Лето 1837 года выдалось в здешних краях сомнительным. В воздухе постоянно висел туман. Помнится, он был настолько плотным, что казался почти осязаемым. А кое-кто распознавал и его вкус, приторно-солоноватый вкус моря.

Водные просторы опустели – штормило необычайно. Остервенело дул пронзительный норд-ост. Он нес с собою брызги и обрывки дождевых туч. Как бы играючись, он прибил к причалам десятки судов. Команды же их ,не противясь случаю, тут же прибились к трактирным стойкам и борделям, коими гостеприимные Карибы изобиловали.

Шла третья неделя, как одуревшие от безделья и беспрестанных кутежей матросы врастали в сушу. Денежные сбережения подходили к концу. Женщины и выпивка с каждым днем становились все менее доступными. В довершение ко всему задождило. Небо, затянутое свинцовыми тучами, сделалось чертовски низким. Казалось, что, следуя замыслу какого-то неведомого кулинара, небом как крышкой мы были закрыты в общем котле, и сейчас доводились до кипения. В разных местах острова вспыхивали ссоры – владельцы гаштхаузов и трактиров отказывались наливать в долг. Часто матрос, выдворенный из одного питейного заведения, на полпути в другое встречал уже побывавших там. В таком случае товарищи по несчастью продолжали путь вместе – в третью пивнушку. Промотавшиеся морские волки с пугающей легкостью сбивались в отвратительнейшие своры. Они все чаще рыскали ломаными уличками острова в поисках легкой наживы. Начались грабежи и поножовщина.

Обнаруживаемые жертвы грабежей, точнее их тела, уже не вызывали должного ужаса. Люди привыкли к смерти.

Труп Мориса Гослинга был найден у самой пристани 31 июня. Гослинг, завсегдатай припортовых кабаков, мрачный 56 летний старик, нелюдимый и скрытный, прослыл в округе тронувшимся. Его часто видели в компании нескольких бутылок спиртного, доверительно разговаривающим с собой где-нибудь за самым непопулярным столиком. Сейчас же старик Морис лежал, беззубо улыбаясь, в грязи. Вокруг него суетились несколько человек. Чуть поодаль стоял инспектор Боссволт, молодой человек, награжденный ссылкой на Карибы за излишнюю щепетильность и раздражающее рвение. Он что-то аккуратно записывал в блокнот. Один из суетившихся отрапортовал:

– следов, говорящих о возможности насильственной смерти, на теле нет. Легкое рассечение на черепе, скорее всего, итог падения. В общем, Морис допился.

Боссволт подошел к бутылке, валявшейся в нескольких метрах от тела. Он, на всякий случай, повращал ее носком ноги – бутылка была почти полной. Не найдя ничего интересного, инспектор с силой пнул ее к полосе прибоя.

– старик и здесь справился без посторонней помощи, упокой Господь его суетную душу.

Бутылка же, несколько раз стукнувшись о редкую брусчатку, мягко легла в песок.

В июне 1807 года береговая линия городка N. ощетинилась множеством мачт. N., давно уже служил своеобразным перевалочным пунктом для торговых судов. Вот и сейчас, в сезон дождей, когда пребывание в штормящем море было равносильно самоубийству, его уютные бухты приняли корабли полдюжины государств. Среди прочих оказалась здесь и трехмачтовая «Амфитрита», слава и гордость голландского торгового флота. Экипаж, как водится, рассыпался по портовым злачным местам. Моряки, изнуренные почти двухмесячным плаванием, жаждали, в общем-то, нехитрых радостей. Способствовала этому и наполненность их кошельков: груз китайского шелка и индийских специй, оставленный в Венеции, принес отличные барыши.

В час пополуночи из шумного паба вывалился Морис Гослинг, боцман «Амфитриты». Гослинг был очень мягок, поэтому отливать пытался, упираясь в стену лбом и обеими руками. Морис пребывал в дурнейшем расположении духа. Около месяца назад в одном из портов он встретил своего земляка. Тот, среди прочего, нехотя сообщил Гослингу, что Гильхе Овермарс, его Гильхе, дала согласие на брак с бакалейщиком Зееркопфом.

Облегчившись и похлестав себя по щекам, боцман подумал, что было бы неплохо добраться к месту ночлега. Подумал и, зачем-то, отправился на пристань. Тем временем дождь, беспрестанно донимавший всех последнюю неделю, затихал. Капли падали все реже. Сделавшись крупнее и как будто ленивее, они не спешили сродниться с грязью и исступленно наслаждались своим первым и последним свободным падением. Гослинг подставил дождю широкое топорной работы лицо. Хотя по нему сложно было промахнуться, только 5-6 запоздалых капель, растекшись, принесли Морису прохладу. Седьмая капля, настолько большая и медленная, что ее полет можно было проследить, лишь скользнула по нижней губе и затерялась в дебрях рыжей бороды. Там она запуталась и, насторожившись, затаилась надолго.

Капля грелась теплом Мориса, млела от звуков его голоса, то раскатистого и властного, то мягкого и вкрадчивого. Она поняла, что падать дальше совсем не обязательно и понимание это было ново и волнительно. Однако время шло, мир за пределами бороды менялся. Несмотря на то, что ей самой это было невдамек, менялась и капля. Она проклюнулась и вылупилась из себя вчерашней. Теперь капля все острее чувствовала голод и собственную пустотелость, в восполнении которой и виделся ей бытийный смысл.

Пред ясны очи Мориса Гослинга капля, случайно вычесанная гребенкой явилась вконец изголодавшейся. Боцман, изрядно заправленный ромом, не выказал должного удивления. Он покатал маленький хрустальный шарик, оставляющий за собой мокрый след, на ладони, и, улыбнувшись, поселил его в премилого вида флакон. Некогда эта склянка хранила изысканный итальянский парфюм, который двадцатишестилетний моряк хотел презентовать своей возлюбленной. « Кажется, ее звали Гильхе…» Гослинг хитрил – конечно он помнил Гильхе. Помнил гораздо лучше, чем хотелось бы. Помнил он и об обещании, которое дал себе, узнав об измене любимой. « Никогда сей парфюм не коснется существа менее добродетельного, чем Гильхе, Гильхе Зееркопф». Любовь Гослинга, как и его обида, была сильна, и он выполнил обещание. Драгоценными духами пропах не один десяток непритязательных портовых шлюх. Добродетель, уж если она добродетель, вне сословий и предрассудков.

У боцмана капля начала стремительно поправляться. Она с жадностью проглатывала все то, чем немолодой и часто пьяный Морис делился с избытком, – она утоляла голод воспоминаниями и сантиментами. Надо сказать, угощения эти были необычайно хороши в гастрономическом плане, свежи и калорийны, чего от измочаленного мозга Гослинга ожидать приходилось едва ли. Перетравливая и навсегда растворяя их в себе, капля освоила интересный способ выражения благодарности. Она научилась восстанавливать и визуализировать на себе образы, скормленные ей стариком.

По мере взросления и увеличения в объеме капле удавалось воспроизводить целые сцены из жизни моряка, вгоняя последнего в состояние умиления и бессвязного лепета. В такие моменты Морис Гослинг впечатление производил неоднозначное, повлекшее за собой слухи о его умалишенности. К тому времени капля, ввиду тесноты прежнего жилища, перебралась в добротную емкую бутылку.

Итак, 31 июня 1837 года бутылка, не без участия инспектора Боссволта, легла в береговой песок. Внутри, насытившись окончательно перетекшим в нее Гослингом, скучала капля.

Пока бутылку не засыпал песок, капля могла видеть море. Оно стало предметом долгих и обстоятельных размышлений. Особенно занимало каплю то, кому посчастливилось отражаться в море, пока оно само было не растекшейся еще каплей.