Ох, всыпят, всыпят, всыпят ему!

Маленькая  сумрачная гримёрка,  вечернее окно,  тумбочка,  стул, стол с зеркалом, рыжий, видавший виды, диван и стены, испрещённые рожицами – весёлыми, сердитыми, плачущими, смеющимися…

И первой всыпет, когда разглядит его художества на обоях, завтруппой Наталья Степановна…

Юрий Федюнин вздохнул.

Не посмотрит на все его заслуги, регалии и дружбу с самим Северцевым…

Закончил рисовать карандашом на стене человечка с кисточкой и мольбертом. Прищурился, чуть подаваясь назад. Получилось неплохо.

… Незабвенным Петром Петровичем, из старой плеяды артистов, составивших здесь первую театральную труппу. Мастеру перевалило уже за семьдесят, когда совсем ещё молодой актёр Юра Федюнин волею судеб стал делить с ним вот эту гримёрку. Помнится,  Юра всё рассказывал старику о Системе Станиславского, которую им преподавали в училище – полное вхождение, полное отождествление себя с персонажем…

Северцев слушал-слушал, да и принёс полное собрание сочинений последнего.

–  Юра, парень ты хороший. И актёр, видимо, тоже будешь хороший. Вот дарю тебе. Но знай: если ты хоть раз в какой-нибудь том заглянешь, я тебя уважать перестану.

И всё-таки его великий наставник был не прав. Чтоб сыграть глубоко и правдиво, в образ надо вживаться, а не заниматься изобразительством, жить на сцене, как персонаж, думать, как он… Именно поэтому русская  актёрская школа и русские артисты – лучшие в мире, кто бы где бы не говорил обратное.

В этот момент за дверью в коридоре раздался громкий повелевающий голос завтруппой.

Федюнин съёжился. Сейчас распахнётся дверь:

«Юрий Иванович, а что вы ещё тут, репетиция давно закончилась»?

Слава Богу, продолжая кого-то распекать, а может и просто разговаривать – принципиального различия, по-большому счёту, не существовало, – прошествовала далее.

Юрий Федюнин повеселел. Взглянул на человечка с мольбертом. Пожалуй, у него слишком печальный вид. Снова взялся за карандаш и попытался придать бедолаге более лёгкую раскованную позу; подрисовал улыбку на лице, а на щеках – ямочки от улыбки…  Нет, человечек вряд ли повеселел. Наоборот – сделался каким-то жалким, беспомощным и беззащитным.

Федюнин долго смотрел на себя в зеркало.

 

«Дворянского стареющего рода

Неукротимость жёсткая бровей.

А взгляд – как у испуганных детей:

В нём и смиренье есть и несвобода,

Но не раба, а женщины скорей»…

 

Он закрыл лицо руками.

«И опять все мои мысли о ней… Не надо вспоминать, надо думать о чём-то другом, о новой роли»…

И вот тут Юрий почувствовал пристальный взгляд на затылке, в последнее время у него периодически возникало это ощущение.

–  А мне очень твой человечек с кисточкой понравился! – внезапно прозвучал звонкий голосок откуда-то сверху…  Юра резко развернулся…

Под высоким сводчатым потолком  ещё дореволюционного здания в воздухе висел – плюшевый мишка, да! да! Мишка плавно опустился перед актёром – пушистая белая шёрстка, огромные, золотистого цвета, глаза, аленькие губки, носик, чуть вздёрнутый… Поднявшись на цыпочки – небольшой, не более полуметра, гость некоторое время изучал последний Федюнинский рисунок.

– Очень, очень нравится, – повторил важно и смешно. – На тебя похож. Это ты, небось, себя нарисовал?

И уставился вопросительно на актёра своими очень выразительными – глубокими, умными глазами.

–  Да, – выдохнул Юрий.

Мишка вскарабкался на диван, покряхтывая, будто проделывал сие с трудом, уселся, многозначительно скрестив руки на груди, и с задумчивым видом начал оглядывать комнату.

–  Все твои рисунки хороши, все… А меня Тошенций зовут. Я из небесных братушек. – Ткнул лапкой-мохнаткой вверх:  –  На небе живём. В облаках. Только умеем невидимыми быть, вот нас и не видят… Летать умеем, сквозь стены проходить… Ну, в общем, обычные вещи.

Федюнин немного совладал с собой, пытаясь ввести  происходящее, хотя бы разговор в какое-то логическое русло:

–  На стене не совсем я. Это роль. Я актёр. Я играю в новом спектакле. Это театр.

Небесный братушка оживился, спрыгнул с дивана.

–  Давай тоже играть будем. Вот сядь нормально. Не так. Закинь ногу на ногу. Во-от.

–  Э-екь! – Тошенций опять закряхтел и вскарабкался по Федюнинской ноге к нему на колени. Оказался небесный визитёр очень лёгким, едва ли тяжелее настоящего плюшевого мишки.  Съехал обратно на кончик ноги, покачался, снова вскарабкался, снова съехал. Проделав так несколько раз, с силой спружинил, едва не сорвав с ноги сандалью, с весёлым визгом взмыл под самый потолок, вновь опустился перед  своим собеседником. Выглядел он ужасно довольным.

–  Меня можно просто Тошкой звать. А тебя как зовут?

–  Юра.

–  А я знаю! – прыснул со смеху небесный мишка и боднул головой Федюнина в бедро – ощутимо. – Я в вашем спектакле недавно участвовал. Меня тётенька одна видела.

–  Позавчера? – нахмурился, вспоминая, Юрий. – Катюша? Ей во время репетиции показалось, что перед ней на сцене метнулась белая кошка. Она даже слова забыла.

–   Обрадовалась.

–  Думаешь? Ей Александр Георгиевич, наш главный режиссёр, ей за это всыпал.

–  А вот режиссёр ваш мне совсем не понравился, – насупился Тошка, – он хоть и маленького роста, почти как небесный братушка, но вот вовсе даже не братушка. Злой. А вот ты добрый, – погладил Юрия по колену. – Наш.

Федюнин хотел было ответить, возразить, в принципе, на счёт режиссёра, но в коридоре опять раздались шаги.

–  Э-екь! –  крякнул  Юрин гость и скакнул на диван.

Прочь, преграды! Прочь, препоны! – В двери, неумолимо, как рок, стояла завтруппой Наталья Степановна, грузная, грозная… В гримёрке сразу стало тесно и неуютно.

–  Юрий Иванович, вы ещё здесь? Репетиция давно закончилась.

–  Да  отдыхаю, Наталья Степановна, – заюлил Федюнин, – думал вот о роли…

–  Не выпивали? – голос заведующей стал ещё строже.

–  Да нет, что вы, совсем сухой.

–  Ну смотрите, Александр Георгиевич узнает, будут неприятности.

–  Нет-нет,  даже в мыслях не держу…

–  Я охранника предупредила, что вы ещё здесь.

Перевела суровый взгляд на небесного братца.

–  Какой у вас симпатичный  мишка. Прямо как живой.

–  Я мишутка косолапый с золотистой лапой, – ответил ей звонко новый Юрин  знакомый и помахал рукой.

–  Ой, батюшки, – отпрянула назад Наталья Степановна.

–  Это мне подарили, – засуетился Федюнин, – китайская игрушка, иногда срабатывает сама по себе.

– Между прочим неправдушки, – возразил с достоинством Тошка, вновь скрестив руки на груди, глубокомысленно подпёр  кулачком подбородок, – подразумеваю, русский я.

Лицо у театральной начальницы вытянулось. Несколько мгновений она пребывала в явном оцепенении. Затем попятилась и закрыла за собой дверь. Послышались быстрые удаляющиеся шаги.

–  И-ихь! – покатился со смеху небесный братушка, воткнулся лбом в диван, вздёрнул вверх пятую точку.

–  Ну вот что она теперь обо мне подумает? – досадливо и огорчённо произнёс Юрий.

–  Как что? – Тошка уставился в изумлении своими огромными чудесными глазами на артиста. – Так и подумает, что мы   друзья.  Разве мы не друзья?

–  Друзья конечно, – пожал неуверенно плечами Федюнин.

–  А раз друзья, – небесный браток лукаво подмигнул,  –  то надо это дело отметить. –  Выдержал паузу.  –  У тебя,  между прочим, бутылочка припрятана.

–  Ну, это как-то в последнее время, – сконфузился Федюнин.  Покряхтывая, он вдруг поймал себя на мысли, что кряхтит как Тошка, приподнялся со стула, дотянулся, достал из-за тумбочки начатую бутылку зубровки, а затем, выдвинув ящик, маленький гранёный стакан.

–  А ты пьёшь, тебе можно?

–  Ужас, как пью.

Тошка взял из рук актёра бутылку. Ловко откупорил, понюхал, дунул в неё.

–  Давай – за встречу.

Федюнин налил грамм восемьдесят, помялся, залпом опрокинул стакан… Градусов не чувствовалось, так, горьковатая водичка.

–  Выдохлась что ли? – недоумённо пробормотал Юрий.

Тошка довольно захихикал. Махнул на гримёрный столик, едва не опрокинув зубровку, схватил карандаш и зафехтовал им в воздухе, как шпагой. Затем с возгласом –«коли!» – дважды ткнул им в зеркало и сломал грифель.  Озадаченно повертел в руках обломок.

–  Китайская  игрушка.

–  Ничего, я наточу.

–  Точи не точи, императором не будешь, – веско заявил небесный человечек.

Федюнину показалась знакомой эта фраза.  Тошка между тем встал на четвереньки и начал подпрыгивать и трястись, как собаки отряхивают мокрую шерсть, глядя на себя в зеркало и приговаривая что-то вроде:

–  Булю-люлю-тюлю-булю!..

Посерьёзнел.

–  Улетаю я, Юра. Но послезавтра вот так же обязательно прилечу. Будешь меня ждать?

И заглянул Федюнину в лицо.

–  Обязательно буду.

–  Тогда давай краба!

С размаха они ударили в ладони. Руку Юрия словно пронизало лёгким зарядом тока, он слегка дёрнулся, и ещё удивился, какая мягкая и, одновременно, сильная лапка у его нового фантастического товарища.

–  В путь, в путь! – зазвенел Тошка, взвился, крутанулся волчком и белым огоньком прошёл, исчез сквозь потолок.

Федюнин ещё некоторое время сидел в гримёрной.

«Это всё действительно было? Или я сошёл с ума?»

«Учись не учись, императором не будешь», – всплыло вдруг из подсознания правильное звучание цитаты из Мао Цзе Дуна, переиначенной небесным мишкой.

Юрий покачал головой. На него навалилась чудовищная усталость.

«Пора домой».

Жил Юрий Федюнин неподалёку и обычно добирался, как говорится, на службу и со службы пешком.  Он двигался по тёмной малолюдной улице и ему казалось, что он здесь и не здесь, что вот он шлёпает по лужам, перешагивает через колдобины в асфальте, и в то же время не он… Дома   бесцельно послонялся по пустой квартире, попытался ковырнуть вчерашнюю гречневую кашу с тушёнкой – от еды буквально воротило. Из последних сил добрёл до кровати, толком не раздевшись, рухнул в постель, провалился в сон…

 

… А проснулся уже в одиннадцатом часу. В высокие окна сталинки врывались потоки солнца. Он впервые выспался за последние несколько месяцев. Тело слабое, вялое, состояние расхлыстанное… И всё же  он отдохнул.

Федюнин проковылял к холсту в углу комнаты – большому, на полтора метра, укрытому рябеньким зеленоватым покрывалом. Осторожно расчехлил его… На картине занимался рассвет. Небо, вода и деревья брызгали яркими фантастическими красками. Картину он не закончил. Он начал писать незадолго до смерти жены… И впервые после похорон взглянул на свою работу. Что-то отозвалось в  душе – больно, но радостно.

Юрий  в очередной раз  подумал о вчерашней встрече с небесным братушкой и в очередной раз в голову ему пришло – не сошёл ли он с ума? И хотя сегодня у него был свободный день, всё-таки потащился в театр. Помотался там без цели. Подошёл к Наталье Степановне – та едва поздоровавшись, поспешно ретировалась от него к себе в кабинет – некогда-некогда-некогда! И вновь шарахнулась,  буквально пробежала мимо, – чудны дела твои, Господи! – когда они опять столкнулись в коридоре… Так может, всё правда, и он, во всяком случае – пока, ещё в здравом уме? И завтра, да, завтра – новая встреча?

На улице Федюнин долго глядел на небо. Удивительное, кстати, голубое небо с плывущими мохнатыми белыми облаками, похожими на мишек…

Два дня всё валилось у него из рук. На репетиции режиссёр остался недоволен артистом:

–  Юрий Иванович, что с вами сегодня?

А сегодня у него встреча.  До позднего вечера Юрий ждал в гримёрке своего сказочного знакомого. Напрасно. Тошка не появился. Не появился и на следующий вечер. Наверное, это в какой-то мере пошло на пользу Юрию – он сумел собраться, взял себя в руки и заиграл на прежнем уровне.

–  Юрий Иванович, ведь можете, когда захотите? Спасибо.

Но на третий вечер:

–  А вот и я!

Белый огонёчек вспыхнул, затрепетал под потолком,  побежал вниз и превратился в чудесное милое существо – Тошку.

–  Юра! Юра! – бросился небесный человечек актёру на шею.

Федюнин чуть не прослезился от переполнивших его чувств – сам не ожидал, что будет так рад своему новому другу.

–  Что ж ты не прилетал? Я ждал.

–  А я разве не ждал? – чуть обидчиво переспросил Тошенций. – Я даже страдал. Знаешь как?

–  Нет.

–  Вот так! – и братушка с усердием постукался лбом о Федюнинское плечо. – Но дела.

–  Какие?

–  Как какие? – Тошка удивлённо воззрился на Юрия своими  необыкновенными глазами. – Новая магнитная решётка, структурирование пространства…

–  Ой, как ваши самолёты надоели! – неожиданно перескочил он на другую тему, спрыгнул с рук актёра. – Всё летают, летают, шум и грязь только, тьфу!

–  А от меня Наталья Степановна бегает, – засмеялся Федюнин.

–  Кхе-хе, – довольно кивнул Тошка.

–  А ещё я на небо смотрю. Красиво. На облака. И самолёты не мешают. Стихотворение вот вспомнил:

 

«Другие верят в Бога,

Он верил в облака,

И все в округе строго

Бранили чудака.

 

И верой непристойной

Друзей он огорчал.

А он им со спокойной

Улыбкой отвечал:

 

«Садовник в розу верит,

А роза в мотылька.

Волна морская –  в берег.

А я вот – в облака».

 

–  Хорошее стихотворение, – одобрил Тошка, – из роли небось?

–  Не совсем. Мы репетируем новый спектакль, я играю одного полусумашедшего старика, – Федюнин улыбнулся, покачал головой. – Не зря мне её Александр Георгиевич дал. Так этот старик постоянно бормочет под нос стихи. Причём, французских поэтов. Как бы прячется за эти стихи от себя, от своего одиночества… В общем, чтоб глубже войти в образ, я штудирую французскую поэзию.

–  Очень хорошая поэзия.

Небесный братец, как в прошлый раз,  расположился на диване.

–  Прочитай ещё что-нибудь.

Федюнин задумался.

 

–  «Спросили они у пророков:

«Смертны ли боги?»

И пророки в ответ:

Кто мы, чтоб ведать такое?»

Спросили они:

«Есть ли предел у Вселенной?»

И пророки:

«Мы бы тоже хотели об этом узнать».

Спросили они:

«Тело ли – форма души,

или душа – форма тела?»

И пророки:

«Мы сами терзаемся этим вопросом».

Спросили они:

«Будет ли жизнь другая дана

нам после смерти?»

И пророки:

«Нам верить хотелось бы в это»…

 

Юрий не дочитал.  Опустил голову, и тихо:

–  Знаешь, когда умерла моя супруга, она тоже была актрисой в нашем театре, её новый режиссёр уволил, у нас было слишком много пенсионеров, и он прав, в принципе… Но без театра она зачахла за год…  Так вот… Я не находил себе места. Я не мог без неё…

Юрий встал, сел.

–  Я поехал в один монастырь… Объяснил всё настоятелю, он определил меня на четыре дня в келью. Дал мне исповедника. Совсем молодой человек. Я ему говорю: «Я знаю, я всю жизнь грешу. Ведь сама актёрская профессия, лицедейство – это грех». А он мне так хорошо ответил: «Если вы через свою профессию несёте людям добро и свет, то она не греховна».

Федюнин не выдержал, прошёлся взволнованно по гримёрке и вдруг опустился перед небесным братушкой на колени:

–  Тоша, ты ведь в облаках, в небе, ты не из этого мира. Ты, может, знаешь? Скажи, пожалуйста, а как она – там? Мне больше ничего не надо. Мне б только узнать, как она – там?.. И больше ничего.

Тошка накуксился. Помог подняться Юрию, усадил на диван, тот закинул ногу на ногу, небесный мишка запрыгнул на носок, едва не сбив сандалию, закачался, засопел, сосредоточенно ковыряя вылезшую из брючины нитку на коленке актёра.

– Я тебя расстроил, дружок? – виновато проговорил Юрий и погладил братушку по мягкой шелковистой макушке.

–  Конечно расстроил, – обидчиво, плаксиво ответил тот.

–  Ну, извини меня.

–  Извини, – Тошка погладил Федюнину колено. – Жалко мне тебя, Юра… И стихотворение грустное. Вот такие пророки и есть недотёпы.

Он слез с рук актёра.

–  С ней всё хорошо.

Голос небесного братца прозвучал очень серьёзно.  Юрий откинулся на спинку дивана.

–  Ты в курсе, – продолжал его товарищ, – что мы с другом собираемся  послезавтра к тебе в гости на блины?

Какая-то неземная сила появилась во взгляде Юриного собеседника… Федюнин отвёл глаза.

–  Теперь в курсе. Очень замечательно.

–  Ещё мы любим печенье, бублики, лепёшки, – перечислял небесный  человечек, – и очень – хлеб. Особенно – белый. Будем смотреть твои картины.

–  Ну, на счёт картин, –   Юрий смущённо махнул рукой, – я ведь не художник. Несколько лет назад ни с того ни  сего начал рисовать. Сначала акварелью и гуашью, потом маслом…  Хотя один мой знакомый, он художественное училище закончил, говорит, что очень интересно. А Александр Георгиевич обещал   выставку в театре устроить… Но ведь послезавтра весь день репетиция, – встрепенулся Федюнин.

–  Репетиции не будет. Это точно.

И вдруг прежний Тошка брызнул с весёлым визгом на гримёрный столик, показал зеркалу язык, встал на четвереньки, потоптался на всех четырёх лапах.

–  Похож я на собачку?

–  Немного похож.

–  Ав! – звонко тявкнул Тошка на Юрия, глаза его так и светились озорством.

–  Ав! – ответил актёр.

–  А мы, между прочим, тоже с другом тебе стихи прочитаем.

–  Правда?

–  Да.

Тошка закряхтел и медленно поднялся с четверенек.   Вид у него стал ужасно важным и смешным.

–  Пора мне. Надо заниматься эклептикой, гравитационными полями… Давай краба что ли…

Он отвёл руку для удара чуть ли не за спину.

–  Ой! – Федюнин ударил в пустоту, Тошка вновь задорно взвизгнув, вывернулся из-под его ладони, бросился  артисту на шею, обжёг нежгущим огнём, молнией стрельнул в потолок.

–  Жди, Юра, жди!..

Федюнин, растроганный взволнованный, как и в прошлый раз ещё  какое-то время сидел в гримёрной. Внезапно в голову пришла мысль – Тошка улетел слишком рано, они словно не договорили чего-то… Чего?

Возвратившись домой, он вдруг обратил внимание на пыль, грязь и страшный беспорядок в квартире, и вспомнил: он не убирался ни разу после смерти жены…

«Всё, завтра прекращаем это безобразие».

Подошёл к незаконченной картине. Долго вглядывался в неё… И – взял краски и кисть.

 

Весь следующий день Юрий Федюнин посвятил хозяйственным делам. Прогребал, прочищал все углы, протирал от, кажется, вековой пыли шкафы, шкафчики, стеллажи с книгами и комоды. Вымыл с мылом ковёр. Потом бегал по магазинам, покупал муку, пряники, печенье… А вечером, немного отдохнув, принялся за картину. И работал самозабвенно до поздней ночи. И во сне не отпускал от себя эти фантастические цвета, оттенки, перекаты, переливы, всю ночь он будто купался в каком-то океане звуков, красок и образов. А утром его разбудил телефонный звонок. Заведующая труппой сообщила, что Александр Георгиевич приболел и  сегодняшие репетиции отменяются. И сразу положила трубку.

Федюнин вспомнил Тошкины слова. Наскоро перекусил и возвратился к своей работе…

Он словно находился в каком-то потоке – бурлеск красок, море красок!.. Нет, он писал не обычный пейзаж, он прикасался к другому, неземному миру, бесконечно прекрасному и свободному, и не мог поверить, что всё это пишет он…

 

«Тщетно мнишь ты, художник,

Что творений своих ты создатель»…

 

Картина, в целом, была закончена, оставались так, мелкие детали. Но время пронеслось, пролетело!  – и пора  было готовиться к гостям.   Кто сказал, что  заниматься стряпнёй легко и быстро?..   Федюнин еле успел к вечеру… Утомлённый сел на диван – тоже потёртый и рыжий, как в театральной гримёрке, окинул взглядом комнату, по окружности которой он расставил на стульях, на подставках, просто на полу свои картины… Прикрыл глаза. Он, кажется, заснул?..  И увидел – её, молодую и красивую, в белом платье на фоне чудного синего неба с огромным сверкающим облаком, похожим на мишку… Она улыбалась… Она хотела что-то сказать ему…

Он проснулся как от толчка. Голову вело, в воздухе вспыхивали и гасли зелёные искры. Два огонёчка, два световых ручейка заструились из-под потолка, коснулись вычищенного ковра, расстеленного в центре комнаты, и превратились в двух мишек – белого и золотистого.

–  Юра! – бросился Федюнину на шею Тошка.

А его товарищ солидно протянул руку и представился:

–  Мишутка.

Ладошка у нового гостя тоже оказалась мягкой, но, в тоже время,  сильной, крепкой, как у Тошенция. Они вообще здорово походили друг на друга.

–  Я очень уважаю живопись, – продолжил новый гость, – мне Тоша о тебе рассказал, и я сразу захотел посмотреть на твои картины.

Братушки медленно двинулись по кругу, заложив важно руки за спину… Писал Юра яркими, солнечными красками и комната, надо сказать, выглядела пёстрой, праздничной и нарядной. Мишки одобрительно кивали головами, останавливались,  периодически  комментируя ту или иную работу.

–  Вот это акварелька, – говорил Тошка, – а вот это уже масло.

–  Понятное дело, – отзывался Мишутка,  поковыряв ногтем  холст: – Смотри, зелёная просто шмяка, а выглядит издали как дерево.

–  Искусство.

Перед картиной, где Юрий изобразил солнце, с исходящими от него лучами, оканчивающимися раскрытыми ладошками, оба небесных человечка задержались дольше всего.

–  Очень точно передано, – сказал Мишутка.

–  И что характерно, – добавил Тошка, – раскрыта главная черта солнышки – доброта.

Повернулись к Федюнину, пребывающему, к слову, в изрядном волнении:

–  Нам очень, очень всё понравилось, ты – молодец!

–  И смело по краскам, – помолчав, заявил веско Мишутка.

–  И краски космические, – в тон ему присовокупил Тошка.

–  Спасибо, – Юрий растроганно отвернулся, чтоб гости не заметили выступивших у него слёз.

–  Может, к столу пойдём, ребят?

– К столу!

–  Только вы извините, что на кухне, в зале вон всё заставил. Но кухня большая.

–  А если б и маленькая, как говорится, в тесноте, да не обиде, – снова весьма глубокомысленно заявил Мишутка.

Через минуту все трое сидели за столом, а на столе раскинулась скатерть-самобранка, – так Юра постарался угостить своих друзей. Были тут и румяные оладушки в цветастом розовом блюде, и блинчики – манные и с творогом,  и песочное печенье;  пряники,  коржики, бублики,   плюшки,   и, наконец, хлеб, нарезанный аккуратными  ломтиками, под белоснежным полотенцем, чтоб не сох – ржаной и белый, овсяный, картофельный, какой-то восьмизлаковый, обсыпанный кунжутом, – он и не пробовал его никогда, купил в первый раз… И, разумеется, сметана к блинам и  сгущённое молоко.

Впрочем, сгущёнку и сметану мишки есть не стали. Отказались от сока, от чая, вообще от всех напитков. Не ели творог и варенье. Зато всё остальное  лопали за обе щёки.

–  Ты знаешь, Юра, – сказал Мишутка, – тебе стоит разрабатывать блинно-хлебные натюрморты. Нераспаханное поле в живописи.

–  А я один секретик открою, – Тошка  обернул блином бублик, отвёл руку, полюбовался этим своим произведением, – блинчики – есть маленькие солнышки. Я это давно знаю.

Ловко выел середину и поглядел сквозь дырку на Федюнина. Звонко рассмеялся.

–  Юр, а помнишь, я обещал, что мы с Мишуткой тебе стихотворение прочитаем? Сами сочинили. Слушай.

Небесные братцы взлетели на  подоконник. Мишутка отодвинул к самому стеклу крошечный пузатый кактус:

–  Извини, колючик, это временно.

Оба подбоченились.

–  Стих о том, почему Кузьмичи прячут свои носики, – Тошка сделал широкий жест рукой, будто обращался к целому залу. Кашлянул.

 

–  Вот я сказочник хороший,

Белоснежный, как снежок.

А зовут меня  – Тотоша,

Я похож на творожок.

–  Я скажу без всякой шутки,

 

–  вступил Мишутка. –

 

Сказочник и я хорош.

А зовут меня Мишутка.

Я не знай, на кого похож.

 

И уже вдвоём:

 

-Ну, а стих такой. Послушай.

Жили-были Кузьмичи.

Их сиреневые уши

Часто грелись на печи.

Голубыми были очи,

Носик беленький, как снег.

Каждый был хороший очень

И весёлый человек.

Раз замёрзли до мурашек

В зиму долгие часы –

К печке сунули мордашки:

Покраснели их носы.

С той истории неловкой,

Хоть лечили их врачи,

Так и прячут нос морковкой

Наши горе-Кузьмичи.

 

Братушки поклонились в пояс и с возгласом –«конец!» – спрыгнули  с подоконника.

Федюнин от души зааплодировал:

–  Здорово. Мне понравилось. И стихи, и их исполнение.

–  Мы ужас, как долго сочиняли, прям, знаешь, ужас! – Сказал Тошка довольный  и, неожиданно, боднул головой в бок своего приятеля.

–  Ай! – вскрикнул тот и бросился за улепётывающим во все лопатки обидчиком. Они стремительно пронеслись с визгом несколько раз вокруг стола, едва не пороняв табуретки, затем в воздухе  – над столом.

–  Э-екь! – шлёпнулся Тошка на колени актёру, тот уже машинально закинул ногу на ногу, – всё, я на небесном конике скачу!

–  И я скачу!

Небесные хулигашки потолкались, пыхтя, стараясь столкнуть друг друга с Федюнинских рук,  в конце-концов Тошенций занял место повыше, обняв колени актёру, а Мишутка ниже, ухватившись за Тошку.

–  Победила дружба, – сказал Федюнин.

–  Как я уже определил, – заметил Мишутка и слез с  Федюнинской ноги, – Юра всегда правильно говорит.

Махнул на подоконник, подвинул кактус на прежнее место и,  совершив  в воздухе кульбит, плавно приземлился  в дверном проёме.

–  Юра вообще  молодец, – сказал Тошка, – закряхтел, перевернувшись, съехал с ноги,    опустился на пол пятой точкой. Встал, огладил белую шёрстку. И вдруг посерьёзнел.

–  Юра, а ведь у тебя есть ещё одна картина. Ты нам её не показал.

И взгляд его стал удивительным и пронизывающим.

–  Ну, в общем да, – Федюнин даже поёжился, – но она не закончена, я, обычно, не показываю незаконченные вещи.

–  Нам  можно, – улыбнулся, но тоже другим тоном произнёс Мишутка.

Все трое  вернулись в зал.  Юрий отодвинул несколько холстов, отдёрнул шторку в углу…

Свет чудный хлынул и заполнил всю комнату.  Небесные братушки  замерли в восхищении .

–  Вот она, дверь, – сказал Тошка после молчания.

Обернулся к Юрию.

–  Можно видеть по-разному. Можно видеть так или эдак. Но этот пейзаж – не земной. Это пейзаж новой, небесной  Земли, Земли-Гайи.

В упор уставился на актёра и тому, в очередной раз, сделалось не по себе от его сияющего взора.

–  Земля и Солнце совершают сложнейший путь по галактике, о котором вы, нынешние люди, не имеете, на самом деле, ни малейшего представления. Сотни, сотни и сотни тысяч лет земля опускалась на галактическое дно, затем  долго пребывала там, а сейчас стремительно поднимается вверх, обретая свободу и крылья. Душа Земли, мы называем её Гайей, возвращается в своё тело, которое предстоит вылечить и подновить… И мы, небесные братцы, ждавшие столько времени вашего возвращения вместе с ней,  теперь с вами, и будем помогать вам в новой нарождающейся реальности…  Твоя картина – дверь в новый мир, мир других смыслов и возможностей… Тебе осталось открыть её.

–  Тебя здесь держит что-нибудь? – спросил Мишутка. – Не торопись, подумай хорошо.

–  Нет, – после паузы покачал головой Федюнин. – Я один. Я никому не принесу горя, если уйду. И дел незавершённых у меня тоже нет.

–  А роль в новом спектакле? – поинтересовался Тошка.

–  Роль… – Юрий пожал плечами. – Старик, чудак, фантазёр, умирает, не понятый никем, бормоча стихотворение о пророках Алена Боске… Если честно, после смерти жены мне стали безразличны роли, и эта тоже. У нас есть желающие занять моё место, и они будут играть не хуже меня. До премьеры далеко – все всё успеют.

–  Только смерти нет, – поправил его Тошка, – есть рождение.  И его можно будет встретить в физическом теле, правда, для этого надо ещё немного подождать, а можно – без него… Выбирать тебе.

–  Я уже выбрал.

Мишки переглянулись.

–  Это она…

Юрий задохнулся от волнения.

–  Она попросила вас прийти ко мне?

–  Да.

Федюнин опустил голову.

–  Заканчивай свою картину, Юра. Когда ты увидишь удивительный свет, возникший внутри тебя, знай, дверь открылась. Но знай также – ты не готов ещё к этому свету, ты не вернёшься, если шагнёшь в него.

Федюнин кивнул.

Это была третья и последняя его встреча с небесными братушками.

 

« Да, видел я прекрасные глаза

Серебряных богов, в руках сапфир державших,

Да, истинных богов, крылатых птиц земли

И ясных вод, я видел их, я видел!

И крылья их – мои. Ничто во всей вселенной

Не существует, только их полёт,

И он мои печали прочь несёт,

Полёт планет, земли, и звёзд полёт, и камня,

И мысль моя на жизни и на смерти –

На двух крылах, на двух волнах плывёт».

 

На следующее утро Юрий Федюнин проснулся с совершенно ошеломляющим чувством… Восторг, радость, грусть, отчаяние… Это было что-то сверх его понимания, что-то сверх всех вместе взятых ощущений счастья ли, печали, когда-либо испытанные им. Он ясно помнил её лицо, приблизившееся, как для поцелуя, её руки …  И больше ничего. Но тоска, а, вернее, боль, а, вернее, чувство нетерпения и нежелания ждать, и предчувствие новой встречи сметало его, выключало, выносило прочь из этой реальности! Его не было и не могло быть больше здесь!

Он позвонил Наталье Степановне и сообщил, что простудился и не придёт сегодня на репетицию.

Наверное, у него был странный голос.

–  Юрий Иванович, у вас всё нормально? Может, вам помочь?

–  Нет-нет, спасибо, не надо. Завтра всё будет хорошо.

И отключил телефон…

И снова брал краски и кисть и шёл к картине…

Удивительный свет разливался внутри него.

Он видел голубое пронзительное небо, – огромное белое облако, похожее на небесного братца, раскинув руки, встречало его, затем он оказался среди сверкающих полей с неземными цветами, среди  узорчатых домиков и башен, и небесные братушки с золотистыми, голубыми, зелёными глазами обступили его, и двое из них – Тошка и Мишутка, обняли  его за руки с обеих сторон и похвастались: «Юра наш друг». И тут же всё смешалось, понеслось, он даже не успевал в вихре разноцветных вспышек и огней рассмотреть, понять, что происходит вокруг.  А потом –  он увидел необычайно красивую бело-голубую планету. И потом – её…  Молодая, красивая и родная, она шла, улыбаясь,   навстречу…

И Юрий понял, что пора. Что картина закончена. Дверь открыта. Свет резко надвинулся, заполнил всё до краёв…

–  Милый, иди ко мне. Смелее. Боли и грусти больше нет. Белые крылья ангелов кружатся над Землёй.

И Юрий Федюнин сделал шаг – и, – скажу вам по секрету,  – никогда не пожалел о содеянном.

 

P.s.

В драматическом театре имени Северцева произошло несчастье. Иначе и нельзя было назвать  кончину замечательного актёра Юрия Ивановича Федюнина, отдавшего театру почти всю жизнь и создавшему целый ряд выдающихся сценических образов. После смерти супруги, тоже бывшей театральной актрисы, он резко сдал. Хотя и держался молодцом. Активно включился в работу  в новом спектакле, где должен был сыграть старого чудаковатого пьяницу… В последнее время за ним стали замечаться странности. Он разговаривал сам с собой, мог остановиться посреди улицы и долго бесцельно смотреть в небо. В  гримёрке  безвременно ушедшего артиста, стены в ней он изрисовал забавными рожицами, многие видели каких-то плюшевых мишек, коих ни у него дома, ни в театре  потом не нашли…

Вскоре после похорон  Федюнина главный режиссёр  организовал в театре выставку  его художественных работ, (в последние годы покойный вдруг увлёкся живописью). Рецензии приглашённых на открытие выставки журналистов, да и профессиональных художников были достаточно благосклонны. Отмечая все минусы и недостатки, а их имелось в избытке, все отмечали самобытность, безусловную творческую силу представленных работ, – будь то пейзажи, натюрморты или просто цветовые композиции. Особенно удостаивалась похвалы последняя картина артиста, выполненная в стиле импрессионистов яркими, почти светящимися красками. Солнце, море, небо, стаи синих птиц, причудливые белые облака, нависающие над изумрудным берегом… Называлась картина странно и необычно: «Любимая моя  – Земля-Гайя»!

 

 

 

Андрей Харламов