Аркадий Макаров. Господин президент, верните Ваню Найдёнова! (повесть в двух частях)

часть 1
Бывали хуже времена,
Но не было подлей. Некрасов
Гвозди бы делать из этих людей…
Николай Тихонов
1
Тамбовская психиатрическая лечебница, больше известная в народе, как Писарницкая, находится в живописном месте города, на улице Московская.
Писарницкой она зовется и до сих пор по имени Агнии Моисеевны Писарницкой, отдавшая всю свою жизнь этому заведению, где она работала более тридцати лет главным врачом.
Легендарная личность! Маленькая еврейская женщина, больше похожая на куличка, когда-то, говорят, комиссарила у Котовского в отряде. Теперь, работая в лечебнице, помня свое большевистское предназначение, она отказалась от зарплаты в пользу больных и сама жила и питалась там же, скудным казенным пайком для обитателей этого дома ужасов.
Погибла, как и подобает старой большевичке от руки классового врага. Однажды частный предприниматель слесарь-сантехник, работая по найму в больнице, поссорившись с главным врачом, пробил ее горячее комиссарское сердце ржавым напильником.
Агнии Моисеевне было в то время далеко за восемьдесят.
Такие вот дела прячут старые кирпичные стены.
Когда-то это был край города, въезжая в который, путник сразу попадал на московский тракт. Теперь сквозной проезд на Москву закрыли новостройки, и как таковой, в полном смысле Московской улицы уже не существует, но по старой памяти обрывок улицы и до сих пор зовется Московской.
Психиатрическая лечебница одна из самых старых заведений города и существует под своим именем уже более 200лет. Здесь когда-то для излечения и на приварок были организованы для душевнобольных разные мастерские: сапожные, столярные, слесарные, но в основном пациенты занимались огородничеством. Товар продавался тут же в магазинах и лечебница процветала. На излишек денег в лечебницу даже приглашали учителей по искоренению безграмотности.
Тогда дома скорби еще не поджигали, освобождая для себя жизненное пространство. Страна, как могла, заботилась о своих несчастных, которые потеряли жизненный ориентир, рассыпаясь мыслью, как рваный мешок семечками.
Меня сюда привело не любопытство и не вспоминание старины, а странная судьба моего давнего товарища, Найденова Ивана Ивановича, начальника, у которого я когда-то работал электросварщиком в цехе по производству металлоконструкций.
Работали мы не за страх, а за совесть, план перевыполняли, получали премиальные, иногда сходились вместе на Октябрьские праздники, пели песни, одним словом, жили обычной жизнью, пока предатели и казнокрады не разрушили то, без чего мы жить не могли. Судьба нас развела в разные стороны.
Как сюда попал Иван Иванович, и до сих пор для меня является загадкой. Вполне разумный человек, мыслящий, хоть и критически, но здраво.
Его соседка по квартире, когда я пришел проведать своего старого товарища, подозрительно посмотрев на меня, сказала, что “Ваня” в больнице, болеет он несчастный, хворый он…
Узнав про больницу, я прихватил с собой пару яблок и помчался проведать своего бывшего шефа. “Надо же, – твердил я про себя, – Иван Иванович – и в психбольнице?”
Там с начала девяностых годов санитаркой работала наша общая знакомая, Маргарита Николаевна Землянская, когда-то до катастройки, ведущий инженер-нормировщих нашего цеха.
Зайду, узнаю, как угораздило моего Ивана Ивановича попасть в сумасшедший дом?
Маргарита Николаевна, ничуть не смущаясь своего достаточно старого темно-синего рабочего халата, встретила меня, как родного:
– Э, вот и тебя седина достала, а ведь какой ухажористый был! Всех женщин в заводоуправлении обхаживал, к праздникам цветы дарил. С женой-то теперь живешь?
– Виноват, Маргарита Николаевна, живу!
– А наш, Иван Иванович, как жена от него ушла, совсем нехороший стал. Говорил: « У меня в голове ядерный заряд разорвался. Распад мозговой материи». В какую-то секту попал, всякое старье со свалки к себе тащил. Говорил: “Время возвращаю! Книги какие-то собирал, календари разные, будильники страсть, как любил. Принесет будильник и хвалится. Я, мол, Маргарита Николаевна, время свое вернул, советское, Чистопольский часовой завод! Мы тогда умели даже часы делать, а теперь вот лопаты совковые снег чистить – и те не наши». Еще он любил подшивки старых газет. Все листает, листает и вздохнет тяжело.
Новая власть за ненадобностью стала библиотеки закрывать – зачем совкам книги? Больно умными будут! В Тамбове одной из первых закрыли областную юношескую библиотеку. Неделю КамАЗами книги на свалку вывозили. Так он вместе с бомжами мешками оттуда книги к себе носил. Все углы ими завалил. Я ведь с ним в одном доме квартиру получала, рядом жили. Починит будильник и соседям отдаст: “Нате – Советское время! Не спи! Вставай, проклятьем заклейменный!»
Весь наш дом будильниками снабдил, где он их только брал?
– Маргарита Николаевна, – спрашиваю я, – а, как он сюда, в психушку, попал?
-Пойдем, покажу! – ведет меня наш бывший инженер-нормировщик в приемный покой. – Сам с ним поговоришь. Я его сейчас позову. Он у нас там, в палате за старшего, Посиди тут! – усадила меня на протёртый в нескольких местах дерматиновый диван, а сама пошла по длинному коридору в палату.
Но поговорить с Иваном мне так и не пришлось.
– Не хочет Ваня с тобой разговаривать. “Прогони его! Прогони! Его ФСБ подослало! – кричит. – Он хочет мне в уши тараканов поселить с молотками, мозговые извилины править. Выпрямитель хренов, – говорит. – Не пускай его сюда!”!
Я, не то, чтобы обиделся, но стало как-то жутко от этих слов. Иван и вправду – сумасшедший. Невероятно!
Видя мою растерянность, Маргарита Николаевна принесла от врача его историю болезни:
– На вот, посмотри!
Картонная мятая папка была перевязана замусоленными тесемками в форме бантика.
Вот она вся наша жизнь в одну папку с кальсонными тесемками уместилась!
Посмотрев скудные выписки, рецепты и цифры, я наткнулся на любопытную бумагу, уже пожелтевшую, уже ставшую историей.
Сверху крупным летучим почерком, вероятно, лечащего врача написано: “СДВИГОВ НИКАКИХ” и мелкими буквами ниже: “опыт психопатического образа”

“Мною, глубоко неуважаемый господин президент, обращаюсь к вам, (обращение написано с незаглавной, со строченой буквы. Всё логично, если не уважаешь человека, то и обращение таково). Мною, глубоко неуважаемый господин президент, обращаюсь к вам, как к провозглашенному обманутым народом гаранту Конституции, защитите мое право на собственные суждения…
Время дискретно, оно делится на часы, минуты, секунды и миллисекунды, вот в чем загвоздка! Если вы и вправду учились где-нибудь, и не путаете Гоголя с Жванецким, то мои научные выкладки поймете. Начнем с того, что договоримся о символах. Обозначим по классическому варианту время латинской буквой t, где буквой n, тоже латинской, обозначим количество миллисекунд. Теперь возьмем отрезок времени в секундах t со значком n, где n стремиться к бесконечности. От времени Tn до времени T n+1, есть зазор, там зависает время, ну, как зависает компьютер, наподобие того, то есть – абсолютный временной ноль! Вот в чем мое открытие! Попадая в зависшее время, объект может двигаться в противоположном направлении. Извините за пошлый вопрос: Вы когда-нибудь смотрелись в зеркало? Посмотрите, там, где правая рука у вас с часами, в зеркале будет правильное расположение часов уже на левой руке. Там нет искривления протранства-совести-времени.
Взгляните, и вам станет все ясно!
Я могу вернуть время, где вам, очевидно, не будет места. Это вы уж извините-подвинтесь! Там светло и окна страны никто не застит…
Чтобы мысль человека-президента беспокойно не свербела в голове, шевеля извилины, перемешивая слежавшуюся мозговую массу, эту кашицу, возомнившую себя властелином Вселенной, оговорюсь заранее об чем разговор.
Дело в том, что несколько лет назад, когда в окнах только что брезжил рассвет перестройки, отстраняя средневековую тьму тоталитаризма, у меня дома начались странные явления, которые даже метафизикой не всегда объяснишь. Спецслужбы подсунули мне упаковку итальянских макарон под названием “спагетти”, и я доверчиво решил их отварить, как они того стоили, а затем хорошо отобедать, потому что в наше время трудно достигнуть чувства сытости. Откинув под холодной водой сих заморских штуковин, я с вожделением, свойственным более подходящих моментов, стал поглощать содержимое кастрюльки. После двух-трех проглоченных порций я ощутил странное чувство возни в области солнечного сплетения, где сходятся все меридианы и параллели человеческого “я”. Не успев подхватить четвертую порцию, я с ужасом обнаружил, как из моих ноздрей и ушных отверстий стали выползать белые черви, которые затем, клубясь и переплетаясь, как змеи в период свадебных ритуалов, у меня на глазах распадались на пары и все норовили использовать любую щель для зарубежного проникновения в наш быт, чтобы затем, оттуда, из половой щели, сообщать своим разведкам влияние перестроечного момента на русского обывателя.
Скажу более того – в банке с вареньем, приготовленным моей неверной супругой-изменщицей, я обнаружил микродозы яда, которым зарядили банки с помощью моей жены соответствующие службы. По этому поводу некоторое время назад я отнес в опорный пункт милиции заявление, на что мне было отвечено: в наших правоохранительных органах слабая материальная база, и лаборатория не может произвести соответствующие анализы. Если бы вышестоящие органы знали о положении дел в милиции, они, наверное, выделили бы средства преимущественно в русских рублях, так как американские доллары тоже пропитаны ядом вседозволенности и злодейства, для приобретения приборов и веществ, нужных лаборатории, стране, пережившей коммунизм и напрочь разрушившей основополагающие законы Жизни. Замечая бездеятельность милиции, я обратился к председателю комиссии по правам человека при областной администрации, но он потребовал от меня после нашего разговора представить хоть какой-нибудь документ, показывающий, что я обращался в первичную инстанцию, что мое заявление рассматривалось. По странным обстоятельствам милиция такого документа мне не написала. В феврале месяце сего года я обратился с устным заявлением в прокуратуру Октябрьского района. Там мне посоветовали посетить управление милиции Октябрьского района.
Вот мое заявление:
Мне 57 лет. Я ни в чем не виноват. Никогда не находился под наблюдением психоневрологического диспансера. Но, несмотря на это, спецслужбы по отношению ко мне осуществляют террор нескольких видов. У меня нет сил и сотрудников, чтобы разоблачить преступления их.
I. Они постоянно в мое отсутствие заходят в квартиру и добавляют микродозы ядов в продукты.
2. Постоянно с помощью технических средств записывают мои слова и слова моих собеседников, в какой бы точке города я ни находился. С помощью другого прибора фиксируют мимику и пантомимику. Откуда я знаю? С помощью третьего прибора они передают мне содержание бесед почти круглосуточно, то есть осуществляют звуковой террор. Не дают спать, прерывают сон, отдых.
3. Совсем недавно с помощью одним им известным приемом они стали группировать молекулы пламени в моей печи таким образом, что через некоторое время, как я разожгу очаг, из пламени возникает птица Феникс, она беспомощно бьется крыльями, разбрасывая вокруг себя искры в тщетной попытке взлететь. А они, усиливая гравитационное поле у меня в подполе, не позволяют ей подняться, и она, то ли от тоски, а то ли от голода начинает собирать своим клювом горячие угли и глотать их, не опасаясь изжоги, поэтому в моем очаге к утру остается лишь серый пепел ее облетевших перьев.
4. Кроме всего прочего осуществляется психический террор. Например, я ставлю себе завтрак, а они говорят: “Соль отравлена! Сахар отравлен! Масло, хлеб прошморголены.(?) На мой вопрос: “На основании какой статьи Закона вы меня пытаете и мучаете, за какие провинности?”. Они отвечают: “Мы преступники. Нас заставляют”. Я спрашиваю: “Кто?”. Они отвечают: “Мы!”.
5.Каким-то образом они трансплантировали в мой мозг тончайшие серебряные нити, используя их, как антенны. Эти нити были замаскированы под мои седые волосы и теперь осуществляют свой преступный замысел через мое учащенное сердцебиение с помощью звуков и образов, создавая иллюзию танца “канкан” с обнаженными девицами в одних налобных повязках.
Все, что я говорю, а я творческая личность, они заснимают на пленку, то есть занимаются плагиатом моих идей, замыслов и предложений – моей интеллектуальной собственностью, которая открыла дискретность времени и манипуляцией им в глобальных целях. Разрушая мой организм ядерным распадом, звуками и голографическими непристойными картинками, они грабят казну, бюджет, задерживая выплаты учителям, врачам и пенсионерам. Тем самым создают социальную напряженность, смеются над Основным Законом государства – Конституцией, над правоохранительными учреждениями всех ступеней в Российской Федерации. Захлопывают перед самым носом двери реформам, которые уже перезрели и загнивают на самом корню.
Теперь о себе. Я бывший инженерно-технический работник Найденов Иван Иванович, воспитанный Советской властью, самый законопослушный гражданин своей страны. И я, как никто другой, понимал и понимаю те политические, экономические, социальные процессы, которые регрессируют в нашем Отечестве. В настоящий момент разрабатываю принципы действия интегратора времени. Если собрать критическую массу импульсов секундной стрелки будильника Чистопольского часового завода, затем корпускулярно разложить на деференциаторе и начать считывать корпускулы с конца, то время может пятиться в обратном направлении по своей координате.
Прошу разоблачить и обезвредить преступников, окопавшихся в правительстве, а меня реабельтировать, иначе соответствующее письмо будет направлено в Организацию Объединенных Наций о нарушении нашей дерьмократической властью прав человека, каким я и являюсь. Я – Человек-Совесть Иван Найденов сын своего времени. И ниже жирная витиеватая подпись.

Эта бумага говорила о многом. Да, действительно Ивану Ивановичу, моему другу Ване, свое умище некуда пристроить.
Вспомнилась моя с ним последняя встреча в забегаловке напротив биржи труда того времени…

2
В молодости он себя называл Ваней, когда возмужал его стали называть уважительно Иван Иванович.
Ваня родился в рубашке. Все-то ему везло, все-то у него получалось…
Но, как не раскидывай руки: во все стороны – война…
Когда матери пришло время выпростать его на свет Божий, и больше тянуть было уже невмочь, на эшелон с эвакуируемым населением налетела немецкая авиация и вдребезги разбомбила состав, хотя на крыше каждого вагона был распластан красный крест милосердия.
Но какое дело немецким стервятникам до того, что в эшелоне под красным крестом родовыми схватками мучается русская женщина, готовясь родить еще одного русского.
Ох, эти русские! Всегда все у них не вовремя! Вот теперь и мечется в разрывах бомб и пламени непокорное племя. Надо их проучить!
И хлынули, и налетели с огненными хлыстами штурмовики, и давай охлестывать бегущих в разные стороны людей красными бичами. Крики, стоны, вопль – кто? что? куда? Зачем?
Один огненный шнур прошелся по бегущей неизвестно куда женщине, обеими руками поддерживающей свой тяжелый и объемный живот, словно там, в животе этом, уместился весь земной шар.
Женщина враз осела, потом запрокинув голову туда, где переплетались горячие красные шнуры, повалилась навзничь и захлебнулась кровавой пеной ползущей и ползущей из широко раскрытого рта, а весь земной шар, который она придерживала руками, уместился в крохотном комочке, беззвучно разевающем рот в сползшей с одного плеча рубашке мокрой и тоже кровавой.
Могучий инстинкт разбудил голод и заставил человеческого детеныша двигаться, искать тепло и материнское молоко, этот сладкий сок жизни.
Ему повезло, послед, рубашка, в которой он родился, как могла, защитила от ночного холода, сохранила то первоначальное жизненное тепло, переданное ему матерью при последнем вздохе, поэтому, кто-то из похоронной команды и заметил кровавый сгусток цепляющийся коготками за холодные груди погибшей женщины.
Завернули мальца в солдатскую портянку и передали кому надо. А те, кому это было надо, назвали его русским именем Иван с фамилией Найденов и отчеством тоже Иванович – русский человек – Иван сын Ивана, завели на него бумагу и увезли в тыл, где таких “Найденовых” было не сосчитать.
Вот отсюда и начинается его биография, отправная точка в жизни…
Советская власть не дала Ивану Найденову загнуться, погибнуть усыновленному чужедальним народом. Сталин детьми не торговал. Страна отдавала своим сиротам все, чем располагала. Любое воровство, подобное сегодняшнему дню, не могло быть по определению. Своя голова дороже.
Вот и вырос Иван, возмужал, окончил школу и был вполне счастлив, гулять на этом свете.
О своем происхождении он никаких вопросов не задавал, да и его ровесники тоже особо этим не маялись. Время живое, деятельное. Сундучное право еще не определяло суть великого государства, с которым свысока никто не смел, разговаривать, страна знала себе цену. Под красным стягом каждому даровано быть тем, кем он хочет.
Иван учился не то, чтобы хорошо, но знания получил такие, которые вполне позволили ему, как сироте, на льготных условиях поступить в инженерный институт и там учиться наравне со всеми. Зачеты и курсовые не покупались, деньги имели ту стоимость, которую они заслуживали. Никто не зацикливался на потребительстве, хотя и не были бессребрениками. Жили…
Незаметно как, институт остался позади. Доброе время! Стройотряды давали возможность посмотреть страну, ее большие стройки, да и денежки зарабатывались неплохие. Приложи к стипендии – средняя зарплата инженера будет, поэтому студенческое житье теперь вспоминается с улыбкой. Погуляли, покормили девочек мороженым и себе по рюмочке тоже не забыли…
Ваня задумываться о будущем не умел. Чего голову ломать, когда диплом инженера лежит в заводском отделе кадров? Оклад небольшой, но твердый, как студенческая стипендия – студентам-сиротам страна платила исправно и всегда первого числа каждого месяца.
Как молодому специалисту, Ване выделили отдельную комнату в нашем общежитии.
Не горюй парень! Комната твоя, води девок на примерку, может, какая и в жены как раз будет!
Работает Иван Найденов, спорит с нормировщиками за каждый рубль для рабочих, ругается с рабочими за выполнение плана – обычная заводская жизнь – бьем, колотим, обед торопим, едим, не давимся, никак не поправимся.
Вот написал это, и сладко шелохнулось сердце. Эх, молодость моя рабочая! Где ты? Где та девочка-выпускница, которую, как вор на стреме, после заводской дневной смены высматривал, выглядывал возле школы, где она училась. Кунал голову в ее ладони, пил из них, пробовал на вкус нежную девичью кожу, сатанел от неожиданного чувства и жалел, и жалел… для другого человека.
Но этого знать, мне было не дано. Закрутила жизнь по-своему… Перешел, черной кошкой перебежал дорогу мой заводской руководитель, мастер сварочных работ Иван Найденов с которым меня связывал не только план, но и товарищеские отношения. Жизнь в одном общежитии диктовала свои правила…
Потеряв голову, по волосам не плачут.

3
Я работал и учился в институте химического машиностроения. Тоже хотел стать инженером, и стал им.
На заводе металлоконструкция инженерной должности не оказалось, и мне пришлось перейти мастером производственного обучения в Строительное ПТУ. Пока платили – ходил на работу, учил недорослей кувалду с молотком в руках держать. А, как подобные заведения стали не нужны, я, не думая, перешёл в трест, с громким названием «Волгостальмонтаж».
Монтажники народ, хоть и летучий по своей профессии, где сорваться вниз с верхотуры, как два пальца об асфальт, но ребячливый, по своим поступкам и мышлению. Хотя в некоторых моментах не так прост, в чём мне не раз пришлось убедиться.
Работа новая, но по старой моей, ещё доармейской выучке, несколько знакомая. Только, может быть, пили тогда поменьше, да работали побольше. Сталинские законы ещё безотказно действовали, хотя их основатель и был развенчан самым преданным последователем на поприще “культа личности”, хотя личностью был неоднозначной. Но это – историкам…
После школы, я с упорством, которое надо было бы применить в другой сфере, постигал обучение в монтажной бригаде “Ух”, где каждый второй проходил воспитательные лагеря: кто по “дурочке”, а кто и по идейным соображениям. Монтажное дело опасное, но не сложное, главное, чтобы привычка укоренилась. Орудовать гаечным ключом любой может, а вот головой, пусть бригадир да прораб работают…
Возводили в городе анилинокрасочный завод, объект Большой Химии. Тогда всё было большое: Большие сроки, Большие стройки, Большая целина, Большая Политика, Большие люди.
От мастера до главного инженера и директора, начальство было в почтительном уважении. Рабочие обращались на “Вы”, советовались по каждому техническому и даже житейскому вопросу. Каждый свою работу старался выполнять добросовестно: забывали проклятое прошлое и надеялись на обещанное счастливое будущее.
Все верили во всё…
Наивная жизнь, наивные люди!
Сварному делу меня учил сварщик с характерной кличкой “Колыма”. Он считался в бригаде монтажником высокой, самой высокой квалификации, От звонка до звонка, “оттрубил” свои положенные 25 лет. За это время ему пришлось участвовать во всех Великих стройках страны, постигая науку выживания в экстремальных, как бы теперь сказали, условиях. Поэтому он имел неоспоримое преимущество перед остальными моими напарниками, которым не так повезло в жизни. Ну, что там какие-то пять-шесть лет по хулиганке! Разве это срок! Вот политическая статья – это да! Перед ней, статьёй этой, даже воры в законе пасовали…
Но на политика Колыма совсем не тянул. Маленький, щупловатый, он скорее походил на карманника или форточника, чем на политика.
Несмотря на свою столь богатую биографию, сварщик Колыма был самым тихим в бригаде. Даже тогда, когда напивался в “кодекс”, как он выражался, то становился вроде малого ребёнка: беззубый рот, вставные челюсти он обычно терял тут же в траве, где пили, шамкал бессвязные, мне непонятные, слова, а на глазах наворачивались светлые слёзы неизвестного происхождения.
Челюсти на другой день я ему находил, за что всегда получал благодарность и дружеское рукопожатие. Рука у него была маленькая, детская, но жёсткая, как рашпиль.
Трезвый он никогда не вспоминал подробности своей жизни, да вроде и не сетовал на неё, на жизнь свою, прошедшую по баракам и пересылкам под лай сторожевых собак и волчий волок.
В обычное время Колыма, прикрывшись сварочным щитком, молча, висел где-нибудь под перекрестием стальных конструкций и крепко держал за хвост свою жар-птицу, которая сыпала и сыпала золотые зёрна в прозрачный воздух.
Если поднять голову туда, то можно явственно увидеть огненный хвост волшебной птицы и маленькую головку ослепительной голубизны.
Работа сварщика-высотника мне нравилась, и я с воодушевлением, присущим только молодости, постигал науку быть гегемоном своей страны. А гегемон этот, вон он, в ежовых рукавицах и брезентовой робе, отпустив звёздную жар-птицу, уже спускается с высоты, чтобы показать мне приём сварки потолочного шва на брошенном обрезке трубы.
По моему несовершеннолетию на высоту более трёх метров меня не пускали, и я тогда, страшно завидуя своему наставнику, клевал и клевал электродом никому не нужную трубу, чтобы на ней, на этой трубе “набить руку”.
Колыма подходил, присаживался рядом, медленно закручивал неизменную самокрутку, и на пальцах растолковывал мне, неразумному, хитрые приёмы мастерства сварщика. Иногда он брал мою руку с электродержателем и терпеливо пытался моей же рукой положить ровную строчку-ёлочку на стальном стыке.
Отношения со мной, малолеткой, у него были вполне дружеские. Но вот, когда я, минуя бригадира, однажды полез наверх к своему учителю и, склонившись над парапетом, сплюнул вниз, то за это получил он него обидный, чувствительный подзатыльник.
Он потом не раз втолковывал мне: что, работая на высоте, – никогда не плюй вниз. Это плохая примета – когда-нибудь сорвешься…
У нас на участке стоял небольшой кузнечный горн для нестандартных поковок, и мой наставник, показав мне очередной приём сварки, доставал из-под верстака прокопченную алюминиевую кружку, засыпал туда пачку индийского чая, заливал холодной водой и ставил на краешек горящего горна, где поменее жара, и, подрёмывая, заставлял меня следить чтобы чефир не выплёскивался, а медленно вскипал. Когда появлялась желтовато-грязная пена, тогда моей обязанностью было на несколько секунд оторвать кружку от жарких углей, дать бурой пене успокоиться, и – снова кружка на огне, и снова я должен её убирать с огня, успокаивая варево. И так, раз десять.
Когда чефир остывал, он превращался в дегтярного цвета настой, густой и крепкий, как сдобренный матом анекдотец или крутая монтажная поговорка всё про ту же работу.
Воровской глоток-другой чефира, пока посапывает мой учитель, делали меня резвым и возбудимым на всякие шалости. Постепенно и мне стала нравиться горько-вязкая смесь невозможной энергетической силы.
Всему научишься сам, чему не надо бы и учиться…
Это я понял позже, когда пришёл из Армии, и надо было определяться в своей собственной дальнейшей жизни.
Учёба в вечернем техническом институте прошла настолько быстро, что я и не заметил, как получил диплом инженера.
Друзья-однокурсники перетащили меня на работу в профтехучилище, где я, теперь уже сам, передавал науку монтажного дела таким же оболтусам, каким был и сам когда-то.
Но вот настали времена, так называемой, перестройки. Потом рухнула держава. Потом рухнули все скрепы, и мне пришлось искать другое место работы. Стоял 1991год.
Пятнадцать лет теоретических дисциплин в стенах школы оторвали меня от настоящей практики, и когда я перешёл прорабом в монтажное управление, то понял, что мне надо снова учиться постигать науку общения с рабочим классом.
Главный инженер “Монтажки”- предприятия, куда я устраивался, мне был хорошо знаком, и переход на новое место оказался более простым, чем я думал. Бутылка коньяка легко закрепила мою трудовую книжку в отделе кадров управления.
– Ты с ребятами поаккуратней! Они теперь все грамотеи, не как мы с тобой в своё время. Промашку сделаешь – на шею забугрятся! У тебя на участке из тридцати монтажников, двенадцать человек с высшим образованием. Почему-то все из учительского института. Педагоги! Мать их так! Лишний раз под балку плечо не подставят, технику давай! Да и ты вот тоже из “учителей”. Набрались на мою голову!
На другой день, после обязательной планёрки, мой новый начальник участка, старший прораб, незабвенный Михаил Николаевич Гришанин, позже, при невыясненных обстоятельствах погибший на монтажной площадке под упавшим с высоты стальным обрезком балки, повёз меня на объект, который я должен сдать генеральному подрядчику уже через неделю.
Что и как сдавать, не имея для этого никакого опыта, я не знал, и заранее был готов на всяческие подвохи со стороны моего непосредственного начальника, знавшего, что я всего лишь “учительствовал” в ПТУ и практического опыта у меня нет.
– Позовёшь меня процентовку подписывать! – Гришанин так ловко сплюнул сквозь зубы, что дымящийся на земле окурок зашипел и перестал чадить, когда я ему настойчиво напоминал, что работы на объекте не вёл, и во всех вопросах вряд ли разберусь. – Не ссы! – он присвистнул привычную расхожую фразу, приглашая меня в серебристого цвета, но уже побитую “Волгу”.
“Волга” его личная, но, судя по внешнему виду, наверное, не раз употреблялась для перевозки на строящиеся объекты необходимых деталей и небольших монтажных узлов.
Мэрии ещё не было. Ещё власть в городе принадлежала горисполкому, в котором как раз председательствовал близкий родственник Гришанина, создавший богатый кооператив “Дятел”. Поэтому мой старший прораб, как знающий инженер, дополнительно возглавлял ещё и этот кооператив, значит деньги, и немалые, у него водились.
По тому, как он лихо выворачивал баранку на поворотах и резко тормозил, было видно что “Волгу” Гришанин не жалел.
Ехали, молча, но каждый думал о своём: я – о предстоящей работе, а мой начальник, судя по характерному перегоревшему запаху, – о чём угодно, но только не о работе. Я по своей наивности даже растерялся – на службе и под мухой? Может, вчера у него день рожденья был?..
Автомобиль, вспахивая брюхом, жидкую грязь и строительный мусор, еле-еле выбрался на сухое место и прерывистым гудком обозначил себя на монтажной площадке. Но, ни одного рабочего на сигнал начальника участка не отозвалось.
– Пойдём в бытовку! – лениво вытащив ключ зажигания, сказал Гришанин. – Они теперь водяру жрут! Чего улыбаешься? – обернулся он ко мне. – Привыкай! Это тебе не школа ПТУ! Здесь другая школа! Школа жизни!
Я действительно был удивлён тому, с каким спокойствием начальник участка относится к употреблению спиртных напитков монтажниками на рабочем месте.
Перепрыгивая с балки на балку, с кирпича на кирпич, обходя наплывы свежего бетона, добрались кое-как до монтажной будки. Сердито заскрипела железом дверь, в нос шибануло застоявшимся прогорклым воздухом вперемежку с испарениями мокрой брезентовой спецодежды, пропитанной настоем ржавчины и машинного масла. За длинным столом, сбитым из необструганных досок, сидели, не обращая на вошедших внимание, с десяток рабочих в ожидании чего-то манящего. Лица их были сосредоточены на литровой стеклянной банке с кипящей и плюющей на доски жидкостью, пенистой и ржавой.
Запах металла, мокрых спецовок, запах вот этой самой кипящей жидкости, пробудили во мне сладостные чувства ушедшей молодости, отвязной и лихой монтажной удали парня рабочей окраины. Вот и сам я уже среди этих людей сижу в ожидании преющего под самодельным кипятильником чефира, густого и такого терпкого, что язык вяжет узлом. Ах, молодость, молодость!
Ничего более банального и грустного не скажешь…
– Бригадир где? – не здороваясь, спрашивает мой провожающий.
– Где бригадир? Где? – шутовски заюлил в ногах у Гришанина маленький человечек, лысенький, со сморщенным лицом стареющего скопца.
– Чего орёшь, Жаля? – из-за железного шкафа с инструментом, там, где сушилась рабочая одежда над электрическим “козлом” увитым красным огненным шнуром распрямился крепкий мужик с обожженным и обветренным лицом, какое обычно бывает у рыбаков и охотников. – А, начальство прибыло! – спокойно подошёл он к нам, протягивая руку Гришанину, потом мне. Пожатие его было болезненным, словно в ладонь вцепились большие пассатижи. – А это видать наш прораб? – отпустив руку, показал он на меня.
– На одного рАба, два прораба! – кто-то без удовольствия произнёс за столом.
– Принимай, Поляпа, пейдагога! – коверкая слово, довольно хмыкнул мой провожающий, передавая меня бригадиру. – Почему не работаем? Где Чекаля? Я ему электроды привёз. Финские! – уточнил Гришанин. Пусть кто-нибудь разгрузит багажник! – Было видно, что здесь у Михаила Николаевича сложились с монтажниками полу-приятельские отношения.
– Митара, – обратился Поляпа-бригадир к одному монтажнику, который уже дул в свою просмоленную, в чёрных подтёках кружку, – кончай чефирить! Иди машину разгрузи!
Позже я привык, что на участке почти у каждого монтажника была своя кличка, по причине краткости и шаговой доступности. “Митара” – в переводе на обыденный язык – Гитара, человек с музыкальным прошлым, бывший металлист-рокер, “Жаля” – жалкий, убогий, “Поляпа” – белорус польского происхождения, “Чекаля” – от слова “ЧК”, отставной милиционер, выгнанный с органов за драку со старшим по званию. И так далее…
Да и к начальству клички прилипали, однова и навсегда. Вот и Гришанина здесь называли – “Наливайко”. Кличка хорошая, в самую точку. Наливай и пей! В чём я тут же убедился.
Дверь широко распахнулась, и в теплушку ввалился некто в подшлемнике и брезентовой робе. Конечно, это был тот самый сварщик Чекаля. ЧК. Не обращая никакого внимания на меня и начальника участка, Чекаля спокойно выпростал из карманов две бутылки водки и с таким усердием поставил их на стол, что звякнула посуда.
– Во-та! На весёлое дело сходил!
Я был неприятно удивлён тем, с какой наглостью действовал Чекаля, но ещё больше удивился, когда Гришанин, вместо того, чтобы остановить наглеца, спокойно сказал:
– Ты, как Макар Нагульнов в “Поднятой целине” Шолохова, только нагана не хватает.
– А у меня гранаты! – широким жестом вытащил Чекаля из-за пазухи ещё пару бутылок. – Противотанковые!
Вот уже забулькало по стаканам. Вот уже по столу прошло весёлое оживление. Вот уже два стакана в руках Поляпы протянуты нам. Один тут же оказался в моей руке.
– Новенький прораб не заложит? – указал Поляпа глазами на меня.
– А, закладывать некому! – Стряхнув невидимых тараканов с руки, ловко подхватил щербленный стакан мой начальник. – Большой бугор в яме. Он, как приватизировал нашу шарашку, так вторую неделю не просыхает, – лагерная привычка! Вор в законе, это, – как маршал. Вот и пьёт за победу!
– За нашу победу! – Поляпа налил третий стакан.
– За нашу победу Ельцин в Кремле коньяком подмывается после встречи с Клинтоном. Тот после Моники совсем неразборчивый стал. Всех иметь хочет! – Гришанин, кинув в рот содержимое стакана, протянул его в чьи-то нетерпеливые руки.
Я от изумления так и остался стоять столбом со своим стаканом, не зная, что делать? Показать себя непьющим? Не поверят. Ещё смеяться будут. Выпить? Выпил бы, да ведь на работе я…
– Пей, прораб! С почином тебя! – Поляпа прислонил стакан к моему. – А-то – не приживёшься!
Гришанин самодовольно взглянул на меня. Мол, – не боись! смотри, как у нас, монтажников, новеньких встречают! Пей, чего ты! Со мной можно.
Зная убойную силу рабочей коллективной насмешки, я, подражая своему начальнику, резко опрокинул в себя стакан.
Мне показалось, что весь стол облегчённо выдохнул: – Ухх… Задвигались, заворочались, заговорили все разом, перекидываясь короткими матерками:
– Наш человек, гребит, разгребит! Монтажник! Нам, что водка, что пулемёт, лишь бы с ног сшибало!
– Васильч, – пододвинул мне самодельный железный стул Поляпа, – ты не думай, что мы здесь алкоголики? Бригадир уже знал, как меня зовут. – Вчера получка была. Первая за полгода. Расплюев (того, кто купил “Монтажку” носил ласковую, любовную фамилию – Расцелуев) распорядился долги выплатить. Лучше вор в законе, чем коммуняки! У воров, хоть, понятие есть. (Ещё не знал, не знал Поляпа-бригадир, чем обернётся жизнь “по понятиям” для всей страны! Не знал и я, шумно голосовавший за предателей русского народа!
Водка на меня, уже отвыкшего от частого употребления алкоголя, подействовала оглушительно. Такими дозами, я со времён своей хлопотной молодости, ещё не пил. Стало валить куда-то в сторону, вбок. Пространство монтажной бытовки загустело ватным одеялом…
– Э! Прораб! – потрогал меня за рукав Гришанин. – Иди домой, монтажник! – Его слова меня так разозлили и обидели, что я, не прощаясь, хлопнул дверью и, чавкая ногами в наплывах бетона, ушёл с объекта.
Другой день для меня уже был полностью рабочим, но начинался трагично.
– Гришанин, Наливайко наш, разбился, – ошеломил меня ещё по дороге на объект, бригадир. – С десятой отметке сорвался. Полез по стремянке сварной стык посмотреть и сорвался. Я ему говорил: “Не лезь! Полез, а сам уже хороший был… На бетон упал. Мы его – поднимать, а он не дышит. Жалко… Мужик хороший был. Наш монтажник! “Скорая” увезла…
Эта весть меня вогнала в панику. ЧП на объекте! Несчастный случай со смертельным исходом! И в мой первый день на работе!
В бытовке рабочие уже совещались, по сколько скидываться на похороны своего начальника. Наверное, он, действительно был свой человек среди рабочего класса. Уж очень монтажники горевали и никак не хотели приступать к работе. Надо было вести монтаж воздуховодов, а они всё качали головами и вздыхали.
Мне ничего не оставалось делать, как вместе с бригадиром лезть на отметку, определяя место срыва опытного инженера с высоты и заодно, посмотреть объём предстоящих работ.
Каково же было наше с бригадиром удивление, когда мы увидели в бытовке, в окружении шумной компании рабочих, начальник участка живого и невредимого.
– Зуф фолит… – как ни в чём не бывало, пожаловался Гришанин бригадиру, придерживая щеку.
– Зуб? – весело хмыкнул Поляпа. Это мы – враз! – Он, перегнувшись, достал из самодельного сейфа бутылку и блестящие, из нержавейки, пассатижи. – На, прополоскай рот, чтоб заражения не было! Хотя пассатижи из нержавейки, но бережёного Бог бережёт! – Поляпа плеснул немного водки в стакан. – Полощи!
Гришанин осторожно, пристанывая, вылил содержимое в рот и стал шумно полоскать.
Я, обрадованный таким положением вещей, с интересом стал наблюдать за дальнейшими действиями бригадира. Гришанин, косо поглядывая на меня, шумно выпустил на пол розоватую от крови струю.
– Так! Открой рот и не дёргайся! – Поляпа внимательно оглядел ушибленную челюсть своего старшего прораба, засунул туда стальной клюв пассатижей и резко дёрнул на себя. Гришанин шумно ойкнул, схватился за челюсть, но через минуту, повеселев, приказал налить ещё водки.
– Теперь мо-жно! – добродушно протянул Поляпа, пряча пассатижи снова в свой сейф. Налил начальнику полный стакан и засмеялся: – А мы тебя уже похоронить собрались. Вон ребята деньгами скинулись.
– Не дождётесь! – Гришанин медленно выцедил весь стакан до дна и поставил его на стол. – Работай, прораб! – положил ладонь мне на плечо. – А я спать пойду. Вчера, как со “Скорой помощи” соскакивал на ходу, чуть челюсть не сломал. Всю ночь мучился. – Действуй! – и весело оглядел бытовку: – Пойду я!
– Иди! Иди! – проводил его Поляпа-бригадир. – Мы с новым прорабом сами управимся.
Так несуразно и весело было начало моей работы.
Позже, когда Расцелуев-Расплюев, утвердился окончательно на своей должности генерального директора, всё повернулось другой стороной. Стало всё резче и круче.
Начиналась новая капиталистическая реальность.

Часть 2
1
– Иван, – говорю я ему, когда мы вместе с Найдёновым оказались после девяносто первого года без работы, – что, помогли тебе твои ляхи? Ты 19 августа, как Гаврош стоял на баррикадах, горло драл, двигая к власти Ельцина. А, что мы теперь имеем?
– Не мы имеем, а нас имеют! – Иван Иванович протянул руку за сигаретой, когда я только-только полез в карман за дешевой пачкой “Примы”. – Дай закурить!
Мы стоим, курим возле биржи труда, куда пришли за мизерным пособием по безработице: и он, и я. Народу тьма. Шумят, матерятся, проклинают и коммунистов и этого борова предавшего страну, за которого рвал рубаху, теперь уже начальник цеха Найденов. Должность получил, а работать не пришлось. Государство опустили, как уголовники в зонах опускают самых честных, самых безобидных. Союз нерушимый рухнул от агентов закулисы Горбачева и Ельцина, подточенный ими, как черви подтачивают дерево. Завод закрыли. “Глотайте!” – сказал боров. Откуда-то враз выскочили бравые плечистые ребята с бейсбольными битами, загнали через ворота тягачи и вывезли все вместе с оборудованием. Спрашивать некому. В Прибалтике металл дорогой, оттуда прямая дорога на запад. Там жить нашим внукам. А здесь прибежище негодяев. Патриоты, мать их так!
Сверху от борова пришло распоряжение правоохранительным органам – не вмешиваться! Надо все отнять и между собой поделить. А мы им удочку дадим. Пусть в гнилом болоте удачу ловят совки позорные!
…Холодно. На улице колотун-мороз, ветер, ноги зябнут, стучимся в двери, чтобы пустили погреться. Но впускают только тех, чья очередь подошла, и то, по три человека. Охранник в дверях смурной заспанный что-то бурчит и вновь закрывает дверь. Там тепло, чисто, деньги…
Мы с Иван Иванычем подняв воротники жмемся за углом, травим себя дымом. Вдруг по очереди прошел слух: на всех денег не хватит. Очередь сразу сжалась, собралась в гармошку; каждый норовит протиснуться поближе к двери. Снова ругань, проклятья, матерщина.
Мы снова встали в очередь на свои места, с вожделенной надеждой получить эти жалкие крохи. Дома ждут добытчика, вот уже больше месяца кроме слипшихся макарон с постным маслом ничего нет, у жены от недоедания в библиотеке, где она уже полгода не получала зарплату, случился голодный обморок, теперь она с надеждой ждет от мужа денег. Уходя, обещал…
Ивану Ивановичу хорошо, он теперь один, жена, та моя юная любовь, которая без труда досталась ему, устав от бескормицы, ушла к удачливому челночнику, к барышнику и перекупщику турецкого секонд-хенда. Вот ведь новояз какой! Даже компьютер подчеркивает красной чертой это поганое слово. Секонд-хенд! Вторая рука! Жалко, что нет третьей руки…
Иван Иванович пережил свой жизненный удар, по-моему, стойко, только голова стала держаться как-то высоко и гордо, а глаза вспыхивать неземным жаром. Может, от радости. Баба с возу… Теперь вот я ему завидую. Ни печали ему, ни воздыханий.
Денег, действительно на всех не хватило. Для меня это сообщение, как обухом по голове! Уходил из дому с надеждой, а как возвращаться пустому, как смотреть в недоумевающие глаза ребенку, как выслушивать горькие стенанья жены? Будьте вы прокляты “реформаторы” говенные – Чубайсы, Гайдары, Азефы всякие, кому собственная страна – подстилка!
Иван Иванович слушая мою сокрушительную аргументацию, взял меня под руку:
– Ножки зябнут, ручки зябнут. Не пора ли нам дерябнуть?
– Да я пуст, как ощенившаяся сука! – откуда-то вырвалась крылатая метафоричность, с голодухи что ли! – Одна мелочевка, – говорю, – осталась в кармане! Тебе хорошо! Один…
– Ну, вот. А ты на меня ножи точил…
– Дурак был!
– Пойдем, пойдем! Я угощаю!
В забегаловке, недавно открывшейся прямо напротив “биржи труда”, наверное, для того, чтобы копеечное пособие было легче пристроить – все равно на эти деньги семью не прокормить, народу никого. На витрине “бутерброды” – ломтик заветренного ржаного хлеба и пара ржавых килек на нем, винегрет из квашеной капусты, лука и красной свеклы: все это сразу же просят посетителя выпить. Без выпивки такой закуски пропадать.
Буфетчица с большим красным лицом женщина, сразу же оживилась, увидев свежих посетителей – одна рука потянулась к стакану, другая к алюминиевому чайнику. С недавних пор водку разрешили продавать разливную, привозили с местного спиртоводочного завода молочные фляги, с неизвестно какого разлива, алкоголем и реализовывали здесь же по самой низкой цене. Мужики пили, травились редко, значит эта жидкость точно – водка.
Сели за круглый накрытый потертой клеенкой стол. На клеенке большая, выточенная из бронзовой болванки солонка, в которой была насыпана крупная соль вперемешку с красным перцем, для гурманов – выпил, бросил щепотку адской смеси в рот и! – настоящий вкус жизни.
Еще не успели ничего заказать, как мордатая с мужскими ухватками женщина поставила перед нами два граненых стакана водки прикрытых ломтиками хлеба с килькой. У буфетчицы глаз наметанный, она точно определила, что надо такого вида клиентам.
Иван Иванович достал из кармана несколько рублей и смущенно развел руками, показывая, что денег на оплату такого количества водки не хватает и надо бы отлить по половинке. Женщина достала пачку сигарет из объемистого кармана фартука, не спеша закурила, положила курево обратно и вытащила теперь уже замусоленный блокнотик с карандашом:
– Ничего, пейте, я разницу запишу, потом принесете!
По всему было видно, что здесь пили в долг. Посетители в большинстве своем люди пьющие, и этот святой долг обязательно отдадут, иначе другого раза не будет. А, как же без другого раза? Никак нельзя!
– Пей! – пододвинул ко мне стакан Иван Иванович, – винополька, однако!
В забегаловке хоть и холодно, дверной косяк отошел от стены и в щель дует, но все же, теплее чем снаружи.
Холодно, но зато водка теплая, чайник стоял прямо на газовой плите, правда, с выключенной горелкой. Заботливая буфетчица пеклась о здоровье своих подопечных, – какой клиент, если у него ангина будет?
После водки вся мерзость наших “реформ” встала в своей подлой наготе.
– Ваня, – говорю я. На правах старого приятеля я иногда называю его Ваней. – Ваня, а ты замечаешь, что наше правительство оккупационное?
– А ты, что, только узнал?
– Тогда чего мы с тобой здесь сидим, водку глотаем? Надо за вилы браться!
– Они у тебя есть?
– Тогда за автоматы.
– Кто бы тебе их дал?
– Вон сосед из Чечни целых два привез – себе и брательнику.
– Давай, гони в Чечню! Только там ведь шутить не любят. Там люди серьезные. Голову вмиг оттяпают. Читал Хаджи-Мурата? – Иван Иванович встал, подхватил наши опорожненные стаканы и поставил их перед буфетчицей.
Та понимающе усмехнулась, сняла с плиты чайник и налила в посудины теперь только по половинки и прикрыла ломтиками хлеба с прогорклой балтийской килькой:
– Хватит! – сказала она, отодвинув от себя стаканы. – Завтра приходи, добавлю!
– До завтра я, может, не доживу…
– Доживешь, куда ты денешься!
Иван с чувством победителя посмотрел на меня, мол, смотри, как я умею, – денег нет, а водка – вот она!
Понимаю, что это унизительно пить дармовую водку, но что делать? Водка тем и хороша, что, если выпил, то пить хочется еще больше.
Как в былые победные времена подняли стаканы. Враз куда-то смыло семью, заботу о деньгах, свою невостребованность и унижение. Грудь парусом.
– Давай!
– Держи!
Водка – вкуса волчих ягод с уксусом. Впопыхах ухватил щепотку из солонки и бросил в рот – вот она, где судьба наша!
– Иван Иванович, ты институт кончал, растолкуй мне непонятливому, куда мы катимся?
– Да ты, вроде, тоже учился.
– Я учился на рабфаке чему-нибудь да как-нибудь.
– Тогда слушай: катимся в американскую выгребную яму, вот куда! Окунешься, тогда поймешь, где ты.
– Но я не хочу в говно! Я, кроме инженера, ещё и классный сварщик, гегемон, на мне страна держится!
Иван расхохотался так, что остатки хлеба прыснули прямо на клеенку:
– Твоя страна держится за яйца кремлёвского кагала. Россия, как последняя блядь торгует собой на международных панелях. Больше торговать нечем. Остаются на распродажу – земля, нефть, руда, морские просторы: вся ее сущность. Я вот вчера своего соседа хоронил, кинулись гроб забивать, а гвоздей нет. Побежал в ларек, а там гвозди китайские, своих не делаем. Пока крышку забивал, все пальцы поссадил – китайские гвозди в русскую сосну не лезут, гнутся. А, ты говоришь – Россия! Шлюха не может вызывать уважение!
– Иван, опомнись! Что ты молотишь? Это ведь твоя родина!
– Она, может, и твоя, хотя я в этом сомневаюсь, но, точно – не моя! Я такой страны не знаю… Помнишь, в песне о Родине: “Я другой такой страны не знаю…” Моя Родина Советский Союз! Прислушайся к звукам: “Со-вет-ский Со-юз”. Это же трубный звук Эпохи! – Глаза его как-то дико запылали, округлились так, что мне стало не по себе. Он, оглянувшись на дверь, лихорадочно прошептал. – Милый мой, Россия не для нас. Ее уже поделили между собой Чубайсы и Абрамовичи. Плюнь на все! Вали в Китай! Вот где такие специалисты, как ты, нужны, чтобы гвозди не гнулись. Я бы отвалил, да делать ничего не умею, а у тебя руки золотые… Хотя инженер ты тоже никудышный. Давай еще выпьем за нашу Победу!
– На какие шиши? У меня только на автобус!
Иван, тяжело поднялся, с сожалением посмотрел на пустой стакан, и, согнувшись по-стариковски, как мне показалось, прошепелявил:
– Ну, тохда пошшли!

2
Конечно, в Китай я не поехал, трезво рассудив, что там и без меня людей хватает, но, чтобы пережить тощие года перестройки и спастись от бескормицы, я с семьей переехал к родителям жены, на воронежские просторы.
Переехать – это на словах хорошо, а на деле…
Тарелки, ложки, кастрюли мы брать не стали: было бы из чего готовить, а посуда найдётся. Мне к деревенской жизни особенно не привыкать. Я сам из районного поселка Бондари тамбовской области, где бондарей, настоящих, тех, кто делает бочки, кадушки и другую подобную тару, отродясь, не было. Название кроется за дальностью лет, а мы не такие дальнозоркие, чтобы через века высматривать. Бондари, значит Бондари. Так и живут мои сельчане, не задаваясь вопросами – что? где? когда?
Теперь, возвращаясь к моей поездке на Воронежскую землю: приехал, посмотрел и сердце моё “уязвило стало”, как говорил один классик. Село Конь-Колодезь, конечно не пень-колода, большое село, славное адмиралом Сенявиным, у которого здесь сохранилась усадьба с дворцом и замечательным парком прямо на берегу батьки Дона. Часть села и до сих пор называется Сенявка, где почему-то родятся одни мальчишки белобрысые и ныркие как, донские окуньки.
Синявин более двести лет, как ушел, а приплод его до сих пор остался цветом и обликом в адмирала.
Родители жены интеллигенты, преподаватели в местном техникуме, к земле, как и мы с женой не совсем привычные, а теперь в их возрасте и вовсе от дел отошли.
– Ты картошку уважаешь, когда с сольцой? – спрашивает, улыбаясь, тесть.
– Особенно, когда её хорошо помять, – в тон ему отвечаю.
– Тогда, вот тебе лопата, а вот огород. Копай землю под картошку.
– Так осень ещё! Ты что думаешь картошку под зиму сажать?
– Копай! По весне легче будет.
Вот, думаю, старый совсем спятил: кто же копает огород под зиму? Его все равно снегом заметёт.
Огород несколько лет не использовался, зарос бурьяном, цепким, как колючая проволока, как мексиканский кактус.
Что делать? Копаю. Без привычки на ладонях кровяные мозоли от дубового черенка. Крошу, чтоб земля, как пух была. Надо показать свое трудолюбие, за стол вместе сядем.
Подошел тесть:
– Э! Кто же так копает? Дай сюда лопату!
Отложил в сторону костыль с которым расстается только в постели. Воткнул лопату, наступил всей тяжестью тела, а он был под сто кило весом, лопата ушла в землю под самые бортики, вывернул глыбу:
– Вот так надо копать под зиму, а то осенние дожди всю землю притопчут так, что по весне землю долотом ковырять придется. А ты в мае месяце с лопатой пробежишься трусцой по огороду – вот и сажать картошку можно!
За пару дней одолел землю, мозоли в карман прячу.
– Молодец! Рано отделался. Сходи на ферму, коровяка натаскай.
– Кто ж меня на ферму пустит. Там скотина… Санитарная служба…
Какая служба? Всех коров давно под нож пустили. Теперь там вот это добро одно осталось. Иди! – и прикатил ко мне тачку на четырёх кованых колёсах.
Сжал зубы, покатил…
На ферме ни души. Навозу горы. Эх, лопату забыл! Пришлось коровяки руками на тачку накладывать. Наворотил, чтобы второй раз не ехать. Тьфу, ты чёрт! И руки помыть негде!
Насилу с тачкой дотащился до дома. Даже перекуривать забыл.
– Вот молодец! – нахваливает тесть. – Ты до вечера ещё пару тачек привезёшь.
– А, что одной тачки не хватит? – злюсь.
– Хватить-то хватит, а по весне картошку надо каждую неделю настоем коровяка поливать. Маловато будет.
– Дед, – выхожу из себя, – до весны ещё дожить надо!
– А ты что, помирать собрался? Нет, вези ещё пару тачек пока, а там посмотрим.
Ссориться с пожилым человеком, да ещё с тестем – себе дороже. Жена смеётся. Рада мне отомстить за все прошлые прегрешения.
Подался снова на ферму. Навозил навозу горы.
-Вот молодец! Вот молодец! – подхваливает тесть. – Теперь навозец по всему огороду потруси. Летом картошка с твою голову будет.
Что делать? Спотыкаясь о комья, вилами раскидываю коровье добро. К обеду управился. Сижу на порожке покуриваю. Подсаживается тесть:
– Дай-ка подымить!
Даю сигарету. Сидим, курим.
– Ты вот что, навозцу еще пяток тачек привези, а то до весны все расхватают. А мы с тобой летом в кадушке навоз замочим, он перебродит, и ты под каждый куст по кружке нальешь. Картошка бу-дет…
Все. Моему терпению конец. Зачем только приехал? Лучше под мостом с ножом!..
Встал, ушел в дом. Говорю жене: «Всё! Едем обратно! Я лучше в бандиты подамся. Их по телевизору каждый день показывают. Романтика! Герой нашего времени!»
Не знаю, чем бы дело кончилось, но тут позвонила дочь. Она замужем за капитаном. Живут под Хабаровском в одном закрытом городке. Въезд туда даже родителям запрещен – государственная тайна!
– На вот трубку послушай!
Дочь умоляет меня приехать к ним. С внучкой посидеть. Она снова выходит на работу, зять, капитан, уже полгода зарплату не получает. Приезжай, я тебе работу нашла, по сменам ходить будешь заодно и за внучкой приглядишь. Все равно бездельничаешь!
Кричу в трубку:
– У вас городок секретный, кто ж меня туда пустит.
Дочь в трубке смеется:
– Какие секреты, отец! Рыжий Толян, Чубайс этот, все военные тайны, как Мальчиш-Плохиш буржуинам выдал. У нас из хранилищ атомные заряды вывозят, иностранцы понаехали, Гринпис… Говорят, в Америку на хранение ядерные головки повезут. Теперь никаких тайн нет. Договор такой. Так, что не раздумывай: приезжай!
Ну, слава Богу! От каторги спасся. Конечно, к дочери поеду.
Жена собрала меня в дорогу, перекрестила:
– С Богом!
3
На востоке страны солнце поднимается так же, как и в центральной России… Ночь отмахнул, не моргнув глазом. Настроение настольгическое. Хочется домой, но работа и крикливая внучка за грудки держат.
Раннее осеннее утро. Заблудившийся спросонок ветер, на ощупь зябко перебирает сухие, насквозь проржавевшие листья. Свет электрических фонарей теперь кажется нелепым и расточительным в наши времена перманентного кризиса. Из старой пятиэтажки позапрошлого времени с облупленной местами штукатуркой вышел молодой человек, оглянулся на еще темные окна, подхватил двухосную тачку и заспешил туда, где громыхая железом о железо, сталкивались, скользили и ворочались составы товарных поездов.
Пассажирские здесь не ходят.
Городок отличается небольшим размером своих узких улиц, каждая из которых оканчивается или лесом, или станцией грузовых перевозок.
Таких городков по Росси множество. Вырубалась тайга, мощные землеройные машины срезали сопки, осушались болота, обводнялись пустыни и все для того, чтобы в одно время привезти сюда будущих насельников с домочадцами и заполнить пятиэтажки из силикатного кирпича молодыми голосами и детским ором.
Городки такие имели приставку “моно’, то есть один. Один – и все тут!
Большие люди за кремлевскими стенами знали, что делают. На один рубль затраченных средств приходилось девять рублей комфортной жизни государства без военной бойни и катаклизмов. Заокеанские ястребы не осмеливались точить когти, свысока посматривая на тучную добычу. Как в русской пословице: хоть видит око, да зуб неймет.
Такие городки жили тихо, особо не высовывались, на карте обозначены не были, вроде их и вовсе нет. Тишина жизни еще не значила, что люди здесь ничего не делали и разговаривали только шепотом: кузнечным грохотом железом по железу в три смены гремели заводы, в тишине лабораторий сопрягая интегралы, дифференциалы, синусы и косинусы ломали голову люди в очках, в конструкторских бюро у кульманов выводили на ватманской бумаге углы, овалы, стрелки, пунктирные и жирные линии молодые, склонные к самоиронии люди.
Шла обычная напряженная жизнь во имя Государства, во имя будущего своих детей свободных от власти денег, стяжательства, казнокрадства.
Один вид стяжательства признавался здесь – стяжательство духа.
Но, как известно, дьявол живет в мелочах. Комары задрали неуклюжего государственного медведя. Гнус с арбатских двориков маленькими хоботками прокусывали шкуру великану и сосали, и сосали живую кровь, пока этот государственный медведь не рухнул. “Берите, сколько проглотите!” густо зудел над тушей самый старший гнус, пахан арбатской дворни. И хватали, и жрали, и не давились…
Вместе с Государством стали ветшать, осыпаться прахом его мускулистые силы – моногородки.
Люди в очках, забыв о математических символах, подались в обслугу к своим младшим научным сотрудникам, комарикам, которые, не брезговали поступать принципами и от общего стола урывали столько, что сытный тук вылезал из ноздрей их и даже просачивался чрез ушные перепонки.
Предприятия банкротили, людей отпускали в бессрочный отпуск без сохранения содержания.
Все ценное было растащено на залоговых аукционах. Драгметалл и редкоземельные сплавы ушли за границу. Заводское оборудование на товарняках увозили, как металлолом в Прибалтику. Лаборатории за ненадобностью разрушили. Прах пустота разъедает все скрепы.
Городки стали опустошаться.
Вот в одном таком городке по стечению жизненных обстоятельств я с семьёй дочери перебиваюсь с киселя на воду.
В городке этом одним из детей Арбата был срочно образован приват-банк, ну, не банк в прямом смысле слова, а банчок, если так можно выразиться, с уставным капиталом в несколько тысяч, способным разве только выплатить стоимость судебных издержек.
Но, порядок, есть порядок.
Банку требовались охранники. Имея за спиной некоторые навыки охранной службы и газовый револьвер, переделанный под боевые патроны, я после непродолжительной беседы с учредителем банка Рафаилом Ефимчем Ивановым, был принят на временную работу по охране нового капиталистического заведения.
Капитал живет, где хочет. А я вынужден жить там, где капитал.
Рафик, так все называли хозяина пока тот не испарился в один прекрасный день, был человек демократичный, с улицы, и вел себя с работниками банка тоже демократично, разрешал брать мелкие кредиты, но под большие проценты, в самый разгар рабочего дня мог рассказать забористый анекдотец, со всеми вместе попить чайку, побалагурить. У него была одна очень приметная привычка, всколупнуть у сотрудника, пока тот ищет сахар, хлебный мякиш и долго мять его между пальцами, пока свежий мякиш не превратится в настоящий пластилин.
Каждый раз из его горсти выпрыгивали на стол чертики. Всегда только чертики.
Эту привычку я, когда-то в далекой юности, работая в монтажной бригаде, не раз замечал у своего прораба.
Время давнее, послесталинская амнистия, прораб только вернулся с мест весьма отдаленных и тоже лепил в обеденный перерыв, отщипнув у какого-нибудь монтажника мякиш, тоже до бесконечности мял между пальцами, и выпускал чертиков, которые на вольном воздухе быстро каменели и украшали наш скудный стол, сваренный из тавровой балки и листового железа.
Теперь вот этот наш Рафик…
Рафик на работу своих сотрудников смотрел сквозь пальцы, охранная служба не имела четкой инструкции, каждый работал не за совесть, а в прямом смысле, за жизнь. Убийства из-за денег были обычным делом, и Рафик хорошо знал, что без инструкций и особого догляда охрана будет бдить лучше любого пса.
Работали – ничего себе. Рафик платил исправно до той поры, пока наш президент не дал указания службам “не кошмарить бизнес проверками”.
Каким-то образом Рафик в Центральном банке получил кредит в несколько миллиардов на развитие “инноваций” и, недолго собирал вещи. Теперь он не на южном берегу Ледовитого океана, как того требует закон, а на северной окраине Лондона, лепит своих чертиков и за ненадобностью бросает их в Темзу.
Но это случится гораздо позже, а пока сотрудники банка слушают веселые анекдоты и радуются за такой демократичный подход к работе.
Вот и я тоже – пока сижу, вспоминаю анекдоты хозяина и строго оцениваю обстановку – что, если что? Ведь недавно прямо в своем подъезде был застрелен полковник, только что вышедший на пенсию. Он возвращался на своей машине из штаба округа, где ему должны были уладить квартирный вопрос. Время позднее. Кто-то полковника поджидал, думал, что тот поехал за пенсией – деньжищ уйма! А полковник был пустой, пенсию обещали выплатить в конце года. Какие вопросы? “Отдыхай, полковник на гражданке, а нам служить еще, как медным котелкам! – сказали в штабе. – Мы сами без соли…” “А, – сказал полковник! – Я бы вас в Афгане, как горных козлов по ущельям погонял. Сидите, геморрой мнете, служаки!” – и ушел с таком. Ни с чем, значит. А полковник – душа человек! Слуга отчизне, отец солдатам!
Обманулся бандит. Кроме медалей, у полковника ничего не было. Пробовал искать, все карманы наружу вывернул – ничего! “Ах, бес попутал! Прости, полковник! И нам ведь жить надо…”
Следаки теперь стали нелюбопытные. Ну, грохнули одного! Что ж тут такого? Бандит, он и есть бандит. А вот на днях, девочку выпускницу изнасиловали прямо в квартире. Следаки пожали плечами: “Сама виновата! Зачем дала? Созрела, значит!”
Новая власть в МВД своих не оставляет без пайки. Зарплату повысили вдвое, да еще уголовщина им от своего фарта отстегивает. Живут, зачем им в грязи возиться? Они сами из грязи – в князи. Э-хе-хе! Вот коммунизм чем обернулся! Рановато затеяли его марксисты. Сначала дотянулись бы до настоящего капитализма, а уж потом…
Смотрю, в начинающих проясняться рассветных далях со стороны котельной женщина идет с тазом, вроде белье полоскала. Где тут полоскать? Реки нет. Идет, оглядывается. Пригляделся, в тазу уголь. Котельная еще с позапрошлого года разморожена. А уголь сторожат. Его пока еще не пропили. Начальник котельной бдит. Обещал: кто будет воровать – вы…бу! А уголь всегда требуется. Холода не за горами, брр! Пятиэтажка, откуда только что вышел человек, обросла снизу до верху коленчатыми трубами, словно из форточек жильцы руками голосуют за своего президента, который обещает положить голову на рельсы с смотреть вслед уходящему поезду.
Кстати – о рельсах. Половину запасных путей уже растащили. Легированная сталь в Прибалтике дорогая. Рельсы режут прямо на месте автогеном. У кого нет автогена, режут ножовкой по металлу. Это не так трудно, как кажется: надрезают на одну треть “яблоко”, верхняя часть рельса, потом резким ударом кузнечной кувалды бьют по стыку и хрупкая сталь со звоном распадается.
Лесок за станцией свое дело делать не мешает, а ночью на тележке можно хоть тонну до своего сарая дотянуть. Сарайчики за пятиэтажкой ладные. Из кирпича. Командование разрешало. Люди строили на века. Думали – детям пригодиться!
Эти трубы, это утро, эта согбенная женщина с тазом на фоне бледно-серого неба: немыслимой печали картина импрессионистов нашего поколения, вызывающая в душе грустную мелодию распада. Сплошная безнадёга.
Господи, когда это закончится?
4
Но закончилась только моя работа.
У банка оказались огромные долги, а взять их было не с кого. Пришли ушлые люди ушлые люди, и тот финансовый фетиш для нынешнего очумелого от жажды потребления российского народа враз превратился в густое пахнущее дорогим коньяком и свежим апельсиновым соком неуловимое облачко, исходящее от временного управляющего.
Помещение приспособили под склад алкогольной продукции, где к охране допустили только доверенных лиц, и я оказался лишним. Пришлось оставаться сиделкой у своей неугомонной внучки. Занятие для здорового мужика не очень подходящее. Но, что делать? Зять-капитан зачастил по длительным командировкам, из которых приезжал с ворохом подарков и с тем же запахом дорогого коньяка и апельсинового сока. В тоже время я знал, что в их когда-то сверхсекретной части, уже полгода, как не платят зарплату.
Странные были командировки. Уезжая, он никогда не надевал офицерской формы: великолепный красный пиджак с фирменными джинсами, на шее литого золота цепь, на которую можно сажать средних размеров пса.
Я как-то поинтересовался у дочери, почему он не носит форму, ведь офицер же. “Так надо! – сказала дочь. У них в части многие так уезжают в командировки…”
Надо же! Денег нет, а золото на шее!
В то время новые власти науськивали народ против армии, в телевизоре офицеров поднимали на смех, предлагали физическое насилие над ними: избивать, забрасывать камнями. В это трудно поверить, но криминальные власти явно опасались военного переворота. Был, при не совсем ясных обстоятельствах, убит в своей постели неугодный режиму боевой генерал Рохлин, поэтому с офицерами всякое могло случиться.
На том я и успокоился – береженого Бог бережет, а не береженого кулак стережет, как говорили мои монтажники.
Однажды зять долго отсутствовал. Моя дочь пошла в часть, спросить о муже, но там добиться чего-то вразумительного ей не удалось – военная тайна!
Через полгода, в сумеречное осеннее время, наш капитан прибыл из “боевого” задания. Красный пиджак порядком потрёпан, рукав у плеча красовался оранжевой шелковой подкладкой, на шее вместо золотой цепи бугрился багровый след, но глаза веселые и тот возбуждающий запах коньяка, но теперь уже в воздухе витал не апельсиновый сок, а ещё и хороший, крепкий кофе.
На вопрос: “Где пропадал?”, зять, расстегнув пиджак, вытащил на свет Божий короткоствольный, с небольшим раструбом на стволе, автомат Калашникова, молча, отстегнул рожок с патронами и положил “калаш” на чистую, белую скатерть обеденного стола, звякнув откидным прикладом.
– Вот! – сказал он, подкинув в ладони ребристый окатыш пехотной гранаты, – дела задержали!
Я с испугом увидел, как побледнев, дочь хотела подняться со стула, но, только, ухватившись за спинку, стала медленно сползать на пол, да и у меня тоже по спине побежали мурашки.
– Ты что, с ума сошел? Откуда? – я указал на стол.
– Оттуда! – неопределенно махнул рукой зять. – Башли делал! Вот! – он расстегнул на широком поясе пузатую кожаную барсетку и вывалил на стол рядом с автоматом пухлую пачку зеленых бумажек, видеть которые мне приходилось совсем не часто.
«Доллары! Бандит!» мелькнуло в голове.
– Все путем! Зелень чистая! Не боись! – он победно взглянул на стол и вытащил из армейского рюкзака желтоватую бутылку виски, несколько палок сухой колбасы, пару больших плиток шоколада, и несколько лимонов.
– Вот! – снова сказал он и притянул свою испуганную жену, мою единственную дочь к себе:
– Не волнуйся, я был на работе! Там женщин нет, там мужики, японские тачки из порта Ванино через тайгу перегоняют. Без оружия никак нельзя…
Дочь, всхлипывая, прижалась к его плечу.
– Ужинать давай! Добытчик с войны вернулся!
Уже за столом, уже переодевшись в домашнее, зять поднял стакан:
– Давай, дед, озеленим проталины! – и прислонил свой стакан к моему.
Его некоторая развязность: “дед”, “озеленим проталины”, “башли” – не могли меня ни покоробить. Зять – обычный деревенский парень, мой земляк, из хорошей трудовой семьи… А тут – что-то на него не похоже. Испортился малый…
“Я помню тот Ваненский порт…” – попытался было затянуть обмякший капитан, но моя дочь быстро увела его спать, – “Завтра допоешь!”
А завтра была другая песня…
В кармане у капитана обнаружилась злосчастная фотография, где мой зять балдеет возле стойки бара, обнявшись с какой-то блондинкой, веселый и судя по выражению лица – никакой. В придачу ко всему такому, он подцепил, как говорят, “птичью болезнь” – три пера.
– Едем домой! – успокоил я плачущую дочь. – С нами пока поживешь. – Ничего, не ты первая и не последняя!

5
Вот, что делает рыночная демократия! Была служба в Советской Армии, офицерское звание, семья, а все это превратилось в облачко коньячного запаха, проклятые “баксы” и грязную болезнь. Эх, капитан, капитан… Сельский парень из хорошей семьи…
Позже, как-то я прочитал в центральной печати, что мой капитан и еще несколько офицеров во главе с командиром части занимались, прикрываясь службой в Вооруженных Силах России, перегоном и сбытом подержанных японских машин на рынках Дальнего Востока. Машины перегонялись через тайгу кишащую бандами, поэтому офицеры, отправляясь в портовые города за машинами, всегда были вооружены до зубов, где однажды в разборках и погиб наш славный капитан.
Плачь жена, плачь мать, плачь Родина о бестолково загубленной жизни. А, ведь, каким он парнем был!..
Вот оно – сучье, сундучное право! “Маркетинг, туды его в качель!” – как говорил один литературный герой.
…Воронеж меня встретил приветливо. Дочь устроилась на хорошую работу, вышла замуж, родила мне теперь уже внука, с которым я иногда воюю, заставляя его постигать азы жизни. Жена ушла на пенсию, да и мне подоспело время по моей монтажной работе в особых условиях, досрочно получить маломальские деньги “на дожитие”.
На эту сумму дожить, конечно, доживешь, но нормально жить никак не возможно, и писательская братия устроила меня сторожить особняк под одиноким вязом на улице Никитинская, 22., где я и пишу эти строки.
Счастливый особняк, филиал литературного музея. В этом доме когда-то проживала семья Тюриных, близких родственников известного поэта Никитина, а теперь располагается Дом Писателя и одновременно писательская организация, к которой я подошел, как патрон к патроннику. Слава Богу, и нашему Председателю!
Осенние ночи длинные, передумаешь и перетасуешь свою жизнь основательно. А, вроде и не жил вовсе… И ничего-то в стране не меняется. Иногда до того дойдешь, что так и подмывает написать душевное письмо в kremlin.ru. “Господин Президент, посодействуйте отпустить моего друга Ваню Найденова из тамбовского сумасшедшего дома! Он наш. Из него можно гвозди делать. Он подарит мне часы Чистопольского завода и я, используя промежуток времени между Tn и Tn+1, где n стремится к бесконечности, смогу протиснуться в тот минимальный зазор и вернуть своё время, чтобы уже не допустить барыг и казнокрадов к управлению государством. В этом я Вам ручаюсь. И у Вас часы там будут на правильной левой руке, И всё будет правильно”.
Тамбов, Хабаровск, Воронеж 1993-2013гг

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.