С безумным дружба,

Беспричинный смех,

У подлых служба,

С женщиною ссора,

Хмельная речь

И на осле езда –

Вот шесть источников позора.

Эти строчки какого-то поэта назойливо лезли в голову Макса. Выписал он их еще в отрочестве в тетрадь, куда, по совету отца, заносил мысли и стихи, которыми потом можно было бы небрежно блеснуть в разговоре.

К несчастью, у позора оказывалось источников гораздо больше…

Макс – невысокий, худощавый, подвижный, шустрый, с взъерошенными темно-русыми волосами и широкими скулами, утыканными веснушками. Такая же широкая виновато-приветливая улыбка и сощуренные от солнца глаза.

Он вспоминал то, что рассказывал отец, над чем смеялся; и его доступность для него, молодого, в сочетании с достигнутым им положением, давала ему возможность и себя представлять в будущем таким же, самоуверенным и уже одним этим счастливым человеком.

Сейчас отец тихо вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, и Макс остался лежать, пытаясь до конца осмыслить то. Что отец ему сказал, вжиться в новое свое положение и, чувствуя, как тяжелеет голова и тянет ко сну.

Сколько помнил себя Макс, отец был стержневым человеком его жизни, единственным, с чьим мнением он пока безоговорочно считался. Отец требовал от него отличной учебы, и он, как и в школе, учился в университете отлично, плюс к этому серьезное знание двух языков и общественная активность, которая, верно, была у него наследственной. Он всем занимался – от сдачи донорской крови до участия в факультетской газете.

Отец внушил ему с отрочества несколько золотых правил в отношениях с людьми:

1) Чаще улыбайся;

2) Помни, каждый человек считает свое имя лучшим словом;

3) Умей проявлять искренний интерес к людям;

4) Умей заводить разговор на тему, интересующую собеседника, и воодушевить его говорить о себе;

5) Старайся искренне дать почувствовать человеку превосходство над тобой.

Он придерживался этих правил и слыл компанейским парнем, хотя в действительности остерегался сближаться с людьми, потому что заранее наметил взлет в своей судьбе и боялся, что слишком тесные отношения с кем-нибудь могут каким-то образом связать его, ограничить свободу действий в будущем.

Макс сидел на диване, отец напротив боком на стуле, нога на ногу, обняв спинку стула одной рукой, пальцы обеих сцепив на колене. Был на нем тот же синий переливающийся костюм, и свежая светлая рубашка, и бордовый галстук с золотой булавкой, и перстень с печаткой; мягкий загар молодил его слегка располневшее лицо; и не было ни единой сединки в его рыжеватом пышном чубе.

Словом, он казался почти таким же, что и раньше, но тем заметнее было, что перед Максом другой человек, какая-то копия прежнего отца – по торопливости слов, по вырывавшемуся: «Ты пойми и прости, брат. Не для себя одного старался». По этой сутуловатости, по тому, как, уходя, пытаясь приободрить его, похлопал по плечу: «Никто, пути пройденного назад не отберет…».

Нет, не мог и не должен был отец так себя терять.

Это превращение еще недавно жизнелюбивого, властного и молодого, светившегося своей властностью человека, в нечто совершенно незащищенное от превратностей судьбы, говорило Максу, что жизнь нельзя приручить ни положением, ни благополучием, и не заставишь, как преданную собаку, лизать руку и заглядывать в глаза; люди могут – жизнь никогда. А вера в возможность этого – призрак, которым тешатся ослабевшие от тягот тщеславия люди.

 

Раскаленная летним зноем улица круто брала вверх. И редкие на этой улице машины скатывались по дороге вниз, к центральной улице, будто сваливались с заоблачных высот.

Но как раз сегодня на улицу можно было не смотреть, ничего интересного: широкоформатные стекла операционной в больничном корпусе напротив затемнены, внизу, на перекрестке, пустынно, лишь вдалеке виднеется башенный кран, похожий на аиста, транспортирующего упакованного младенца…

Отцу по-настоящему нравилась его работа, настоящие пациенты с настоящими проблемами. Тут встречались сложнейшие случаи, и он мог с ними справиться благодаря своему опыту, зрелому мастерству, приобретенному упорным трудом. Оглядываясь назад, он вспоминал свои опасения двадцатилетней давности. Он не совсем соответствовал тогда своей работе. Он вспоминал свою прошлую работу, где постоянно появлялись все новые технологические приспособления, и доктора должны были учиться работать на них. Здесь все было иначе – оборудование было устаревшим, и врачи работали, глядя на пациента, цвет его тела и лица, дыхание, частоту пульса, вместо того, чтобы уткнуться носом в мониторы приборов, которые обезличивают процесс лечения и превращают людей в системы органов, которые нужно удалять или ремонтировать. Он открыл в себе кое-что новое: ему нравилась такая работа руками, нацеленная на человека медицина, лечение простых людей. Работа часто рискованная, порой пугающая, но иногда очень благодарная.

И вот – смерть на операционном столе. Как часто в практике врача случаются такие несчастья? Конечно, можно долго рассуждать о том, что каждый случай индивидуален. Но смерть – это смерть, и она не проходит бесследно для врача. Отца уволили, и он больше не имел права заниматься врачебной практикой. Эта работа была его смыслом жизни и ничего другого он делать не умел.

…Отец умер в таком-то году… Эта мысль освобождала от гнета осознания никчемности своего будущего. Макс вздохнул облегченно, но тут же вообразил мертвым, с аккуратной дырочкой на загорелом виске того, кто только что вышел из этих дверей, того, учил стрелять в лет уток, водить машину, смело спускаться на лыжах с самых трудных склонов.

Вообразил и содрогнулся. И едва остановил себя, чтобы не бежать за отцом, умоляя его… пусть будет все что угодно, только не это. Нет! Ни за что! Другие же как-то существуют и есть еще надежда. А пока она есть, даже самая маленькая, нельзя отчаиваться, все так переменчиво. Это когда человек оглядывается на прошлое, ему кажется, судьба провела прямую от момента рождения через какие-то точки до настоящего мгновения, на самом же деле путь этой линии так хаотичен…

Все мы, верно, созданы для своих дел, подумал Макс. Твой талант выражается в том, как ты зарабатываешь себе на кусок хлеба. Отец только и делал, что в той или иной форме продавал свои силы, а когда чувства нет, то за полученные деньги делал работу лучшего качества. Он убедился в этой истине.

Солнце не стояло над головой, оно брело по крышам, тени становились длиннее и чуточку темнее, и душа осязала прозрачность воздуха, бордовый цвет кирпича, от которого отстала штукатурка, и даже, кажется, невидимую дугу, след ласточки, размашистый ее полет в покое и сладкозвучной тишине.

 

Когда детей в раннем возрасте спрашивают, кого они больше любят – маму или папу, дети обычно молчат. Они оказываются тактичней тех, кто их спрашивает: не хотят обидеть ни маму, ни папу. А Макс молчал потому, что больше всех на свете любил отца.

Случайно услышав, что мама ждала дочку, он понял, что его не ждали… А отец хотел сына. Он, значит, ждал! И сразу же стал понимать его не с полуслова (словами Макс вначале еще не владел), а с полужеста и полузвука. Он безошибочно определял, в чем его неудобства, мучения и чего он хочет.

Он вспомнил хорошие дни, проведенные с родителями, и ссоры. Они всегда ухитрялись выбирать для ссор самые чудесные минуты. И почему это ссориться им нужно было именно тогда, когда ему было хорошо? Он следил за тем, как меняется мир; не только за событиями, хотя ему пришлось повидать их достаточно – и событий и людей; нет, он замечал более тонкие перемены и помнил, как люди по-разному вели себя в разное время. Все это он сам пережил, ко всему приглядывался.

С детства отец приучал его представлять, что в будущем узнают нового о природе с помощью науки, какой окажется через много лет техника. И приучил… И так всегда сладко было воображать это, будто осуществление таких мечтаний обещало беспредельное счастье и близким, и ему, и всем-всем на свете.

Теперь, когда подходило к тому сроку, о котором они с отцом загадывали, явью стали не только самые смелые мечты, но и то, о чем они и думать не могли, превратилось в обыденность…

А где же было беспредельное счастье? Куда ускользало оно из тисков разума?

Его ум, с привычной жадностью тянувшийся к новому, восхищался технологичностью грядущего производства, но сердце страшилось его. Где сам он окажется со своими нынешними навыками, которые ценились окружающими и которые он сам в себе уважал?

Отец не любил проигрывать, даже в шахматы. Он страдал, не таясь, в открытую: предвидя крах, хрипло вздыхал и беспощадно тормошил свою львиную, но вовремя не сообразившую голову. Макс же, наоборот, проигрывая, испытывал облегчение.

– Моя рать уничтожена, – сообщал он с таким удовлетворением, как если бы играл в поддавки.

И выигрывали они тоже по-разному.

– Ну что, безоговорочная капитуляция. Таким брат, макаром! – провозглашал отец и победно лохматил свои непроходимые джунгли.

А Макс, выигрывая, заливался цветом клюквенного морса не очень густой концентрации или арбуза, который еще не дозрел:

– Случайность победой назвать нельзя.

– Допускаю, что это не твой выигрыш, но, безусловно, мой проигрыш, – с преувеличенной беспощадностью к самому себе констатировал отец – надо называть вещи своими именами.

Он не любил, когда своими именами называли лишь приятные ситуации и явления.

Макс сгибал шею, то ли винясь за свой выигрыш, то ли в знак покорного согласия. Он почти на все реагировал мимикой. Его шея, чересчур длинная, казалось, создана была для того, чтобы выражать настроения Макса: то гордо выпрямлялась, то согбенно грустила, то, погружаясь в плечи, пряталась от выражения какой-либо точки зрения.

Если Макс делал, очевидно, нелепый ход, отец провозглашал:

– Это что, уважение к старости? Извольте-ка сосредоточиться. Таким, брат, макаром.

Макс послушно сосредотачивался.

Пока поединок за шахматной доской продолжался, мама спать не ложилась. Хотя она не болела ни за отца, ни за Макса – при любом исходе борьбы победа оставалась как бы внутри дома.

И лицо ее, и волосы были одного медового цвета, и кожа светилась изнутри, как у самых зрелых груш. Глаза же, формы плодовых косточек, удлиненные, с неуловимым изгибом век в уголках отливали коричневым зеркальным блеском.

 

Отец снова стоял перед выбором, и опять судьба поставила его на соблазнительное распутье. Так же как много лет назад, когда в его жизни впервые появилась другая женщина. Направо пойдешь… Налево пойдешь… Тут, очевидно, играет свою роль то, чему нет названия, что дается предчувствием, ощущением собственных сил и возможностей.

Макс предполагал, что у отца были любовницы. Во всяком случае, однажды, когда отец позвал его на банкет, там была молоденькая, чуть постарше его самого, девушка, пришедшая одна. Отец сидел с ней рядом. Танцевал… и Макс решил, что у нее с отцом близкие отношения. Но тогда это казалось ему справедливым или, во всяком случае, извинительным. Мать, болезненная, рано увядшая женщина, была всего на год моложе отца, и Макс понимал, отец сохраняет с ней отношения из-за нежелательности для себя, как и для всякого ответственного лица, развода… Но сейчас мысль о том, что молодая женщина может быть любовницей отца, вызывала у него совсем иные чувства и сразу вывернулось слово: «шлюха».

С женщинами так хорошо дружить, говорил отец, ужасно хорошо. Прежде всего, нужно быть влюбленным в женщину, чтобы иметь надежную основу для дружбы. Он пользовался женской дружбой. И не думал о том, что им достается. Он получал что-то, ничего не давая взамен. Что только отсрочило предъявление счета. Счет всегда приходит. На это, по крайней мере, можно твердо надеяться.

Он думал, что за все заплатил. Не так, как женщины, платят, и платят, и платят. Не какое-то там воздаяние или кара. Просто обмен ценностями. Что-то уступаешь, а взамен получаешь что-то другое. Или работаешь ради чего-нибудь. Так или иначе за все, хоть отчасти хорошее, платишь. Многое из того, за что платил отец, ему нравилось, и он хорошо проводил время. Платил либо знанием, либо опытом, либо риском, либо деньгами. Пользоваться жизнью – не что иное, как умение получать нечто равноценное, истраченным деньгам и сознавать это. А получать полной ценой, за свои деньги можно. Наш мир – солидная фирма. Превосходная как будто теория. Через пять лет, подумал Макс, она покажется мне такой же глупой, как все мои остальные превосходные теории.

Отец не психиатр и тем более не пациент. Он видит перед собой факты собственной жизни, но не чувствует необходимости их толкования, каких-либо поисков смысла. Жизнь – причем жизнь любого человека – он воспринимал как глупую шутку природы. Если понимать хотя бы это, больше ничего не требуется.

Одна девушка как-то сказала ему с жалостью и гневом, что ему недостает какой-то очень важной черты человеческого существа. Он ни секунды не сомневался, что она поставила точный диагноз. Только правильнее было сказать, что недостает многих важных черт. Он пробовал разобраться, каких именно, но это занятие быстро ему наскучило. Может быть, главным недостатком было отсутствие у него всякого интереса к самому себе?

Он знал лишь факты своей жизни и понимал, что различные события могут заставить его действовать либо так, либо иначе. И он отдавался их воле. В конце концов, плывешь по течению или гребешь против, ты все равно движешься в одном направлении – к смерти. Каким маршрутом двигаться ему самому, для него не имело значения.

Жизнь и смерть всегда ходят рядом. Они – как сестры-неразлучницы, сколько бы каждая из них ни смотрела на напарницу свысока, тщеславно заявляя: «Весь мир – это я». Нет жизни без смерти, нет смерти без жизни – они и созданы парой. Так же неразлучны свет и тьма, сон и явь, реальность и… Этот список можно продолжать бесконечно.

– Ты не можешь ни изменить этот мир, ни покорить его, но ты можешь признать свое поражение и из поражения сделать победу – однажды отважился сказать отцу Макс. – Выход должен найтись – или в этом мире не осталось ни капли справедливости.

Удивительные вещи происходят порой в мире. Вроде бы все ясно, логично, все стоит на своих местах, но вдруг в механизме событий поворачивается невидимая крохотная пружина – и жизненный театр исчезает, выставляя напоказ закулисные внутренности. И герой оказывается не героем, и подлец – не подлецом. Но еще интересней – или печальней, – когда вдруг путаница вмешивается в сами сюжетные ходы жизни-пьесы.

Когда тебе невыносимо, не говори – мне плохо. Говори – мне горько, потому, что и горьким лекарством лечат человека.

Отец выпил свою горькую чашу до дна. И Макс был рядом с ним. Он просто не мог иначе. Он не мог оставить отца одного, тем более сейчас. И сломалась какая-то стена между ними. И роднее и счастливее не было никого на белом свете – чем отец и сын.

Те события закончились, времена прошли, поехала нормальная жизнь, ужас больницы, смерти миновал, память о том, кто кого бросил, тоже притаилась, ничто не вечно, и вылупились из скорлупы бедствий два пушистых существа, как-то миновали гибель, и обрадовались тому, чему не привык радоваться нормальный человек: есть глаза, руки, ноги, есть свой угол, где никто не тронет, отсутствие несчастья и есть счастье.

Запомни это.