Есть железное правило, забывать о котором нельзя: если постарел однажды, помолодеть назад не получится.

 

Ром достиг такого возраста, когда жениться уже не то что поздно, а даже мыслей таких в начавшую лысеть голову не приходит. И жизнь капает в подставленные ладони точнее часового механизма, размереннее и незаметнее прихода женского удовлетворения, а прерывается лишь редкими вспышками безудержного глумления, да встречами с начинающими уже забывать тебя женатыми друзьями. Она уже не отвлекает постоянными сомнениями выбора, да и выбора как такового отнюдь не предоставляет, навсегда избавив музу самореализации от колик и спазмов. И не то что бы все намеченное уже достигнуто, просто к этому моменту само желание достигать что-либо отмирает, а на его месте вырастает хмурая кривая ухмылка, заменяющая собой основную часть прежних эмоций. И ни о чем не мечтается. Исключая, разумеется, ложе, населенное двумя неуловимыми нимфами.

Да где ж тебя носит-то?

Сами собой нарождаются обломки целей, крошечные, но кажущиеся тебе бесконечно значительными, и на пути к ним перестаешь замечать отражение звезд в лужах, небо зимними безвременными вечерами – пепельно-синее, тяжко насевшее на горизонт и заполняющее все свободное место между серым бетоном зданий, редкими деревьям, трубами ТЭЦ, исполинской опорой высоковольтной линии, разливаясь у нее внутри, и всеми прочими деталями, постоянно закрывающими от нас горизонт. Любое обстоятельство или деталь начинают восприниматься исключительно как имеющие какую-то потенциальную значимость или нет. Правда, отношение к женщинам в новом спектре почему-то никак не эволюционирует.

 

Подвернувшись совершенно случайно, Мил оказалась как раз тем, чего не хватало Рому, чтобы окончательно плюнуть на все. Мил была достаточно молода, чтобы ему не было стыдно за себя, но и не настолько, чтобы заставлять его тайно терзаться сомнениями насчет уголовной ответственности; если быть точным, она была того возраста, в котором не следящие за собой женщины все еще продолжают привлекать, выезжая исключительно на природно-возрастной инерции (а в сугубо конкретном случае, еще и на определенной негиперборейской узости). По иронии, женщину такого типа, когда она перестает интересовать мужчин своего возраста, в некоторых жанровых фильмах именуют «milf». Она была ему всегда рада, в постели – если судить нестрого – всем устраивала, вопросительных предложений выдавала по минимуму, никогда не злилась на привычку Рома не отвечать, улыбалась ровно столько, чтобы не раздражать и не вгонять в тоску. Готовила неплохо.

Ром работал ночами. А Мил занимала в его расписании почетные понедельник, среду и пятницу.

Проспавшись, он приходил к ней после полудня. Нежно поцеловав на пороге, он обнимал ее (а поначалу и брал на руки), и они уходили в спальню. После разнопродолжительного, но всегда результативного сношения и короткого совместного сна, следовал обед. Или, скорее, ужин. Не менее приятный.

Мил говорила, что он – отдых для ее души.

 

Его Ром впервые встретил около года назад.

Ром тогда только познакомился с Мил, а форель в тот вечер была немного жирновата.

– Мил, мне пора. – Ром встал и аккуратно поставил свою тарелку в раковину. В таких моментах проявлялась не врожденная галантность, но совестливость Рома. – Не грусти.

– Тебя ждать как обычно? – Из ее глаз сквозила нежность достаточно опытной, но еще далекой от менопаузы женщины.

– Куда уж обычнее, – ответил он, усмехнувшись. Сказал и шагнул в коридор.

В углу, у двери, сидел незнакомец. Ром понятия не имел, сколько этот человек там уже находится, но ему сразу не понравилось, как он на него смотрит. Как-то озлобленно и вместе с тем несчастно. Под незнакомцем был табурет, утративший где-то одну ножку. Он сидел на этом калеке и кататонично покачивался. Несмотря на жару, царившую в квартире, он был одет в шерстяной, когда-то, должно быть, белый свитер с растянутым воротником и отвисшими локтями. На тощих, больше похожих на двух свисающих аскарид ногах – несуразные обтягивающие штаны. Вид у него был настолько ущербный, что Ром от неожиданности и неприязни даже не поздоровался. Он молча снял с двери шкафа свое пальто и, не оборачиваясь, вышел, надев его уже в темном смраде подъезда.

 

При следующей встрече Ром сделал вид, что ничего не заметил. Отчасти это было правдой из-за его вечного природного равнодушия. Отчасти – из-за природного же самолюбия. Но сам факт подобной абсурдной ситуации не давал ему покоя.

Через неделю Ром все-таки не утерпел и спросил.

– Кто? – сделав недоумевающее выражение лица, переспросила Мил.

– Я что, спрашиваю какие-то неестественные вещи?

Ром вне своего обыкновения уже начал злиться.

– Совсем нет. Тебе нехорошо? – Теперь в выражении ее лица была поразительно искренняя озабоченность состоянием Рома.

– А тебе было хорошо?

– Когда именно?

Поведение Мил настолько выматывающе бесило, что он уже был даже не в состоянии совершить что-то громкое.

– Что же ты меня дурачишь? – вяло, словно оправдываясь, сказал он. – В прошлую среду.

– А-а.. Конечно. Мне было хорошо с тобой. Мне с тобой всегда хорошо. А тебя что-то беспокоит? – О, эти растерянно приподнятые брови..

– Похоже, уже ничего, – с отсутствующим видом произнес Ром и обхватил губами край чашки, уставившись на ее скрытое за слоем кофе дно.

В этот раз у него впервые с момента их первой встречи не получилось. Причем совсем.

Мил была сверху и лихорадочно пыталась исправить ситуацию. Ром придерживал ее руками за то место, где талия растворяется в объемах бедер, а взгляд его был устремлен мимо ее груди в стену, за которой через несколько шагов стоял этот злосчастный стул. Как и любой мужчины с нормальной потенцией, но занятого в процессе совокупления напряженной работой мысли и органа слуха, Ром периодически терял необходимую твердость, доставляя большие трудности Мил. Он пытался сконцентрироваться, поувесистее хватал руками за выступающие округлости, но меньше чем через минуту опять уплывал через реку в дебри леса на той стороне. Ненавидя себя за эту непроходящую обсцессию, Ром пытался отвлечься насильно: рассматривал детали отделки потолка, выискивал спрятанные в обойном рисунке рожицы, почесывал грудь, теребил складки простыни и маленькие, больше похожие на мужские, соски Мил. И делал прочие безрезультатные вещи.

Мил лишний раз продемонстрировала выдержку и покорность славянской женщины и ничего не сказала. Лишь, сладко жмурясь, обняла его за плечи, как ни в чем не бывало.

Ром же продемонстрировал все человеческое, слишком человеческое. Не разобравшись в том, нужна ли ему Мил вообще, любит ли он ее, или, хотя бы, может ли полюбить, он уже мысленно сузил круг ее допустимых интересов до себя самого. И, может быть, кулинарии.

А потом вместо привычного короткого сна вдруг последовал поток его вопросов относительно ее работы, родителей, детских забав, отношения к искусству, лошадям и однополой любви. Растрепанная Мил села в кровати и испуганно отвечала, явно не понимая, к чему клонит ее вроде бы предсказуемый любовник. По всему было видно – ответы Рома явно не устраивали. В итоге, на середине очередной реплики Мил он встал с постели и молча ушел. Даже не оставшись на ужин. Или обед – не суть, как любит говорить Мил.

 

Ром, обозлившись, даже пропустил несколько «красных кружков» в своем календаре, но вскоре не выдержал.

И вот он уже снова сидит в маленькой кухне Мил и медленно ест спагетти.

Закончив и поцеловав ее, он открыл дверь в прихожую, а когда поднял глаза, от неожиданности замер. Перед ним стояла точно та же картина, что он оставил у себя за спиной две недели назад и объяснения которой не нашел через неделю. Вид у незнакомца был еще паскуднее. Ром молча развернулся, с судорогой закрыв за собой дверь.

– Итак?

– Итак, – повторила Мил и наивно заулыбалась. – Ты останешься?

– Кто это? – Его глаза моментально налились кровью.

– Это я.

Ром резко повернулся, делая вид, что уходит. Мил тут же  вскочила с красного диванчика.

– Да что ты там такое увидел? – Мил догнала Рома и, не дав ему выйти, выглянула в прихожую. Она закрыла дверь, повернувшись и подперев ее ягодицами:

– Что? – прозвучало с явным недоумением.

– Что?? Мил, что там у тебя за существо сидит?

– А, тот? Да так. Знакомый один. Он безобидный.

– Я заметил.

– Знаешь, жалко как-то его выгонять, – сказала она на полном серьезе. – Он тебе сильно мешает?

– Отнюдь. Мне до него и дела нет. Обыкновенное любопытство.

Долго гоняя мысли от ворот ревности до ворот самолюбия, Ром твердо решил не заговаривать больше с Мил на эту тему.

А незнакомец продолжал появляться как будто из ниоткуда на своем посту в прихожей, практически не меняя позы и облачения. Когда он приходил – Ром не слышал. Этому способствовало и причудливое устройство квартиры Мил. В кухню можно было попасть через две двери: от спальни и из прихожей, связанных между собой узким коридорчиком. И Рому часто казалось, что пока они с Мил занимаются своим энергообменом, он сидит там и раскачивается на своем табурете.

 

Сегодня Ром пришел в приподнятом настроении. Он впервые подарил Мил цветы, доставив ей непроизвольное, но на этот раз неподдельное удовлетворение. Сначала он хотел взять ее прямо в прихожей, чтобы сразу занять тыл, но Мил настолько искусно действовала всем арсеналом доступных женщине средств, что они незаметно оказались в спальне. Но Ром не хотел сдаваться, чувствуя, что этот день принадлежит ему полностью, и неестественно громко стонал или даже рычал, как будто заранее объявлял всей квартире и конкретно – прихожей, кто доминирует в Мил.

За обедом он не молчал по своему обыкновению, много и громко шутил, обхватив Мил за талию, залезал ей рукой под одежду к еще не успевшим отойти от красноты местам, добиваясь, чтобы она непременно постанывала. На лице Рома горела странноватая улыбка.

 

В прихожей уже сидел ее обычный посетитель. Не удивившись ему, а даже разулыбавшись тому, что в такой удачный момент он вдруг не пропал, Ром подошел вплотную и, не прекращая улыбаться, спросил:

– Ты спишь с ней?

Незнакомец от неожиданности замер. Теперь с высоты роста Рома было видно, как его редкие волосы предательски обнажают неправильный скошенный сзади череп.

Незнакомец вдруг всем своим видом изобразил подобие горделивого презрения:

– Что Вы такое спрашиваете? – Его голос дополнил и без того унылый внешний вид. – И потом, какое вам до этого может быть дело? Я, как приличный человек, никогда бы не позволил себе говорить такую мерзость при незнакомых людях, – продолжал пищать он.

– Простите же меня скорее. Я и не думал.. что вы незнакомый. Возникая у меня на пути целый год, вы никак не тянули на незнакомого. К тому же, что непонятного или, как вам было угодно выразится, мерзкого в моем вопросе? Мы тут все свои. Но если настаиваете, могу перефразировать. Ты тоже трахаешь Мил?

– Оставьте же меня в покое, – завыл визитер.

– Что же Вы так нервничаете? Это обязательно отрицательно скажется на Вашей потенции. – Ром сделав задумчивое выражение лица, смотрел мимо, как будто сквозь время, в будущее. – Мне просто было интересно: хотя бы в постели мы конкуренты?

Навязчивый гость уже даже не выл, а только страдальчески обхватил голову руками и раскачивался, поджав под себя ноги.

– Уходите же. Вы тут чужой.. Вы не понимаете, не можете понять.. Мил любит меня. Поймите же, она любит только меня.

Ром захохотал.

– Иди сюда, Мил. Не то пропустишь много интересного.

Из кухни не доносилось ни звука.

– Молчи, – неожиданно прошипел где-то совсем близко голос, отдаленно напоминающий голос Мил.

Ром вздрогнул и обернулся. Изменившаяся в лице Мил стояла и гневно смотрела в сторону гостя. Через секунду, даже не взглянув на Рома, она развернулась и ушла в кухню.

Но Рома так завел диалог, что не обратив почти никакого внимания на поведение своей любовницы, он наклонился к незнакомцу и, давясь смехом, продолжил:

– Тебя? Кто тебя вообще может любить? Кроме, разве что,  тебя самого. Да и то, наверное, под хорошим допингом и при условии, что на этой кривой планете зеркал еще не изобрели. Посмотри на себя. – Ром вытянул свою непропорционально длинную руку и, наклонившись совсем близко, легонько щелкнул пальцем по кончику носа новоявленного возлюбленного. Тот завертел головой, уклоняясь от нового щелчка и начал всхлипывать.

– Вы ничего так и не поймете. Вы подчинили ее себе. – Казалось, Ром не слушал. Все это страшно веселило его. И не думая оставлять свою новую забаву, он продолжал увлеченно целиться в покрасневший нос своей никуда не убегающей жертвы. Возлюбленный уже не всхлипывал, а откровенно плакал, по-старчески подрагивая всем телом и зажмурив глаза. – Вы измучили ее.. А она мучает меня… Это вы, это все вы, вы замучили нас обоих. А мы так любим друг друга. Как же вы не понимаете?

– Да заткнись ты уже, мразь, – сквозь зубы проговорил Ром ледяным тоном, но все-таки с какой-то еле заметной досадой и занес руку, будто намереваясь заткнуть его, всадив его тощую голову вместе с говорящим потрескавшимся ртом в узкую птичью грудную клетку по самую макушку.

Незнакомец инстинктивно закрыл лицо трясущимися руками, так что остались видны только тонущие в ужасе глаза.

– Оставь в покое мою жену. Слышишь? Ты?

Ром отшатнулся в сторону. Лицо незнакомца стало каким-то смелым и озлобленным.

Ром замотал головой.

– Ты должен это повторить, – выговорил он сдавленным хрипом.

Незнакомец молчал, улыбаясь несмотря на слезы. В глазах Рома поднялась пелена, сквозь нее он нащупал растянутый воротник шерстяного свитера, рванул его вверх и проревел незнакомцу прямо в лицо, отчего у того заколыхались редкие сальные волосы:

– Повтори.

Незнакомец молчал.

Конечности Рома стали ватными, он ослабил мертвую хватку узловатых пальцев. Было слышно, как за спиной на табурет шлепнулся чей-то костлявый зад. А Ром уже развернулся и обшаривал взглядом прихожую. Его абсолютно черные глазные щели остановились на одной линии с коллекционной саблей, висящей на стене над небольшим книжным шкафом рядом со старой фотографией какого-то офицера.

Ром нежно снял ее, ощутив в руках приятную тяжесть. Воздуха и правды в этом доме почти не осталось. Он резко двинул клинком вбок, и в длинный коридор слева, прошелестев на прощание, улетели ножны. Он уже не слышал, как они стукнулись вдалеке обо пол.

Взгляд прояснился. Ром поднял голову и шагнул в кухню, беззвучно закрыв за собой дверь.

 

Хозяин квартиры по-прежнему сидел на табурете и еле заметно покачивался. На его лице застыла улыбка. Улыбка человека, совершившего поступок.