он, – художник показал на меня, назвав имя, – связан тайной молчания, поскольку ведёт моё дело.

***

И вот спустя день после этого я должен защищать его на предварительных слушаниях…

Я прошёл в комнату для совещаний и огляделся. В пустом зале был только один человек – сестра Маши.

Пожалуй, раньше бы я сразу решил, что она здесь только из-за меня. Но сейчас я не считал, что всё плохое, как и хорошее, происходящее в мире, неизбежно зависит от нас. И если раньше мне бы эта мысль показалась унизительной, то сейчас я скорее успокоился.

Судья опаздывал; я подошел и открыл окно. Свежий ветер влетел в комнату.

– Анна, пока судья не пришёл… Мне велели передать посылку; возможно, она любопытна.

– Что там?

– Меня только просили…

Анна приняла кейс из моих рук. Лишь краем глаза я видел, как она приоткрыла его и замерла. Девушка смотрела в него, ничего не доставая и не листая.

А потом поднялась и сказала:

– Пожалуй, я не буду дожидаться начала. Передай (она перешла на «ты») судье мои извинения, и скажи, что дела не будет.

– Что? – Спросил я.

– А это…, – она протянула мне обратно кейс. – Пусть останется у него. Я хочу, чтобы как можно больше людей увидели его глазами.

Я не нашелся, что ответить.

– Увидимся дома, – улыбнулась она.

Когда Анна ушла, я открыл папку. Внутри была картина, та, которую он писал на крыше.

А на  ней…

Пати, где неторопливо обедают горожане. Красные черепицы крыш. Священник слушает музыку около цветочной аллеи на деревянной скамье; неподалёку за прозрачной воздушной занавеской вдумчивая девушка играет на фортепиано. На холме виднеется купол заброшенной обсерватории, а выше ныряем в небо мы с Машей. Дорожка бежит к набережной, там мальчуган  с отцом на закате смотрят, как причаливают к порту корабли, как жгут костры озябшие матросы. На воде судно, на палубе которого странник смотрит в сторону ускользающей земли. Чуть поодаль беседка, в которой женщина,  слегка улыбаясь, щурится на теплое весеннее солнце.  На ровной дороге стоит храм без крыши и стен, открытый со всех сторон. А ниже уровня моря,  средь подземных вод, лежит воришка, скрываясь от людей и затворившись от всего живого; за железными замками и решетками прячутся в огненном доме известные всему городу «благодетели».

Между набережной и подземельем, застыв в пространстве, на горной дороге катится в пропасть машина, не в силах остановить гибельное движение.  Однако, глядя на холст, не покидает мысль, что с какого-то несчетного раза, пусть и спустя столетия, водитель преодолеет тягу к бездне, и сможет удержаться. А для этого, ему стоит начать движение вперед.

 

***
…Я покачнулся; земля как будто уходила из-под ног. Я снова видел порт, но сейчас он был с другой стороны.  Гавань отдалялась, а вместе с ней и земля.

– Каждый день отсюда уходят корабли, – сказал художник на палубе.

–  Но ведь кто-то и возвращается, – улыбнулся бывший послушник.

Художник не ответил, только обронив:
– Здесь тебя искать не будут – корабли, покидающие с острова никому не интересны. Но после плавания, где бы ни сошли, мы будем предоставлены сами себе, и наши пути разойдутся.

В тишине прозвучал только один вопрос.

– Как вы назвали вашу вторую картину? – спросил «послушник».

– «Взгляд с  Кальварии». Так вижу с этого места наш город я, так видел его отец, когда перед смертью попросил подняться туда. Так видел и Он, принявший смерть за нас, и победивший её для нас. Это его взгляд.

Было темно, и казалось, что за бортом нет ничего, лишь пустота – море и небо стали неразличимо темны для глаза. Движение едва ощущалось – корабль в ночи плыл бесшумно и мягко, словно бы никуда не приближался, ниоткуда не отдаляясь. Лишь едва заметная качка напоминала, что это ещё не конечная точка пути. Поскрипывали снасти, иногда слышались неторопливые шаги по палубе.

Они плыли по границе внутренних вод, и судно уходило всё дальше. Туда, где не работал корабельный компас, и были бесполезны карты. Там не существовало ни границ, ни горизонта; лишь небольшие острова, на каждом из которых находились люди. На одном из них художник увидел отца. Вода обнимала и объединяла эти острова, переливаясь между ними.

Художник не заметил, как начался шторм и как они вышли из внутренних вод в бесконечность.