Б о л о т н ы й   д у р е н ь

В середине темного болота жил Болотный Дурень; стоял этак, гордо поглядывая по сторонам, да разговаривал громким голосом, как радио. Народ болотный лениво прислушивался к речам Дурня; иногда молча крутили жители болот головами, а то и просто стояли, как поставлены, – ни движения, ничего. А Болотный Дурень, не теряя попусту времени, сообщал лягушкам новости. «Вот, – говорил, – ныне комар крыло утерял, цапля ногу поломала, жаба воды наглоталась и сделалась, как пузырь». «Что же, – удивлялись болотные жители, – всё так не здорово? Одни невосполнимые потери?». А Дурень важно кивнет на это головой, да ведет речь далее. «Комар другую ногу сломал, жаба брюхо надорвала да занедужила, а добрые люди зажали нос от себялюбия». Подумали жители болота, а потом объявили: «Ты, Дурень, нас утомил недомолвками да художественными образами. Мы тебя, пожалуй, утопим в болоте». – «Да тут нет воды, только тина». – «Вот в тине и утопим, как космонавта». Тут Дурень помолчал, а потом отвечает с хитростью: «Вы все врете. Вы все малы, как окурки, а я велик, будто седло». Тогда слушатели покачали головами, а затем говорят: «Всё куражишься? Готовишь   о т м ы ч к у   н а   з а т ы ч к у?» (то есть «держишь фигу в кармане»). Дурень захохотал страшным смехом, как ворон, и с деревьев попадали наблюдатели, сколько было; а потом из дупла выпал дядька-дятел, и больше в лесу никто не слышал упрямого стука.

– Никакой народной мудрости, тем более – в е к о в е ч н о й мудрости, в народных сказаниях не заложено, – говорил отец Сойка. – И потом: чего же тут в е к о в е ч н о г о, когда вся эти речения наговорены бестолковыми, не знающими веры людьми? Коим дрянной п е н е к   либо   ш и ш к а заменяют подлинную веру?

Крысоев вдруг взволновался. Вопрос народных верований он считал чуть ли не своей   т е м о й   и очень дорожил этим правом п е р в о р о д с т в а. Ему казалось, что какая-то неуловимая истина вот-вот откроется ему, Крысоеву, – стоит лишь слегка призадуматься; призадуматься, а потом п р и л ь н у т ь к истокам древних народных верований. Там, мол, содержатся ответы на многочисленные вопросы (а что за в о п р о с ы – Крысоев и сам бы не ответил; вопросы, да и всё).

– В сказках, приметах, прочих народных фантазиях велика роль природной интуиции, – солидно, точно на каком-нибудь научном семинаре, объявил Владимир Николаевич. – Внутренняя инерция народной души… даже и не инерция, а устремления, позывы…

– Позывы? – засомневался Медведь Созонович. – Это ты верно сказал. У меня вот один тоже… Идет, понимаешь, оперативка, всё путём… И вдруг как заворочается, закряхтит, вонь пошла такая, что в пору ноги уносить… А этот – бригадир мой, я имею в виду – прямо объясняет: «У меня п о з ы в ы». А я так считаю: жрешь всякую гадость, ну и не вали потом на позывы… Так или иначе, обосрешься. Прошу, конечно, прощения, но это уж по законам эволюции: одно вослед другому.

Крысоев, да и прочие, с тяжелым недоумением выслушали ремарку Медведя. А тот, наоборот, был доволен: всех укротил, казалось ему; укротил и на место поставил. А то мутить воды мы все мастера…

Помимо недоумения, однако, Владимир Николаевич чувствовал себя слегка сбитым с толку. Одно дело – голоса, прилетевшие из далекого поэтического прошлого, а другое – глупейшая история Клыкастого; ни смысла, ни образов богатой народной речи. Одно хамство, да поганое медвежье нутро… Так и прет…

– Ранее, – заметил Краб, до сих пор производивший впечатление совершенно замороженного человека, – ранее народное творчество приветствовалось. А вера в приметы не поощрялась. Все знали, что дважды два четыре.

– А теперь? – с трепетом спросила Ворона Перова.

– А теперь сомневаются. Шаткие убеждения – печать нынешнего времени, – заключил Краб и снова окостенел.

Отец Сойка говорил:

– Приметы, вещие сны, упование на неодушевленных ложных богов и прочее – дань прежним слабым попыткам обрести веру в пустоте. Не знавшие Большого Спасателя, наши с вами древние родственники тыкались наподобие слепых котят, в надежде обрести какую-нибудь жизненную опору. Но что за опора в Болотном Дурне?

– Народная поэзия… – разомкнул бесчувственные губы Крысоев, но отец Сойка остановил его коротким решительным жестом.

– В народе, – веско сказал он, – и без того маловато веры. Так что ни к чему путать наших сирот-сограждан какими-то дополнительными сказками. Большой Спасатель вместил в свою божественную утробу все, что требуется детям его ныне и все, что потребуется впредь. Не надо только к л е в е т а т ь на Большого Спасателя.

Крысоев задрожал, а Краб поднял брови, похожие на окаменевшие водоросли.

– Кто же клевещет? – тонко воскликнул Владимир Николаевич. – Никакой клеветы! Мы, слава богу, понимаем, что духовное начало… Я хочу сказать – составляющая нашего духа… даже и в чисто воспитательных целях… Вектор гуманизма!

Внезапно речь Крысоева прервалась. Сказалось, как видно, интеллектуальное напряжение и общий градус беседы; так или иначе, Владимир Николаевич застыл с полуоткрытым ртом и остановившимся смелым взором. Он слегка навис над столом – то есть замер именно в том положении, в каком его накрыл внезапный столбняк. Это не была спячка, а был всего-навсего столбняк; подчиненные Крысоева хорошо знали эту его особенность и в некоторых случаях даже прикрывали руководителя платком, от кабинетной пыли. Но сейчас Крысоева было некому прикрыть платком, и он сидел молча и неподвижно, как бюст или нарядное пресс-папье.

Отец Сойка мимоходом оглядел оцепеневшегоКрысоева, но никак на это не прореагировал. А просто холодно разъяснил, что сомнения в Большом Спасателе то же, что клевета на него. Ну а морок всяких народных побасенок не что иное как сомнения. Больше нечему и быть.

– Хотя, – возвращая беседу в установленное русло, молвил отец Сойка, – наша ныенешняя цель никак не дискуссии. Нам лишь следует принять единственно возможное решение касательно Храма Большого Спасателя.

– Гу-гу-гу, – загудел Клыкастый, внимательно слушавший речь. – Так уж и единственное? У меня вот другое мнение. Или уж меня побоку?!

В кабинете сделалось совсем тихо. Только было слышно, что отец Сойка устало вздохнул.

– Богохульствуете, уважаемый? – тихо спросил отец Сойка. – Так это, милый мой, напрасно. Себе же на голову.

– Да я тебя, – заворчал Медведь. – Мелочь негодная… Сошка!

– Не Сошка. А Сойка. Отец Сойка. Богохульствуете, как я уже отметил. Ибо обида, нанесенная тому, кто служит Большому Спасателю, все равно, что обида, нанесенная самому Большому Спасателю. То же хочу отнести и к месту служения. Так что, уважаемый Медведь Созонович, советую хорошо подумать. А уж потом буйствовать.

– Грозишь? – так и зашелся Клыкастый в рычании.

– Не угрожаю, но предупреждаю. Ибо наш мир так устроен, что всякая причина имеет следствие.Согласен: вера в Большого Спасателя ныне – по сравнению с прежними временами – несколько поблекла. Из человеческой жизни исчез спасительный страх, который должна внушать подлинная вера. Ибо без страха мы легкомысленны, суетны, алчны и глумливы. Страх – та самая благородная оправа, лишенные которой люди делаются более похожи не на людей.

– А на кого же? – шепнула потрясенная Ворона. Позабыв про свой профессиональный долг беспристрастного обозревателя, бедная женщина давно уж отринула ручку и блокнот и восторженно внимала речениям отца Сойки; в конце концов ей остро захотелось оглянуться и плюнуть через левое плечо, дабы уберечься от неизвестной, но грозной опасности. Только вот убережешься ли? По логике отца, выходило – что нет, не убережешься… и что подобное действие есть не что иное, как вредное суеверие. Тот же Владимир Николаевич Крысоев, однако, – до того, как впал в столбняк, – с одобрением отзывался о народных суевериях… Ах, какая путаница выходила! Ворона Перова чувствовала, как на ее глазах закипают слезы; настоящая буря эмоций!

– Лишенные страха, наши сограждане делаются похожи на мясные туши, – спокойно пояснил отец Сойка. – Ни на что более. Но избыток мяса еще не есть человеческое изобилие. Существует иная, невидимая сфера – область человеческого духа. У иных, однако, этот дух почиет мирным сном, не желая вершить достойные деяния.

– Ежели на меня намекаешь, – забасил Клыкастый, – то зря. Моих д е я н и й достанет, чтобы весь Волдырь напоить и накормить; да и тебе остатки-то со стола достанутся… Твоему Большому Спасателю, я имею в виду…

Отец Сойка, выслушав замечание, бледно улыбнулся, а потом со скорбью наклонил маленькую голову.

– То-то, – заметил он сурово. – То-то и есть, что остатки. Такова, видно, твоя медвежья порода, что все измеряешь килограммами…

– Тоннами! – запальчиво вставил Медведь.

– Не важно. Но даже р ы б ы…

Заслышав слово «рыбы», Медведь гневно фыркнул, Ворона испуганно захлопала глазами, а Краб предостерегающе поднял негнущуюся костистую клешню. Один только Владимир Николаевич Крысоев никак не реагировал на «рыбную» тему – ибо пребывал в столбняке, в анабиозе; блуждал, надо думать, по каким-то долинам светлых сновидений, о чем возвещала небольшая бессмысленная улыбка, утвердившаяся на неподвижном лице руководителя.

Медведь Созонович, громко отдуваясь, возвестил, что – вот, так оно вечно: за всяким столом сыщется кто-нибудь, кто не умеет себя путем вести. То издаст непотребный звук, то заведет речь о рыбах.

– Вы обо мне? – безмятежно осведомился отец Сойка. – Если обо мне, то напрасно, Медведь Созонович, себя беспокоите. Рыбы – пусть это и малоприятные дети природы – так же дороги Большому Спасателю, как и иные твари.

– Это что же, – помолчав, спросил Медведь, – тебе Большой Спасатель сам, что ли, сообщил? Про рыб?

– Так же дороги, – продолжал отец Сойка, – и даже вызывают особенную, повышенную заботу. Ибо составляют довольно опасную долю в человеческом сообществе, будучи самовольны, неистребимы, вызывающе молчаливы. Конечно, Большому Спасателю ведомы мысли рыб – но их замкнутость и отчуждение от простых человеческих забот, а главное – от веры не может не внушать тревогу. Так что любовь Спасателя к рыбам носит наиболее суровые формы отеческого воздействия; иногда даже, – вдохновенно продолжал отец Сойка, – вплоть до иссушения водоемов и полного и з ъ я т и я. Во спасение бестолковой паствы.

Клыкастый громко засопел.

– Изъятие – это еще ладно, пусть… А то, – прибавил он жалобно, – при всяком случае эти р ы б ы так и таращатся на доброго человека… Как на урода.

Внезапно мирное течение совещания было прервано, дальнейшее обсуждение насущных вопросов парализовано, а совещающиеся стороны накаутированы, можно сказать, самым неподобающим образом. Коротко говоря, очнулся Крысоев – причем как? Мало что внезапно, но еще и сопровождаемый бурными проявлениями собственного своего мятежного духа. Как уже говорилось, произошло все мгновенно; Владимир Николаевич вдруг сделался нетерпелив и буен; словно насидевшись в своем непредвиденном столбняке, решил разом за все и со всеми расквитаться. При этом Крысоев, однако, выглядел так, будто не до конца контролирует собственную речь и движения; словом – более всего напоминал небезызвестную вдовицу, в которую вселился нечистый. Дейстовавал отчасти механически, но решительно и с дьявольской какой-то изворотливостью: перво-наперво отринул рукой канцелярские принадлежности с собственного рабочего стола, и те разлетелись, как осенние листья, – но с грохотом и стуком. Очистив таким образом стол для маневра, Владимир Николаевич хмуро и придирчиво оглядел сей плацдарм, после чего привстал со стула и уперся руками в пустой стол. Тут фигура Крысоева разом сделалась похожа на фигуру какого-то полководца – в значительный и даже роковой момент сражения. Так Владимир Николаевич стоял некоторое время – подтянут и суров.

Нечего и говорить, что при этом удивительном зрелище все оцепенели. На короткое время даже и отец Сойка потерял свой уверенно-безмятежный вид; что же толковать о других? Медведь Клыкастый, человек, в сущности, простодушный, по стародавней привычке засунул рапу в рот и смущенно зачмокал губами; Ворона Перова принялась обмахиваться платочком, причем с такой энергией, что с журнального столика разом слетели несколько газет; ну а опытный Краб, хотя и не выказал внешнего смятения, все же заскреб твердой клешней о ручки кресла; почуял старик напряженность минуты и не то чтобы оробел – насторожился…

Владимир же Николаевич, оглядев кабинет, как поле будущего сражения, прежним невидящим взором, объявил голосом чужим и решительным, что он стоял и стоять будет за мно-го-кон-фес-си-ональную церковь. Многоконфессиональную – как вам это понравится? Мало того, что слово дикое и неприемлемое, но и смысл, будем уж откровенны, хорош! Это что же, господа дорогие, означает? А означает это, смекнули все, даже и Ворона Перова, – что куда хочу, туда и ворочу! В том числе, собственную свою морду ворочу, точно она не морда, данная мне природой, а флюгер! И вращается, слушаясь ветра, и глядит в любую сторону!

– Анальная церковь? – подавившись, уточнил Медведь. – Это как надобно понимать? Нора, что ли, такая? Типа дырки? В земной поверхности, я имею в виду?

Ворона, которая неостановимо обмахивалась платочком, тут же замахала им на неповоротливого – в плане мышления – Медведя.

– Бог с вами, Медведь Созонович, – шепнула редакторша. – Не дырка, а различные религии. По мнению Владимира Николаевича, каждый может выбирать сам… – докончила она испуганно, хотя сама сроду не стояла перед подобным выбором: какие там конфессии, в самом деле? Когда работы не впроворот, плюс домашние хлопоты…

Медведь сказал недоверчиво:

– Как же выбирать? Не колбаса ведь.

– Как же выбирать, – проскрипел Краб, – когда выбирать не из чего? Коли бога нету? Нету бога – нету религии; нету религии – нету религий, – подчеркнул он и, гордясь собой, затих. Сдуру Краб даже вообразил, что вот сейчас, сию минуту сделался автором к р ы л а т о г о   в ы р а ж е н и я.

Крысоев тем временем вновь прикрыл глаза, но продолжал сверлить товарищей уже невидящим взором. Голосом немного мертвым, но уверенным и обнаруживая солидную эрудицию, веско перечислял:

– Буддизм, манихейство, джаваизм, кришнаизм, Новая Церковь, саентологи, адвентисты Седьмого дня, арианство, альбигойская ересь, пифагорейство, бон, тенгарианство, сварожичи, культ Диониса…

В кабинете раздался короткий крик. Кричала слабенькая Ворона Перова; вскрикнула и уронила головку на грудь, затихла и вроде дышать перестала – вот оно, напряжение-то!

Крысоев поднял глаза на этот крик и коротко и неодобрительно фыркнул.

– Даосизм, – добавил он твердо. Подумал и после короткой паузы добавил еще:

– Конфуцианство.

В полуприкрытых глазах отца Сойки мелькнул огонь; молния пробежала по бледному лицу, и присутствующим на минуту показалось, что лицо это вдруг преобразилось до неузнаваемости: сделалось оскаленным и точно в мертвых пятнах. Отец Сойка, впрочем, тут же взял себя в руки, укротил гневливость. Посмотрел на чиновника твердым взглядом и с неожиданной кротостию промолвил, что Большой Спасатель терпелив и в м е с т и т е л е н; иначе говоря, всякую идею в себя вместить может. Какая бы вера ни была, лишь бы была вера.

– Однако, – прибавил отец Сойка, и по лицу его опять пробежала слабая тень, – служить Большому Спасателю, находясь во лжи, затруднительно. А что есть иные религии, как не ложь?!

На это прямое суждение Крысоев, к которому, собственно, и была обращена речь, внимания не обратил. Он находился в своем особенном, горячечном состоянии, близком, может быть, даже к бреду; говоря по-человечески, на руководителе лица не было. Бледность, воспаленные веки, яркие точки на щеках, дыхание, вырывающееся короткими толчками из хилой груди… В эту непростую, но, пожалуй, высокую минуту Крысоев более всего напоминал какого-то героя древности, поставленного перед жестоким выбором. С одной стороны – служение благородной идее, а с другой – никакого служения, а одно глупое прозябание. Но вот беда: в случае Крысоева никак нельзя было разобраться, где какая сторона. Да и с идеями ясности не было, один туман. Хотя, не исключено, это только укрепляло позиции Крысоева, который не был сторонником ясности, а более был силен в риторических порывах.

Выслушав, чуть наклонив красивую голову, замечание отца Сойки, Владимир Николаевич вдруг припомнил, что, собственно, в этом кабинете сидит е д и н с т е н н ы й руководитель, и этот руководитель он, Крысоев. Ну а что из этого следует? На мгновение администратор заколебался и чуть было не отдался во власть новых сомнений. Чиновничья выучка, однако, пришла на помощь; выучка, плюс неукротимое стремление усидеть в собственном кресле во что бы то ни стало. Взгляд Крысоева приобрел небольшой оловянный блеск, пальцы забарабанили по столу какой-то мертвый монотонный марш.

– Подводя черту, – объявил Крысоев, – принимаем о б щ е е   решение.

Сказал – и будто в кабинете что-то поменялось. А и точно, поменялось: Краб задрал свои брови-водоросли чуть не на лоб; Медведь Созонович, еще толком не почуявший, куда ветер дует, на всякий случай приготовил пудовую лапу, чтобы хватить о стол; Ворона – та и вовсе вскочила на ноги, чувствуя потребность выслушать решение руководителя стоя, как в момент звучания государственного гимна. Один только отец Сойка остался неподвижен и даже глаза закрыл, приглушил острый блеск.

– Учитывая просьбу уважаемого Медведя Созоновича Клыкастого и с учетом пожеланий членов комиссии по спорному вопросу, городская ярмарка будет проведена на месте строительства будущего Храма Большого Спасателя. Духовные потребности и материальные должны находиться в гармонии… Рукой, как говорится, подать…

– В гармонии, – не открывая глаз, повторил отец Сойка. –Будет и гармония. Всему свой час, – заключил он ласково.