В О Л Ь Н Ы Е   К О Р Ш У Н Ы

Боевая организация «вольных коршунов» – миф. Вранье чистой воды. В чьей голове зародилась эта бредятина, теперь уж не установить. «Вольные коршуны», скажите на милость! Или это теперь так принято: если ты носишь оловянное око – то, значит, и есть вольный коршун? Оловянное око, немигающий взгляд, черный ботинок, белый шнурок… Башка, естественно, выбрита – это само собой… Бритоголовый коршун – каково? Головки – маленькие, клювы – хищные, когти словно покрыты темным лаком… Плюс – оловянное выражение на надменной физиономии. Белая кость, голубая кровь, соль соли земли, секс, кровь и драки – откуда, спрашивается, что взялось? Из какой задницы прилетело? Причем прилетело в Волдырь – город сонный и мирный, неподвижный, как болотная ряска, как изумрудная тина! Стоит себе город, пузыри пускает (образно говоря); ну – маленько смердит, факт… Что, между нами говоря, никак не объясняет явление этих самых… вольных сынов эфира, с крыльями… Поскольку в Волдыре (если вам интересно) вообще нету эфира, отсутствует. А имеются одни только испарения. Что же прикажете: предположить, что вольные коршуны как раз и сделались результатом этих испарений? Неутешительным итогом? Тем немногим, что в состоянии породить город, который, по всем внешним признакам, вообще давным-давно стоит не на земле, а ушел п о д   з е м л ю – вместе с населением, жилыми постройками,   н е п о с т р о е н н ы м   Храмом Большого Спасателя и даже с белым зданием Городской Администрации!

Так или иначе, в Волдыре появились в о л ь н ы е   к о р ш у н ы; были замечены на тесных улочках – причем вышагивали таким образом, что под каблуками шнурованных ботинок трещал асфальт. Плевались (надо отдать должное) с редкой меткостью: попадали, по выбору, в урны, в клумбы, да и просто себе под ноги – но с напором и c какой-то даже свирепой отвагой. Пацаны, кстати, смотрели на эту публику с завистью; а кое-кто и пытался повторить их подвиги в домашних условиях. То есть плевались даже и по движущимся мишеням; берегись, сонная муха!

Киоскер Вася, с любопытством наблюдавший явление героев из окна киоска, был вдвойне поражен, получив неожиданный плевок в лоб.

– Не понял, – молвил, утираясь, Вася. – Пиво, что ли, нужно? (то есть человек подумал, что коршун, засветивший ему в лоб плевком, явился за пивом).

Покупатель молча протянул руку и принял банку с пивом; открыл, опрокинул, проглотил и ушел, не расплатившись.

– Ну! – только и выговорил на это Вася. И почесал лоб, на котором еще блестел след плевка.

Явление коршунов наблюдали и из окон Администрации. Хотя что разглядишь из окон, которые, можно сказать, парят над землей? Все равно как смотреть на землю с соседней Пердун-горы, могучего природного сооружения… Ничего не видно, факт; одни крутящиеся вихри пыли, и то кое-как… Все же Администрация – такое здание, которое с о з н а т е л ь н о   возносит управленцев в вышние сферы; чтобы ничто не отвлекало, не порошило глаза… Так что вольных коршунов, хотя и приметили, но слабо, вполглаза. Крысоев, к примеру, Владимир Николаевич отметил, что у коршунов превосходная походка. «Так ходят люди, нацеленные на результат», – подумал Крысоев и вдруг натурально задрожал; представил себе этот результат, да таким непредвиденным образом… Короче – вообразил себя   р а з м а з а н н ы м   по ступенькам скульптурного сооружения «На медвежьей тропе»; дурное сооружение – однако победило вот в городском конкурсе мастерства! («Ну, – угрюмо думал Крысоев, – само собой победило. Конкурентов-то не было. Одна только Медвежья тропа, будь она не ладна… Тут и я мог бы победить. Вылепил бы что-нибудь из пластилина…»). Но все равно было мерзко. Такие игры воображения дорого обходятся человеку.

Присмотревшись, Крысоев отметил, помимо стройной походки, еще и презрительные мины, которые просматривались даже сверху… «Как будто мы все – мусор, а они – почетный приз, – с раздражением думал Крысоев. – Но (нельзя не признать), – тут же и одергивал себя руководитель, – нацелены на успех! Результат – это мерило…» – тут Крысоев маленько сбивался, все не мог придумать, чего именно мерило – результат…

Как-то само собой стало ясно, что у вольных коршунов имеется и программа; ну а раз есть программа, должны быть, вроде бы, цели и задачи… Либо наоборот? Так или иначе, все это, очень может быть, у коршунов было – только никак нельзя было взять в толк, что именно заключали эти задачи и цели? То есть помимо нахальных физиономий, нацеленных на успех? Все равно волдыри смотрели на вольных коршунов ласково, хотя и маленько испуганно. А коршуны, заметим в скобках, и вообще не смотрели на волдырей! Их походки сделались увереннее, а клювы блестели пуще прежнего. Иные, не таясь, потирали руки, а на простые вопросы сограждан, чему это они радуются? уж не корм ли где бесплатно раздают? – молча отворачивались, либо коротко сплевывали в дорожную пыль, называя волдырей с а л о м.

Вообще – было заметно, что коршунам   н е   т е р п е л о с ь. Иные буквально с трудом сдерживали мятежные свои замашки; было видно, что всякий коршун полон желаниия что-нибудь разнести на своем светлом, исполненном тайного смыла пути… Однако по какой-то пока непонятной причине коршуны неохотно сдерживались, всячески, впрочем, демонстрируя, что терпят из последних сил.

Горожане с тревогой отмечали эти симптомы внутренней деятельности; иные даже высказывались в том смысле, что коршунов натурально   р а с п е р л о; того гляди лопнут, и перья полетят над дорогами. Но другие не разделяли этот оптимистический прогноз. «Как бы, – говорили эти другие, – от нас самих перья не полетели!».

Короче говоря, волдыри растерялись – как, собственно, случалось всякий раз, когда не мешало бы принять какое-нибудь решение; хотя бы даже ради того, чтобы уберечь собственную голову. Но, надо повторить, как и в эпоху тревожного ожидания падения на Волдырь небесного камня; как во времена, когда городской вспучило городской пруд и он грозил Волдырю наводнением, как и в прочие дни национальных испытаний, – волдыри насупились, закряхтели, почесали головы свои с неповоротливыми мозгами – но так-таки ничего и не предприняли. Примолвив, впрочем, с утешением, что вольные коршуны все же не Комариная Туча; глядишь – пронесет…

Коршуны бездействовали, потому что отец Сойка не принял окончательного решения. Самые нетерпеливые прямо подступали к духовному вождю и требовали ответа на вопрос: когда? Мол, клювы саднит, когти чешутся…

– Сколько можно терпеть? – спрашивали наиболее сознательные.

– Какая же мы сила, если терпим да помалкиваем? Мы – коршуны, у нас не войлочные рыла!

Отец Сойка ласково выслушивал молодых бунтарей. Он сразу и с удовлетворением отметил про себя, что юные горячие головы не задаются пустыми вопросами: зачем? Да почему? А более всего прочего интересует их вопрос: когда?

«Так и следует, – рассуждал отец Сойка. – Так и следует, если мы намерены раз и навсегда объяснить господам вроде Клыкастого или себялюбцам наподобие мэра, кто хозяин в городе». «Однажды поняв, – рассуждал далее отец Сойка, – они смирятся, ибо будут вынуждены подчиниться здравому смыслу либо, на худой конец, силе».

Бездействовал же отец Сойка не без причины и уж конечно, не от робкого душевного склада. Причина была; и этой причиной было застрявшее следствие по делу убийства коршуна Витька. Дело натурально забуксовало – а отцу Сойке требовалось, чтобы Ход не был пустой забавой или дурной злобной выходкой. «Ход, – думал отец, и глаза его становились похожи на светлые блестящие точки, – лишь тогда подлинно Ход, когда сочится кровью. Аромат крови – это, милые мои, единственное средство вдохнуть жизнь в подобное мероприятие. И чем более мы станем говорить о душевном мире, тем крепче должно тянуть этим солоновато-сладким, мертвым, кровавым духом! Этот дух убедительнее силы оружия; ну а в к у п е с оружием – просто несокрушим!».

И вот, чтобы сдвинуть следствие с мертвой точки, отец Сойка, во-первых, умерил пыл юных коршунов, передав руководство молодой организацией в руки Полыни (который н о м и н а л ь н о и был руководителем! Быть-то был, да только бегал за каждым словом к Сойке – чего уж там…). Ну а теперь Полыне было строго-настрого велено: первое и главное – покуда не бузить. Ну а во-вторых, тренироваться, укреплять себя душевно и физически.

– Пусть ребята приналягут на теорию, – загадочно бросил отец Сойка, и Полыня нахмурил чистый лоб. На теорию? Черт его знает, что кроется под этой темной фразой… Все же Полыня был доволен: новое поле деятельности открывалось перед ним, покуда отец Сойка решал наиболее важные, стратегические задачи.

Отец Сойка, и вправду, не бездействовал. Твердой походкой и чуть наклонив голову на бок, сделал несколько необходимых визитов и даже подготовил какие-то листы, заполненные мелким почерком. Короче – принялся за дело всерьез. «Они убили Витька – им и отвечать», – несколько туманно, но с необыкновенной твердостью сам для себя сформулировал отец Сойка. Оставалось придать предприятию законный вид – насколько вообще может выглядеть з а к о н н о мясо, разорванное в кровавые клочья. Результатом этих эволюций сделались, как уже говорилось, несколько мелко исписанных листов бумаги, одни из которых прямиком были направлены в следственный комитет, где сидел одинокий и совершенно обалдевший следователь с заспанным перепуганным выражением, а другие легли на стол в Здание в темном Перелеске и, стало быть, поступили в распоряжение ворганов. Независимый наблюдатель, впрочем, мог бы отметить, что заявления и жалобы написаны совершенно на один манер и явственно напоминают школьные диктанты, выскакивающие из незаменимой Совы Андреевны. Правда, это были несколько страшные диктанты, в которых то и дело использовались слова «пробитая, будто гвоздем, грудь», «вывалившийся прежде бойкий язык», «переломанная, как ветка осины, шея». Во всем этом, надо повторить, чувствовалась крепко проштудированная школьная программа, освоенная в первом приближении родная речь, а также скромный, но надежный набор изобразительных средств (так и думалось, ей-богу, что за кровавым перечнем вот-вот выскочит надежное, как земная ось, заключение: «Хорошо в осеннем лесу!»). Так что можно было и не быть особо искушенным читателем, чтобы тут же разгадать автора свидетельских показаний. Конечно, это была все та же незаменимая Сова Андреевна, и все листы, хотя и подписанные разными именами, принадлежали ее неукротимому перу.

Совиных довольно быстро поняла, что от нее требуется. И написать «показания» было делом, может быть, получаса… Но кое-чего даже и сообразительная Сова не смогла уяснить сразу. И вот таращила на гостя горящие желтые глаза, глядела с таким усердием, будто намеревалась прожечь в почтенном отце изрядную дыру. Наконец, посветив вволю очами, Сова наклонила голову и задала вопрос:

– Конечно, всем хорошо известно, кто убил молодого коршуна. Тут и спорить не о чем. Это все Кабан, дурень неповоротливый. Но… вот мне что непонятно, отец Сойка. Каким образом обвинение и даже осуждение Кабана может помочь общему ходу дел?

То есть Сова выражалась исключительно осторожно. И даже о предполагаемом Ходе ничего сказано не было. Общий ход дел, да и всё.

Отец Сойка рассеянно улыбнулся.

– Ах, – молвил ласково, – милая Сова Андреевна. Конечно, поможет. И неважно кто: Кабан ли (очень убедительная туша, между нами говоря); либо кто другой… Важна и с к р а, не так ли? А уж будет искра, костер не нужно учить, как гореть.

Совиных нахмурилась. Она, хотя и всю жизнь учила детишек всяким аллегориям, сама к подобным вещам относилась без доверия. Искра, костер – что за иносказания, право? Она не пожарник, чтобы отслеживать подобные явления. Однако убедительная вкрадчивая речь отца Сойки сама по себе действовала успокоительно; так что Сова, решительно взявшись за перо, написала, что следует. Ну а на следующий день все листы, стараниями отца Сойки, были переправлены в нужное место. Вот что значит-то беспокойный дух!

Полыня тем временем углубился в темный предмет несуществующей идеологии. И вот беда: он и сам чуял, что идей как таковых маловато; по совести говоря – нету совсем никаких… Эта пустота свербела в груди честного юноши. Конечно, он полагался на всевидящего отца Сойку! Уж кто-кто, а тот найдет все начала и концы. Однако в груди все равно свербело… Видно, был Полыня, и вправду, пытлив, проворен разумом… Хотел доискаться… «Почему? – прыгало в юношеской голове. – Из каких таких видов он, коршун, может распинать крепкой ногой, обутой в черный ботинок, бестолковых волдырей, сдуру ставших на дороге? Безусловно, такие виды есть, не могут не быть… Не зря же в его душе что кипит и пенится? Есть, есть эти виды, только надо их отыскать и вколотить в головы прочих волдырей, как азбуку: бе, ме, му».

 

Все теории стоят одна другой. В том числе, и в Волдыре – городке, упершемся границами в болота и в темный лес. И все же, все же, несмотря на смутную экологию, на растущее природное гниение, сюда теория проникает, хотя и слабо, но неизбежно; скорее всего, этот процесс можно сравнить с бойким вирусом, который никак невозможно остановить, ибо так и прет… Совершенно запутавшийся в исторических ссылках – на древних предшественников, которые составляли чуть ли не особую породу людей, – Полыня вначале закручинился, но потом еще маленько вчитался и духом окреп. Ему открылось, что, и точно, на том месте, где ныне стоял волдырь, ходили люди крепкие, не чета нынешним, да к тому же обладавшие гордым независимым нравом. Этот нрав отчасти проистекал от особого природного устройства первоволдырей: им в голову била, как вулканический выброс, собственная, полная нечеловеческой силы моча. Этот неиссякаемый источник и питал древнюю прекрасную расу: моча! Это уже потом (читал Полыня), много позже стали говорить чуть не с пренебрежением: моча в голову ударила – намекая на общую разбалансированность организма. А в те первобытные времена все было куда как иначе! Моча била в голову, вооружая первоволдырей – могучих, гордых, непобедимых – сверхчеловеческой силой; ибо, между нами говоря, человек, которому именно ударила в голову моча, становится натурально сам не свой; его жжет какая-то невыполнимая миссия, грезятся идеалы, и вот, чтобы как-то приблизить таинственный контур, этот пострадавший (а на деле не пострадавший! А наоборот – приобщенный!) бросается даже и на первого встречного! «Это – расплата, – шептал пораженный Полыня. – Именно расплата. За ничтожество надо платить… Ежели уж ты родился и осмеливаешься показаться на глаза подлинному человеку, оснащенному клювом, – то и не сетуй. За собственное ничтожество придется отвечать…». Втайне Полыня радовался, даже ликовал; он чуял, что почти вплотную подошел к главному вопросу: на каком основании они, вольные коршуны, имеют право попирать прочих волдырей. Потому что войлочные морды еще не аргумент (не окончательный аргумент); и то, что от волдырей смердит, – также не основание для… (тут Полыня запинался в своих исканиях; силился подобрать подходящее слово – да не мог! В голову лезла одна «кровавая трапеза» – но это было все не то… ).

Была, впрочем, в великолепных умственных построениях Полыни маленькая неприятная заноза; она заключалась в том, что вольные коршуны, по совести говоря, тоже волдыри. Ну, с клювами, даже и с крыльями… Комариная Туча, однако, тоже с крыльями – но вот же никто ее не поминает без нужды…

От непрестанных бдений глаза Полыни, и без того красноватые, приобрели совершенно красный цвет и – что уж было определенным излишеством – бессмысленное выражение. Жадно вчитываясь в первоисточники, Полыня, между тем, все же усмотрел, что древняя раса была к р ы л а т а. Прямо об этом нигде не говорилось; однако Полыня, в ходе самообразования, выучился читать между строк. «Крылатые демоны! – восхищенно твердил юноша. – Сила, стремительность, слава!».

Отодвигая от себя книгу, Полыня, игнорируя некоторую путаницу, все-таки мог констатировать – пусть и с чувством угрюмым и небесспорным: он вышел на верный путь. Объяснение исключительной миссии (которая диктует исключительные права) вольных коршунов было найдено! Вольные коршуны, распаляясь от собственных хромых идей, формулировал Полыня, – наследники представителей древней и прекрасной расы первоволдырей! Было, было время, когда крылатые бестии (в лучшем, разумеется, смысле – бестии) парили над гнилым Волдырем и диктовали свои правила жизни. И никто, слышите – никто! – не осмеливался стать на пути такого волдыря – нет, такого сверх-волдыря! Он был одинок, всесилен и прекрасен. Ну а ныне – ныне одни только вольные коршуны поддерживают тлеющее пламя… Так что они им покажут… Тому же Клыкастому… Да и прочим…».

Однако, соскользнув мыслью с горних вершин духа на темные непримечательные улочки родного Волдыря, Полыня почувствовал себя скверно. Как-то это все не соединялось в одну окончательную и потрясающую основы картину! Было хило, грязно, неубедительно… Да, именно так: грязно и неубедительно. Ну, наваляют они Ваське… а может, и самому Клыкастому (что, кстати, далеко не факт. Клыкастый, вынужден был признать Полыня, при всей своей малой подвижности, упрям и силен… Так что еще неизвестно, кто кому наваляет…). Но неужто Клыкастый и Васек и есть их истинная высокая миссия?! Вот ведь какая выходила неразбериха; какая туманная неясность! (знал бы неопытный Полыня, что так вечно бывает – стоит только сунуть нос в такие сферы, как «миссия» или там «идеалы» – и, считай, сидишь по локоть в дерьме. А о ясности и думать забудь).

Короче, молодого вождя терзали сомнения.

Между тем в Волдыре кое-что произошло.

Над бескрайним болотом вспыхнул небесный луч.