«Всякий раз, когда я вижу звезды, я начинаю мечтать –

так же непроизвольно, как я мечтаю, глядя на черные точки,

которыми на географической карте обозначены города»

 

Винсент Ван Гог

 

«Надо только жить; видеть всё как оно есть,

а то и совсем наоборот»

 

Сент-Бёв

 

 

 

Предисловие

Из детства мне запомнилась одна притча: ее рассказал мне отец.

Однажды Соломона спросили:

– Какое расстояние между правдой и ложью?

– Это расстояние – всего одна ладонь, – ответил он, – Ложь – дело уха, правда – дело глаза.

И тогда я спросил у отца:

– Неужели такое маленькое расстояние?

– Ну, – задумался он, – это зависит от того, где уши находятся.

 

 

Действие 1

«Вот жук взлетел и прожужжал сердито»

 

Раннее солнце крепко подвешено, декоративные звезды сняты, золотые переливы подмешаны в раствор дыма. Люди заняли свои места на остановках и ждали свои автобусы.

– Здесь больше всего народу. Устанавливайте! – крикнул незнакомец рабочим.

–Прямо напротив остановки? Но ведь проезжая часть!

Незнакомец постучал тростью по дороге и внимательно прислушался к звуку.

– Твердая! – громко произнес он и, скривив рот, добавил, – Не пойдет!

Трость накалилась, и камень, расплавившись в жидкий бетон, двинулся. Колеса машин завязли в бетонной реке; машины надрывно завизжали, запиликали – их тут жеунесло течением. Наступила напряженная тишина.

– Всё! – ликующе воскликнул незнакомец, – Можете устанавливать!

Рабочие принесли палки, шатры. Что-то у них падало, что-то отрывалось…

Люди в оцепенении следили за происходящим. Послышался осторожный шепот.

«Что-то собираются петь?»

«Кто-то разденется?»

«Очередные взносы, наверное»

Начали стекаться люди с соседних остановок. Весть дошла и до дальних – те садились на автобусы и горемычно подъезжали к сцене.

«Большая сцена!»

«Интересно, что будут говорить?»

«Говорить? А никто не разденется?»

«Тише-тише! Сейчас начнется».

На сцену величаво взошла длинная вытянутая фигура, в черной шляпе с полями, в ее руке была трость. Незнакомец изящно поклонился, улыбнулся и вежливо кашлянул.

– Дамы и господа! – начал он театрально – Оглянитесь, где мы живем!

«Всем ясно! Но как-то неприлично…» – донеслось с остановки.

– Вас это устраивает?

Фигура выгнулась вперед. Рядом, не обращая внимания на громкую речь, прожужжал жук. Он грациозно совершал свою утреннюю прогулку.

Люди отрицательно покачали головами, то ли ветер так подул. Запели птицы.

– В чем же наше спасение? – продолжал оратор, отмахнувшись от летающего жука, – Мы в плену навязанных стереотипов о добре. Но совесть разрешит для каждого этот вопрос!

Люди громогласно зааплодировали и одобрительно засвистели. Жук зажужжал еще звонче, ругаясь за недружелюбие, проявленное изящной фигурой, и полетел к людям на остановке.

«А любовь нас не спасет?» – раздался голос остановки. Жук полетел к человеку, как только услышал любовь. Но жука мгновенно выпихнули из толпы. Он сердито заворчал и присел на чей-то воротник.

– Что вы имеете в виду? Спасет тот, кто ищет вас и найдет!

«Ааа! – в ужасе завопила девушка в ярко-красном костюме, размахивая руками, – Спасите! Он заполз за воротник! Вытащите его кто-нибудь!»

Толпа оживленно обернулась на кричащую девушку в ярко-красном костюме.

«А он так ко всем будет за воротники заползать?» – пошутил кто-то.

Незнакомец хорошо держался.

– Называйте его, как хотите! – продолжил он радостно, – Даже Христом!

Теперь он был действительно рад, что выдал священное слово. Казалось, в этом была его непростая миссия.

А жук решил устроить триумфальное шествие по носу паренька в наушниках. Тот злостно стукнул себя по носу, но локтем задел мужчину с тяжелым кейсом.

«Негодяй! – заорал тот, – Руку вздумал поднимать на старших!»

«Не учите меня жить!» – огрызнулся парень в наушниках.

– Так или иначе,– раздраженно повысил голос незнакомец (он не ожидал, что священное слово не произведет никакого эффекта) – Сам Христос явился в НовейшийЗавет, чтобы уберечь вас от греха подальше! Пожелаем друг другу добра!»

«Добра!» – выкрикнул мужчина с тяжелым кейсом, горящий негодованием. И вдруг: жук залетел к нему в рот.

«Мерзость!» – тошнотворно издал он во всю глотку.

Нахмурившись, к нему повернулась девушка в ярко-красном костюме.

«Мужчина, вы себе много позволяете!»

«Мне просто жук залетел в рот!» – жалостливо оправдался он.

«Позвольте, – вежливо заметил человек в галстуке с рисунком мышей, – в рот залетают обычно мухи. Есть даже такое высказывание: не зевай, а то…»

– Вы слышите, Христос к нам явился! – велегласно произнес незнакомец, раздуваясь от злости.

«Да знаю я!» – взбесился мужчина с тяжелым кейсом, перебив человека в мышином галстуке.

– Но придет он, и имени его никто не узнает!

«А вы самый умный?» – шепнула дама с мухоморчиком на шляпе.

«А что вы на меня наезжаете?» – обозлился парень в наушниках.

«Это я не тебе! Не знаешь, где звон, болван!»

Незнакомец дважды подпрыгнул от злости.

– Вы должны его услышать! Милосерден он к слышащим и суров к глухим!

«А вы мне, бабулька, не указывайте!»

«Не упирайся, когда тебе делают замечания!»– пригрозил ему пожилой мужчина в черной мантии.

«А вы мне не судья! – презрительно воскликнул парень, – Меня бы не трогали, я бы…»

«Разве мы тебя трогали? Никаких на тебе отпечатков пальцев», – протянул мужчина, поправляя пиджак.

А со сцены донесся зловещий голос:

– Так будет он жесток, что отправит непослушных в ад!

Настроение толпы изменилось. Люди в ужасе скрючились. Жук, так как парень повредил ему одно крыло, в полете врезался в чей-то лоб.

– Бойтесь слепой веры!

Жук упал на землю, беспомощно вертясь на спине, а люди обеспокоенно зашептались.

«Когда же мы его услышим?»

«Пусть он скажет нам что-нибудь!»

«Как мы его узнаем?»

Незнакомец, казалось, был раздосадован. Его можно было понять.

– Ответ вы получите в свое время! – бойко заканчивал он, подавляя свою ажитацию (он был интеллигентом), – Быть может, вы услышите его сегодня! Слушайте!

«Вот так жук!– ворчал человек с тяжелым кейсом, – Настоящий жулик!».

«О, я бы раздавил его с превеликим удовольствием, – предложил человек в пиджаке, – Заплатил бы кто».

«Позвольте, я раздавлю. У меня будет прекрасный рисунок на подошве, – произнес мужчина в беленьком костюме, – И мне будут все завидовать».

«Тогда бы и я его раздавил!– воскликнул мужчина в черной мантии, – По справедливости!»

«Вы еще подеритесь!» – подзадоривала дама с мухоморчиком на шляпе.

Начался гам, люди кричали друг на друга, пихались, толкались, словно ехали в тесном автобусе по горному серпантину.

– Остановитесь! – закричала женщина, ворвавшись на сцену. Ее волосы были жутко растрепаны.

– Всё готово к смерти! – кричала она, – Спектакль начался!

Она беспомощно орала и размахивала потрепанным листком. Крик ее стекал по водосточной трубе в плачевную дождевую лужу.

«Вы нарушаете общественный порядок!» – к ней подбежал жандарм.

Но она сильнее затрясла смятым листком.

– Письмо!– кричала женщина, – Я получила письмо!

Люди подозрительно покосились на женщину с растрепанными волосами.

«Вас придется забрать в участок»,– робко настаивал жандарм.

– Итак, я верю в вас! Вы сделаете свой выбор! – воскликнул незнакомец, он был красным и вспотевшим, – Слушайте!

Под овал громких аплодисментов фигура сошла со сцены. Дорога мгновенно затвердела, но стала бугристой. Сцена уменьшилась до такой степени, что уместилась бы в кармане. Спотыкаясь, подъехал автобус. Тень незнакомца заскочила в него, и уехала.

«Куда он?»

«Кто займется ремонтом дороги?»

«Жаль, что никто не разделся».

Люди возмущенно расходились по своим остановкам и автобусам.

«Дамочка, – обратился жандарм к странной женщине, не отрывавшей глаз от расходящихся людей, – Что это у вас там?» Он без труда вытянул из ее руки письмо.

«Пора узнать, Господь сказал, какого мнения люди о добре, и что способно их спасти, и что плохого видят они во грехе, что может их с пути свести. Я согласился жить средь них до дна. Сожжет ли меня совести накал?

– Коль уничтожишь заповеди ты, бери земельные владенья. Кто как живет, так расцветет добро и будет радостно существовать, если рассвет зла не увенчает благодать».

«Вот бред!» – возмутился жандарм. Он подошел к ближайшей урне, и, случайно наступив на жука, выбросил комок. Урна вспыхнула и задымилась. В воздух поднялось облако пепла, и оно развеялось по городу.

 

***

Хрупкие продолговатые облака укладывались на тихое море. Эмили с книжкой выбежала на дикий берег, хотя ей было запрещено.Но дядя с тетей вернутся только вечером.

– Море – опасная стихия, – наказывала тетя.

– Я буду осторожной!

– Никаких возражений! – нахмурено произнес дядя, – Тебе в этом году идти в школу.

– А завтра у нее самолет! – напомнила тетя дяде.

– Но завтра обещают ураган, – сказала девочка.

– Это лишь слова, брошенные на ветер,– сказал дядя.

– Пора бы к ним привыкнуть, – поддержала тетя.

Солнце хлебнуло соленой воды, море запело. Над морем парили чайки, то ли самолеты. Огромная, желтая в черную полоску бабочка села на берег, а рядом яркий камешек, совсем как божья коровка.

Эмили взяла камешек повертеть в руках. Вспомнился утренний разговор между тетей и дядей.

– Не знаю, почему она хочет быть художником, – говорила тетя, – Откуда у нее это?

– Ну… – протянул дядя, – На днях была выставка одного молодого художника и имела большой успех. Он рисует портреты… точнее, что-то одно, что может с точностью сказать о человеке. Например, глаз, веко, морщинку, манжет…

– Как это?

– Ну, начнет он рисовать тебя и нарисует кофточку или туфли… Кто посмотрит на портрет – не ошибется, что именно тебя он имел в виду… – и дядя аккуратно добавил, – что это якобы твоя душа. Он как бы мега-реалист.

– Философ! – рассердилась тетя.

– Кто ж спорит, – отступил дядя (он сам настороженно относился к подобной мистике).

Эмили открыла книжку с рисунками Ван Гога и увлеклась ею.

Начинался гудящий ураган. Эмили бросила «божью коровку» в песок, сложила книжку и побежала домой.

Тихонько скрипнув дверью, она нырнула в светлую комнату. Тетя пила чай, дядя читал газету.

– Пишут, что скоро будет война, – сказал дядя, отставляя газету в сторону.

– Однако добро победит? – почти вопросительно произнесла тетя.

– Неизвестно, как будет выглядеть победа, – грустно сказал дядя.

Тетя хотела еще что-то спросить, но увидела у дверей застывшую девочку.

– Эмили! Где ты была?

– У моря, – призналась она.

– Снова? Что же ты нашла в этой воде с дохлыми рыбами и скользкими водорослями! Ложись уже спать!

– Тетя! – девочка прослезилась, – Дядя! Может, я никуда не полечу? Может, я дома останусь?

– Не плачь, так надо.

– А где я буду жить? Вы говорили, чтоэто на отшибе мира. Я хочу здесь, среди красоты.

– Поэтому тебе и надо на отшиб, – резко сказал дядя и добавил ласково, – Как только ты поймешь, что нет красоты, тебе будет намного проще достигнуть успеха.

– Но без красоты я не смогу стать художником!

– Искусству нужны притворство и ложь… и деньги, – сказала тетя.

– Просто никто ее не видит! – возразила девочка, почти испуганно.

– Не обольщайся, – сказал дядя, – слепота может назреть в любой момент.

А утром с пляжного аэродрома взлетела огромная белая чайка и унесла Эмили с райского острова навсегда.

 

***

В аудиторию вошел художник, таинственно размахивая деревянным этюдником. Он повернулся к студентам и (вот странный!) поклонился.

С одного щелчка он распахнул этюдник и достал две картонки. На каждой – черный квадрат.

– Скажите мне, господа, в чем разница между этими двумя квадратами? – обратился он к студентам.

«Они совершенно одинаковые!»

«Малевич и его близнец!»

– Что ж, тогда мне есть, что вам объяснить. Это «Черный квадрат» Малевича, – начал пояснять художник, указывая на один квадрат и на другой, – а это черный квадрат Альфонса Алле, выставленный за двадцать лет до Малевича. Пофилософствуем?

В Малевиче резонанс мнений расходится от срама искусства до иконы авангарда. Альфонс Алле не пытался выглядеть мудрецом. Он хитрец. Свой черный квадрат он назвал «Битва негров в глубокой пещере темной ночью». (Художник показал сторону изнанки с названием)

Изобретательность и сюжет в названии. Черный квадрат без названия никогда не будет битвой негров в глубокой пещере темной ночью. Он останется бездушной геометрической фигурой. Название заставляет увидеть в темноте очертания сражающихся людей. Тщетно? Но разве выдумка художника – не есть ли субъективная правда?

Версии квадрата Малевича делают квадрат уникальным. Всё имеет право существовать. Квадрат независим. Есть, например, версия, что художник нарисовал неудачный натюрморт и замалевал его черным квадратом. Но «Черный квадрат» навсегда останется черным квадратом, даже если с него сдерут название и уничтожат. Не название делает его уникальным, а сама сущность, сам квадрат. Если кто закрасит его, допустим, красным, люди скажут: «Что-то квадрат Малевича покраснел».

В квадрате Малевича нет инструкции, наставления, что нужно увидеть. Смотрящий сам становится художником. Многих это раздражает. «Черный квадрат» смотрит вне себя, распахивается. Он впускает наблюдателей к себе.

«Но разве квадрат Алле не честнее Малевича? Алле дал квадрату одну истину. А о Малевиче можно спорить. Разве об истине можно спорить?»

Малевич нарисовал объективную реальность. Есть ли в картине правда? По крайней мере, видимое имеет истинную черту, из-за которой квадрат вечен.

Итак, вы сами увидели, как один и тот же квадрат может быть и правдой, и ложью. Такова и жизнь. Неизвестно, во что лучше верить. Что имеет форму, а что просто название? Вещи кажутся одинаковыми, но всё наоборот.

Художник завершил свою речь и перетасовал квадраты. Потом еще раз и еще.

(Надо это остановить, а то он совсем всех запутает)

 

 

 

 

 

***

«А кто про доброту лишь в уши всем жужжит…»

В тот день, когда был раздавлен жук, и люди разошлись по своим местам, как звезды на небе, Филиппу исполнилось семь лет. Незнакомец ехал в автобусе в крайне раздражительном состоянии. К нему подсел человек в черных ботинках.

– Чтобы уничтожить заповеди, нужно смести с земли пороки, – сказал человек в черных ботинках, – Что же это – победа над пороками?

– Зло во благо, – отозвался незнакомец, – И не будет грехов.

– Сможет ли мир, лишившись грехов, жить без совести?

– Если совесть нужна для различения добра и зла, а зла не будет, то вполне логично, что совесть как явление будет бессмысленной.

– Так в чем секрет?

– Ходит по земле дьявол и Христос. Помощь придет оттуда, куда обратишь свой слух. Но мало кто услышит Христа, ибо и дьявол будет шептать добро.

– Зачем?

– Чтобы человек задумался, зачем он живет и что собственно происходит в мире. Душа даже в отношении добра мелочна. Если в чем увидит человек добро, так из-за личной выгоды. Так что будет массовое насаждение добра!

– Что от этого дьяволу?

– Он займет место на земле. А впрочем, самое дорогое – это земля человеческого сердца, – сказал он и по-детски потер в ладоши.

– Это печально, – с притворной грустью произнес человек в черных ботинках, – Но мы будем стараться не допустить беды.

Незнакомца пробрала невозможная злость.

– Да вы так не волнуйтесь, – сказал человек, посматривая на свои ботинки, – Я выйду на этой остановке.

Автобус качнулся вправо. Незнакомец сорвался с места:

– Сидите, я выйду!

Автобус качнулся влево. Как только автобус остановился, незнакомец стремглав выбежал, оцарапав лицо сухими ветками деревьев.

 

***

Десятиэтажный дом Филиппа находился в городе Якрополь. Это был единственный дом на улице. В доме, кроме семьи Филиппа, жило еще десять человек.

На первом этаже, рядом с Филиппом, жила Совесть. В последнее время она страдала бессонницей и мигренью. Она редко выходила на улицу, так как при встрече с ней люди боялись заразиться.

А впрочем, сейчас вы увидите всё своими глазами. Как раз на скамейке, возле дома сидит один из соседей и ведет очень странный диалог с очень странным типом. (Не будем им мешать).

– Мышь, слушайте меня внимательно. Не корпите над мышами! Делайте деньги, и вы станете доктором наук гораздо быстрее самого умного научного сотрудника!

А.В. Мышь приехал из маленького немецкого городка. Мышь не верил в силу духа человеческого, он возлагал надежды на мышиную эволюцию. Ученый (ему это льстит) поставил перед собой неразрешимую задачу – научить мышей говорить. Очеловечивание мышей с помощью гена речи Foxp2 сказывалось на мышах довольно негативно. Они стали меланхоличными и удрученными. Некоторых мышей он непроизвольно довел до самоубийства. Мышь радовался результатам: ген речи усложнял строение мышиного головного мозга.

– Вы меня оскорбляете! – возмутился Мышь, – Я работаю в вузе Якропольской академии наук.

– И получаете ровно в пять раз меньше, чем охранник в банке.

– Мне важна нравственная сторона работы.

– Или паче финансовая? – произнесла фигура. Казалось, она изменила форму, но просто изогнулась.

– Не стоит так радикально… – замялся Мышь.

– Что ж, да будет по нашему! – сказал незнакомец и стукнул своей тростью о землю. Земля хрустнула.

Мышь побрел в дом на свой этаж и отправился в мышеловку. А фигура незаметно превратилась то ли в тень дерева, то ли в случайного прохожего, то ли просто легла на дорогу. Это произошло абсолютно незаметно.

А во двор вышли старушка Мухомор и Беленький.

Мухомор всем отравляла жизнь. Ее уста была устьем всех сплетен Якрополя. Здороваться с ней было опасно, ибо и простое «здравствуйте» – сплетне-вызывающее слово. (Попробуйте поздороватьсяс ней сквозь зубы!)

Беленький был человеком особой гениальности. Чрезмерно завистливых людей видно на расстоянии, но Беленький относился к своему делу с профессиональной точки зрения. Его ни в лупу, ни в бинокль не заметишь. Одно выдавало Беленького – узкая, притворно-длинная улыбка. Он тонко чувствовал грань между несправедливостью и везением.

– Не доходит до моего этажа вода – что ни пробовал! – произнес он.

– Высоко на десятом!

– Квартиру придется новую брать, а денег нет.

– Так возьмите ипотеку.

– Это слишком утопично. Думаете, мне повезет?

– Вы справитесь!

Мухомор так обрадовалась, что расскажет всему городу о переезде Беленького, но в тот же день потеряла дар речи.

А потом Беленький исчез, пропал в долговой яме. Кто-то решил, что Беленький спрыгнул со своего этажа и даже видел его труп, но медицинская экспертиза доказала, что это лишь тень дерева легла неудачно.

 

***

Мама открыла дверь. Филипп отскочил от окна и запрыгнул под одеяло.

– Твой брат уже давно спит. Закрывай глаза.

– Никитка всегда раньше меня засыпает. Он же младше. Мам…

– Что еще?

– Расскажи мне про отца.

– Ему вручили золотую медаль за веру в чудеса.

– Он герой?

– Медаль не делает человека золотым. Спи. Завтра у нас важное собрание.

 

***

«вслушаться не мог, лишь уши ожужжали»

Собрания мегер были страшно важны в жизнедеятельности общества. Они разговаривали в обвитом войлоком зале, дети играли в соседней комнате.

– Я уже устала содержать своего мужа, – призналась первая.

– Яна своего не трачу, – сказала вторая, – Еда по расписанию. Не наелся на завтрак – потерпит до обеда. В обед и так все хотят есть.

– Амне пришлось для статуса расписаться, – сообщила третья, – Но мне повезло, мой муж убирает за собой. Это так романтично!

– А я, когда дома, запрещаю смотреть своему телевизор, – похвасталась первая.

– Какая реакция? – спросила вторая.

– Не обращала внимания.

– А у меня муж сторожевой. Не может найти работу, – заявила четвертая, – Подкидываю ему косточек и вывожу на прогулку по вечерам.

– А у меня, – начала пятая, – прекрасная прическа. Волосы так назад уложены, чтобы быть открытой миру.

– Я перекладываю на своего всю ответственность за свое душевное состояние, – сказала третья и укоризненно глянула на маму Филиппа, – Ты молчишь весь вечер. Хочешь выделиться?

– Нет, просто я счастлива в браке.

– Неужели? – подруги воскликнули в один голос.

И посыпались фразы:

– Ваш брак развалится через год.

– А если нет, то через двадцать всем невмоготу.

И кто-то из них действительно угадал. Через год родители Филиппа развелись.

 

***

Мама требовала от жизни определенности, а отец был художником.И хотя незадолго до разводаон получил золотую медаль за веру в чудеса, отец знал, что это брак не спасет.А Филипп неосознанно продолжил передавшуюся ему по наследству миссию рисовать. Рисовал он странно, за что был прозван Ван Гогом.

– Какие гадкие уши рисует он! – сказала первая.

– Это психически-ненормальные уши! – сказала с отвращением вторая.

– Дело не в ушах, а в ребенке. С ним что-то не так, – сказала третья.

– Не стоит так резко, – смягчилась четвертая, – Проблема в богатом воображении!

– Такими ушами неудобно слушать, – рассудительно заключила пятая.

Потом через год прибежала к людям неизвестная сумасшедшая. Тогда пошли сплетни, что началась какая-то война. Но тревоги не было. Улицы были спокойны и тихи.

 

***

Эмили посадили за одну парту с Филиппом. Как только люди узнали, что она дочь бандита, ее сторонились. Еще у нее оказались в наличии сестренки-близняшки.

– Ты калека? – спросила его Эмили.

– Да.

– Как же это вышло?

– Потом расскажу. А ты откуда?

– С острова.

– И что там, на острове?

– Большое красивое море. Но взрослые не видят красоту.

– Здесь тоже ничего путевого не видят.

– А здесь ничего и нет.

– Хочешь, я покажу тебе свои рисунки? – в замешательстве спросил Филипп, но Эмили легко согласилась, и они пошли к нему домой.

– Я тоже мечтаю быть художником.

– Правда?

Дома Филипп выложил рисунки.

– А почему у тебя на портретах странные уши? – удивилась Эмили, рассматривая их.

Уши находились то на усах, как у комаров и муравьев, то на животе, чем слышит саранча, или как у кузнечика, на голени.

– У этой вылитые ослиные уши!

– Это мегеры, – сказал Филипп, – А у этой вообще нет ушей, как у мелкой амфибии. А она слышит легкими, как безухая лягушка. Да и сама ничем от нее не отличается.

– Интересно придумано!

– Меня называют Ван Гогом, – небрежно сказал мальчик, получилось что ли гордо.

Эмили еще раз внимательно глянула на рисунки.

– Нет, ты не Ван Гог, – решительно сказала она, – Не тот стиль.

– Правда? – удивился Филипп.

– А чего ты удивляешься? Если только чудной, как он.

Филипп смутился.

– Вообще, неизвестно же, что бы написал Ван Гог, если бы жил в наше время. Поэтому это не имеет значения. Ты знаешь, ты… как бы мега-сюрреалист, – серьезно заключила она.

 

***

Жук был еще жив. Дремота неба рассеялась. Солнце висело как надо. Жук обрадовался и решил попутешествовать.

Тогда волна протестов произошла в отношениях между родителями и детьми. На уличном собрании детей староста двигал речь. Филипп тоже стоял в толпе.

– Наступают мутные времена! Такое будущее нам оставили наши родители! Но мы откроем свой путь жизни! Мы сбежим! Наш клан двинется прочь из дома, из мира учебы, наказаний и вечных ограничений в свободе ребенка! Впереди нас ждет не круглосуточное расписание, а приключения и творческие открытия!

«Разве хорошо бросать своих родителей?» – выкрикнул кто-то. Запели птицы.

– Пусть взрослые сами разбираются, что есть хорошо, а что плохо!

– Видишь жука? – староста обратился к Филиппу (так уж получилось), – Убей его, если я неправ! Он ведь почти что еще не родился. Лучше избавиться от маленького, чем потом насильно выдирать из него жизнь.

Филипп, может быть, и осмелился, но судьба сложилась по-другому.

Жук залетел в попутный автобус и добрался до центра города. Скоро ему пришлось сойти, так как автобус чуть не укатился вниз по бетонной реке.

В тот день разлетался легкий светлый пепел. Филипп бежал,… вдруг небо перевернулось, и мальчик оказался на земле, сбитый с ног неким типом с поцарапанным лицом. Незнакомец был невозмутимо доволен и неестественно высок.

– Я вас знаю? – удивился Филипп.

– Нет, но мне известно, что на моем гладком пути ты существенная кочка. Что мне с тобой сделать? Ради твоего же блага. Отрублю-ка я тебе руки.

– Вы что! – вскричал мальчик, – Не надо!

– Ты прав, мне нужно действовать осторожно, – сказал загадочно незнакомец. Он высокомерно развернулся и ушел вдлинь дороги, как будто рассеялся в тумане.

Филипп покрутил пальцем у виска, вскочил и побежал дальше, но почувствовал набегающую боль в ноге, а потом она отнялась. Мальчик остановился. Он не чувствовал земли под ногами. Всё было неопределенно, и он поволокся домой.

Никитка скучал дома. Филипп завалился уставший на кровать и не вставал до вечера. Когда вернулась мама и узнала о его ногах, то сильно разозлилась, что ей придется брать отгул с работы и идти к врачу. Денег и так не хватало.

 

***

С тех пор прошло полгода торгово-медицинских отношений. Медицина был состоявшимся состоятельным врачом. Его жизненный девиз «верю в деньги» бесстыдно висел в рамке в его кабинете. Всем своим видом и жестами он пытался произвести впечатление человека, который удобно устроился в жизни. Медицина раздавал налево и направо названия болезней за мзду (так ему больше нравилось положение вещей). Ему больше нравились необычные, экзотические диагнозы – такие стоили дороже. Пациенты надеялись на самые устрашающие диагнозы, чтобы лишний раз доказать окружающим, какая жизнь гниль.

Над дверью зажглась красная лампочка. Из кабинета вышел расстроенный человек. Потом он внезапно вбежал снова и, трясясь, произнес:

– Не может быть, врач! Я не выдержу этого! Я не гомосексуалист.

(последнее было произнесено в полголоса)

– Но ваш диагноз, венерическая лимфогранулема, говорит о вас всю правду.

– Если я доплачу, будет ли шанс поменять заболевание?

– Там и посмотрим,– с удовольствием произнес Медицина, – И не расстраивайтесь. Это сейчас модно. Если вас будут притеснять, попросите убежище за границей. Скажете еще спасибо.

Зашла мама с Филиппом. Мама выложила деньги и золотые сережки. Врач устало пересчитал их, показывая, что денег маловато, а сережек недостаточно, и сказал:

– Что ж… что мне сказать. Мы сделали электромиографию, и с уверенностью сообщаю вам, что у мальчика мышечная дистрофия. Купите ему костыли и держите дома, чтобы не демонстрировать уродство.

Мама была так бледна и холодна, что врач немного перепугался.

– Да вы не беспокойтесь. Скорее всего, он долго не проживет.

Они покинули больницу. В воздухе покачивалось облако светло-серого пепла. На улицах разбрасывали: Рай в руках богачей! Миф о верблюде – ложь!

Этот крик сливался в единый перезвон, словно всегда был гармоничной частью города.

Потом Филиппу купили костыли. То же случилось и с Никиткой. Мама успокаивала детей:

– Думаю, ваша болезнь – это возрастное.

Они как-то все вместе глянули в окно. А там плыла тихая, лишенная мелодии, исходящая из пустоты песнь.

– Это молчат ангелы, – сказал Никитка. Но никто не обратил на него внимания.

 

***

– Их надо отправить куда-нибудь подальше, – сказала первая мегера, – Начнешь новую жизнь. Ты же молодая!

– А сколько на них времени теперь тратить и денег! – воскликнула вторая.

– Смотреть на детские лица, изуродованные горем – скука. Тоска смертная!– сказала третья.

– Эти калеки опорочат твою репутацию, – серьезно произнесла четвертая, – Тебя будут бояться.

– Но я их мать!

– Ну, что ты так гордо!– сказала третья, – я вот по обстоятельствам убила своего ребенка. Не жалею. Их до десяти лет Бог всё равно в рай забирает.

– Если тебе не нравятся наши варианты, – сказала пятая, – то выход один, чтобы не мучиться ни тебе, ни им.

– Что ты имеешь в виду?

– Возьми мой пистолет, он женский, миниатюрный. И дело будет решено. На меня не смотри. У меня прическа – символ свободы, моя корона. А ты что из себя представляешь?

– Ну, не нужны вы никому, – сказала вторая, – Будете мешать жизни здоровых людей.

– Или начинай новую жизнь! – сказала первая, – Совесть – иллюзия, попытка оправдать свою слабость.

– Да, этот тот случай, когда попытка – пытка.

В тот вечер передали по телевизору, что все сбежавшие дети были, наконец, найдены. Все они попали в больницу. Их состояние оценивается как различной степени покалеченное.

– Здесь нет ничего необычного с медицинской точки зрения, – сообщил Медицина, – Просто будьте ласковее.

Почти через год тропу жизни освободила одна обуза. На прощании с Никиткой на Отшибе стояли люди, которые были не живее мертвых. Тут был и человек, избивающий свою жену; женщина с бутылками в котомке; мужчина, оставивший жену с четырьмя детьми; рядом женщина плакала над своей жизнью, она мечтала сбежать от ненавистной дочери в дом для престарелых; двое мальчишек ждали вечера, чтобы украдкой посмотреть порнофильм, который украдкой принес их отец. Здесь стоял еще призрак человека, который недавно бросился под поезд, но он был прозрачным. Все стояли на отшибе мира.

«Ну, не было бы от него никакой пользы обществу».

«Отпугивал бы других».

 

Действие 2

Война между добром и злом охватила уже много городов. Говорили, что сам дьявол ходит по улицам. Говорили, что он хочет искоренить человеческие пороки, а кто-то – что добродетели. Кто-то утверждал, что наступило второе пришествие Христа. А кто-то – что надо лишь услышать верный голос. Газеты пестрили статьями без фотографий, потому что правду, как это ни туго, надо было услышать.

Филипп же попал в больницу, хотя в жизни ничего не изменилось. Мама приходила вечером, навещала его и желала спокойной ночи. То же было и с остальными детьми.

В общем зале работал телевизор. Шла передача «Сам себе на уме». На шоу позвонила с вопросом дама.

– Как не дать совести свести себя с ума?

– Пока существуют водосточные трубы, ее слезы не коснутся добропорядочных граждан.

Ведущий вступил в роль: «А у нас срочное сообщение от судьи Разбираторского».

«В связи с нападением на бедного гражданина следственное управление якропольской области возбудило уголовное дело по факту умышленного причинения вреда для жизни человека. Изучив обстоятельства покушения, судья с уверенностью предположил, что набедокурил преступник не со зла. Чего люди только не творят, творческие пошли какие-то. А пострадавший – человек со сложным характером. Так ему и надо».

– Ничего себе судья живет в моем доме! – поразился Филипп.

– В моем такой же, – сказал Денис, сосед по палате.

– Ты тоже в десятиэтажном живешь?

– Конечно. Дома все одинаковые.

А по телевизору: «Сегодня в Ледяном Дворце Страннику задают волнующие вопросы.

– Какой у вас был любимый предмет в школе?

– История».

После ответа раздалась музыка: звуки литавр перешли в мелодичный резонанс, а затем в резкий скачок в басы. Новый гимн был уже знаком многим.

– Денис, а ты как тут оказался? – спросил Филипп, – На вид ты вроде бы здоров.

– Родители говорят, что я их разочаровал. У них уходит уйма времени на мое воспитание. Они говорят, что если бы знали, что дети рождаются такими тупыми, они бы не завели ребенка. Иногда мама жалуется, что не сделала аборт. Вот вчера я совсем достал ее, и она сказала, что продаст меня за границу как больного тяжелым заболеванием, которое невозможно вылечить здесь.

А ночью Филиппа навестила странная гостья с растрепанными волосами. Тихо она села на его кровать и, не обращая внимания на его недоумение, шепнула:

– Ты не должен здесь лежать. Эпидемия надумана.

– А как же смерть? – удивился Филипп.

– Люди погибают…от бесчеловечности.

– Но где же выход?

– Каждому нужно сделать выбор. Знаешь, есть одна старая история. В предместье Владимира жил некто Иовлев. В детстве он слег от неизлечимой болезни. Но он терпеливо переносил свою жизнь, молился и однажды услышал голос написать образ «Знамение». И нашелся художник, который помог написать икону. А Иовлев выздоровел.

– Я и сам художник.

– Отлично, так иди и рисуй!

– Да? Ну, я, пожалуй, пойду домой. Утром.

Дневной свет резал отвыкшие от яркости глаза. Филипп держал за руку маму и глянул в небо: оно покосилось. Крановщики пытались его поправить, но им не удалось.

 

***

Правительство намеревается создать единый язык: единые слова и грамматические формы. На письме они должны осуществляться различными знаками в зависимости от того, какие прежде использовались на письме.

Этот язык походил на квелю. На нем усиленно издавались книги, печатались стихи. В устную речь слова-киборги еще не проникли. Но уже приобрела популярность музыкальная группа.

Посреди главной улицы мерцала в лампочках вывеска «БЬЮТИ». Эмили остановилась и задумалась.

– Избитая какая-то красота, – сказала она, – Во что превратится красота, если ее будут называть бьюти?

В первый раз за последнее время она вспомнила разноцветный камешек, похожий на божью коровку.

– Филипп, – сказала она, – как ты думаешь, любовь к морю – красота?

Небо до краев переполнилось лучами морского солнца.

– Не знаю. Ты, наверное, будешь как Айвазовский, одни моря рисовать.

– Нет, – сказала Эмили, – я бы хотела начать с картины моей жизни.

– И как будет называться картина твоей жизни?

– Десятая заповедь.

– Сразу с десятой начнешь? – удивился Филипп, – И о чем она будет?

– Обо мне. Знаешь про континуальную технику рисования?

– Что это?

– Это постепенное, последовательное написание картины, в течение многих лет. Даже сам художник, начав ее, не знает, как закончит. Исход «Десятой заповеди» будет зависеть от его конечного выбора.

 

***

– Вы часто ездите на автобусе? – спросил незнакомца человек в черных ботинках.

– Только из автобусного окна можно обозреть весь город. Но вас я слышу впервые.

– Не каждому дано услышать истину, – сказал человек и улыбнулся.

Незнакомец неприязненно посмотрел на него, но тот не обратил никакого внимания и непринужденно спросил:

– Возможно ли уничтожить пороки с лица земли?

– Чтобы уничтожить зло, нужно переделать его в добро.

– На что же будет похоже такое добро! Если во благо будет, допустим, смерть… Если есть такое условие: убить одного человека – и будет добро во всем мире.

– Что один человек!

– Если в таком условии нельзя спасти человека, то он становится еще ценнее.

 

***

Эндрю, так его звали, был беспринципным, а на его толстовке висел значок «Не учите меня жить». Жил он в электронной аське. Его словарный запас был перенасыщен слюной. Больше всего в жизни он обожал фастфлуд. О будущем он мало заботился, да и будущее давно забило на него. У него был план легких денег – в черную ночь с друзьями он снимал колеса с машин, чтобы получить грязные деньги на черный день.

Жилые районы намедни загородили решетчатыми высокими заборами. Вид сверху – тюрьма. (Это ясно видно сверху)

Так вот, в тот злополучный вечер они проникли в незнакомый двор, и взревела сигнализация. На место прибыли жандармы.

Эндрю с друзьями перепугались.

– Успокойтесь! – прокричал им в рупор жандарм, – Волноваться нечего! Мы вас не тронем!

– Что это значит? – спросил Эндрю.

– Вы еще не поняли? Вы уже в тюрьме! В ловушке, которую сами себе подстроили!

Жандармы закрыли на ключ железные ворота, то есть заперли их во дворе, сели в машину и уехали.

 

***

Ежевика (это фамилия) писала песни. Стройная симпатичная ягодка. Недавно она издала сборник песен «Тюльпан» и сменила фамилию на Тюльпановая. Для точности она надевала ярко-красный костюм, и была она известна тем, что тосковала по славе.

Однажды в полнолунье к ней пришел странный гость.

– Дорогая моя тюльпановая, я ваш страстный поклонник, – начал вежливо гость, – Можно только удивляться, как прекрасна ваша душа. Но теперь я вижу, что тело еще чудеснее.

– Ах, если бы была от этого выгода…

– Будет! – воодушевлял ее гость, – Переспите со всеми продюсерами и режиссерами. Ваша мечта в нижнем белье открывать рот на главных концертных площадках страны под фонограмму сбудется!

– Разве так бывает?

– Я же только из-за сострадания к вам советую. Пройдет время – и будет у вас яхта. А если совсем невмоготу – купите себе графский титул. Обещаю, перед вами будут падать ниц!

– Это как-то непривычно, – усмехнулась она.

– Проявите к людям милосердие. Они ждут вас. Они хотят насладиться вашими дарами.

 

***

На следующий день уехал Бесфамильный. Он не выдержал последнего кошмара. Пришел к нему незнакомец (понятно какой) и завел о нем разговор.

– Что с вами! Вы ведь властный человек, Бесфамильный!

Бесфамильный был человеком с фамилией на слуху, респектабельным и сверхзанятым, ступал он на работу с тяжелым кейсом и головой. К Бесфамильному обращались за помощью все по всем вопросам. И помогал он любому: и пострадавшему, и преступнику.

– Воры нынче пошли ленивые, – говорил Бесфамильный, – подавай им свежую информацию, где можно отхватить кусок. Но пострадавшие уже так обеднели, что воры возмущаются. И страдающим рад бы помочь, да уже нечем.

Кто-то видел труп Бесфамильного, болтающегося на строительном кране. Другие говорили, что это всего лишь его труп, а сам Бесфамильный уехал за границу. В любом случае ему пытались отомстить.

 

***

«Роза – самый лучший цвет»

 

– Внимание, дети! – обратился к ученикам бодрый учитель, – В нашем городе, как вы знаете, проживает замечательный человек с восхитительным кошельком – Телефонович Пиджак. Так вот…

Телефонович, по кличке Пиджак, слыл выгодным типом. Его лысина, проявившаяся не по возрасту, была тщательно изучена обществом, поэтому он был успешным бизнесменом, успешным среди дам, и всё успевал. Он вел здоровый образ в жизни и в свободные минуты играл в «Витамины». Недавно в его компанию явился незнакомец из налоговой фирмы и высчитал, что остальные аферисты недовольны слишком большой выгодой, которую он извлекает из мира. Пиджак согласился подправить свое финансовое состояние и пожертвовал лишние деньги во благо.

… даже в условиях войны Якрополь не намерен закрывать глаза на культуру нашего города. У нас пройдет художественный конкурс, который спонсирует Пиджак.

Я нарисую портрет чудесной в небе розы, подумал Филипп.

Но первое место заняла Эмили, нарисовавшая портрет Пиджака. Портрет некоторое время висел как символ знаний, но потом случилось непредвиденное. Бизнесмен подавился редкостной монетой. Она застряла у него в большой кишке, но подробности были уже никому не интересны. Его пиджак почистили и повесили в музее.

Филипп оставил свою мечту о чудесной в небе розе на будущее.

 

***

На улицах Якрополя переливающая мелодия в честь иконы «Знамение» тревожила больное небо. (Это, знаете, как умирающему говорить о радостях жизни). И откуда-то, верно, из люка, струился дым, как вечный огонь. Совесть курила трубку мира.

По улице бежала собака. На ее задней лапе болталась опухоль-язва, похожая на луковицу в капроновом мешочке. Люди шарахались от невиданной мерзости. Решено было вызвать учительницу по биологии. Женщина прибыла на место со шваброй и начала неистово прогонять собаку. Та уперлась.

«Позвоним ветеринару!»

– У меня по субботам выходной.

«Позвоним в жандармерию!»

– Мы не имеем права забирать собаку просто так. Сначала она должна нарушить закон.

«Кто-то должен написать заявление, что собака его покусала»

Некоторые порывались взять ручку, но как только начинали писать, собака выпивалась в них взглядом, и они не решались. А вдруг она всё чувствует и набросится!

«Послушайте, это ведь и, правда, опасно. Что люди, что собаки, спутать можно».

«А недавно основали Птичий город!»

«Что за город?»

«Это город посредь небом и землей. Оттуда птицы правят миром»

«Как туда попасть?»

«Это одна из возможных жизней после смерти. Слышал – что по радуге».

«Может, над собакой они смилуются?»

Собаку пристрелили. Подъехал мусоровоз.

 

***

Однажды Странник заявил: «Мне грустно об этом сообщать, но в том мой долг. Птиц как редкий и вымирающий вид занесли в Птичий город». Он не выдержал и заплакал. Его было очень жаль: он получил много писем с соболезнованиями. Странник был очень хорошим. Он целовал детишек в животики, тюленей в усатые морды, гладил по носику телят. Он велел проложить водопровод к дому деревенской женщины, а по звонку ребенка приказал установить новогоднюю елку в центре города. Он замечательно катался на лыжах, занимался борьбой, водил самолеты и провел одну ночь на подводной лодке. Священство он покорил фотографией, где он стоял с удочкой в руках и крестиком на шее.

Птицы болтались в петлях на городских деревьях. Говорили, что это испорченные ангелы. А в лесах прятали… ну, например, отец Эмили оказался в тюрьме: в лесу обнаружили ее сестренок-близняшек. (Но эта история слишком мрачная даже для моего романа-пьесы).

Война, как страшная стихия, росла и расширялась на сцене мира. Сжигались дома, в арках убивали людей, бомбили мозги. Все памятники были уничтожены. СМИ транслировали эхо новостей, сверхчастотные волны смартфонов воздействовали на определенные участки мозга, контролируя моторику людей. Считалось, что дело в языке: его разрушение стало причиной катастрофы коммуникативного мира.

Но самый страх происходил в хаотичной этической битве. Благородное тщеславие, выбитое в люди, торчало на главных центральных каналах, участвовало в многочисленных ток-шоу, рассуждало о нравственности. Часть денег оно жертвовало церкви, благодаря чему получило аудиенцию у высших церковных иерархов.

Счастливая ненависть писала за границей книгу о том, как заработать состояние за одну ночь – настоящий шедевр, за публикацию которого уже бились издательства.

Демократичная справедливость, оправдав преступника, устала от законодательства. Деградация отматывала свой срок на свежем воздухе. Страсть подавилась деньгами. Клевета от огромного количества сплетен онемела. А совесть была так больна, что на нее сложно было уповать.

 

***

– Жалко людей, – сказал человек в черных ботинках.

– Почему?

– Вот взять Пиджака. Женщин любил, может, поэтому и выделил сумму на искусство. Не совсем похоже это на добро, но дети старались. Взять судью. Плохой был судья. Так ведь по природе своей не судья он, а юморист. Беленький? Ну, совсем смешной тип. Обвешай его бриллиантами, он позавидует нищему паломнику за его любовь к Господу. Мышь – тот еще экземпляр. Но ведь суть в том, чтобы ошибиться. Ошибившись, можно искать верный путь. Бедная Мухомор! Всей душой болела за события в городе. Бесфамильный и мухи не обидит, разве различишь, кто вор, а кто нет. Эндрю – дикарь двадцать первого века, но… молодежь есть молодежь. У врача сердце бизнесмена; он должен быть хладнокровным. А с Ежевичкой вы жестоко, она же теперь простынет, менингит и всё такое.

И никто из них не посмел раздавить жука.

– Причем здесь жук? – удивился незнакомец.

– Если в мире нельзя уберечь такую крошку – то ничтожен тот мир! Ведь в нем не спасти тогда ни птицу, ни собачонку, ни тем более – человека. Если малое нельзя уберечь, как можно уберечь значительное!

– Но если человек так огромен и важен, а мир так ничтожен, что не может спасти человека, думаете, он один сможет спасти мир?

– Вполне.

 

***

Последнее школьное солнце играло лучами в облаках. На дороге размазаны арбузы и дыни. Филипп и Эмили прогуливались, задавая себе молчаливые вопросы.

– Так что же будет дальше? – произнесла вслух Эмили.

– Буду поступать в художественный. А ты?

– Я хочу любить, – сказала Эмили, а потом добавила, – Только думаю… что такое любовь? Вот Ван Гог. Жил с женщиной легкого поведения Син, дал ей помощь и любовь. Но она вернулась на улицу. Филипп, неужели так бывает? Разве может человек так бездумно убежать от любви?

– Возможно, она убежала не от любви, а от нищеты.

– Раздашь шахтерам свою одежду и еду, если добр, но даже такому добру неподвластно спасти всего лишь одного человека.

Эмили взглянула на небо, и ей померещились хрупкие продолговатые облака, и она осторожно спросила:

– Филипп, каким образом нас коснется война?

Но вопрос ее остался неуслышанным: в головокружительной пляске поднялся ветер и подхватил печальное предложение. Они распрощались уже как будто во сне, и их дороги разошлись.

 

Действие 3

М-Сити – как шар в сосуде с разреженным воздухом. С раннего утра его обстреливают из ионной пушки потоки зараженных частиц. И всё светится, рябит, мерцает под аккомпанемент пиликанья зловещей скрипки. Это была живая музыка, страшная, как жизнь. Гений, что стоял с открытым футляром для денег, создал настоящий оркестр живой музыки и был популярен. Из овощей он творил музыкальные инструменты, для струнных использовал вены убитых животных, шкуру пускал на барабаны и обивку.

В этом городе установили дополнительные водосточные трубы, по которым стекали слезы совести в специальные люки.

– До какой вам станции? – проговорил металлический голос.

– «Дезорганизованное бытие», – ответил Филипп.

«Покупатель, ваша сдача. Трансформация в пассажира произведена».

– Нравится терять статус человека? – обратился к нему кто-то на эскалаторе.

– Я первый раз в метро.

– Вам понравится. Чувствуешь себя свободным от выбора. Какая у вас станция?

– «Дезорганизованное бытие».

– А моя «Мертвая сущность». Будьте настороже. Новичкам обычно выдают бракованные панцири.

– Панцири?

– Потом увидите. Первое чувство неприятное, потом привыкаешь.

– Не лучше ли тогда на автобусе?

– На автобусах ездят пустые мечтатели. Им бы лишь пустословить и лицезреть виды из окон.

– Но вы тоже говорите со мной!

– Это я сам с собой, – испуганно проговорил человек. Последняя ступенька эскалатора сравнялась с землей, и он стремительно скрылся в толпе.

«Вы никто! Никто! Никто!» кричали в разброс люди в ярко-салатовой форме.

– Почему вы кричите? – спросил их Филипп.

– Это наша работа. Мы цицероны. Вы впервые в метро?

Филипп кивнул.

– Немедленно примите каменное выражение лица!

– Но я не хочу.

– Мы тут не для того, чтобы желания исполнять. Таков фейс-код.

Филипп исказил лицо.

– Вылитый робот! Панциря еще не хватает.

– Что мне с ним делать? – спросил Филипп, взяв в руки чешуйчатые доспехи.

– Одевайте-одевайте, – торопили его.

Филипп надел панцирь и согнулся от тяжести.

– Больно, – пожаловался он.

– Терпите!

Филипп пошел прочь. Неуклюже он наступил на чью-то ногу костылем.

– Осторожней, калека! – завопил человек. Рядом на холодный пол упала девушка, выронив пакет с апельсинами. К ней подбежали двое рабочих.

– Обычный инфаркт, – сказали они, – Скорая не нужна.

Они тут же по-быстрому собрали выкатившиеся апельсины (это были ненужные декорации).

Филипп хотел подойти поближе, но его отстранили.

– Проходите дальше, не задерживайтесь.

«Трансформация в прохожего произведена» проговорил металлический голос.

Филип вышел на воздух и еле содрал с себя панцирь, хотя в области сердца чешуйки не отлипали.

– Извините, пожалуйста, – обратился он к даме с крупными бусами.

– Молодой человек, не разговаривайте со мной на диалектальных особенностях! –выкрикнула она и заторопилась дальше.

Филипп невольно улыбнулся, и кто-то это заметил и пожаловался: «Ах, даже дышать тяжело стало! У нас и так мало место в городе. А вы еще со своей улыбкой!».

Но тут Филипп завидел человека в спортивном костюме, к которому решил обратиться по-столичному. Когда человек подошел почти вплотную, Филипп перекрыл ему дорогу костылем.

– Стоп! Где художественный университет?

– Я полностью равнодушен к вашей проблеме, хотя знаю, где он находится. Ровно в три часа у меня совещание в Доме Приседателей, где мне нужно выполнить за час тысячу приседаний.

Университет пришлось искать одному. Но это оказалось не так уж и сложно. Ветер загреб горсть золотой листвы и понес ее вдоль улицы. Филипп пошел за ней.

 

***

В университете (иногородние студенты могли спать прямо в кабинетах и аудиториях, многие действительно предпочитали лекционные залы) Филипп распаковал некоторые вещи и прилег на кушетку. Свою опочивальню он нашел случайно – убрал из кладовой швабры и метла. А как только ступил внутрь, стены чуть подвинулись.

Предварительно к нему зашел Лектор посмотреть, как тот устроился.

– Как же ты решился стать художником? – спросил он.

– А что?

– Художники тяжело зарабатывают на жизнь. Душу продают!

– Это, наверно, гении. Я пришел позорить университет.

Он попрощался с Лектором и в усталости сомкнул глаза. В ту ночь ему свиделся странный сон. Раскачивается он на качелях. Земля то убегает – и взор охватывает бесконечное голубое небо. То небо убегает – глаза упираются в землю. И вдруг в его мысли вторгся голос. Это была мама. Она звала на помощь. Филипп тут же спрыгнул с качелей и побежал, свободный, без костылей. Но ноги вязнут, и бежать тяжелее, и было чувство, что нет счастья.

 

***

«… в них ты красотой зажгла сердца и души»

 

Эмили поступила куда-то вроде экономического колледжа на вечернее, и ей было стыдно. Но хоть куда-нибудь – лишь бы в город больших возможностей.

«Эмили» произнесла она у входа в колледж.

– Не имя, а название! – настоял Турникет.

– Затворница гарема, – с неохотой проговорила она. Настроение падало на весь день. А чтобы снимать квартиру, ей пришлось устроиться танцовщицей в ночном баре.

На ней была маска невинного гламура, и директор бара, человек с твердой осанкой, каждый вечер почетно вел ее на сцену. Тогда включался приглушенный свет. Шаг за шагом, движение за движением – и она уже не скользит, а поскальзывается, падая в бездонную пропасть. Над ней кружатся разноцветные прожектора. Свист, аплодисменты – и мир рушится. Столики, заваленные бутылками, пустыми, полными, и новые гости. Шаг за шагом – падают стены, обваливается потолок, стекло слезает с окон опасными осколками. И она падает со сценой, где так удаются движения свободного танца. Мрак поглощает окись кислорода, прожектора приглушаются, воспламеняются темно-синим сиянием, и она превращается в обман. Вокруг обвалы камней, переломанные столики и стулья. Сцену будто выставили на улицу мира. Напротив веселятся люди. Снова радостные аплодисменты – как шум моря. Эта радость против воли заражала ее душу.

И снова новый танец. В глазах расплывается туман – вдали он черен, как в черепе дьявола. И вдруг – блеск, как золотая звезда на небе. Точка растягивается, превращаясь в тонкую змейку. И вот уже змейка вынырнула из горизонта и летела сквозь последние полупрозрачные слои тумана. Змейка упала на сцену, слегка коснувшись щиколотки прекрасной ножки. Эмили слегка дрогнула, точно она ее укусила. Она подобрала цепочку, искус, и улыбнулась просто вдаль, так как не знала владельца подарка.

 

***

Полоса неудач может оказаться взлетной. Но кто так думает вначале?

Филипп учился в среде людей слишком художественных о себе. Но к счастью, уже существовали баллоны с толерантным водородом. Он был опасен для здоровья, но надо же чем-то жертвовать.

– Филипп, – подозвал его Лектор после лекции, – мне нужно обсудить с тобой твою зачетную работу.

Филипп медленно спускался с последних рядов по лестнице. Но ступени сомкнулись в горку, и он соскользнул вниз, еле удерживая костыли.

– Что это? – строго спросил его Лектор.

– Ангел. Ну, с натуры той бьюти-девушки.

– Ага! – обрадовался Лектор, – Значит, ты не так-то глуп. Ты осознаешь, что пишешь. Очи с небесными линзами, перламутровые зубы, кудри с отблеском Глисс Кур, но уши, боже упаси, темно-коричневые уши на хвостовом придатке, как у американского таракана… Лучше бы выделил грудь!

– Но это же ангел, – промямлил Филипп.

– Можно бесконечно рассуждать о сущности ангела, – сдержанно проговорил Лектор, – но даже у ангела человеческие уши.

 

***

Это было уже зимой. С утра раздался стук в дверь, и дверь приотворилась.

– Привет, кто тут есть? Капельки масла не будет?

– Какого? – спросил Филипп. Он еще не поднялся с кровати.

– Угадай!

– А ты кто?

– Женька. Сосед напротив. Восстановился из академа.

– Понятно, – протянул Филипп.

– Пойдешь вечером в телевизионку?

– Что это?

– Такого не знать! Это же источник информации о мире!

– Давно не смотрел телевизор. Они выпускаются со встроенными жучками и транслируют личную жизнь их владельцев.

– Общественные телевизоры смотреть не так опасно. Твои костыли?

– Да.

– Авария?

– Врожденное.

– Ну, понятно. Еще вопрос. Свалку что ли передвинули?

– На главную площадь. Чистят круглыми сутками.

– Не удивляюсь! Знаешь, какой ныне самый главный мусор?

– Упаковки от смартфонов?

– Шутник! – усмехнулся Женька, – Это честность! Порядочность! Сочувствие! А люди, их сумки переполнены всяким барахлом: самолюбием, меркантильностью, равнодушием.

– Ты шаришься по сумкам?

– Нет, я просто местный.

 

***

Голая комната. Охристый отцветший диван. Телевизор. Транслируется «Инопланетная политика»:

«Если нам окажут доверие и по итогам парламентских выборов будет сформировано правительство, за которое мы взвалим на себя ответственность, мы сердечно обещаем, что проект успешной страны воплотится в сказку. А через сто лет мы отчитаемся перед избирателями за каждый пункт нашего обмана…»

– Значит, ты тоже художник? – спросил Филипп.

– Был. Теперь я преступник.

– Ну, мы все нечестные, да?

– Пороки уничтожены, греха нет. Волноваться нечего.

– А Совесть? Ведь внешняя война в том, что внешняя Совесть бродит, наша общая Совесть сходит с ума.

– Сжечь бы ее на Свалке!

– Но она – часть нас!

– Ни в коем случае! Что плохого мы делаем? Зарабатываем, потому что надо работать и надо на что-то жить?

– Это верно, но она желает нам добра. Она хочет, чтобы мы знали красоту, любовь, веру.

– Они делают человека уязвимым. Где ты видел правильное чувство красоты? Даже луна показывает нам лучшую свою сторону, а ту, что прячет, изрыта язвами. Деньги, мой друг, делают человека свободным! Жаль, что приходится тебе объяснять избитую камнями истину, – и он задумался, – Это надо самому проверить. Пойдем со мной?

– А с костылями меня возьмут?

– Главное – характер.

 

***

Женька обладал невозмутимым спокойствием. Он не тревожился, не раскаивался за свои поступки, редко грустил, часто злился, но всегда возвращался, как якорь на дно, к убежищу от любви. Он никогда не терял того, в чем сильно нуждался, и был уверен, что ему по боку сердечные привязанности. Мечты у него не было, деньги копил, чтобы тратить. Жил он у бабушки в М-Сити. Ему пришлось к ней переехать, чтобы учиться в м-ситишной школе. Потом он поступил в художественный университет, но нашел сосредоточие своей жизни в другом. Из-за этого после первой сессии его отчислили, и он взял академ на год.

– Сюда! – приказал Женька и показал направо. Филипп увидел высокий забор с корявой надписью граффити Sosredot4ie

– Это наша база, – серьезно произнес Женька и нажал кнопку вызова.

Полы обиты коврами, на стенах прослушиватели. Перед входом – снять обувь. Воздух несвежий, теплый. Коридорные стены увешаны жеваными газетами и яркими фото. Комната уклеена плакатами, главный – плакат Странника с оптимистичным взглядом на будущее.

– Кто этот урод? – рявкнул парень с наглой миной.

– Филипп, – сказал Женька, – Он верно вам послужит.

Парень с наглой миной кинул взгляд на Филиппа.

– А что у него взгляд, как у забитой овчарки?

– Непривычная обстановка, – оправдался Филипп.

– Не бойся нас, мы просто глазастые. Мы берем всё, что видим. От сердец до материальных ценностей. Реальные бабки и доза как премия. Доза обязательна.

– Я всё понял, – сказал Филипп, – А можно мне отказаться от этой работы?

– Струсил?

– Боюсь попасться.

– Понравишься мне, подарю тебе шапку-невидимку.

– И где такие продаются?

– В жандармерии, конечно, – сказал парень с наглой миной.

– Волшебно!

– Да! А сегодня банкет!

– В честь чего? – удивился Женька.

– Рождества Христова!

Стол слегка пошатывался. На столе находились колбаса, вещество неземного происхождения и спиртное.

– Не поверите, что я вчера видел! – воскликнул первый, – На моих глазах на азиата напали. Били его по голове металлическими топориками. Забили до смерти.

– Круто! – сказал второй, – Много кровищи было?

– Я в стороне стоял, но ботинки всё равно заляпались.

– А что если снять фильм, свежий, как кровь, про отстраненных,– сказал третий, – Это же будет потрясно!

Прошелся пьяный смех.

– Или про ксенофобов, – вставил Филипп.

Все примолкли.

– Эй, – окликнул его парень с наглой миной, – Встань на стол, а то нам тебя плохо видно!

Филипп встал на стол. Женька уже пожалел, что привел его.

– Говори!

– Если вы против людей другой расы, то значит, считаете, что ваше счастье зависит от них. Вы просто облокачиваетесь на стереотипы.

– Спорим, это ты облокачиваешься на стереотипы! – прокричал парень с наглой миной, – Существует такое предположение, что зло может быть во благо.

Стол затрясся, один костыль упал, но Филипп устоял и не стал его поднимать.

– Что об этом думаешь?

– Ловкий театр вы мне устроили! – крикнул Филипп, – А ведь сцена развалится, и мы упадем все вместе.

– Вместе – это дружно! Мы упадем вкупе! – засмеялся первый.

– Кто не боится упасть, пусть первый бросит в меня камень!

– А я и брошу! Забросаем его камнями, ребята!

«Лучше бы он станцевал»

«Это ж не рождество, а страсти какие-то»

 

Действие 4

Лектор был снова недоволен. Он был во всепоглощающем стрессе. (Терпи, мой Филипп)

– Ты бездарен, жестокий аматер! Бездарь!

– Да. Тут уши слишком крупные,.. но подвижные и даже способные складываться в трубочку, – попытался оправдаться Филипп.

– А где находятся уши у этого атлета?

– Он, как рыба, слышит телом.

– А этот кровопийца?

– Ногами.

– Но у блохи уши тоже – ноги, – возразил Лектор и протер лоб, – и без ног она не слышит. Откуда мне знать, что это не блоха?

– Возможно, и блоха.

– Изверг! Ты порочишь университет, меня и искусство!

– Но я пытаюсь увидеть правду!

– Зачем изображать правду? Ты сам ничего не можешь придумать?

– Разве в этом предназначение искусства?

– Пиши, как все! – взревел Лектор ив паузе сделал глоток воды, – Иначе у меня из университета вылетишь.

 

***

Эмили сидела в дешевой кафешке. Она тайно плакала и случайно посматривала в окно. И вдруг в полусумрачном свете услышала: «Это, пожалуй, самое грустное кафе в М-Сити».

– Не люблю шумные бары, – сказала она, слегка смахнув слезу.

– Меня зовут Евгений.

– Эмили.

– Ты плачешь?

– Это игра тени и света.

Но на него упал свет. Судьба не отнимет у него надежду на счастье.

– Ты так одинока! И я одинок, – сказал он и взял ее за руку,– Я отпущу тебя и никогда уже не увижу, – сказал он, – Не выдержу! Будем вместе?

– Будем! Я всегда ждала этих слов.

В радости бытия они вышли на улицу. Их сердца волновались, как былинки в буре.

– Я люблю тебя, – сказал Евгений.

Ее же сердце, обитое клубной музыкой и парами нечистот, тяжело расправлялось, но она тоже призналась в любви.

Как-то он еще хотел узнать о ее работе, но она обрывала эти разговоры.

– Работа в ТЮЗе оплачивается неплохо, но пока ищу себя, – говорила она вскользь. А потом она подарила ему свое фото.

 

***

С радостью Женька хлопнул дверью (настойчиво иногда дверь пытается доказать свое существование).

– Филипп, напишешь портрет с фотографии?

– Кто это?

– Девушка, которую люблю.

– Мог бы и сам.

– Я не умею. В университете уже забыли, как я выгляжу.

Филипп согласился.

– Только уши, умоляю, спрячь где-нибудь за волосами. Что-то не так?

– Знакомое лицо.

– Только пиши не по памяти, а ту, что я полюбил! – воскликнул он и выпрыснул из комнаты.

Открылась другая сторона луны. Евгений ушел с базы, где сосредотачивалась его жизнь. Он устроился в Мракдональс, но признаваться в этом ему было стыдно, и он говорил, что работает в перспективной фирме.

– Моя бабушка заболела. Ее квартира скоро достанется мне по наследству. Мы смогли бы вместе жить.

– Как вместе? – испугалась Эмили.

– Без особой мечты, тихой семейной жизнью.

И наступила редкая городская тишина.

– А это твой портрет, – сказал Евгений.

– Мой? Но это не я, – смутилась Эмили.

– Да, я и сам вижу, – замялся Евгений, – что-то не так.

 

***

На темнеющем небе выделялась далекая, но ясно видимая, огненная пещера дьявола.

Включились фонари, свет упал на высохшую от слез скамейку. Эмили небрежно работала над эскизом.

– У вас талант, – сказала фигура и подсела рядом.

Эмили промолчала. На ее лице была тоска.

– Человек тоскует, когда в чем-то уверен. В чем вы уверены?

– Что моя мечта не сбудется.

Она надавила на карандаш и начала штриховать эскиз. Карандаш зашумел, как ненастроенные радиоволны. Вырисовывалась осенняя арабеска.

– Да закрасьте вы всё это, – предложил незнакомец.

Карандаш соскользнул с листа, прорисовав черный жирный след. Эмили взяла ластик затирать ошибку.

– Вмятина все равно останется, – заметил незнакомец, – Мечта карандаша нарушилась.

Эмили продолжила писать, но грифель хрустнул и надломился. Она схватилась двумя пальцами за кусочек грифеля, точно за сучок на крепком дереве, надеясь удержаться за него.

– Не относитесь к этому так серьезно, – сказал незнакомец, – Что наш мир ничтожный!

Карандаш скатился с коленки и упал на землю. Эмили нагнулась: он был в грязи.

– А ведь я могу подарить вам мечту! У вас будет новая жизнь.

Эмили достала салфетку и протерла серебряные следы грифеля на пальцах.

– Мне надо идти, – сказала она, сделав вид, что ничего не слышала, и начала собираться.

– Я вас не держу. Но запомните мои последние слова.

Эмили улыбнулась и встала со скамейки. Она сделала еще несколько торопливых шагов и оглянулась: шумел пустой парк. Только одинокий ветер пригладил ее длинный шарф и прошептал ей негромкое слово мечта.

 

***

– Я хочу быть художником, – призналась Эмили Евгению.

– Ты и так художница. Для меня – самая любимая.

– Но кто видит мои рисунки, кроме тебя!

– Они обязательно займут свое место в мире, если тебя выберет время. Знаменитые картины пропадали в жутких амбарах, но сила искусства всё побеждает.

– Есть еще другая сила.

– Что ты имеешь в виду?

– Не знаю, совсем не знаю.

Евгений молчал. Он тоже почувствовал на себе безвестную силу, но действующую против него. Он боялся неосторожно раскрыть себя. Но они продолжали сидеть, вместе, на углекислом облаке. Они молчали, и молчание казалось их наивысшей честностью, ибо им нечего было друг другу сказать.

 

***

«Ведь это не так просто, господа.

Это назревает медленно, а приходит внезапно»

 

Шарканье прохудившихся сапог, цоканье туфель, топанье ботинок, трение джинсов, шелест плащей, отскочила пуговица, щелкают кнопки телефона, звонки, разговоры…И снова зима, а бабушка продолжает болеть. На работе стали требовательнее: теперь им отдавай всю себя, без остатка. Светофор нервно дергается, люди сбиваются с ног, падают, поднимаются.

И вдруг: как поцелуй, уверенного в себе мужчины, на шее. Что это? Эмили оглянулась: никого. Она притронулась к шее: цепочку сдернули. Эмили перешла дорогу в одну сторону, в другую. Ну, кто же это? Вон человек в сером костюме, а этот с золотыми наручными часами. К кому подойти? Она подошла к солидному на вид мужчине.

– Мою золотую цепочку сорвали, – сказала она печально.

– Эту? – спросил он, протягивая находку.

– Да, это она.

Девушка взглянула на господина. Трость его очень подходит к шляпе.

– Вам больно? – спросил он с сочувствием, разглядывая ее шею.

– Всё в порядке,– сказала она с грустью. Незнакомец неприлично близко заглянул ей в лицо.

– Смык сломался, – сказала она.

– Я спаяю, – сказал незнакомец и ошпарил пальцами дефект, – Теперь пройдемся? – вежливо предложил он. Эмили взяла его под руку, и они свернули на тихую улочку.

– Значит, ты художница. И какую картину пишешь сейчас?

– «Десятая заповедь».

– Хм… великая тайна совести. М-Сити очень подходит для такой гениальной идеи.

Незнакомец еще выждал паузу.

– Я тебе помогу. Ты покажешь мне свои картины, а я организую выставку.

– Вы ценитель искусства?

– Я просто вижу вещь и знаю ей цену.

Эмили улыбнулась, и он принял ее милую улыбку за согласие.

– Тогда поедем ко мне, – сказал он, – Поговорим о твоей будущей карьере.

В квартире было темно. Включился настольный свет окраса тинной зелени. Болотные пары тяжелили воздух, в дурмане кружилась голова.

– Как вас зовут? – спросила Эмили.

– Маэстро! – ответил он, затягивая шторы. Они были синевато-черные, на них сияли звезды, покачивалась луна.

На стене напротив вырисовывалась картина с дамой в черном платье, из груди торчала серая мини-собачка.

– Это кто? – поинтересовалась Эмили.

– Жена моя кровожадная. Всю кровь выпила из моих любовниц. Это мой запасной амбар для особых случаев.

– Зачем же здесь ее портрет?

– Никуда не деться от совести.

Эмили села на диван.

– Шампанское? – предложил он, усаживаясь в кресло.

Ветер колыхал ночные шторы. Луна дышала. Они говорили о творчестве, людях, желаниях. И вдруг Маэстро спросил:

– Ты боишься меня?

– Нет, – сказала Эмили, допивая не знаю какой бокал.

– Одначе, – произнес Маэстро по старинке или по привычке, – А Бога боишься?

– Боюсь, – ее губы дрогнули.

– Видишь, как получается. Ты в комнате у незнакомца и не боишься. А про Бога что плохого говорили?

Волна воздуха, как вспышка, вторглась в душное помещение. Распахнулось окно. Звезды рассыпались. Маэстро плотно закрыл окно. И стены стали обступать девушку с четырех сторон. Они сдвигались, в сердце становилось тесно.

– Вот моя визитка. Мое предложение в силе, – сказал он весело.

Эмили смущенно положила визитку в сумочку.

– И еще, – добавил Маэстро, – хочу подарить тебе талисман.

В овальном янтаре был закован красный жучок. Кулон блистательно переливался на свету, а жучок, закованный в драгоценный мир, до жути был неподвижен.

– Красивый аксессуар, – сказала Эмили и повесила кулон на шею.

– Утром приедет за тобой такси. А покамест переночуем тут.

– Вместе?

– Ты же привыкшая!– воскликнул Маэстро и громко рассмеялся, подумав, что шутка удалась.

 

***

Вправо-влево люди. Казалось, это всё только два человека расходятся. Один человек создает толпу, которая идет вправо. Другой – которая влево. Они растягиваются, выпрямляются, потом сужаются, расширяются, на голове возникает шляпа, то исчезает, а потом длинное пальто превращается в куртку, вдруг меняется пол.

Маэстро расположился в странном офисе, оцветшем дорогущей плесенью. Одну из стен украшал натюрморт: ваза из темного стекла на голубом столе. В вазе смазливые ромашки и страшные незабудки. Возле вазы на столе солнечные очки.

Эмили пригляделась внимательнее к картине и увидела свою подпись: Эмили.

– Нравится твоя картина? – спросил Маэстро.

– Она не моя. Я не понимаю, причем тут очки.

– Солнечные очки вместо солнца. Это же экспрессивно, мой гений!

– И всё-таки мне кажется, она не моя, – замялась Эмили.

– Твоя-твоя!– настаивал он, – Знаешь, почему? Потому что я теперь буду решать, что твое, а что мое. Твое – мечты, остальное я беру на себя.

– Что же вы возьмете взамен?

– Я просто помогаю, навожу на мысль.

Маэстро встал с кресла и превратился в маленького толстого человечка, что придало ему детский вид.

– Тогда договорились? – спросил он лукаво.

– Мне нужно что-то подписать?

– Это устный договор, – сказал он. (Как заметно его распирало удовольствие от жизни!)

А она – ее всасывала в себя мистическая картина. Может, всё-таки есть выход?

 

***

«Воскресные распродажи! Иерусалимская слеза сегодня за бесценок!»

«Да здравствует био-энергия! Оземь, колос, жито, сито, злато, плато!»

«Каждый шестой священник не верит в существование Бога»

«Это же лучше, чем наоборот»

«Интересно, как они общаются между собой?»

Недостроенное здание в псевдоготическом стиле на неприбранном строительном участке – церковь. Бронзовая кровь сочилась из фундамента. Говорили, что один священник по небрежности опрокинул чашу со святым причастием. А кто-то (но это шепотом) – что в разгоряченном споре он плеснул содержимое чаши в лицо другому священнику.

Из церкви исходил звук роистого улья, (а что же вы хотите – даже Богу непросто понять). Во мраке бледно-красные свечки (их даже не нужно было зажигать) таяли перед грустными иконами. Возле них безмолвно проходил настоящий херувим в черном вретище и стрекал нагар со свеч. Он случайно задел Эмили, но она не заметила.

После службы она подошла к священнолюбителю. От него исходили невозмутимость и чудесный запах духов «Амврозия».

– Слушаю, – сказал он.

– Я… я говорила, думаю, с дьяволом.

Он поправил рукав, чтобы видеть часы. В общем, он был неплохим человеком, но у него накопилось много дел.

– У тебя приключилась беда?

– Вроде нет. Он мне даже помогает.

– Помощь ближнему – это же прекрасно. Главное – чувствовать поддержку, а там уже рассудишь, что хорошо, а что плохо. К тому же, откуда ты знаешь, что это дьявол? Или ты Бога посмеешь дьяволом назвать?

– Как жить тогда?

– По своей совести.

 

***

«KRACOTA»

Так называлась персональная выставка Эмили. Надо было торопиться: установить сцену, прикрепить декорации. Метались люди с плакатами, стульями. Что-то отклеивалось, падало, палки, шатры. Народ быстро собирался.

Вскоре зал набился посетителями. На сцену с микрофоном вышла Эмили. Она осмотрела толпу: все одинаковые. Лысые, в черных пиджаках и бордовых галстуках.

– Спасибо за то, что собрались. Я хотела бы вас познакомить со своим творчеством. В своих картинах я жаждала показать вам красоту…

«Красоту?» В зале произошло шевеление.

– … но вы ее не увидите. Потому что в моем детстве были сильные ураганы, белый пепел разлетается с угарной силой, урны забиты, водосточные труды обливаются слезами и цицероны орут на улицах избитые камнями истины. Таков наш стиль. Спасибо за ваши взносы! Спасибо вашему дорогому вкусу и подкупному обожанию! Все мои аляповатые перлы соответствуют тому, что вы увидите в них сами.

 

***

– Эмили, я давно хотел поговорить с тобой, – начал Евгений, – Ты столько всего достигла! У тебя теперь есть собственная галерея.

– Да, быстрый успех.

– Но я не об этом хотел поговорить.

– Ну, так давай прямо!

– Моя бабушка наконец-то умерла.

– Я рада за тебя. Теперь квартира твоя?

– Наша. Я хочу жить с тобой. Ты мое спасение, жизнь и смысл жизни. Эмили, когда мир рушится, мы должны быть вместе.

– Мне надо подумать, – она взглянула на него. Как он жалок!

– Ты меня любишь?

– Мне просто надо подумать!

Гигантский маятник с гулом насаживал удары на его сердце.

– Это в твоем сердце гудит? – забеспокоилась она, увидев, как смертельно побледнел ее друг.

– Нет, просто ураган вдали. Не обращай внимания, – сказал он, пытаясь отдышаться.

Эмили слегка кивнула, безмолвно попрощалась и исчезла из его жизни… так же таинственно, как и появилась в ней.

Евгений остался один и еще долго не мог оторвать взгляд от того места, где она исчезла.

 

***

Автобус подъехал к остановке. Эмили прошла в теплый салон и села.

– Не ожидал, а вы жестоки, – сказал человек в черных ботинках, к которому она подсела.

– Это вы мне?

Желтая, в черную полоску бабочка села на ее плечо.

– Нет, но если хотите, можете ответить, раз уж вы услышали.

– Но я не знаю, что ответить.

– Вы не знаете цену любви.

– Мне это не нужно.

– Вы бы убили жука?

– Никогда.

– А человека?

– Я не убийца. Я просто жестока.

– Красивая бабочка. В одной из реальностей она была бы подсолнухом.

– В какой-то реальности ее совсем нет.

Эмили хотела смахнуть бабочку с плеча и, правда, не удалось.

 

***

«Уж как ты прост, мой друг! –

Ему сказал, вблизи копаясь, жук»

 

Забили вразнобой куранты. Рядом с Евгением остановился человек, у которого не было лица. Оба посмотрели на городские часы: стрелки ошалело метались по кругу из стороны в сторону.

– Как вы думаете, это опасно? – спросил человек без лица (волосы на его голове зашевелились), – Это из-за вас?

Евгений отошел, чтобы успокоить вздыбевшие от ужаса волосы на голове господина без лица и не мешать часам.

Он вошел в свой подъезд. Раскинулась гигантская лестница. По ней скользил луч. Евгений ухватился за луч, но он был скользок, как масло. Подтянувшись на луче на несколько ступенек, он преодолел лестницу.

Дома он сел на табурет. Табурет вытянулся ввысь над всем миром, и теперь Евгений видел под собой маленьких людей.

«Эй! – донеслось до него снизу, – Подожми ноги! Ты задеваешь наши головы!»

«Эй! – доносилось снова, – Зажми чем-то рану от сирой любви! Нас заливает твоей кровью!»

Вверху сияла огромная луна. Она выпячивала лунные моря во всей красе. Это была самая уязвимая сторона луны.

Потом зашел к нему Филипп, и они поговорили.

– Мне всегда говорили, что нет любви, нет красоты, нет одиночества, – в отчаянии произнес Женька.

– Вроде любовь – наше спасение, – неубедительно вымолвил Филипп.

– А если чья-то смерть?

– Зачем?

– Друг мой, я не знаю, что мне делать. Даже городские часы не показывают для меня время.

И тогда Филипп испугался. Потому что если даже стрелки главных часов не видят его будущего, то бесчассная судьба его друга неминуема.

Последние куски глухого света распались. Что-то дребезгнуло – это звезда упала. Взгляд низринул в белый луг неба: он уже его часть. Он раздваивается: вот жизнь остается, а вот он летит вниз. Нельзя всего себя уничтожить. Что-то останется. След от поступков, мыслей; след, не имеющий приюта в виде души.

Евгений высыпал жухлые лепестки розы в ладонь. Осталось заварить чай. Всё готово, но нет чувства смерти. Нет веры даже в нее. Он выпил адский отвар почти залпом и задержал дыхание. Горячее ошпарило сердце и задержалось.

По подоконнику ползла божья коровка. Евгений дунул на нее, но она плотно уцепилась лапками за мир и замерла. Ему стало почти смешно. Ты, быть может, последнее существо, с кем я поговорю в этой жизни. Веришь? Я бы хотел жить, если бы знал, какую вещь нужно понять, чтобы любить жизнь. А если любовь убивает…Жучок, никто не заметит моей кончины, как и спасения. Но я заметил тебя. Это уже что-то значит. Расправь крылышки и лети. Лети всегда к солнцу, и ты найдешь большую зеленую поляну.

К утру дом, в котором жил Евгений, превратился в каменный с расщелинами гроб.

Филипп глянул на черное солнце, которое вот-вот распадется на белое газопылевое облако. Обгорелые лучи пачкали золой верхние этажи домов. Он почувствовал неладное и отправился навестить своего друга. Но увидел устрашающий дом и не выдержал.

От горя у него перехватило дыхание, и Филипп уже не мог сдерживать сознание и лишился чувств.

 

Действие 5

Виктория в распахнутом плаще вылетела на улицу, и в верхних слоях атмосферы ее озарил светлый метеоритный дождь. Над ее головой салютами взрывались звезды. Космическая ирреальность сверкала мелкими бриллиантовыми крупицами созвездий.

…И залетела в автобус. К ней подсел человек, одетый в костюм будущего.

– Метеориты – остатки распавшейся планеты, – резко шепнул он.

– А вы кто? – спросила Виктория.

– Полупроводниковый поэт, – отскочило у него от языка, и он стянул с себя нейропластиковый колпак. У бедняги был тревожный мигающий взгляд, но без колпака человек выглядел открытым.

– Я пишу компьютерные стихи,– сказал он громче, но уже нервно-истерическим голосом.

– Как вас зовут?

– RCA-300! –прокричал он, – Мой словарный запас сто тридцать слов! Размер стихов во мне жестко задан!

– Что с вами?

– Воспаление электронных нервов, оголенные провода и всё в этом духе!

– Ну, оттараторьте что-нибудь.

– Моя любимая поэма девятьсот двадцать девятая!

Пока слепо плыл сон по разбитым надеждам,

Космос с болью сочился над разбитой любовью,

Был из скрытных людей свет твой медленно изгнана,

И небо не спало.

 

– Эмм…напоминает Элиота.

– Может быть! Только я пишу сто пятьдесят четверостиший в минуту! Я верю в производительность.

– Как вы думаете, есть ли в мире красота?

– Оо, тише-тише, – сказал человек и надел колпак, – будете осторожны. Это почти экологическая проблема!

И вдруг полупроводниковый поэт замер. Он резко вскочил с места, дернул люк с крыши автобуса и спрыгнул на трассу. Люди ринулись к окну разглядеть страдальца. Он, конечно же, разбился.

– Он просто до смерти меня испугался. Бывает.

– Это вы его испугали?– спросила Виктория, оглянувшись, – Кто вы?

– Представляться мне незачем, раз вы меня уже услышали. Вам не кажется странным, что есть нечто дьявольское в исполнении желаний?

– Но разве можно просить дьявола? Мне никогда не приходило это в голову.

– А зря. Ведь это очевидно. Если Бога не допросишься, то есть всегда другой, кто услышит твою просьбу.

– Я бы хотела быть писателем, но в душе я актриса.

– Театр – это мое! Устроим прослушивание!

– В автобусе?

– Да-да!

Виктория встала и прошлась по салону. Высокие задумчивые окна мироздания. Она отдернула штору, и ее рука засияла звездным светом. Ее желание стать счастью света было не оттого, что звезды загадочно манят по ночам. Вместе со своим братом Тео она любила звездочетные стихи, и романтичный космос взял в орбиту ее жизнь. Потом Тео совсем свихнулся, а Виктория выбросила мечту быть писателем в ближайшую урну, потому что нужно было играть роль послушной дочери. Семейная фирма, бизнес и прочие лихие вещи.

– Здесь очень красивые окна, – сказал незнакомец и отошел подальше.

– Красота окна незаметна, если из него плохой вид, – заметила Виктория и приоткрыла окно. Запели птицы.

– Весь мир перед тобой, потому что ты стоишь рядом.

– Почему вы прячетесь?

– Я испорчу весь обзор.

– Отчего же?

– В сущности, я отвратителен. Но каждому – свое.

Виктория закрыла окно.

– Мне нравится, как вы прошлись по студии. Я беру вас в свой театр абсурда!

– Спасибо. И когда репетиция?

– Импровизация, моя ненаглядная! Театр – это жизнь!

 

***

«Отчего я дрожу?

Точно совесть моя нечиста?»

 

Ресторан «Глум». Живая музыка, красное освещение, цветы в вазах, на стенах чучела певчих птиц.

– Он теперь в аду? – спросила Эмили. Напротив сидел Маэстро.

– Чтобы быть в аду, необязательно умирать, – произнес он равнодушно и добавил в усмешку, – А тебе-то что? Твой обже был тебе не по душе.

– Горькая правда.

– У этой правды вкус аттической соли, – уточнил Маэстро (он был гурман), – Не обижайся. В твоем случае это показное чванство.

– Прошу, отпусти меня, – молебно произнесла девушка.

– Я же твой талисман!

– Ты хитрый!

– Я стратегический.

– Не нужно мне ничего. Ни денег, ни славы, ни таланта.

– Зачем так себя наказывать? Наслаждайся жизнью! Ты уже стравила свою совесть. Что тебе еще терять?

Возникла пауза.

– Как поживает картина твоей жизни? Ты уже заканчиваешь ее?

– Да.

– Как завершишь – будешь полностью в моей власти. Мне уже не терпится увидеть, как я повешу ее на стену мира. О, каждый вечер я буду наслаждаться, как ты бежишь. Это и есть ад, Эмили, когда ничего не заканчивается.

– Как это прекратить?

– Я отпущу тебя. Только скажи. Я заберу у тебя деньги, славу и талант. Но что ты будешь без меня делать?

Эмили возвращалась домой по расстеленному небесному платку, усыпанному звездами. А наверху зияла пустота, ширилась огненная пещера и жевала солнце.

«Человек сбросился с крыши!» – вдруг закричал кто-то.

Эмили в ужасе остановилась.

«Не пугай девушку, это тень от дерева легла неудачно»

Подъехали рабочие и поправили солнце (они здорово обожглись).

– Здесь еще нотные листы, – сквозь слезы прошептала Эмили, – Чьи они?

«Сметите это быстрее, чтобы никто больше не заметил!»

Она кое-как добралась до дома. Внутри нее горел, пепелился ад. Что тут сказать! Картины ее гнили прямо на стенах галереи. Зато есть квартира и дом за границей. Она уже организовала благотворительную компанию. Составить план жизни – это представить жизнь без Маэстро, погибшей любви, мечты. Отказаться от себя?

«Не забивай себе голову моральной фигней, – сказала подруга с красным зонтиком, – Совесть – человеческий инстинкт. Но мы же животные! Развеем остаточные муки совести».

Причудливые лампы издавали зеленый и синий свет.

«Располагайтесь!» – бросил смазливый паренек, указав на пышные кресла, и исчез. Все остальные места были уже заняты.

Им подали металлического осьминога на стол: из его щупалец взлетел фосфорный дым и провалился в легкие. Чирканье зажигалки, звук тлеющей листвы, белые мягкие волны, дрожь. Слабая реальность заплывала густыми облаками.

– Что это? – спросила Эмили.

– Вещество неземного происхождения, – ответили ей.

– Больше не буду – сказала она, отложив щупалец.

«Совесть нужно заклубить вконец. Давай еще!»

Еще кто-то сказал: «Всё норм».

Гремела музыка. Красный зонтик распахнулся и взлетел. На предметы разлилась щелочь: они разрушались, обнажая под тряпичной и деревянной плотью кровь и мясо. Замедленно шел кадр, как с мира сдирают слой за слоем. Мучительная медленная вечность.

Эмили попыталась встать, но ее унесло в бездну. Сон подхватил ее, и она застряла в межреальности. Нет ничего: ни смерти, ни туннеля, ни белого света.

Ее вывели на балкон. Коробка воздуха, плотно накаченная пивным цианом, тяжело упаковывала ее в жизнь. Она приходила в себя, возвращаясь в совершенно земное чувство, отчаяние.

«Норм?»

Эмили качнула головой.

«Ну, тогда давай, вали отсюда».

Через минуту она оказалась выброшенной под большими мигающими буквами «Бомба». Кожа загоралась голубым аргоном и красным неоном. Мимо шли разноцветные люди, неровные и бесформенные. А вдалеке, в пыльных тучах, где стихали невлад звуки клубной музыки, одинокий фонарь собирал вокруг себя радугу.

 

***

Радуга дымилась. А вверху на небесной лазури подсвечивали в движении света гигантские звезды. Пели птицы.

– Друг! – крикнул Женька и подошел к упавшему в сон Филиппу.

– Женька? – очнулся Филипп, – Как тебя раскурочило!

Его тело было покрыто ранами, из которых бился солнечный свет. С ладоней слезла кожа и с груди (это бывает, когда срываешь с себя вжившийся панцирь). На месте сердца (это было отчетливо видно) дымился кусок угля, но если глянуть ближе, то это было логово тьмы.

– Не бойся меня, – сказал Женька, – сядь рядом.

Филипп сел на дымящуюся разными цветами радугу.

– Твердовато. Это ад? – спросил он, оглядевшись.

– Мой ад. Вечность помнить о том, что мог достичь больше; что Бог любил меня больше, чем я думал. А теперь мне суждено (судьба – слишком земное слово, но что мне еще придумать) мучиться здесь оттого, что я знаю, какой свет мог бы получить для души и какую благодать, и не получу. Надо мной стелется рай, но слиться с вечным духом радости мне не удастся.

– Ты начнешь новую жизнь! Нужно покинуть этот квадрат.

– Ты так думаешь?

– Определенно. Возьми себе новое имя

– Да, я буду новым. Это мысль.

– Но надо похоронить тебя такого.

– Значит, ты сможешь об этом забыть? – (Филипп кивнул), а потом Женька, спохватившись, спросил, – Ты помнишь портрет моей любимой?

– Да.

– Ее нужно спасти.

– От чего?

– От неверного пути.

– Обещаю. Если она согласится.

Женька подал ему свою липкую руку: холодная, как могила.

– Обними меня, мой любимый друг.

Филипп обнял его крепко, и слезы брызнули из его глаз:

– Но это невозможно! Что за прогнивший мир!

Женька взглянул на него серьезно. Он был как не обсохший ангел, не стерлась прилипшая грязь с жизни, не сошли земные думы и плоть.

– Не будем так пылки, мое сострадание. Я сам изуродовался.

Филипп поцеловал Женьку в лоб и произнес:

– Твоя душа освободится от прошлого!

– Моя душа освободится от прошлого!–повторил Женька, и свет разорвал его плоть до конца, распотрошил его так, что не найдут его обезображенных останков, замел следы любви, что воспевают юные звездочеты.

 

***

– Наконец-то ты очнулся, – послышался женский голос, – Как себя чувствуешь?

– Хорошо, – рассеянно ответил Филипп, приоткрывая глаза. Над ним склонилась фантастическая девушка.

– У тебя звезда в глазу застряла, – наконец вымолвил Филипп.

– Хочешь, подарю тебе? Я себе еще достану.

– Здорово! Как тебя зовут?

– Виктория.

– Меня Филипп.

– Что же ты в обморок упал?

– Друг застрял на радуге где-то в Птичьем городе. Надо было его спустить на землю.

– Получилось?

– С трудом. На чем я лежу?

– На хвосте кометы.

– Неожиданно…

– Давай, поднимайся! А-то мне лететь надо.

Филипп встал и сделал несколько шагов. Ноги дрожали от неуверенности.

– А костыль? Твой? – напомнила Виктория.

– Что? – спохватился он,– Нет, это я нашел другому.

– И не теряй мою звезду! – воскликнула Виктория и махнула рукой на прощанье.

– Хорошо, – улыбнулся Филипп.

На улице, в метро все люди за что-то держались, от чего-то отталкивались, чтобы идти дальше. Они все опирались на костыли: внешние, внутренние – какая разница.

К Филиппу резво подбежала дамочка на тонких каблучках.

– Молодой человек, вам не нужен костыль?

– Нет, – сказал он, протягивая свою ношу.

– Сын заболел. Как это случилось – непонятно.

– Вы не волнуйтесь! Если вам скажут…

Но Филипп не успел договорить, как дамочка на тонких каблучках весело перебила его.

– А я и не волнуюсь, – произнесла она так легко и непринужденно, что Филиппа это спугнуло, – Говорят, нет-нет да происходит такое.

Она схватила костыль и скрылась. В кладовой Филиппа стало просторнее.

 

Действие 6

В университете висело объявление:

«10:00 ауд. такая-то, семинар с Художниковым»

Художников был художником с большим Именем. Он придумал ультраточную технику портрета, которая пришлась ему по кисти. Его картины привлекли много внимания, и иногда он делал личные выставки.

Стены аудитории были высокие, как в соборе. Солнце било в приоткрытые белые жалюзи. В аудиторию вошел Художников. Его черные блестящие ботинки отражали два солнечных зайчика.

Он поставил этюдник на стол и оглядел зал. Студенты сидели, уставившись в окно: так обычно сидят люди, которые уже оплатили за проезд в автобусе. Художников начал лекцию.

– Каждый человек – это новый портрет. Но как сложно нарисовать человека полностью! Видимое (внешнее) без изображения внутреннего сравни невесомости. А как показать внутреннее? Что это – форма бровей, размер глаз, цвет щек? Да, нужно найти особенную черту, очень важную в этом человеке. Если художник найдет то, что выдает индивидуальность, пусть это будет самая неприметная черта для остальных, то он увидит человека полностью.

«Что если художник уже знает что-то об этом человеке?»

– Главное – не судить человека по отношению к нему других людей. Для художника – это профессиональный долг. Мнение меняется ежечасно, через год, десять, сто лет. Одного и того же человека гонят, носят на руках, вновь гонят. Но портрет – на века. Художник должен увидеть в человеке то, за что его можно чествовать или за что его можно корить прежде, чем остальные.

Художников замолк. Студенты замерли в ожидании, будто он сейчас сделает судьбоносный выбор.

– Филипп, какую картину мечтаешь написать ты?

Кто-то начал неприлично громко чихать, а сзади завели разговор о планах на выходные. Аудитория немного качнулась: видимо, автобус наскочил на булыжник.

– Разве это важно, если я здоров? – ответил Филипп, не удивившись, что к нему обратились по имени, – Всё великолепно!

– Тогда представь, что входишь в сад роз и восхищаешься его великолепием. А потом подходишь к одному из кустов, берешь в ладони одну розу и восхищаешься ей, забыв о целом саде. Есть у этой розы имя – Знамение.

Представил?

– Да.

– Ну, значит, ты еще не здоров, – (он покачал головой), – Определенно нет.

 

***

Филипп возвращался в свою кладовку. Про себя он сказал: Небо такое ясное!

– Скоро будет дождь! – произнесла фигура хрипловатым голосом, подкравшись сзади. Филипп оглянулся: ночная мгла размывала ее силуэт, и плащ нарушал форму. Само существование фигуры имело еле уловимое значение.

– Почему вы так думаете?

– Я просто представляю всё наоборот. И ты убедишься в том, что я прав.

– Для этого нам нужно продолжить разговор.

– Ты же знаешь, что расстояние между ложью и правдой – как между ухом и глазом – одна ладонь.

– Да, но какого размера должна быть ладонь?

– Есть много способов эту ладонь уменьшить. Изобрази правду, как цветок, изящно.

Фигура выпрямилась и расправила плечи или скрючилась в три погибели. В любом случае она изменилась до неузнаваемости.

– Мой портрет, – сказала она, – Выполнишь заказ?

– Это займет много времени…

– У меня целая вечность.

– Ну, хорошо, – согласился Филипп, рассматривая лицо незнакомца, и проводил его в свою кладовку. Им там хватило места.

Фигура величаво подошла к стулу и комфортабельно села. Филипп приготовил мольберт, и попытался вглядеться в лицо: оно было таким красивым, что роза не могла сравниться с его красотой, и в то же время грубым, как лыко,и уродливым, что самое мерзкое чудовище показалось бы нежнейшим созданием.

За окном разразился гром, и широкая молния окончательно осветила лицо незнакомца.

– Мешает? – осведомился незнакомец.

Свет молнии слишком ослепил его лицо, и Филиппу невозможно было его разглядеть.

Одним жестом трости незнакомец остановил дождь. Филиппу показалось, что ложь и истина находятся друг к другу так близко, что уши могли бы повиснуть на глазах.

– Зачем вы путаете правду с ложью? – возмутился он.

– Чтобы качественнее был сделан выбор.

– Есть совесть – а значит…

– А если ее нет – то и путать ничего не надо.

– Но тогда дьявол победит!

– Люди на моей стороне.

– Мне не нужна изящная правда. Если нет красоты внутренней, то внешняя не спасет портрет.

Фигура поднялась со стула, сильно уменьшившись в росте. Она подошла к Филиппу и посмотрела на его работу: белая кристаллическая роза на белом небе.

– Тебе нужно создать свое направление искусства – и будет тебе правда. Я покупаю этот стиль,- сказал довольно незнакомец и протянул пачку денег. Пачка была такой огромной, что человечка за ней не было видно.

Филипп покачал головой, понимая, что за деньгами стоит.

– Мне нужно сначала кое с кем посоветоваться.

Незнакомец оскалил зубы.

– А ты умнеешь на глазах!

Фигура двинулась к двери, постепенно обретая свой размер.

– Погодите, – остановил ее Филипп, – Я вас когда-то встречал?

– Встречи со мной незабываемы! – сказал незнакомец с наслаждением и, взглянув на ноги, добавил, – Но ты был увечным по жизни, и мы, да, виделись, но слишком давно.

Незнакомец исчез за дверью, но тень его осталась. Филипп глянул на лист бумаги. Роза расцветала, увядала, потом вдруг воспламенялась в крике и пузырилась в лаве. В комнате темнело, на потолок вылезали ржавые звезды. И всё это дело стало походить на холодный капкан. Филипп съежился, ночь качнулась, прошипел мотор.

– Проснись! Проедешь свою остановку!

Рядом кто-то тряс его за плечо. Филипп очнулся, протирая глаза.

– В автобусах так легкомысленно не засыпают.

– Меня укачало, – сказал он.

– Хорошо, что не на моей лекции.

– Да, – сказал Филипп, протирая глаза.

– Так что насчет чудесной в небе розы?

Филипп тотчас протрезвел от сна.

– Профессор?

– Что же ты не запомнил меня, Филипп? – спросил Художников, – Или у тебя память на лица плохая?

– Я ничего в них не понимаю! Приходил ко мне один тип, и лицо его было… ни за одну черту не зацепиться, точно он безликий и лиц у него великое множество, хаотично мигают каждую секунду. Его забываешь, а он опять предстает новый и в тоже время одинаковый.

– Под каким лицом бы он ни скрывался, у него тот же умысел.

– Я нарисовал его образ – кристаллическую розу, цвета озаряющей молнии, на пустынном небе.

Художников внимательно рассмотрел картину.

– Портрет нужно сжечь.

– Правда? А Лектору бы понравилось. Он меня всё из университета хочет отчислить.

– Нет, Филипп, не предавай себя. Я попробую тебе объяснить. Этот тип в шляпе сеет семена зла, чтобы взрастить добрые, а точнее, угодные ему деревья. И вот одни он сажает на дороге – и они прорастают, разрывая асфальт, другие бросает в тернии – и колючие ветви уклоняются, другие на камень – и камень становится плодородным. Всё наоборот, понимаешь?

– Я этого не выдержу, профессор! Когда же закончится война?

– Когда сам решишь. Но… мне кажется, одну очень важную сенсацию люди пропустили.

– Какую?

– А вдруг Христос уже приходил, а никто не заметил Его? Как ты думаешь, Филипп, способен ли кто вообще услышать Его голос среди толпы?

– Не знаю, профессор. Но я… я уверен, что Он говорит вашими устами. Я это слышу в своем сердце.

Художников дружески похлопал его по плечу.

Филипп вышел из автобуса и выбросил портрет в ближайшую урну. Урна вспыхнула с вулканическим шумом и погасла. Он глянул внутрь: и пепла не осталось.

На следующий день было сообщено, что Якрополя как города теперь не существует, и Филипп отправился домой.

 

***

Вместо дома лежала бесполезная груда камней, лишенная своих прежних функций хранить уют.

– Мама! – крикнул Филипп. Даже эха нет.

Он еще раз крикнул: даже проходящие вдали дамы не отозвались.

– У вас есть лицензия? – спросил Филиппа подошедший жандарм.

– Какая еще лицензия? – удивился Филипп.

– На крик у вас должна быть лицензия: крик ли это души, от боли, злости или собственного мнения.

– Как мне ее получить?

– Увы, лицензии на крик уже закончились. Их разобрали первыми.

– И что мне теперь делать? Никогда не кричать?

– Не мое дело. С вас штраф.

– Хорошо, я заплачу. Я спешу.

– О, это займет много времени! Штраф – исправительные работы.

– Ох, давайте быстрее, – злился Филипп, – Что нужно сделать?

– Сшить триста намордников.

– Для собак?

– Какой же вы всё-таки грубый! Для людей!

– Я буду жаловаться!

– Ну, конечно. Скоро лицензии введут на речь, на плач, даже на ухмылку. Бедные будут молчать в тряпочку (им специальные тряпочки бесплатно раздадут). А право на слово будет у состоятельных. Самое дорогое будет – это накопить себе и детям на право радоваться.

– Но как вы узнаете, на что у кого будет лицензия?

– Выдадутся паспорта с рождения, туда будут вживлены чипы эмоций. Если у эмоции нет лицензии, то государственный компьютер сразу заметит нарушение.

– А где же все люди?

– Они в больнице, – сказал жандарм и машинально махнул рукой в направлении больницы.

– Спасибо! – бросил Филипп и побежал прочь.

Жандарм хотел было ему крикнуть вслед, но вспомнил, что лицензия на крик у него закончилась. Со следующего года для жандармов, депутатов и учителей должны будут ввести бессрочные, естественно, определенного радиуса, но это уже другая история.

Пред Филиппом предстало огромное здание, как чудище с дрожащим глазом (лампочка барахлила). Здание немного накренилось вбок и слегка дышало.

Филипп подбежал к регистрационному столу:

– Я ищу свою мать.

– Все матери в левом крыле.

– А разве отделения не по болезням?

– У нас есть отделения мужчин, женщин, стариков и детей.

Филипп прошел по коридору: ни одной двери. Стены вытягивались перед ним. Они были очень гибкими, и, по сути, гнулись в ту сторону, куда он собирался идти. Филипп так блуждал несколько часов. И вдруг заметил: сходит краска, совсем чуть-чуть отколупнулась. Он продолжил рвать пласт. Дверь. Закрасили? Филипп рванул ее, что было силы. Дверь поддалась, открылась.

Здесь уже было людно. На подоконнике сидела компания из детей. Они дружно оглянулись на Филиппа. Их лица были изуродованы красноватыми опухолями, кожа на руках и ногах пузырилась, как в болоте. Их обволакивал желтый сигаретный дым со вкусом лимона.

– Что уставился? – крикнул один, – Видишь, какой мы болезнью болеем!

– Какой? – спросил ошарашенный Филипп.

– А никто не знает! – сказал он и разразился хохотом, что любая скала содрогнется.

Если бы это был сон – как хорошо бы сейчас проснуться, но… дальше всё было то же самое: подростки, дети. Филипп уже перестал обращать на них внимания и незаметно для себя свыкся с их образом.

Дальше шло отделение стариков. Запрятанные в благотворительные тряпки старики сидели вокруг круглых столиков.

– Хочешь узнать свое счастье? – спросил один из них и бросил на стол билетики, – Вытягивай!

– Пожалуй, нет, – сказал Филипп и отстранился.

– Не робей! С этим тоже скоро свыкнешься.

Филипп попятился назад и споткнулся об ветхую шарманку. Она заскулила бедную арию. Филипп вздрогнул от неожиданности и ухватился за скатерть. Скатерть слетела вместе с билетиками: на них были изображены… много чего там было, но запомнилась жрица с головою жабы, это была любовь.

– Куда же ты спешишь? – спросили его хором, – Экое счастье!

– Я ищу левое крыло, – сказал Филипп, пытаясь не обращать внимание.

– Левое крыло находится слева! Только никто не знает, где здесь лево, а где право!

И опять хохот.

Пробежав немного, Филипп услышал лай и вой. Навстречу ему выбежала собака. Заметив человека, она дернулась прочь. На двери, за которой она скрылась, было написано «Палата мужей со сложным характером. Осторожно: разговаривать не умеют!»

Собаки оторвались от своих мисок и в недоумении уставились на Филиппа.

– Что вам тут надо? – спросил санитар (он только вошел), – Их уже покормили.

Филипп был еще в шоке.

– Не беспокойтесь. За ними хороший уход. А на опухоли не смотрите. У некоторых они на виду, у некоторых внутренние. У тех, что снаружи, постоянно норовят их проглотить. Вот это уже опасно…

– Прекратите! – закричал Филипп, – Я так больше не могу!

– Что случилось? Из какой вы палаты?

Было непросто, но Филипп отвязался от заботливого санитара. Он унесся прочь, и тут ему вспомнился сон, как бежит он, бежит, и стало легче, а потом снова тяжелее, и он крикнул, что было мочи:

– Мама! Мама! Где же ты?

И донесся слабо уловимый голос. Филипп крикнул еще раз, и голос отозвался. Так было еще несколько раз. Он сбавил шаг и натолкнулся на дверь. Она была из самого толстенного и прочного небесного стекла. Настоящая философская дверь! Всё видишь: а коснуться тайн бытия не можешь.

Филипп провел по двери рукой, и на двери остался вмятый след. Тогда он взял ручкус подсветкой и начал рисовать, увлеченно и потом уже самозабвенно. И выступила чудесная в небе роза! Это была прекрасная и лучистая дева Мария! Дверь, конечно, не могла вынести такой силы и растаяла.

Сразу на проходе лежало много людей. Тут была и его мама. Они обнялись и заплакали. Зачем-то он сорвался с места: наверное, чтобы что-то ей принести, но она устало шепнула, будто не лежала на кровати, а находилась в постоянных бегах:

– Посиди со мной.

Филипп успокоился. Они вместе посмотрели в окно. Чудо уже сошло с двери и сверкало самоцветными красками на ночном небе.

 

Действие 7

Женьку или Евгения хоронили в воде. Чтобы не загрязнять окружающую среду, его поместили в каменный гроб. При всём ужасном зрелище, похороны были похожи на крещение. И неинфицированный голубь пролетал, и солнце располагалось в зените.

Филипп подошел к берегу. Там стояла Эмили… и вздрогнула, Филипп тоже. И они обнялись.

– Я убила нашу любовь, – вымолвила Эмили.

– Я прощаюсь с глупцом по уши влюбленным, – сказал Филипп.

Гроб опустили в воду. Вода разошлась кругами.

– Страшно, – произнесла Эмили.

– Наши дороги просто разошлись, как и наши с тобой когда-то, – произнес Филипп и взял ее за руку, – Помнишь, ты говорила о картине твоей жизни?

– Я ее еще не окончила. Всё оказалось сложнее, чем я думала. Нет ни правил, ни сил, чтобы удержать равновесие.

– Я хочу тебе помочь.

– Тогда завтра. Завтра он придет в ресторан «Глум».

– Договорились.

Солнце слегка барахлило, но всё-таки село. И на ее шее полной луною сверкнул, точно видение, янтарь и маленький жучок, закованный в идеальные золотые цепи.

 

***

Серое облако полностью заслонило небо. Кто-то говорил, что облако искусственно установлено от снега. Кто-то – что небо уже никогда не оправится от извержения вулкана.

М-Сити неистово горел. Афиши, плакаты с кощунственными именами и обнаженной ложью. Что-то завоевало город, не пролив ни капли крови, без единого выстрела. А на береговой линии без грохота беснующихся волн и воя неистового ветра утопал Ковчег: продырявилось днище благоразумия и человечности. На борту шлюпки, держась за руки стоящих на берегу, философ Букварь басил проповеди о перечеркнутом равенстве и неумолимом счастье. Многие, объятые безумием, цеплялись за утопающий Ковчег. Некоторые хотели удержать философа: все знали, что скоро мир так изменится, что непонятно, как им себя вести и кем они в нем будут.

Филипп запрыгнул в автобус. Автобус качало вправо-влево. Один человек в возрасте сел у окна, другой не знал, куда приткнуть свою палку (а на вид был совсем юн).

– На эту гору не вздымешься! – беспокоился человек в возрасте.

– Но там растут эдельвейсы!– воскликнул юный, взмахнув вверх палочкой.

«Не машите палкой! Не волшебная же!»

Вдруг: водитель резко затормозил и свернул на обочину.

– Выходим! Приехали! – объявил он.

«Что же теперь пешком ходить?»

– Стоится подземный город! Нам не хватает места под небом.

«А как же моя остановка?»

«Может, он всё-таки доедет до горы? Меня ждут эдельвейсы»

Люди развозмущались, но вышли. С ними и Филипп. Он был оптимистичнее.

Дойду пешком до следующей остановки, подумал он.

Но когда он дошел до места, где раньше стояла остановка, ее там не было.

– Где остановка? – спросил он у жандарма (он-то уж должен быть в курсе дела).

– Все остановки сносят. Видите, машина ярко-синяя едет? На таких машинах сносители ездят.

– Что за сносители?

– Очень популярная творческая профессия.

– А что будет с профессией, когда они снесут все остановки?

– Это навсегда! Они будут всё постепенно сносить. Особенно увлекательно сносить людям крышу!

На улицах глушило кричащее эхо: «Отбросьте свои комплексы! Фемида – миф!»

По дороге Филипп встретил Эмили, и они вместе отправились в «Глум».

 

***

– Как ты, Эмили? – спросил ее Филипп, когда они сели за ресторанный столик.

– Называй меня Син, – сказала она грустно и спрятала свои глаза.

Занавес поднялся и вошел незнакомец. На его щеке внезапно засверкали царапины, но тут же исчезли. Он был в приподнятом настроении и радость свою не скрывал.

– Кто он? – спросил Филипп Эмили.

– Я догадываюсь о себе по другим, – уклончиво вмешался Маэстро, – Для меня выгоднее оставаться таким, каким меня видят. Я отголосок мыслей в помыслах человека.

– Но есть же истина!

– Истина изменчива. Насколько я помню, Птолемей тоже утверждал, что Африка – примерзший к полюсу материк, и обогнуть его невозможно.

– И что изменилось сейчас?

– На кого похожа теперь эта Эмили! Мне самому противно на нее смотреть. Ты решил вызволить ее из моих медвежьих лап? Так держи ее! Она мне не нужна. Продает себя она дорого, но это не делает ее ценнее. Что скажешь, Эмили?

– Филипп, он прав.

– Тебя вечно будут преследовать муки совести, где бы ты ни была! Ничто не спасет тебя от слепоты сердца, – расхохотался Маэстро,

Сердце слепо! Сердце слепо! – отдавалось ударами в ее сердце. Эмили схватилась за голову.

– Филипп, я гений искусства! Позволь мне уйти с ним.

– Я не могу, но… если ты не сделаешь своего выбора, то незнакомец снова придет за тобой, и тебе снова придется ему противостоять.

– Я всё для себя решила,– сказала она на выдохе. И Маэстро вступил в заключительную роль.

– Что ж, и я считаю наш разговор законченным, – добродушно сказал он. Он еще снял при прощании шляпу (но тут он переигрывал, мерзкий тип).

Ресторан превратился в жуткую картину, в амальгаму красок и людей. Мебель, посуда, папки-меню – всё разметало ветром. Оседали капли, искры, пух и персть. И несчастную девушку, как безвольную душу, всосало в рог отчаяния. И она угасла в глубине черного тумана, увитого искусной виньеткой.

Филипп рванул за Эмили, но невозможно ворваться в картину чужой жизни. Картина «Десятая заповедь» стала неуправляемой. Она расправилась и стала общей картиной.

«Нагнись! Пришибет!» послышалось рядом. Филипп упал на пол. Мимо пролетела тарелка с диковинным супом. Теперь он увидел, что все в ресторане прижимались к полу, кто-то полз к выходу. Рядом с собой он заметил янтарный кулон, который оборонила Эмили (его что ли сорвало ветром). Филипп спрятал его в карман и пополз к выходу на улицу. А там…гремело оружие разума, проезжали танки упорства, сверху вражеские самолеты бросали бомбы бдительности.

– Мы тонем, бесчеловеки! – кричала неизвестная, ворвавшись на улицу, как на сцену. В толпе возникло оживление.

«Что она имеет в виду?»

«Она разденется?»

– Берегитесь! – кричала сумасшедшая с измученным к людям взглядом.

«От тебя явно можно подцепить какую-нибудь заразу!»

Рядом стоявшие отошли в испуге на несколько шагов.

«Когда успели установить сцену?»

«Давайте останемся! Может, она разденется»

Некоторые стали расходиться, но далеко уйти они всё равно не могли. Стены улиц сжимали пространство, декорации сдвигались.

– Люди, послушайте правду об истинных причинах творимого на земле зла! Если внутри совесть чиста, то и внешняя будет чистой. И мир будет чист!

«Я вызову скорую»

– Каждый, хоть раз в жизни, должен услышать голос Христа!

«А считается, если не заметил?»

Подъехали санитары.

– Куда вы ее забираете? – спросил Филипп.

– На лучезарный остров ее отвезем. Прямо в детство.

Ее посадили в ярко-синюю машину, и машина тронулась. Филипп еще четко мог различить, что кричала несчастная:

Обратить свой взор на правду и найти смысл жизни в ней!

Стало жутко.

«Ты неблагодарная тварь!»

«Чтоб ты разбился!»

«Только если на твоей машине!»

Гром с неистовой силой пробил «Горе!», и земля надломилась.

У входа в метро висит табличка «Подземные цивилизации». Там пока закрыто.

Ни одна философская система не смогла бы объяснить, что за война идет в городе. Источники зла разверзли пасть, разящую наповал скверными изречениями и заблуждениями разного рода. Алчность сбросила со скалы Благополучия красоту, счастье, любовь, покой. Рассудительность не показывалась ни на одном аукционе среди редчайших антиквариатов. Пепел, как прах истины, летал, кружил повсюду, оседал слоями в легких, душил.

Разврат! Пристрастия! Крушение блаженного корабля! Безумный театр готовился к заключительному представлению. А в огне плавился последний слог чего-то важного – Sos

 

***

Сколько всего вмещает в себя совесть, а размером она с человека. Но если человек – это не только внутри-себя-человек, но и вне-себя-человек? Тогда человеческая сущность необъятна, тогда нет границ, в которых он мог бы заканчиваться быть человеком.

И теперь разыгрывалась земная трагедия.

Мир превратился в огромную сцену, по которой носились загримированные актеры. Забившись на задние ряды, ложи и партер, изнывали люди от нетерпения узнать что-то для себя. Начался такой бардак, что вестибюль, коридоры и зрительный зал слились со сценой. Мир сжимался. Хотя если сцена расширится до масштабов мира, кто это заметит!

На сцене девушка кричала ангелу (лицо его было засвечено, и был похож он на человека-птицу).

– Оставь меня!

– Это же Виктория! – вскрикнул Филипп, точно опомнился, и занял место в портере.

– Нелегко играть роль, о которой ничего не знаешь! – укоризненно произнес ангел.

– Это не навсегда! – оправдывалась Виктория, – Я выучусь, устроюсь на работу и тогда буду писателем.

Над сценой загорелись звездные лампочки, и по вселенной заиграли прожектора. На сцену вышел юноша. Глаза его были печальны.

– Тео? – воскликнула Виктория.

Юноша молчал. На него упал золотой свет.

– Тео, если это ты, подойди ко мне!

– Ты ли это, Виктория? – вымолвил он, наконец.

На сцену вышли дама с господином (не с собачкой). Они выглядели зажиточно.

– Выбирай себя, – произнес Тео.

– Что ты имеешь в виду?

– Кто ты, Виктория? – спросил он, – Кем ты хочешь быть?

Наступила театральная пауза. Лампочки потухли.

Почему раньше она была бестрепетна, а сейчас, когда настал момент, сомневается? И Тео ожил, и свет – не звезд, а мечты. Раньше только казалось, а сейчас наверняка и навсегда она отречется от призвания, цели, а значит, от себя. Ведь ей даже в чем-то повезло, потому что большинство желают быть олигархами или хотя бы иметь домик у моря, ребенка в элитной школе, или просто скромно сделать карьеру, а оторваться на ребенке. Они утверждают, что довольны жизнью, но знают завременно, что если представился бы шанс обходного пути, новой роли, они бы выбрали тайну своей души. Быть верным себе, сохранив свою душу в чистоте – еще один путь силы.

Взгляд упал вниз. На полу сцены земная карта. За черными точками скрываются города. За маленькой звездой – вселенная.

Ступил второй ангел в роль, этот был с тростью и в шляпе (она ему очень шла), и он сказал:

– Виктория, не сомневайся в своих силах. Прогнись под изменчивый миг, а дальше всё будет, как хочешь.

– Нет, – сказала Виктория, – Всё, как я хочу, свершается сейчас. Это моя жизнь. Но как мне поступить?

– Моя возьмет! – разразился ангели стукнул по земле тростью.

Девушка упала, как сломанная ветка розы.

«Сломалась!» – ахнули из зала.

Филипп подбежал к сцене (ему было запрещено на нее подниматься) и крикнул:

– Виктория, бежим!

– Нет сил, – заплакала девушка.

– Да не плачь ты, хватайся за руку!

Недоставало нескольких сантиметров (разве бывает по-другому?).

– Не получается, – прошептала Виктория. И тогда она снова взглянула на Тео.

– Тео, прости меня! – воскликнула она, – Прости за мои сомнения! Ты был единственным, кто верил в меня. С твоей утратой я лишилась поддержки, выбрала ложный путь. И чуть не лишилась главного – себя.

И вдруг произошло чудо (хотя чудо представляется легкой удачей) – мифические вериги спали. Исчезли со сцены все, кроме Виктории. Девушка тут же с нее спрыгнула. Твердый пол расплавился в воду, лед тронулся. Вода хлынула дальше в зал, унося за собой корабельные обломки сцены. И от старомодного негодяя ничего не осталось, опричь шляпы и трости, точно из шляпы и трости он спокон века существовал.

Быстро кто-то вошел и торопливо начал закрашивать густой черной краской всё совершаемое, весь сюжет моего романа-пьесы (Эй, неужели уже конец света?). Краска ловко и ровно ложилась, словно сама хотела занять как можно больше пространства. Черный квадрат разрастался всё больше и больше, пока не обхватил всю картину.

За ним еще было видно, как тяжеловесно раскачивались весы, на одной чаше – явь, на другой – навь; и как грохочущий океан смывал устроенные людские жилища и организации. А в черный квадрат всасывались слова, люди, мысли.

Филипп и Виктория уносились из квадрата. Сначала это было непросто, но потом их подхватила легкая колокольная мелодия. Она неуловимо ускользала от их сознания, но они шли ей навстречу, пытаясь не упускать из рук это спасение.

На небе, как знамение жизни, завязывались красота и радость и спускались лучами на сумрачную землю. Так небо расцветает, наверное, раз в вечность. На высоте облаков летали, как птицы или как кометы, ангелы.

– Неужели остальные погибли в квадрате? – спросила Виктория.

– В жизни столько реальностей! – ответил Филипп, и его внезапно озарило, – Художникова, моего профессора, там точно не было.

– Почему ты так уверен? – спросила Виктория, – Ты мог и не заметить его в толпе.

– Нет, – сказал он уверенно, – Если его услышишь, то поймешь, что нет его среди толпы.

Филипп достал янтарный кулон и подставил его под солнечный луч. Камешек треснул и раскололся на половинки, и оттуда на свободу вылетел измученный жучок.