[*]

Переместить в будущее мысль вечную — это задача настоящего. Сколько бы ни было их на свете, все они ждут своего часа, чтобы затмить пустоту. И после того, как появился я, чему не нахожу ни малейшего объяснения, я вижу перед собой два пути, две истории, которыми идет человечество. И я жду своего конца в полной уверенности, что это ожидание не закончится ничем. Отпущено ли мне пребыть в том, что и без меня есть и мной не кончится, или без конца буду я, всегда и навечно распространяя свое неведение, тщась превзойти его и изобретая свой ум для того, чтобы с его помощью его постичь? И мнится мне, что расположен я не так, как предположен, и что предположено нечто сверхестественное, что в незнании дано мне знать. Я знаю два тщеславия человеческих, доведенных до неуничтожимой истины, и каждое из них грезит мудростью. И если бы из всего, что есть, мне пришлось выбирать себя, я не знал бы, что выбрать: ведь нет ничего, что было бы мной, хотя все из всего, что не я, — я. И только лишь в концентрации творческого усилия можно обнаружить свою сущность и, проявляя ее, стать собой и быть собой до тех пор, пока не рассыпется мироздание. А рассыпется оно по двум причинам: по причине внутреннего опустошения от потери меня и по причине неведения своих границ, обозначенных во мне и мной устанавливаемых. Но по силам ли мне то, что не по силам ему? Да, ему не по силам, поэтому я олицетворяю его сверхусилие. Ведь я есть сверхмировая сущность, всеобъемлющая и сверхобъемлющая граница его бытия, кошмар его бездны, свет будущего творения. Понятие творческого духа немыслимо для живых. Сверхестественным усилием прозревает человек в победе над разумом и смыслом бытия: ведь там, где он есть, собраны все истины, сотворенные превосходящим его способом. И стать этой отрекшийся от своей истины истиной, стать разумом более разумным, чем разум — вот то видение, которое мгновенной чуткостью потрясает мир.

Заблудшие, которые не могут оглянуться назад, не видя ничего впереди, пребывают обреченно и весело. Им некуда деться, время пронесет их над пропастью, жизнь обовьет их любовью и забвением, они сникнут, восторжествовав. Я же, только в центре творения находя себе место и обретая себя, склоняюсь перед еще большим, чем тьма, промыслом, в котором только и вижу свет и собственное откровение. И не может помочь мне разум быть, но я могу быть разумным, потому что не тьму свою прозреваю, а свет во тьме. Но суть ли это моя? Ведь эти бреши откровения, в которые проникает мрак разверзлых пучин мысли, готовы поглотить меня, чтобы испещрить его трещинами дух, превратясь в немыслимое тело, подлежащее уничтожению и выравниванию со всеми прочими несуществующими существами. И не было бы меня никогда, если бы я не противился тому, чего нет. И если то, чего нет, я превращаю в то, что есть, то я есть.

Идея сама раскрывает свою сущность и достигает понятия в творческом процессе. Она должна произойти из самой себя, стать собой, захватить воображение и ум. Только тогда он обретет действительную силу. Но всегда надо иметь в виду нечто такое, при мысли о чем получается то, что не имелось в виду. Это и есть суть творческого процесса: все дальше уходит мысль от изначального положения, которое стремится выразить, но оно исчерпывается, теряется и принимает вид иного выражения, в котором сохраняется вопреки своей потерянности. Так и с идеями самыми наиреальнейшими из всех, которые только можно вообразить и от которых никаким образом невозможно отречься без того, чтобы не разрушить основы самого присутствия на этом свете. И это следует из того, что я не могу отрицать некое предрасположение, в котором протекает моя жизнь от рождения до смерти, и что бы я не предпринял на ее протяжении, это нисколько не повлияет на ход этого процесса. Со всей очевидностью я знаю, что мне отпущено время пребывания в этом подлинном качестве, которое и предпосылается, и соотносится, и пролагается помимо меня, но без меня теряется и в забвении искореняется. Так что здесь можно говорить о взаимном уничтожении и исчезновении. Всякий, кто попытается объяснить сущее на основании того, что есть, упускает из виду, что чего-то из того, что есть, еще нет. Никак нельзя на основании того, что произошло, понять и то, что будет, иначе будет не то, что должно быть, а то, что следует из настоящего. И тогда нет никакого будущего, а есть только следствие из настоящего. Будущее же выходит за пределы следствий из естественных причин, поскольку оно не исходит из них, а приближается из совершенно иной противоположности и иного бытия, чем то, которым располагает настоящее. И поэтому не в человеческой власти знать то, что без сверхчеловеческого усилия существовать не может. Но даже в сверхчеловеческом усилии оно не достигается, а всего лишь приобретает иной вид, чем следовало бы из естественных причин. Можно сказать, что оно полагает себя в противоестественном виде. Так что если человеческий ум пойдет дальше, он с неизбежной неотвратимостью придет к мысли о том, что надо включить в сознание сверхестественную идею, опирающуюся на собственную сущность и понятие. И имя этой идеи — Бог. И если идея эта неведома человеку, хотя без ее введения невозможно допущение будущего и единства мира, предпосланного бытию, то без знания о ее необходимости он существовать не может, иначе ему не удалось бы обрести сознание, выходящее за пределы ее собственной видимости и постигающее творение, расположенное на вечные времена и во временах вечных. Но именно в этих вечных временах он не может увидеть времени, чтобы различить то, что еще не произошло, в том, что еще не произошло, потому что он не может различить во времени времена этого вечного. И поэтому вечны еще не свершившиеся времена, которые и есть будущее, поэтому будущее — вечно.

Идея Бога, хотя она и является вечной и неизменной сущностью, которая не является, а вовлекается в свое извлечение из себя, в своем отношении к себе становится творящимся в обращенность к ней человеком, который, меняясь в отношении к ее неизменности, постигает и ту ее часть, которая раскрывается ему в творении и полагается в откровении. Откровение поэтому имеет хотя и божественную сущность, является человеческим существом и сотворенным человеком. Поэтому если идея человека является всеобъемлющим божественным подобием, то человек в своей сущности подобен лишь части божественного существа и, покушаясь на большее, он стремится ко все более полному подобию, утверждая, тем самым, будущее. Поэтому будущим является не то, что настанет, не наступая никогда, а такое настоящее, в котором проникновение в божественную сущность творящегося человека приобретает все более полное и окончательное выражение. И если окончательное выражение божественной сущности в творящемся человеке до сих пор невозможно, то и подобие его не полно, хотя знание истины этого подобия и является необходимостью, которую человек претерпевает на протяжении всего своего творческого становления. Этот человек живет и умирает, никогда более не возрождаясь и покидая себя навсегда в то время, когда безразличное к нему сущее не может ни быть, ни не быть, поэтому и говорят о нем, что оно тождество бытия и ничто. И мысль о том, что это тождество переходит из одной крайности в другую, является очевидным фактом творения: ведь я или есть, или меня нет, но я никогда в качестве себя не могу быть этим тождеством: оно или есть без меня, или его нет со мной. Поэтому и бессмысленна попытка постичь истину, которая заключается в неуловимости отличного от меня бытия: ведь она скрывается в том, что знает себя в качестве отсутствующего. Но есть ли истина там, где кончается знание о том, что она есть? Если представить себе, что творение произошло навеки и ничего в движении не сдвинется, как бы оно ни двигалось, что никогда предел его не будет вовлечен в сферу познания и познание никогда не расширится до знания этого предела, в неизменности которого не может произойти никакого изменения, и что в сфере этого невозможного помысла скрывается и является моя жизнь, то только посредством времени можно отвлечься от этого смысла, выйти за его пределы, оставив его позади, и, прожив бесконечную жизнь в конечном, ограниченном временем ее бытия смысле, превзойти ее в помысле вечного существа. И эта точка зрения усвоена настолько хорошо, что мысль о творении больше не возникает в умах и лишь познание сотворенного, проникновение в сущность его бытия становится целью жизни. Ведь именно бытие скрывается за горизонтом сознания и овладение им посредством познания его сущности вскрывает истину и утверждает ее в виде содержания сознания, без которого не было бы никакого противоположного сотворенному и существующему основанию основания для относительного единства их противоположностей в заключающем познание моменте времени. Ведь именно в моменте времени жизнь соединяется с идеей бытия, сущность которого полагается независимой от жизни.

Перед масштабностью такого бытия жизнь становится случайной и лишней и лишь в сфере человеческих отношений скрывается эта ее случайность и появляется личная необходимость в ее приятии. Жизнь становится легкостью бытия, незабвенным финалом его творчества, из забвения превращается в откровение его истины. И это есть творение человека так, как наивно и аллегорически оно описано в мифе об изгнании, отпадении и светлом познании сотворенного Богом мира. Бог есть то бытие, отречение от которого становится утратой для живого и сущего, и только через свою отрекшуюся жизнь оно может теперь смотреть на то, что некогда было им, но еще не было. Поэтому из чистого мышления выводится здесь один из фрагментов исторического свершения, того феноменального результата, который на самом деле состоялся и сформировал тип сознания, исходя из которого человек мыслит свое будущее. Поэтому в сфере бытия, которым занимается всеобщая философия и которое является Богом для отрекшегося от него человека, вытесненного прежде этим отречением для жизни, в которой он влечется вновь к этому отторгшему его от себя существу и называет это влечением к Богу, мыслящий человек выступает в единстве с тем, что еще не разделилось на Бога и человека, — а это и есть истина, подлинное сознание и самосознание бытия. Поэтому философ и недочеловек, и сверхчеловек одновременно, то есть та, слившаяся с собой, радость бытия, которая называется творением и которую невозможно испытать ни с точки зрения Бога, ни с точки зрения человека. Но если уж человек состоялся, отрекся, изгнан и пал для познания, то, — поскольку он продукт истинного отпадения в сверхестественном для себя факте бытия и находится в состоянии истинного откровения, — он является точной копией Бога в той мере, в какой он сознает его в качестве человека в этом откровении; поэтому этих копий бесконечно много и каждая из них подобна тому, копией чего она является и — каждой другой. Но поскольку мера подобия у всех разная, то ищется общее основание этого подобия, идея которого должна быть совокупностью подобий, возможных и действительных, и являться копией этого основания. Поскольку же основание не может быть охвачено идеей, а идеи нет без полноты основания, то и появляется истина как способ вовлечения творения и его причины в познание и установление посредством познания идеи причины творения. И если Бог, спрятав свое бытие, открывает его в малой мере, то и этой малой меры достаточно для того, чтобы узреть всю ту потустороннюю для человека истину, которая за ним скрывается и благодаря ему является посюсторонней. Поэтому только путем вытеснения появляется человек, обладающий свободой воли в забвении бытия и откровении Бога в своем образе. Вытеснение это, которое называется изгнанием и отпадением, происходит естественным способом еще до человека, так что появление его совпадает с появлением свободы воли. И здесь современное знание совпадает с предшествующим ему историческим опытом.

Мысль о том, что за пределами сознания скрывается бесконечная сущность бытия, дает очень прочное основание для жизни. Жизнь может ни о чем не беспокоиться, поскольку участь ее предрешена, поэтому она абсолютно свободна. В этом и заключается великий и окончательный замысел творения, кульминацией которого является мыслящий себя разум. Предопределение поэтому не входит в состав жизни, но обеспечивает ее свободу. Все в мире готово для такой жизни, так что достаточно лишь заполнять ее каким-либо действием, в котором она находит себе применение. Но именно эта, ограниченная своим предопределением, свобода страшится своей конечности, взывает и обращается к Богу, нуждаясь в спасении, посредством него стремясь вернуться к вечному и неизменному бытию. Эта мысль неискоренима во все века, поэтому человеку нужна иная свобода. Тот же, кто не полагает свою жизнь сверхестественной, все сущее видит в ней. Но поскольку ради нее он трекся от бытия, то в своей предельности и бесконечной уединенности он не видит Бога и нуждается лишь в том, чтобы понять реальность своего существования. Поскольку эта реальность не вступает ни в какое отношение к бытию, а является продолжением жизни, выходящей за свои пределы и обнаруживающей свои свойства там, где ее нет, то и на смену бытию в этом отношении должно выступить нечто его лишенное, непосредственно сущее в существовании, обманутое самим собой и, тем самым, в предельной степени достоверное и самодостоверное. Ведь именно достоверность является услугой бытия отрекшейся от него жизни. В достоверности человек постигает то, что сверхестественным способом от него ускользает. И поскольку в достоверности идеи опираются на чувства, а чувства принимают лишь те идеи, которые не имеют сверхестественного выражения, то и вид такой чувственной идеи, позволяющей ее наблюдать, осязать и иметь о ней представление, отличное от понятия, должен исходить из самой жизни, а не привноситься в нее или возвышаться над ней сверхестественным образом. И хотя искоренившее себя творчество зафиксировало свое отсутствие в реальности, а забытое бытие даже через посредство Бога не может о себе вспомнить, все-таки свобода человека настолько велика, что без всякого усилия он может преодолеть свое заблуждение. И если то бытие, которое скрыто в божественной сущности и открыто для себя в своей сокрытости прежде и до всякой жизни предопределено для существования на вечные времена, а в безвременьи вообще не существует, то само его существование является неизвестным для него изменением, в котором оно претерпевает некую отличную от себя сущность, возникающую в процессе этого изменения. И эта сущность является действительной волей, которая совпадает с идеей божественного промысла с точки зрения потерявшей связь с бытием жизни. И поскольку эта действительная воля в процессе существования сотворенной на вечные времена сущности накладывает на нее свой отпечаток, можно говорить о изменении первоначального замысла и о превращении этой вечной и неизменной сущности во что-то то же самое, но отличное от себя того, каким оно было. И, тем самым, появляется мысль, которая удерживает сущность во все времена во всех ее отличиях от себя самой в непрерывном сходстве и однозначном способе существования. И поскольку сущность не может исчерпать себя в процессе предопределенных ее существованием изменений, не может преодолеть свою существенность, то и ум, который возникает в ней, является существенным образованием, сущностью, раскрытой для себя в своем явлении. И поэтому сущность изменяется до тождественного себе значения на все время своего существования до вечных времен. Действительная воля, которая вне жизни человеческой является самой этой жизнью, и является сущностью разума, постигающего свое существование в существенном самоотождествлении. Ведь сущность, которая свершилась в своем изменении, становится разумным явлением, а разум, который узнает о себе через это явление, независимо от подлинной действительности воли, свершающей существенное изменение, полагает в этом явлении свою причину и самостоятельно свершает действие, из нее следующее. Таким образом, помимо действительной воли, ведущей к появлению разума, появляется воля, следующая из самого разума, и эта воля стремится проникнуть в будущее, которое еще не свершила действительная воля. И если воля, следующая из того или иного состояния разума, не учитывает все произведенные действительной волей изменения и не принимает во внимание ее результаты в качестве причин для дальнейших действий разума, то разум вступает в противоречие с собой и действительным ходом событий. Поскольку же действительная воля устанавливает такой разум, который учитывает и исчерпывает все произведенные ею изменения и открывает перспективу для новых, то и все прочие формы разума, хотя и существуют самостоятельно, вынуждены войти в состав этого всеобъемлющего разума, чтобы в его естественном свете осознать свою ограниченность и довериться чему-то большему, чем они сами. Так и возникает вера, которая есть обращенность ограниченных форм разума к разумному откровению действительной воли.

Совершенно естественным образом живое существо вытесняется в этом тотальном бытии сознания. Оно сводится к минимуму и с презрением уничтожается и саморазрушается в попытке выжить. Эта попытка не приносит ничего, кроме противоречия с поглощающим его временем бытия, с феноменом тотального исполнения внесущего пространства, в котором, посредством человеческого существования, ему нет места. Поэтому человек узнается только в собственном выражении и существует для себе подобных и обесценивается наедине с собой, если не противопоставит себе идею всеприемлющего человечества, в котором он мысленно находит себе место, покидая и обретая себя. Вне всякого смысла и вопреки всему он является согласием немыслимого, обретая в этом согласии смысл и порождая сверхнемыслимые формы бытия, фантомы смысла, в которых запечатлена структура сознания, смыкающаяся и соприкасающаяся с голой обнаженностью сущего. Ведь сущее не мыслит себя в своем предмышлении, но поддерживает мыслящее сознание, которое не может рухнуть, поскольку непроницаемая бездна сущего смыкается под ним. И эта бездна, сомкнувшаяся в небытии и сомкнувшегося в небытии сущего отрезвляющим образом воздействует на сознание, сталкивая его с телесностью и вещественностью своего бытия, направляя его ум на восприятие противоположных ему предметов. Таким образом, появляется научное познание, основанное на смыкании бытия в предшествующем появлению сознания виде. Но эта сфера познания, которая навеки рассталась с предопределившей его сущностью, имеет лишь прижизненное значение и несущественна в сущности. Лишь выйдя за пределы такого познания можно вновь объявить себя обнаженным для бытия. И тогда вновь истинное состояние времени накладывает свой отпечаток на сущее основание истины и то нескончаемое, что мыслится как поглощающее человеческую жизнь и затмевающее саму идею ее целесообразности, вдруг умещается в факте сознания этой неизбежности и я не только не погружаюсь в бездну небытия, но и возвышаюсь над самой сущностью творения как бессменный ее результат и непреодолимое для уничтожения подтверждение истины. Так что даже в этом немыслимом заблуждении отвергающего человеческое существо необъятного мыслится жизнь как преодоление смутности его очертаний, как достижение ясного смысла мировой гармонии. Человек поэтому не то сущее, которое является частью неизбежного уничтожения, а кульминация мирового духа, в котором очертания творения выступают в своей истине и живом выражении. Поэтому идея мировой скорби исчерпывается в этом положении и предполагает новое, осмысленное существо, которое своей жизнью исключает все те заблуждения, которые предшествовали его появлению. И в этот момент совершается переход от предвзятой ностальгии сущего к совершенно открытому и беспрепятственному существованию на протяжении всей жизни, не знающей своего конца. И этим отличается подлинно свободная жизнь от всех прочих ее форм, ограниченных всеобщим мировоззрением, распростертым на века и предопределяющим ее смысл.

Поэтому только опосредованно через человека знается это бытие в божественной сущности и поэтому человек сотворен со всей той мерой необходимости, без которой бытие не может достичь откровения в образе божьем. Ведь образ бытия достигается только в существе, которое должно иметь отличное от него имя. В нем оно преодолевает свое ничто и возвышается в творении над своей сущностью. Но обращенное к себе из этого творения, оно обретает иное имя и именует себя — Бог. И только в этом качестве, качестве божественного бытия собой обнаруживаю я себя. Бытие и Бог являются крайними пределами моего я. Я есть и в то же время имею божественный образ того бытия, которым я есть. Через меня бытие названо Богом и названо неполно, ведь хотя бытие и превосходит во мне себя, оно также и лишается себя во мне и я лишь только через Бога знаю о том, что оно есть. Но если ему необходимо достичь знания о себе таким образом, то я в полной мере являю собой ту возможность, которая в данный момент присуща ему и является действительной необходимостью. Так что бытие не может сотворить идею Бога без посредства меня — так, чтобы эта идея стала им самим, а не мной, в зависимости от которого оно обретает себя в идее Бога. Но Бог в своем образе хотя и является в моем подобии его образу, тем не менее, скрыт от себя, поскольку я не знаю, чему я подобен. И поэтому бытие является предметом веры, поскольку вне своего образа оно не существует, а в образе — не является. Является только сам образ, заключающий в себе сущность бытия, но совокупность этих образов не мыслится без идеи Бога; ведь сущности порождаются в многообразии, поскольку бытие многократно стремится приблизиться к себе в исполнении своего образа, а все эти образы, посредством которых он достигает себя, являются творением, наполняющим идею Бога содержанием. Поскольку Бога невозможно отделить от бытия, а бытие невозможно мыслить без идеи Бога, то и сущность этого творения, являющаяся человеком, не более и не менее чем становящееся во времени и порождающее его тождество или — Я. Поэтому Я есть тождество бытия и идеи Бога в откровении. И хотя я противоположен своему тождеству, поскольку процесс становления божественного образа бытия меняет сознание этого тождества во мне, а я существую до тех пор, пока способен удерживать сознание этого тождества в откровении, без меня, тем не менее, невозможно достижение непосредственной истины откровения через творение и преодоление тождества, посредством которого мыслится образ божественного бытия для установления его окончательной истины в непосредственном откровении.

То, что творение не свершилось, вступает в противоречие с тем, что оно есть. Если бы я смог составить идею этого бытия исходя из его несвершенности, то у меня не было бы никакого основания для утверждения, что оно есть. Поэтому должно быть что-то сверх моих усилий, в которых осуществляется идея творения, для того, чтобы творилось то, что уже есть. И получается нечто странное: прежде, чем творение возможно, должно быть то, чего нет. А для того, чтобы то, чего нет, было, необходимо, чтобы творилось то, что есть, несмотря на то, что его нет. И если тождество бытия и небытия, которое достигается в пределе творения, есть Я, то в качестве сотворенного я и есть это откровение того, что есть, в том, чего нет, и того, чего нет, в том, что есть. Поэтому я обретаю себя обнаженной истиной — открытой бесконечностью исчезающего в ней конечного в конкретном заключении этого бесконечного в конечном. Опираясь на свершившееся творение, в котором утрачивает значение тот факт, что бытие бесконечно и в основании тождества моего Я происходит процесс, оставляющий Я неизменным, но помимо него определяющий его судьбу, я обнаруживаю свою смертность, то есть, ограниченность моего Я в процессе мирового становления определенным интервалом времени, в котором действительная воля утверждает сущность своего творения. Как феномен этой сущности, обладающей всеми признаками вовлеченного в мое Я в данный момент времени сотворенного в окончательном выражении, я могу лишь в течение жизни удерживать ее в себе и собой, а жизнь и есть процесс этого существенного удержания, но поскольку сущность творится помимо моей воли и в неизменности моего Я удерживается только до тех пор, пока не изменится, то она покидает меня, выходя за пределы моего времени, времени окончательного выражения моего Я. Так я умираю, оставаясь живым в вечном замысле творения, распростертого в выходящей за пределы моего Я жизни, моему Я неизвестной, но существуюшей. Но поскольку смертно Я лишь в основании творения, а не в своей тождественной сущности, различающей себя в множестве разнообразных выражений и мыслящей себя в этом качестве, то и идея, возникающая из этого представления, возвышает Я над смертью в сверх Я посредством осуществляемого действительной волей божественного промысла. Насколько этот промысел совпадает с действительной волей можно судить по характеру истины, теряющейся в основании и объемлющей еще не свершившееся. В соответствии с этой потерей и моя жизнь исчезает навеки в глубинах, предшествующих творению, в то время как мое Я располагает себя в сознании бытия, недосягаемого для моей жизни. Из этих крайностей, которые в максимальной степени сошлись в моем Я, состоит и возвышающаяся над творением судьба, которая в искусстве жизни проносит дальнейшее, отделенное от себя мной. Многоплановые смыслы, смысловые массы, из которых состоит искусство, не поддаются однозначному толкованию, но выносят за пределы свершившегося и останавливают там и в тот момент, когда известное превосходит себя в достоверном факте наличия мыслимого в его собственном бытии. И в этот момент свершается всеобъемлющее торжество истины, изначально присущей себе и в откровении постигшей малость своего величия и величие своей малости. То есть появляется очевидный факт неминуемости достигнутого, его утверждение в безграничном исчезнувшим в нем ничто, бытие которого невозможно опровергнуть, потому что оно заполняет собой свое собственное отсутствие и обозначает свое наличие. Тем самым, искусство превосходит все то, к чему стремилась жизнь, потому что именно в нем она узнает о своем стремлении и достигает себя. Но вырванная из искусства жизнь вновь возвращается к своим истокам, чтобы преобразовать замысел искусства, в котором раскрывается не только то, к чему привело сущее, но в которое вовлекается и само это сущее. Только тогда смысловая масса и превращается во всеосознанные смыслы, составляющие произведение искусства, запечатлевающее факт своего собственного наличия в установлении мировой судьбы.

Поскольку жизнь претерпевает свою судьбу в искусстве и называет это истиной, в ней нет ничего, что было бы в ней, она вся состоит из себя и собой является в каждом своем откровении. Жизнь — это последовательность откровений, запечатленных в искусстве. Связь этих откровений называется судьбой, в сознании которой я мыслю свою жизнь. Каждое произведение искусства, хотя и опирается на свою судьбу, абсолютно свободно от нее и именно в этом состоянии свободы устанавливается судьба. Искусство — это превращение последовательных откровений судьбы в единомгновенную вечность их откровения. Произведение искусства — это судьбоносное откровение, в котором сходятся судьбы предшествующих откровений и запечатлеваются в единой судьбе.

Почему время от времени надо обращаться к основам бытия, из которых следует феноменальное настоящее? Потому что действительная воля совершает изменение и достигает творческого откровения нового уровня, не входящего в состав настоящего, из которого следует будущее. Поэтому будущее наступает в откровении настоящего, а не в следовании из него. Из настоящего ничего не следует, кроме длительности его существования, смутного, однообразного времени, неразличимого и длящегося как один момент, хотя и кажется, что оно длится непрерывно в этом моменте. Это всего лишь субъективное переживание времени, а не само время, в котором оно узнает себя, поскольку происходит и перекрывает настоящее многомерными смыслами, являясь тем настоящим, из которого должно произойти будущее. Поэтому будущее происходит в изменениях настоящего, которое все состоит из таких изменений, придающих ему протяженность и пространственную видимость. О каком пространстве могла бы идти речь, если бы оно не было наполнено временными страстями, терзающими и соединяющими события в смятенном порядке, если бы живая сила не преодолевала инертность творения и не вела его по пути, неведомому ему, но мнимому для имеющего представление о божественном промысле человека. Ведь только в этом промысле в забвении действительной воли утверждается истина, хотя и свершается не по воле божей, а по сути творения. Сверхсобытийная воля, которая на все времена полагается истинной, нерастраченной сущностью бытия, в промысле постигающая свое творение и в действительности его осуществляющая, относится к существу, полагаемому вне всякой истины, к сверхистинному бытию истины. И такое существо называется Бог, поскольку раскрывается в нем вся сущность творения и полагается в нем вся истина бытия. И это есть подлинное состояние мышления, в котором оно достигает не только истины творения, но и само становится творческим откровением этой истины. Ведь только посредством мышления устанавливается сущность подлежащих познанию предметов, мышление которых раскрывает и устанавливает сущность творения. И поскольку каждый из этих предметов является мыслимой идеей, существо этих идей является разумом творения или идеей человека, в отношении к которой человеческая сущность обретает состояние устойчивой свободы и действительности бытия. Поэтому ничто так не совпадает с незыблемостью идеи, как всевозможные способы ее искушения, искусство или истина. И это объясняет появление искусителя как сущности человеческого стремления к познанию, отказавшейся от своего человеческого существа ради сокрушения истины в преодолении идеи творения. Но даже искуситель бессилен перед мощью этой всеистинной идеи сверхистинной сущности, открытой и скрытой в ней. Истина смыкается с этой идеей, становясь произведением искусства, в котором искушение достигает своего откровения. Так что искуситель искушает не человечество, а свою собственную сущность в познании этой идеи.

Если творение вечно, то необходима идея, которая перекрывает еще не свершившееся будущее, которое никогда не свершится, потому что оно вечно. С другой стороны, поскольку творение существует вечно, будущее постоянно присутствует в настоящем и является вечным настоящим. Но в то же время на основании того, что было, исходя из него, необходимо установить то, что есть, в том, что никогда не будет. И поскольку эта задача выходит за пределы вечности настоящего, она свершится в настоящем будущего, которое никогда не будет настоящим, а будет вечным будущим. Таким образом, будущее является вечным пределом настоящего, ограничивая его самостью бытия, которое имеет идею своего существования в вечных временах и идею существа, эти времена в себе заключающего. Поскольку это существо выступает со всей очевидностью, вынуждая творение существовать, оно заключает в себе идею абсолютного бытия, ничто за пределы которого выйти не может, поскольку даже смерть настоящего мыслится в нем как забывшее свое прошлое настоящее настоящее будущего. Смерть вообще есть переход настоящего в будущее, которое не имеет настоящего, в неимеющее настоящего будущее. Таким образом, в смерти своего настоящего оно не только бессмертно в настоящем будущего, но и вечно, поскольку не утрачивает себя во временах, утрачивая время. И эта идея времени, утрачивая себя во временах, приводит к возникновению существа, во всех обозрениях единого и мыслящего себя идеей творения в своем сотворенном виде. И если по его подобию мыслится то, что сотворено, то и то, что сотворено, из его абсолютной вечности случайно его сопровождает. И поскольку оно случайно соприкасается с ее вечностью, оставаясь ею, то лишь в вечных временах оно может постичь необходимость своей случайности, но не постигает, потому что является подобием того, что превыше необходимости. И так объясняется творение человека, который подобен образу существа, мыслящего себя в своей вечности. И в этом подобии, не испытывая никакой необходимости быть вечным, поскольку оно вечно, творение и творец различаются в своем тождестве, и это есть абсолютное тождество, достигшее своего различия. И поэтому это различие истинное и совершенное, а творение, постигшее в различии тождественной сущности сущность отличную от единой, открыло себя в противоположности, уподобившей ее себе. И дано этой сущности быть человеком и мной столь же достоверно, как абсолютно то, мысль о чем сделала творение возможным.

Жизнь — это область чувств, в которых творение обладает собой. Это именно область обладания, а не бытия. Жизнь стремится к новым ощущениям через обладание, вовлекая в сферу своих чувств все новые предметы. Произведения искусства, становясь предметами чувственного обладания, дают подлинное ощущение жизни. Жизнь прекращается там, где умирают чувства. Является ли идея бытия сверхчувственной и, следовательно, бессмертной или все-таки без чувственного восприятия своей сверхчувственной сущности невозможна и поэтому, обнаженная смертью, теряет себя в своем обретении, — вопрос неуместный, потому что жизнь не может оглянуться назад, вернуться к своей сущности, чтобы обрести понимание себя без себя. Поэтому ложным является представление о том, что жизнь существует в пределах сущности, напротив, сущность существует в живом выражении и стремится сохранить себя в нем до тех пор, пока жизнь возможна. И если сущность существует вечно вне всякого восприятия, а жизнь в своем восприятии ее творения возможна только в той мере, в какой это творение удерживается в мировом существе, то подлинное совершенство мира заключается в явлении его существа до окончательного выражения в живом восприятии.

Когда мир со всеми его богатствами превращается в ничто, говорить не о чем. Еще при жизни и именно при жизни захватывает он ее своим исчезающим выражением. Нет ни одной идеи, ни одного влохновения, которые восстановили бы ее значимость, ее ценность и смысл в наполняющем ее омертвелом, внешнем и чужеродном ей содержании. Ничто, которое было мыслью бытия, а теперь стало его сутью, безжизненное отсутствие пространства, скомканная мысль, померкшая в ярком свете бытия, задумчивая выносливость, остановившаяся в недоумении перед окончательным завершением мира. Мрачны бездны, в которых вспыхивает жизнь и на время затмевает их, поглощает, перемалывает и разрывает на части своим вторжением. Одиночество, восхитительное, легкое и торжествующее выносит свою бездну в ничтожность дряхлого сознания. Это и есть творческое ничто. Из него все происходит и им все заканчивается. От ничто до Бога — целая жизнь, целая эволюция сознания, бытие его духа, любовь, смысл и искренняя вера. Ничто через жизнь возвращается к себе и в себя и жизнь сознает это. Ничто — это реальное состояние сущности, в которой утрачено сознание ее бытия. Считается, что состояние этой сущности сопровождает мировое явление. Но понятие утраты сознания бытия этой сущности в мировом явлении не утрачено, поэтому ничто есть. Нет того ничто, которое не сопровождается мировым явлением, а это значит, что послесмертного ничто нет и я не могу испытать его отсутствие. Поэтому мысль о бытии после смерти избавлена от необходимости преодоления моего ничто вследствие его отсутствия и в прямом смысле указывает на непрерывность бытия, которое в себе развивает свою творческую сущность, чередуя ее с ничто, в котором эта сущность преобразуется.

Если существующие смыслы рассматривать в их высшем, подлинном, творящемся значении, то они будут значить совсем не то, что значили в историческом плане или в настоящем. Чтобы открыть эти смыслы заново, надо сотворить их в измененном виде. Поэтому вечность их сохраняется, а выражение меняет свой вид, становясь более совершенным и значимым. Настоящее складывается из таких, претерпевших изменение, смыслов. В каждом их значении обнаруживается требующая своего преобразования подлинность. Эта подлинность является живой сущностью, обнаженной для своего бытия, в котором формируется ее сознание, достигающего своего выражения в Я, во мне. Я хотя и отличаюсь от этой живой сущности в том качестве, в каком она есть Я, тем не менее признаю ее наличие причиной своего бытия и следствием своего сознания одновременно. Современность — это состояние, в котором сущность раскрывается в своем новом значении и в творческом усилии достигается. Это и есть настоящее, в котором сущность всегда пребывает в состоянии ожидания своего творческого завершения. Сущность существует только в самосознании, в котором она есть Я. Несуществующая сущность сознается как ничто в бытии. У нее нет самосознания, поэтому она является в виде бытия ничто. Явление сущности в самосознании есть Я. Я есть самосознание сущности. В первом случае я реальное, живое существо. Во втором — идея сущности в себе. Поскольку бытие сущности сводится к Я в моем конкретном выражении, я есть ее самосознание в себе. Ничто не является границей бытия и небытия, сущности небытия нет, сущность сверхничтожна, всегда сверх ничто и никогда не бывает в ничто. Сущность в ничто не имеет самосознания и не существует, поэтому Я как явление в мировом порядке существенных ценностей есть единственное доказательство наличия этой самосознающей сущности в сознании. Поэтому только самоосознанное в сознании существует и каждое это самоосознанное есть живое существо, в явлении мирового бытия мыслящее, чувствующее и постигающее.

Жизнь же бесплодна, а бытие вечно, хотя жизни и не дано постичь его. Жизнь не мыслится, а подневольно и свободно в явлении бытия произносится. Вдохновение, которое ей свойственно и в котором прозревается истина бытия, выносится ею как высшее откровение, чудо творения, постигшее себя в банальной простоте восприятия. Незатменная и безудержная стихия всплывает перед ним своим неизъяснимым существом, своей очевидностью. Чувства преодолевают видимость, схватывая несуществующую тьму, ввергают ее в состав творения, наделяя силой и торжеством мысли. И если метафизика разума устанавливает сущность бытия, то опыт жизненного откровения распростирается на всесущие времена, возвышается над всеми усилиями разума постичь существо мира и является смыслом творения, результатом и идеей закономерности, лежащей в основе его происхождения, становится объектом изучения и единственным материалом для исследования процессов, порождающих существо человека. Ведь именно в этом опыте раскрывается то, что этот опыт совершает. И поскольку категории метафизики не пригодны для изучения этого процесса, а сам он непрерывно грезит собой, то и методы, применимые к его изучению, всякий раз должны быть разными и новыми, сотворенными для этого творения.

И все сводится к тому, что только несвершенное время и вечное бытие являются реальностью. Именно в этой области достигаются знания, на которые опирается ум в своем усилии оправдать и объяснить жизнь. Ведь если бы не было этого отношения к реальности, жизнь была бы животным недоразумением, скотским началом, из которого не следовало бы ничего, кроме предвзятого умысла. Но в реальности жизнь достигает своего сознания и укрепляется в видимости своей сущности, так что кажется, будто она устроена навечно, хотя вне этой кажимости и пропадает бесследно. Погружаясь в познанное и обретая понятие его сущности, она обретает самосознание, которое фиксируется в чувственном теле и называется Я, хотя и внешним причастное к мыслимому, но на самом деле отличное от него и наблюдаемое. Таким образом, в Я устанавливается различие и оно внешним образом себя постигает и устанавливает собственную причину в себе самом. К откровению добавляется действующее в его пределах существо, которое определяет себя как Я в Я и Я этого Я. И поскольку это тождество распространяется не только на мое мыслимое Я, но и на объективно наблюдаемое, которое во множестве различных лиц мне тождественно, я делаю вывод о сходстве с моим мыслимым Я любого другого Я, которое тождественно любому из наблюдаемых мной объективных его выражений, тождественных моему мыслимому Я. Таким образом, я прихожу к духовной видимости бытия, к духу, который ускользает во всяком случае, когда речь не идет о Я. Духовное единство, которое обретают люди и каждый из нас в тождественности разносущностных Я, заключается в образе мышления, который свойственен современности, проникающей в вечную сущность бытия посредством ее установления. Таким образом, духовное единство становится разумным откровением, так что отпадает необходимость в насильственном и противоестественном возникновении общества. Духовное единство — это способность Я сознавать себя посредством другого Я через объективную видимость сходства тождественного себе Я со множеством тождественных себе других Я. Поэтому дух есть мыслимое единство сущего, в котором собственное значение Я достигает всеобщего выражения. Равноправность личностных отношений заложена в самом понятии духа: нет такого духа, в котором люди не были бы равны, а были бы изначально предопределены к неравенству. Это были бы животные, не сознающие своего пребывания в разумном устройстве мира. Но человек в силу его духовной принадлежности этому разумному устройству изначально равен любому другому человеку и поэтому на этом основании только при нарушении целостности своего человеческого качества может впасть в неравенство. Поэтому не на основе порока возвышаются люди, а, наоборот, на основе добродетели впадают в грех или в противное человеческому существу состояние. Отсюда и понятие грехопадения, в котором человек, утратив свое духовное существо, противопоставил одно Я другому, а свое — всем прочим. Поэтому потребовались законы, чтобы восстановить это утраченное и поверженное духовное единство посредством внешней консолидации. Так появилось государство, в котором правит правительство, а люди, забыв о своем духовном величии, предаются в рамках закона всем возможным способам обмана, насилия и извращений для того, чтобы в противостоянии друг другу извлечь для себя максимальную пользу, даже ценой нанесения максимального ущерба другому. Но общество сохраняется даже в условиях таких извращений, поскольку границы, в пределах которых они совершаются, контролируются государством, а в тех случаях, когда и само государство нарушает эти границы, оно уничтожается и на смену ему приходит другое. Поэтому люди не могут жить без государства, а демократией чаще всего называется тот оставшийся от взаимного уничтожения порядок, дальше которого это уничтожение продолжать невозможно. Только в пределах духовной культуры возможно такое зверское установление демократии: люди, совершая это зверство, противятся ему и стремятся его избежать. Поэтому возникают предпосылки для созидательного понимания общественной конституции, для вовлеченности в общественное устройство каждого человека в отдельности. Там же, где этой духовной культуры нет, господствует насилие, унижение и карательное применение законов. Конституция служит прикрытием для произвола и способом достижения господства одного над другим. Достаточно действовать от имени конституции, чтобы от своего личного имени применить ее себе на пользу. Духовная культура возникает на основании личного откровения, в которое привносится существо творения. Это и есть единство мыслимого и объективно видимого во множестве реальных отношений.

Привести в соответствие современную идею и вечную — вот смысл философии. Философия не может устремляться в никуда, она не может ограничиваться собой даже если достигает чего-то и становится чем-то. Именно ее открытость есть признак ее совершенства и творческой законченности. Ведь только творческое совершенство полагает и открывает нечто иное, чем оно есть. Поэтому самое совершенное существо творит абсолютную противоположность, в которой открывается и является все его существо в высшем смысле завершенное и замкнутое в этой своей противоположности. Это и есть мир творения и сотворенный мир, в котором две эти противоположности, устремленные в своем расхождении навстречу друг другу, образуют вещество творения от самых примитивных соединений до самых высоких организаций. И поскольку в этом мире присутствует каждый из нас, считая его в единстве этих противоположностей неиссякаемо переполненным и исполненным, то и радость от этой преисполненности, устремляет свою силу туда, где исполняется в опыте жизненного откровения наше предназначение. И поскольку это предназначение прежде каждого из нас заключено в мировом устройстве, то и следующая из него свободная от него жизнь приносит удовлетворение, поскольку ее свобода обусловлена согласием всего сущего в мировой гармонии. Самоявление, которое существует в идее своего бытия, есть следствие сотворения высшим и абсолютно совершенным существом своей противоположности, в гармоническом соединении с которой возникает мир творения и сущность откровения. Обнаружение этого высшего абсолютно совершенного существа в реальном состоянии невозможно, поскольку реальностью является мир творческого откровения, а не причина сущего, в которой возникает идея противоположности и устойчивого равновесия в гармонии мира. Но составить понятие о его явной сокровенности возможно, поскольку каждый из нас является свидетельством происхождения из предмета своего ума, в откровении которого и выступает заложенная в нем сокровенность. Поэтому жизнь является пронзительной организацией, результатом не только совершенства мира, но и дказательством его совершенства в этой выступающей из него избыточной мощи, которая называется жизнь и которая превосходит все задуманное, что когда-либо было задумано. Сокровенная видимость, которая присутствует во всякой исключающей себя из своего явления сущности, и является основой для формирования идеи всеобщего духа, который, не являясь абсолютным, фиксирует идею совершенного существа в своем сознании. Всеобщий дух, поскольку он основан не на откровении, а на представлении этого существа, не является законченным творением: он вступает в творение в качестве исключенного из него материала, желающего найти основу для своего существования. В отличие от абсолютного духа, в котором творится мировое сознание бытия высшего существа, всеобщий дух претендует только на причастность к сокровенному для него замыслу, неведомому в его материале, не взывающему к заключенному в нем единству. Но тождество абсолютного духа и всеобщего является непременным условием истинности творения. Поэтому следует рассматривать только это тождество, а не то заблуждение, которое искупается ценой собственной жизни. Постижение абсолютного существа в мировом явлении и есть установление разума. Разум есть конструкция, объясняющая наличие сущностных выражений во взаимодействии. Разум не обладает способностью восприятия, напротив, благодаря его деятельности появляются объекты восприятия, в которых и существует все живое, но которое ими не является. Это парадоксальное высказывание отражает всю непостижимую глубину разума в сущности мирового явления. В духе человек предстает в телесном образе и запечатлевается в мировом пространстве. И это есть классическое упоминание человека в истории творения. И этого уже никогда не будет, потому что совершился следующий этап творения, в котором человек утратил свой реальный образ и обрел вне всякого образа себя в предрасположении к себе. И то выражение, в котором он является своим отражением, вживлением и изживлением, сопутствует его ясности и достоверной очевидности.

Можно ли называть искусством то, что является сверхдуховным откровением, выходит за пределы истины и утверждает свой образ вне всякой связи с ним? Это ли искусство, которое ищет свою историю, смысл творения бытия и существо сознания? Есть ли истина искушения в ней самой, в творческом самообворожении, в несокрушимой твердости основания? И это безымянное творение, которое еще не настало, но заслонило бывшее, принесло великое облегчение и милость в измученную страстью натуру. И проясняется мрак над бездной исполненного светом мира, и сверх искусства появляется заключенное в своем виде невидимое и немыслимое.

Поскольку невозможно избежать откровения сотворенного, творящегося будущего его сотворения, которое с неизбежностью мыслится, но не достигается, то прошлое сотворение хотя и присутствует в составе творящегося откровения, должно быть исключено из него как сотворенное и вынесенное из состава творения. Это и есть духовный мир в телесном выражении. Он сотворен и заключает в себе все те противоречия, которые следуют из факта несотворенности в нем творящегося. Поэтому сотворенный мир является лишь элементом в составе творения и, развернутый во всю истину своего откровения, запечатлевает в себе восхитительную тоску покинутости, скорбь воскрешения и задумчивую даль неизбежности. В нем каждый из нас пребывает как случайное, движущееся существо во всем объеме его громадного замысла и непостижимого исполнения. Этот дух, распростертый на вечные времена творения в пределах сотворенного, снисходит до смертного человека, бегущего от своей смерти в его всеосеняющей заботе, собирает земное в бессмертное царство и возносит его на небеса, избавляя от тел, вещества и смерти. Так думает сотворенный человек. И так он сотворен, чтобы так думать. И поскольку в этом откровении содержится откровение об откровении будущего воздаяния, которое должно воплотиться через бесконечное творение человеческих сущностей, еще не воплощенных, но воплощаемых, то и спасение достигается в этом вечном воплощении бессмертного существа через духовную сохранность смертных сущностей ради их будущего воплощения в последнем бессмертном существе. И так получается, что каждый сотворенный мыслит свою сотворенность еще не сотворенной, поэтому умирает ради вечной жизни, в покое возносясь до последнего предела творения, в котором оно исчезает в себе. И эта реальная смерть духа в ожидании вечного воплощения, в котором все духовное оживет в телесном выражении и не исчезнет до безвозвратного откровения всех откровений, именно тем самым не может быть вечным ожиданием, а в сверхсущем воплощении развоплощается. Поэтому тот гениально сотворенный мир, который в составе творения выделился из него своей сотворенностью, чтобы отпасть навеки в ожидании воссоединения через невообразимое число творений, с точки зрения следующего за ним откровения становится сокровенным, откровенной в этом сокровении ясностью, тем состоящим, которое выносится в откровение настоящего из него прошлого. И весь этот прошлый мир, который становится постепенно потаенной сущностью, светясь во всем своем блеске и яви уходящим выражением, сохраняет свое бессмертное существо в откровении преодолевающего его смерть порядка: ведь смерть там, где ложно и нечленораздельно выступает истина. И хотя истина выступает в полной мере в законченном мире, поскольку, как бы она ни выступала, она не может не выступить окончательно, она не переступила за пределы сделанного, оставив его так, как есть, чтобы истинное воплощение следующего не подвергло его сокрушению. Ведь не может творение бесконечно опровергать себя, не утратив созидающую это опровержение силу. Замкнутость и открытость этого мира, который видится из завершившего его творение откровения уходящей в себя сущностью, удерживаемой в явлении, уже лишена жизни смертной в смертности жизни бессмертной. И это надвоплощение, которое еще не воплощено, но зреет своей дерзостью и упивается жизнью еще не сотворенной, вне истин раскрывает бездну самого творения в сверхискушенном зиянии, выстаивает в своем нетронутом и собой не ставшим. Это начало, из откровения в откровение проникающее его сущность, безбрежный мир, в бытии которого ничто вновь обрело себя в откровении. Но более грозное предвидится, чем мир сотворенный. Эта тишь, которая наступает неисчерпаемой жгучестью. Трепещет жизнь в соприкосновении с ней, нежно и мудро накладывает свой отпечаток на несбывшиеся черты, предстает загадкой, разгаданной в самом ее зарождении. Все дальше уходит мир бытия, все явственнее наступает ночь света, все ярче зажигаются огни в преодолевшем смерть возбуждении.

Свершение — это то, что на самом деле происходит, в отличие от того, что происходит в сотворенном мире, что впоследствии станет истиной и предметом искусства, предистинное. Свершение оставляет после себя откровенный след и наполняет его развернутостью. Развернутость, исходность — это тот состав откровения, который вначале был слепым материалом, а в свершении предусматривается. Если истина исходит из откровения, то само откровение в свершении предустанавливается и то, что, следовательно, выходит за пределы искусства для представления его истины, свершается. И это свершение противоположно тому, что является лишь тенью, призраком этого свершения, поскольку мыслится из мира сотворенного, из мира искусства и является всего лишь его отрицанием и противоистинным противопоставлением. Поэтому и справедливо говорят, что современного искусства нет, есть только истинное искусство, принадлежащее вечному, сотворенному миру, которое раскрывает его форму в телесном содержании духа. Свершение же само является создателем откровения будущей истины, поэтому не может называться искусством, ведь “искусство” — это всего лишь название того, что происходит в процессе осмысления сотворенного мира, свершение предпосылается ему и творит то, что еще не сотворено. Искусство же в сотворенном творит его подобие, а свершение — бесподобно, поскольку ничего предшествующего его творению не сотворено, а весь сотворенный материал вовлечен в процесс неповторимого творения, предшествующего своей сотворенности. Поэтому и нет ничего общего между свершением и искусством, кроме движущей этим свершением и скрытой в глубине искусства подлинности. Ведь именно подлинность движет устанавливающим откровение свершением и эта же подлинность светится сокровенной тайной в глубине искусства. И поскольку подлинность является в искусстве истиной, а в свершении — движущей силой становления откровения, то и это становящееся откровение является объемлющей формой сотворенного мира, взгляд из которого хотя и не узнает ее, но изумляется. И это творящееся откровение навсегда покидает сотворенный мир, становясь собой. И сохраняется оно в том, в чем сохраняется и мир, а не в ином. Поэтому невозможно присвоить то, чему принадлежит пытающийся присвоить, а отдать себя ему — можно.

Искусство связано с умением, свершение — с абсолютным его отсутствием. Оно полагается на подлинность, а подлинность неумела, ведь она не знает себя. Но она светится в неумелости своего свершения и наполняет откровение своей видимостью. Свершающаяся подлинность откровения и есть основание подлинной умелости.

Возможно ли провидение сущего, или оно устанавливается в свершении? Провидение сущего — это идея бытия, которая нуждается в сотворенном мире. В положении этой идеи заключается взгляд на пространство и время в будущем исполнении. Есть некая открытость, еще не свершенная, но которую можно заполнять, опираясь на опыт уже свершившегося, стимулируя выявление подлиности, которая помимо своего свершения не свершается. Но если эта пдлинность не отзывается, то все попытки тщетны: настоящее не знает своего будущего, но естественным образом сопровождает его идеей, выходящей за пределы настоящего и являющейся выражением настоящего, а не будущей подлинности. Идея будущего в настоящем еще не свершилась и не заключает подлинность. Подлинность обнажается только в свершении, настоящее же живет ожиданием свершения, поиском подлинности. Поэтому оно верит в ту идею, которая не свершилась и никогда не свершится, поскольку не вовлечена в подлинность свершения, а, напротив, исключена из него в забвении. Но свершающееся откровение творит свою сущность вне идеи бытия сотворенного мира, пролагая, а не провидя. Поэтому проложение свершающегося отличается от провидения сотворенного: сотворенный мир не закончен, продолжает твориться, пролагающееся в откровении свершение есть само творение, не знающее ни будущего, ни прошлого и не являющееся настоящим. Оно есть именно подлинность, обнаженная в своем приближении к себе и не распавшаяся на противоположность творения, некая стянутость к бытию-ничто в его традиционном понимании, но не имеющая с этим ничего общего. И поскольку с точки зрения сотворенного мира провидение может совершаться только в пролагании и поэтому включается в идею его бытия, а свершение этого пролагания полностью исключает из себя идею существующего мира, то незаполненность этого перехода и является той преградой, которая отделяет мир, стремящийся к своему обнажению в будущем, от свершения, в котором мир перестает существовать.

Различно совершенные откровения и составляют собой историю творения. То откровение, в котором несовершенное творение достигло совершенства и стало миром духовного откровения в телесном воплощении, стало образом человека и человек в этом образе стал собой. Поскольку совершенства в откровении этого творения достигло несовершенное, то человек обрел смертное совершенство, в котором несовершенное берет верх над совершенством и выдвигает идею божественного совершенства, то есть такого совершенства, в котором смертное существо человека исцеляется и заблаговременно обретает вечную жизнь прежде ее окончания. Идея Бога всесуща, поскольку она распространяется на вечные времена, в которых совершенство осуществляется, а несовершенство превосходит себя в нем. Божественная идея обретает смысл постольку, поскольку несовершенное требует совершенного воплощения в итоге вечных времен, в завершающем этапе творения, поскольку будущее не может быть вечным ожиданием настоящего и должно сбыться. В этом сбывшемся будущем Бог предстает как совершенство всего сущего в совершенном выражении, а не в сотворенном мире, имеющим идею своего бытия в нем, поскольку без этой идеи, в которой он воплощается, он не существует. Но поскольку в творящемся творении подлинность совершенна, а несовершенно откровение ее творения, и поскольку в несовершенстве этого откровения совершенная подлинность творения полагается, то нет никакого основания для идеи бытия, опережающей акт твоения, то есть Бог, как цель такого полагания, неведом и идея его бытия невозможна. Поэтому ничто здесь не стремится к бытию, а излагает в собственном равнодушии свою предельную возможность. И это есть творение, в котором осуществляется максимальное, поскольку только оно может устоять в своем завершении в каждый момент творения опровергающего себя в откровении совершенства. Развязка наступает тогда, когда требуется на самом деле достичь то, что полагается за пределами времен в их вечном воплощении. Тогда следует свершить то, что несвершаемо должно свершиться и что откладывается на вечные времена, но наступает сейчас и начинается в том момент, когда наступает.

Но мир без бытия и ничто, развоплощенный в Боге, должен ли воплотиться? Ведь именно эта идея движет судьбами и завладевает умами прежде, чем они освободятся. И разве не это сверхсудьбоносное откровение завладело судьбой мира и свершается в забытии его судьбы? Ведь истинное воплощение скрывает истину и только стремящееся к воплощению развоплощенное обнажает ее. И это тоже относится к миру, вечно воплощенному в духовном откровении. Но он уже решил свою загадку, став совершенством безвоплощенного откровения в реальнм процессе своего становления и разворачивания, в свершении собственного подобия, бесподобного ему и однообразующего. И это свершение, которое в себе самом еще будет и настало прежде своего ожидания, и есть я, ставший вновь после своей жизни и предумышленного бытия, я не вечный и не бессмертный, а единождысущий и не знающий об этом. Я есть в его собственном откровении, в подлинности творящегося совершенства. Это и есть то бессмертие, к которому стремился сотворенный мир, но вник в Бога, доверив ему свою судьбу, отказавшись от своей. Преодоление смертного мира заключается не в бытии вечного воплощения, а в подлинности творения, полагающего в откровении свое совершенство.

Аллегория окончательного разделения мира на подлиный и оскверненный выглядит так. Несчастный человек взывает к другому несчастному человеку, над ним глумится червь, счастливый и бестолковый, как и его липкое тело, кольчатое и безголовое, ползающее над теми, кто боится его раздавить, потому что червь — творение, созданное для того, чтобы природа не забывала о своей власти над миром и чтобы ущербный человек знал свое место перед червем: ведь век бессмертного духа перед червивой сущностью благодатен, а червь — жалок, так что судьба его предрешена, а человеческая — только начинается. Но и червь в облике человека пребывает, а человек — в облике червя. Так что они и благосклонны друг к другу. И все-таки червивая сущность человека не устраивает, ему нужна — божественная. А бог и создал червя, чтобы человек мечтал о ней, а был червем, не желая того. Поэтому червь стремится к власти, а народ — к бунту. Червь многостранен, узкомерен и проползновенен. Он не раб, он свободен и трудолюбив в способности обрастать червями, присовокуплять их к червивому кольцу своей червивости. Червь высокороден, он один скрывает в себе господство многих поколений, чтобы через него люди знали о том, как выглядит их покорность перед многими своими завоевателями в мундирах червей. И все же скомкан и снят червивый мундир бытия в развоплощении. Мушиный визг иссяк, сломила его мощь тлетворного бытия, запах истины, разложившейся в трупе сознания. Исчезли фантомы речей, глупые объявления смысла, замызганные упыри душ. Тщедушные сферы рухнули в бездну, иссякли в надежде, испепелились в прахе. Несчастные, измученные люди стоят в скорби вопрошения. Кривляются оставшиеся, мнут плоть. Чистят зубы метлой. Тушат пожары вечности. Изумляются наготе пришествия. Чешут страстью изглоданные пустыни своих смертей. Жалкие, скудные дни, пляшущие в фейерверке дурных тем, в дыме тли, расползшейся по свету, чтобы скрыть муку творения и торжество блистательного дня жизни.

Истина — это существо нераскаявшегося в своей сотворенности мира. Она должна быть преодолена. А вместе с ней и искусство. Познание истины заключается в том, что ее нет. В самоопровержении. В смысле раскрытия ее подлинности. В самоотречении искусства. Саморасположение его не бесконечно, а ограничено сотворенностью того, чему оно уподобляется и что скрывает в себе, обнажая его в своем произведении. Тщеславные люди не знают порока своей изначальности. Они до конца идут в своем стремлении поверить тому, что они есть. И в этом заблуждение истины, которая скрывает себя для того, чтобы быть. И бытие ее следует из ее скрытости, а раскрытость обнажает ничто ее бытия. Бытие есть скрытое состояние истины. И в этом завораживающем факте выступает красота творения. Красота поэтому является истинным содержанием, а произведение искусства — ее формой. Поэтому красота и требует своего выражения в искусстве, без него она скрыта в истине и являет себя в искушении. Искусство же не является творением, а является выражением истнной красоты. Оно не творчество, а произведение формального содержания заключенного в истине бытия, обнажение его скрытой в нем сущности и представление в качестве прекрасной и возвышенной идеи. В этом смысле можно сказать, что оно является выражением духа и что дух прекрасен. Так и есть. Всеобщая идея, которая заключена в духовном содержании, посредством искусства становится абсолютной и обретает прекрасный вид. Так что искусство посредник в превращении всеобщей идеи в абсолютную, в раскрытии истины и в положении ее бытия в качестве совершенного духа. В этом смысле искусство претерпевает свои изменения до тех пор, пока дух не утверждается окончательно в сотворенном мире, не достигает его границ и не раскрывает истину в ее абсолютном виде. Став абсолютным смыслом бытия, дух достигает подлинности, раскрывая красоту в ее собственном выражении, а не в истине, из чего следует, что форма и содержание сливаются, бытие утрачивает свои очертания в ничто, а ничто пребывает без всякого выражения. И в этой подлинности красота является жизнью, а не творением, виды которого исчерпываются в истинном произведении искусства. Поэтому жизнь выступает как основное выражение подлинности и приходит на смену истине, которая приносит ее в жертву заключенной в недрах творения красоте. Жизнь выступает как красота — не истинная, а подлинная, не нуждающаяся в искусстве и в том, чтобы быть, а свободно проистекающая. Это свободное течение жизни и есть свершение, в котором устанавливается гармония в бытии не бывшего. И если истина завершена и ограничена совершенством сотворенного мира в несотворенном выражении, а мир сверх сотворенного творится не по искушению, а вследствие свободной необходимости (ведь свобода должна выражаться, а это и есть ее необходимость), то и искусство никаким образом не может быть вовлечено в этот процесс творения, поскольку нет истины, заключающей в себе скрытую красоту, ждущую своего откровения в произведении искусства. Но готов ли разум, направленный на познание истины, слиться с красотой в ее живом откровении, в откровении свершения? Не должен ли он превратиться в нечто живое в себе, не в идею абсолютного существа во вне себя полагающей свое бытие жизни, а в собственном обладании собой, в признании сущности бытия своим творческим содержанием? Ведь без этого невозможно найти что-либо в том, что будет чем-то. Разум должен быть вовлечен из мира сотворенного бытия в творение сверхистинного откровения. Ведь разум принадлежит мне, а я и в сотворенном мире и в творящемся есть в любом случае, даже если ничего из того, что есть, нет, даже если бытие теряет себя в ничто, а ничто уходит. Я есть и меня не может не быть. И если в сотворенном мире я есть в отношении к истине и красоте творения, даже если сущность моя безобразна, то в мире творящемся я должен быть совершенен и сущность моя — прекрасна, поскольку только в этом случае она может превзойти скрывающую ее истину и явиться для творения. Явленная для творения сущность и есть откровение, в котором красота свершается в своем ясном выражении, а истина повержена и преодолена. Поэтому основой и началом подлинности является совершенная красота. Эта красота не скрыта в истине и не является откровением бытия, а является творческим достижением разума и в этом разуме видится то, что раньше называлось искусством, а теперь — то, из чего следует название чего-либо. Таким образом, противоречие постепенно сглаживается и сотворенный мир выступает в творящемся как его ценность, культурное достояние. Культурой поэтому называется сущность прошедших творений в творящийся момент времени. Чем богаче культура, тем больше творений предшествовало этому творящемуся моменту и тем большая подлинность заключена в его творящемся содержании. Таким образом, противоречие окончательно решено: предшествующее творение не отвергается, а становится частью настоящего в виде культурного наследия, без которого это настоящее не мыслится и становится ничем. Поэтому и мир сотворенный, мир телесного воплощения духа в истинном выражении бытия становится частью культурного наследия, заключенного в сознании творения настоящего момента времени. Тот, кто полагает этот момент времени чистым, лишая его собственного творческого выражения в результате исторического свершения, подвергает себя риску духовного опустошения, в результате которого не может произойти ничего, кроме собственной аннигиляции и умственного помешательства: ведь дух только тогда приводит к истинному результату, когда он превращается в культурную ценность и входит в состав настоящего в качестве его исторического прошлого. Духовное воплощение поэтому является культурной ценностью и значимость его должна быть воспроизведена во всех последующих свершениях подлинности.

Современный человек в большей степени нуждается в изменении, чем окружающий его мир. Мир изменяется постоянно, он технологичен и прогрессивен, а человек архаичен и примитивен. Конструкция его личности и концепт сознания далеки от сущностного смысла, в котором черты творения выступают в своем подлинном выражении. Можно сказать, что человек забыт собой, стал памятью своего исторического опыта в личностном опустошении, в отстранении духа. О духе говорится в абстрактном смысле, как о том, что никого не касается. А если дух и находит выражение в ком-то, то только в анахроническом виде, в виде какого-то постулата изжившего себя сознания. Конструкции и концепты подлежать изменениям и совершенствованию — это путь прогресса и развития чего-либо ставшего и сотворенного. Это вызвано их безотносительностью к сущему: ведь только на его фоне и в контексте его смысла конструкции и концепты могут оказаться в революционной ситуации, отказаться от своего прогрессирующего снобизма и обнажить человеческое существо для дальнейшего творческого преобразования. Преобразование личности и сознания — следствие творческого свершения, отвергающего конструктивизм и концептуализм на основании высшем, чем человеческая потребность жить. И эта сила вмешивается в процесс становления личности вопреки всякому представлению ее сознания о значимости ее в том виде, в каком она присутствует в сознании для себя самой. Конструктивный концептуализм как выражение личностного сознания актуален до тех пор, пока он ограничен сферой человеческих отношений. Но когда эти отношения рушатся или подвергаются сомнению, он бессилен и человек становится жертвой неуправляемой ситуации, в которой и его личность, и его сознание не играют никакой роли. Выясняется, что происходящее нуждается в творческом завершении, что оно вырвано из контекста реальности и стало игрушкой в руках неумелых людей, перешагувших черту им предустановленного бытия. Происходит война миров, в которых сталкиваются инстинкты и культурные ценности. Перед открытостью бытия разрушенные концепты сливаются в жизненную силу, предопределяющую дальнейший ход истории и сознание наступившего времени.

По мере того как сущность превращается в концепт и человек становится организацией, а не живым существом, возникает все большая потребность в восстановлении сущности, в возвращении к жизни. Эта потребность выражается в творческом достижении, именно в нем человек вновь обретает неконцептуализированную сущность, из организации превращается в живое существо. С другой стороны, именно сознание организации является бытием его сущности, ведь именно в организации разум достигает своего выражения и применения. Поэтому организация как сущность бытия сознания всего лишь отодвигается на задний план в живом существе, оставаясь незаменимой ценностью и фактом откровения в сознании свершившегося события. Язык, который описывает глобальные ценности, и есть философия. Поэтому и владеть им должен каждый, кто мыслит свое существование. Историческая полнота момента времени является сущностью бытия, его истиной. Истина в прозябании пребывает долго, бесконечно долго, поскольку времена, свершившиеся в этом моменте времени, неотчетливы, невоспроизведены в своем будущем, а лишь утверждаются в своей неясности в настоящем. Поэтому истина является будущим прозрением. Требуется сверхестественное усилие для преодоления известного представления о мире, о его творении и сущности через окончательную сомкнутость его бытия во времени, чтобы приступить к следующему моменту творения, восстановлению из небытия смыслов, утраченных в ранее свершившемся бытии. Они образуют структуру, не связанную общей идеей, и полагаются как фрагменты расходящегося и сходящегося целого, обусловленного только собой, но не постигаемого в идее своего сознания. Фрагменты бытия, каждый из которых является элементом сущностного отношения в понятии целого, абстрагируются от своего генетического прошлого, утрачивая сущность творения в представлении сознания. Но сущность эта дана в полной мере в отказе от своей существенности. Таким образом, появляется сущность этих сущностей в явлении сознания, в сфере бытия его идей. Органическое выражение восприятия собственности творения в структуре сознания достигает полного внимания к себе и своему завершению, состоявшемуся в постигшем себя в момент своего творения акте творения. Самосотворенность творения есть ближайшая инсталляция настоящего. Ее суть и вымысел исключают повторение, поэтому не интерпретируются и не постигают себя в отношении к себе. Они безотносительны, не следуют одно за другим, следуя в исключительном из всех возможных следствий выражении; они предопределяют то единственное, что из всего возможного может стать действительным. Поэтому ранее сотворенное, хотя и входит в состав творения, остается позади него в качестве самостоятельной сущности, вытесненной из бытия настоящего в прошлое как забвение живого участия в творении его видимости и зрелости. Оно становится невидимой идеей в грезах настоящего, подбирается к существу человека в его сознании, мыслит его умом, чувствует его душой, лепит образы по подобию некогда бывшего существа. Поверхность, которая объяла сотворенное сущее и стала феноменом настоящего, и есть первый элемент искусства, из которого строится его будущее. Поверхность эта не является видимой, поскольку разграничивает прошлое и настоящее в настоящем. Настоящее же заключает в себе весь вымысел предшествующих творений, организуя их в форму человеческого бытия. Таким образом, человек является одновременно и жертвой истории, и ее творцом. А сам он является творением, которое выходит за пределы его сотворенности. И эта идея, обращенная на саму себя, называется Богом или истиной. И поскольку в своей смертности сотворенный человек никогда не может достичь творения, он полагает истину вечной, а Бога — всепредельным и в собственном бытии разверзлым, безобъемным, неизымаемым из себя. Бог есть единственная идея, которая не имеет внутренней сущности и внешнего выражения: это всесущая мысль, в которой растачены все предшествующие творения и возведена истина их замысла. Поэтому в пределах Бога существует всепредельное, а предельное, которое мыслится существующим, Бога не достигает, а лишь изымается из него для собственного удовольствия и равного себе существования. Мысль о том, что все уже сотворено и надо лишь открыть это и познать, препятствует пониманию творения. Ведь если сотворенный человек постиг что-то сверх своего творения и применил это к себе, то из этого не следует, что результат его творческого усилия присущ тому, кто этого усилия не совершал. Поэтому в меньшее пытаются вложить большее, когда, например, понятие экзистенции как переживание глубочайшего личного опыта пытаются применить к каждому человеку, несмотря на различие в образовании и уровне культуры. Экзистенция есть обобщающее выражение человеческого опыта, утратившего свою идею и возвращенного к жизни. Большинство людей не преодолели идею своего бытия, мысля себя в отношении к кому-то или чему-то, так что экзистенциальная открытость несовместима с их образом мысли. Ведь экзистенция мыслится в единстве противоположностей, вне всяких противоречий и идеальных отношений. Она в себе сущая мысль, данная себе в образе жизни и чувственного представления. Поэтому познание этой экзистенции заключается в ее творении. Она является открытием в той мере, в какой соответствует уровню мировой цивилизации в душе отдельного человека, предпринявшего опыт для ее усвоения. Являясь выражением этого опыта и лицом цивилизации, он в большой степени отличается от тех, в ком ищут экзистенцию в качестве универсального принципа, присущего всякому сознанию. Не удивительно, что сознание не готово усвоить этот опыт, поскольку имеет свой, основанный на идеальном отношении к мировой цивилизации, большая часть содержания которой ему не доступна. Поэтому только в процессе освоения собственной личности, познающей этот опыт, человек достигает вершин творения и сливается с ними. Этот объективный опыт, данный для освоения и усвоения, и есть культура, без преодоления которой невозможно стать современным человеком. Результат этой культуры не может быть применен к вступающему в нее: он может быть лишь целью познания и образования, стимулом становления человека, в процессе которого он обретает свою сущность и становится полноценным существом. Понятие неполноценности и возникло из понимания неосвоенности человечеством собственной культуры, из неспособности его преодолеть ее. Именно неполноценные бунтуют против культуры и посягают на нее, поскольку она превращает их в рабов и требует умственного и духовного усилия для освобождения. Многие люди находятся в самом начале культурного развития, поэтому у них мало шансов стать полноценными людьми. Столкновение внутри человечества и обусловлено этим различием. Слишком невыносимо распространение прав, которые возникают в сознании полноценного человека, на неполноценных, которые используют эти права для нанесения вреда правам тех, кто их этими правами наделил. Сознание полноценного человека невозможно внедрить в сознание неполноценного, никогда открытие одного не станет достоянием другого, если в процессе освоения его объективного выражения он не достигнет его значения. Изначально не присуще каждому то, чего достиг один: только в процессе освоение каждым достижений каждого из них возникает всеобщая культура, единомыслие и подлинная экзистенция бытия. Объективный мир появляется из таких ценностей, которые возникли в результате творческого откровения и получили идеальное выражение в познании. Этот мир должен быть освоен каждым, поскольку каждый рождается лишь средством для познания накопленного человеческого опыта и становится человеком в результате его познания. Становление объективного мира в результате творческого откровения, которое есть культура бытия, и есть предмет познания. Эти предметы для разных культур разные, поскольку возникли из разных творческих откровений. Единое творческое откровение, к которому стремится цивилизация, дело будущего. Человек стоит перед фактом того объективного бытия, которое преподнесла ему существующая культура. Она предопределяет развитие человека. Поэтому культура должна быть совершенной. Столкновение культур в лице освоившего их человека должно показать, что сущность человека становится реальной силой, направленность которой нельзя изменить без творческого преображения. Наиболее всеобъемлющая, универсальная культура и должна быть современной. Она должна быть освобождена от идей, истины и зловония истекающих кровью предметов. Она должна быть выражением самой сути современного творения в его еще не сотворенном виде. Таково и есть современное искусство, которое несет в себе идею универсальности, всечеловеческой применимости, сверхузкокультурной ценности. Оно распространяется поверх существующих культур, объемля человечество в единое целое в незнакомом ему выражении, но в личном качестве. Каждый человек может узнать себя в том, чего нет, и что есть из совокупности всех этих узнаваний и видов вникающих в них существ.

Если бы даже не было этого серьезного воспоминания о былом мире, который вдруг превратился в некую идею, а был жизнью, то не настало бы и того облегчения, из которого следует понимание окончательной завершенности вечно незавершающегося в себе существа. Ведь даже немногое из того, что есть, содержит в себе вдохновение, равное всему сущему, и в нем прозревает и совершается в своей вечной полноте. Без всякого изъяна проносится оно в последний раз перед своим вечным существованием в умопомрачительной красоте мироздания; вздох бытия распространяется на времена, сочлененные в один механизм восприятия и собственного выражения. Дух постиг то, что некогда было его вожделенной страстью, его силой, вторгающейся в зовущую его даль. Он стал собственностью своего бытия, избытком терпения и роскошью сознания. Его идея переполнила его смысл, затмила очертания и формы творения, возвела их в незабываемую полноту замысла. Отрешенный от мира, он обрел ту исповедь творения, которой стал он сам, его собственное выражение, я, который есть и будет, но которого не было. Отрешенный от времени во времени, я есть в своем бытии, подверженный его страсти к самовоспроизведению и вечному становлению в собственном выражении. Я уже не знаю себя иным, чем я, но иное, чем я, иное и есть это мое я, в котором мой дух трепетно взывает о прощении, милосердии и возвышенной добродетели. Ведь именно его существо склоняется перед тайной творения, достигшей своей яви в тайне его бытия. Проносясь над светом, задеваемый им, я испытываю радость такую, что от нее трудно отречься. Неведомое стоит перед глазами, а я его знаю так, как будто это я и есть, как будто мое существо проникло туда, откуда я пришел, чем я стал и из чего вознесся. Ведь вознесение это и есть жизнь, обращенная к своим истокам, подвергнутая воздействию его смыкающихся объятий, его нужд, чувств и искренности бытия. Вовлечься в это призвание быть собой в возвышении над сущим, чтобы сохранить его, быть им, и есть замысел творения, исчерпавшего себя в этой идее, но неисчерпаемый в своем воплощении.

Унифицированный ум обозначает себя в понятии “современное искусство”. Это значит, что сделана попытка присвоить и овладеть тем явлением, которое создается художником. Атака на искусство извне свидетельствует о слабости художника и немощи художественного произведения, исчерпавшего свои возможности в художественном исследовании мира. От искусства осталась только субстанциальная актуальность, которая выдается за нечто самостоятельное, к чему художник является приложением. Но художник ли он? Если художник не может нанести удар по скопищу мародеров, расхищающих искусство и возвеличивающих себя в качестве его потребителей, то его участь не заслуживает никакого сочувствия и не может быть предметом обсуждения. Он всего лишь жалкий фальсификатор художественного призвания, которое заключается в пресечении инертности мироздания и установлении его в исходящем из потребности живого существа виде. Он должен открыть ту красоту, которая сложилась в мире к моменту его появления и, став им, обрушилась на существующий порядок и погребла его под собой. Поэтому художник — это очиститель мира от него самого, от его прежних форм, от мертвых сущностей, освободитель духа. Вместе с ним и мертвое человечество, доживающее свое бессмысленное существование, должно окрепнуть в освобождающем его жизнь порядке. Искусство, не способное преодолеть мировую инерцию, нивелируется до общего понятия и погружается в руины поглощающего его мира. Это мы и видим теперь, в момент становления подлинного художника, способного увлечь мир от его прозябания и копошения в любимых сущностях и в прахе идей. Уже без самого художника от имени современного искусства выступают завладевшие его серостью личности, диктуя несуществущему явлению его место в мире мнимых ценностей и суррогатов смысла. Как поток врывается оно в сознание обезумевшей личности, сметая ее шаткое основание и заполняя собой. Ориентированное на безличное и есть само это безличное, некое коллективное помешательство в удобной форме мирового существования. Но подлинное произведение, которое и есть личность художника как обечеловеческое достояние, абсолютная ценность наступившего момента времени, не подвергается никакому присвоению; напротив, вовлекает в себя ждущее своего будущего живое и превращает его в настоящее. Так что произведение искусства есть художественная ценность, обрисовывающее настоящее в свершившийся момент времени, а не часть искусства, присвоенная умершим человечеством. Поэтому и говорить следует о художнике, а не о искусстве. Эта потребность ощущается и в самом современном искусстве, которое выдвигает в качестве символического художника тех или иных людей. Без них оно стало бы частью материального мира, выразительность которого ничем не отличается от выразительности искусства. На самом деле так и происходит: выразительность искусства ничего не может прибавить к факту существования материи, к выразительности материального мира, а лишь досаждает ему бесформенным содержанием личности художника. Так что художник должен окрепнуть в своей борьбе против мира: ведь мир обречен во времени, а художник вечен в пространстве. И если кто-то думает, что для создания произведения искусства достаточно уметь водить кистью по холсту и не нужна сверхестественная сила духа, то тот неминуемо приходит к признанию современного искусства в качестве именно того искусства, для существования которого не нужен художник, а нужен лишь символ, подтверждающий право уходящего мира на остаток жизни. Так что современное искусство в том виде, в каком оно есть сейчас, без личности художника, осуществляющего преобразование мира, не существует как искусство, а есть призрак уходящего человечества, догоняющего себя в своем будущем.

Еще не наступившее время является пределом бытия. Мышление не может перешагнуть эту черту, поскольку является существом свершившегося времени. Время вообще противостоит сущности как то, в чем она свершается и чем не является. Классический мир бытия существует вне времени, как его творческий и сотворенный момент, из которого время произошло и который покинуло. И искусство, расставшись с вечной сущностью, грезит собой в сбывающемся бессущественном, раскрывает материал, из которого состоит и является произведением всевременным, а не вечным. Именно в нем видятся времена в свершившемся моменте, расрывается бездна творения в своей глубине и пространственной перспективе, именно в нем кровь бытия сливается в реку сознания, течет эта бездна в застывшем потоке кровавой реки. И есть эта мука бытия светлое очищение, прозрение невидимое и зрящее себя только в момент своего искупления, прощения и воскрешения. А вечное воскрешение не дано испытать длящемуся во времени, но и забытия на вечные времена в нем нет, поэтому это есть жизнь неиссякаемая и вечная и во времени недоуменная. Недоумение и есть то, что пришло на смену истине, ведь недоумение исходит из опыта и разума, а истина стремится к источнику вечного воплощения. Поэтому покинуло истину предшествующего искусства искусство современное и в недоумении ищет свой путь. И даже в очевидности этого недоумения оно не заканчивается своим открытием, а продолжает источать кровь своего бытия в вечном запущении сущего. Поэтому недоумение свершилось и стало искусством, обращенным к ищущим и потерявшим истину. И оно является границей их помыслов, потому что время их в нем еще не свершилось и является границей их бытия. Они живут в сущем прозябании в недрах классического мира вне времени и путей его свершения. Искусство недоумения влечет их в бездну свершения, но тщетно они пытаются сохранить себя в том, что есть; их уже там нет. И недоумение становится предметом торговли, ведь каждый недоумевает по-своему и недоумение одного ничем не отличается от недоумения другого, разве только глубиной созерцания свершившегося в этом недоумении. Свершившееся в недоумении и есть произведение искусства и сила воздействия одного из них отличается от силы воздействия другого только объемом свершившегося времени, выступающим в этом недоумении подтверждением необходимости его дальнейшего свершения и творческого обозрения. Поэтому искусство недоумения и есть истина сегодняшнего искусства. Художник все дальше уходит от истины, все глубже проникает в сущность недоумения, все реже встает на пути тех, кто пытается его настичь.

Люди делятся на две категории: тех, которые считают Бога превосходным существом, идеей, возвышающейся над тем, что в отношении к нему иллюзорно, преходяще и не меет никакой ценности; и тех, кто считает Бога снизошедщим, милостивым, спасшим сущее для существования, наполнившим живое своим духом, придавшим ему ценность, вдохнувшим в него жизнь и бытие. Первые называются язычниками, вторые — христианами. Язычники — идеалисты. В них нет духа, снизошедшего и наполнившего их существом. Они бессущественны. Их бог — идея, возвышающаяся над ними, в которой они есть и без которой они ничто, или иллюзия, от которой надо избавиться, чтобы обрести вечную сущность, скрытую в этой идее, и постичь жизнь вечную, а не преходящую. Это язычество осталось и в христианстве, поскольку большинство христиан — язычники, не понимающую идею спасения в их личной жизни, а полагающие ее по своему языческому обыкновению в указанном выше Боге. К язычеству относится олимпийская культура и это высшее, предшествующее христианству, проявление язычества. Но даже оно не дошли до понимания единого Бога иначе, чем в философии, сделав его идеей бытия. Остатки этой религии существуют до сих пор. Даже Христос принес себя в жертву единому Богу, хотя и сознавал себя живым духом его воплощения и поэтому впервые в отношении к Богу обрел ценность, стал спасителем, идеей спасения, будучи спасенным в сущности своей снисшедшим в нее Богом. Вторая религия, которая стала основополагающей в современной цивилизации и без которой невозможно мыслить человека в его сегодняшнем виде, заключается в идее преодоления иллюзорности, тщетности существования и жизни посредством божественного снисхождения, наполнения им всего живого своим содержанием, вложения в него вечной сущности посредством духа откровения и, таким образом, превращает преходящее в спасенное для вечной жизни существо. Человек впервые обретает ценность, впервые не стремится к Богу, а воздает ему благодарность в помыслах, чувствуя себя свободным и предопределенным для жизни светской и человеческой. Бог покинул его, предоставив себе. И в этом есть принцип жертвенности. Бог жертвует собой ради человека, ради его ценности, бытия и смысла. Человек спасен, потому что Бог вдохнул в него вечную жизнь посредством самоотречения, и это есть принцип гуманизма, бескорыстия и благородства. Человек впервые посредством божественного самоотречения стал благороден. Поэтому христиане воздают хвалу Богу, а не жертву, в отличие от язычников: ведь те стремятся к Богу, жертвуя собой и принося жертву, символизирующую эту жертвенность и стремление к нему, а христиане — искупают жертву, которую принес им Бог, снизойдя к ним и пожертвовав собой посредством названного им своим Сыном воплощения. В этой религии не человек приносит жертву Богу, а Бог — человеку. И поэтому человек есть цель спасения и абсолютная ценность. И те, кто не следует этой религии, варвары и язычники, которые приносят Богу жертву. Христианин же не может приносить жертву, а должен быть достоин той жертвы, которая принесена ему. И поэтому христианство самая жизнеутверждающая религия на Земле, в которой человек обрел свободу и спасение для вечной жизни. Христиане вознамерились построить на Земле град Божий, то есть, царство людей, спасенных Богом и от его имени живущих и, следовательно, утверждающих на Земле разум и справедливость. Но насколько снизошедший дух воплотился в них? Не до такой степени, чтобы до конца считаться спасенными. Поэтому в себе они претерпевают борьбу добра со злом, борьбу Духа Святого с непокоренной и неспасенной частью своего существа, которую они называют Дьяволом. Таким образом, остался переходящий от язычества единый Бог — отец; открылся Бог — спаситель, в воплощении названный им своим Сыном, снизошедший и открывший в Духе Святом вечное существо человека; и Дух святой, в котором человек сознает свою ценность и приобщенность к божественному откровению. Так возникла эта непреодолимая основа человеческого разума, мыслящего себя в творении и в высшей идее бытия в божественном причастии. Спасенный человек есть человек нового времени, новой истории и единственный принцип цивилизации, господствующей над тленом, сомнениями и тайнами сущего: это явь пришествия и торжества вечного в каждом моменте жизни. Жизнь стала ценнстью, а бытие — ее смыслом. Именно на основе этого спасенного сознания строится современное бытие человека, его государственная конституция и личное достояние. Именно эта религия стала основой светского государства, которое без нее обретает уродливые формы. И именно по этой причине ищущие Бога противостоят нашедшей Бога мировой цивилизации, воплощенной в спасенных душах, которые по-прежнему просвещают и спасают язычников в меру своих возможностей и силы откровения. Поэтому и называют Христа Мессией, ведь он первый из тех, кому открылся Бог не через жертву, а в снисхождении; он первый, кто обрел вечную сущность в откровении, кого посетил Святой Дух и запечатлел в нем свою благодать. Так что Христос был первым учителем для тех, кому суждено было спастись, и они называются Богоизбранными, а он — Богочеловеком, потому что по воле Бога он направил свою человеческую жизнь на спасение тех, кого Бог избрал для спасения. И в этом сущность христианской религии, самой совершенной из всех существующих, единственно законченной и последовательно происшедшей из всех предшествующих религий.

Все самое величественное, что сделано в человеческой истории, связано с периодом расцвета христианской религии. Человек впервые познал свое земное предназначение не как случайное и иллюзорное, а как вечное и непреходящее, как основательное и созидательное. Наступила эпоха гуманизма, оптимистическое сознание истины, открытой для каждого, кто следует идее спасения. Спасшийся человек и тот, кто сохранил свою жизнь, и тот, кто обрел сознание своего вечного предназначения, открыл для себя вечную и истинную суть вещей и постиг Бога в откровении его замысла спасти человека и возвеличить его до незабываемой ценности, до полного признания своей значимости в повседневной жизни по воле Бога и по собственному разумению. Человек вступил в мир избранных и открыл там для себя любовь к ближнему и стал исполнителем и предметом этой любви. Впервые познал он в откровении происходящего счастье своей избранности, исключительность единственной значимости во всеобщей любви, благоговение перед судьбой, предначертавшей ему блаженство. Поскольку богоизбранность является непременным условием спасения, оставшихся назвали падшими и через веру в спасение пытались приобщить к Церкви. Но поскольку у них нет идеи Бога, а есть только вера в него, которую легко утерять, поскольку она основана на принуждении и воспитании, а не на уме, то и спастись через богооткровение для них невозможно, а жить в ожидании этого спасения после смерти для многих непосильно и противоестественно. Поэтому атеизм бывает двух видов: как свободомыслие и как бунт черни. Предпосылки атеизма заложены в самой христианской религии: ведь Бог покинул себя ради человека, так что божественный человек изначально безбожен в том смысле, что обладает свободой воли, разумом и способностью творить тот образ жизни, который ему по душе. Для этого необходимо свободомыслие, ведь оно не расходится с волей Бога, а, напротив, солидарно с ней. Божественное провидение тайно действует в нем, предопределяя промысел, свободно устанавливаемый в деятельности человека посредством его гениальности. Гениальность и есть изначальное качество спасенного человека. Поэтому гениальный мир, который возникает на основе христианской религии, запечатлевает в себе всю ту историю творения, которую претерпело божественное существо в смертной жизни человека. Падшие же, которые вознамерились сокрушить веру, поскольку Бога не ведают, а лишь мнят, откололись от мирового сообщества богоизбранных и спасенных в неистовом желании сохранить жизнь в том качестве, которое ей присуще, то есть в виде животного повиновения господствующей силе, которую они ставят на место Бога и которой страшатся, чтобы совместными усилиями противостоять своему уничтожению и самоуничтожению. Именно вера была уничтожена в первую очередь теми, кто воспылал страстью к коммуничтическому соитию, к разрушительному каннибализму чувств и обесцениванию земной истории. Гуманизм же, который создавал эту историю посредством искусства, любви и повседневной праведной жизни, и есть тот враг для черни, которая пресмыкается перед низостью, а все возвышенное пытается подчинить себе. Так что все дальнейшие философии следуют из понимания этого различия между спасенными и падшими.

Христианское искусство отличается от античного как искусство духа от искусства идеи. Античное искусство стремилось к идеальной форме, в которой достигало приближения человеческого к божественному. В самой античной религии содержались зачатки христианства, идеи о снисхождении: ведь многие греки произоши от Богов, а Боги часто вмешивались в дела человеческие. Но ни один Бог не воплотился в человеке, лишь человек происходил от Богов. И этим античность отличается от христианства. Христианское искусство стало искусством духа, классическим искусством, самим искусством в его истинном выражении. Ведь истинное пришествие произошло и воспроизведение этого события и есть истнное искусство. Поэтому классическое искусство является совершенным и законченным в своей истине. Искусство животворящего духа в отличие от жизневозвышающей идеи и есть богоприсутствие в человеческом воплощении, идея всеединого братства в любви и послушании. Церковь стала доминирующей формой правления на Земле, ведь в ней консолидировался дух спасенных и их благоговение перед Творцом, наполнивших их духом причастия. Впервые обнажился человек в своей духовной сущности, а не в идее бытия, ограниченной Богом. Духовная сущность как часть божественного существа стала предметом искусства, а причастие — его интуицией и светлой целью. Тождество божественного и человеческого в едином воплощении и духовном откровении стало основой дальнейшего существования, а культура этого события — основой образования. Дух творения, поскольку он проник в каждое существо, богоизбранное и спасенное, сверх этого еще и мировой дух. В нем человек находит подтверждение своей избранности и любви к другому человеку. Мировой дух связывает души в единое целое в любви и согласии посредством разума и мирового совершенства. Этот мир совершенен, поскольку переполнен духом откровения в причастности спасенного человека к деянию божественного снисхождения в самопожертвовании. Это период формирования истинного человеческого существа в этом мировом духе, усвоение милости, данной Богом и принесенной в жертве; это мир, ограниченный и вознесенный этой жертвой, его преображение в непрерывной цепи событий, восхваляющих божественное совершенство и человеческую благодарность. Это истина бытия, открытая в существе духа. И так осуществилась преемственность культур — от эллинской к христианской, от истины бытия к существу духа. Потрясенное существо человека в истине Богоявления обрело свой разум, природу и мудрость творения. Оно утвердилось в этом безысходном величии, в торжестве духа, в гениальности творения, в истине мышления. Впервые мышление стало духовным откровением, в котором люди постигли души друг друга и в любви к себе подобным обрели бессмертие. Христианское искусство поражает своим скорбным величием: ведь дух жертвенности, которым пронизано спасенное человечество, соединяет роскошь и аскетизм. Эти две крайности, роскошь и аскетизм, и заключают в себе христианскую культуру: порыв духа и сдержанность в его проявлении составляют существо искусства, в котором человечность обрела совершенную и возвышенную форму.

С этим сознанием спасенности живет вся современная цивилизация. Но что остается человеку в сознании этой спасенности после эйфории самообретения и веры в свое бессмертное будущее? Из чего происходит современный человек, освобожденный от своего прошлого и хранящий его в области культуры? В сознании себя он отличается от сознания своего культурного существа. Я в сознании себя бескультурно, голо для переполненности собой. Поскольку оно сознает себя в собственный момент времени, оно переполнено своим исполнением, во всей полноте свершения слепо к окружающему, заполнившему его и длящемуся им. Оно и есть свершение того, что помимо него и вне его не настало, и поэтому это незнаемое я, бессознательное и неосознанное завоевывает то, в чем оно станет собой. И этим отличается современное искусство от искусства предшествующей культуры: в нем нет этой культуры, она погребена в моменте свершающегося времени, свернута в бытии ничто, чтобы из этого ничто вовлечься в свое будущее совершенство. И отношение этого совершившегося совершенства к совершенству совершенной культуры столь же незыблемо, как то, что современное искусство превосходит классическое и являет спасенного человека не в виде обращенности его к Богу, а в его собственном, спасенным Богом качестве: без Бога и вне Бога. Это совершенное существо, сотворенное предшествующей культурой, и есть человек как само искусство, а не как его предмет. Поэтому это искусство и называется беспредметным. Каково качество спасенного человека, во что проник дух и что одухотворил собой, кем стал тот, кто сотворен человеком и одухотворен Богом? В забвении всего этого обнажается ровность проникновенности, исполненность неприступности в собственном владении собой. И это качество называется человеком в том виде, в каком он открыл себя в данный момент времени, а не в истории мира и культуры. В тот момент времени, когда я есть, свертывается в этот момент все, что развернуто и что есть, чтобы не быть, но чтобы стал я, поскольку только в единый момент, когда ничего нет, я есть. И это я, неуловимое, не длящееся во времени, а длящееся в вечности, незабываемое и необретенное и есть само искусство, в котором происходит одновременно с творением то, что есть я. И поскольку без этого я не мыслится культура, которая без я мыслится в отношении к Богу и истории, то я есть неотвратимое следствие этой культуры, ее порождение и отрицающий его феномен, который, в свою очередь, возможен постольку, поскольку является ее продолжением, ее забывающим ее продолжением. И культура не настигает его, отпускает: ведь человек создан для свободы, а не для отчуждения. И поэтому свобода является стихией искусства: ведь все, мимо чего она проходит, входит в его состав и наполняет смыслом. Искусство — это объятия Бога, который возвращает к себе свое творение.

Но является ли спасшимся спасенный человек? Большинство спасенных не являются спасшимися и поэтому не свободны, а рабы Господа, которому они поклоняются и возносят молитву. Молитву возносят спасенные, а не спасшиеся. Поэтому и священники, и монахи являются спасенными, поскольку возносят молитву, а не спасшимися и, тем более, не спасителями. Преступно перед Богом обращаться к ним с исповедью, лишь совесть в этом случае заменит их, потому что она безгрешна. Спасшийся может быть Спасителем, а не спасенный, поскольку дух живет в нем, а не примыкает к нему и не раздваивает его на добро и зло. Ведь спасенный сопротивляется спасению, а спасшийся живет с ним в согласии. Но всякий ли избран для спасения или только некоторые? Кто избран? Тот, кто имеет идею единого Бога, будет спасен и станет спасшимся. Тот, кто верит в Бога, будет всего лишь спасен и в этом спасении, претерпевая борьбу между добром и злом, предрешает свою участь в райском или адском виде. И эта вера ведет его в борьбе за собственную душу, которую он желает поместить в рай, но иногда не может удержать от того, чтобы она попала в ад. Но если не каждый спасенный является спасшимся, то не каждый падший является спасенным. Кто падший? Тот, в ком идея единого Бога разложилась на множество чувственных восприятий, в которых нет места истине. Падший не различает добро и зло, поэтому он не может быть спасен. Ведь способность к этому различию является уже избранностью для спасения. Поэтому чем глубже в чувственных различиях исчезает истина, тем необратимее падение.

Чистое время стоит перед глазами. Оно объединяет все сущее, живое и мертвое, оно самое человечное из всего человеческого и поэтому оно — предмет искусства. Это вечное время, которое стоит перед глазами, трепетное и проникновенное — масса еще не сбывшихся событий, всесущее искусство свершения, откровение будущего, застигнутое врасплох настоящее. Время — единственная истина сущего, ведь даже в пространстве бесконечность конкретна, свернута и развернута в определенный момент времени в его насущном смысле, завершении и откровении, начале и спасении жизни. Ведь только время неизбежно выходит за пределы своего свершения, сияет несвершенной бездной, погружается в предстоящее в отличие от жизни, которая не в силах выйти за свои пределы. У жизни нет будущего, во времени ее спасение и это время стоит перед ней, оставленной позади него в сущем, в будущей смерти, в грезах бытия, в сумраке сознания. Время светло и чисто, превосходит сущее и только в нем мыслится жизнь безграничная и откровенная. Ведь в ней нет ничего, что произошло бы напрасно, все сущее, которое теряется вне его, ложно, а истинное свершается в нем и полагает его. Так что время есть неизбывная сущность творения и существо смысла. И если жизнь покинула себя в сущем, то она обрела себя во времени. Время же покинуло то, что называлось миром и было сознанием жизни. Жизнь во времени отличается от ее сознания своего бытия в мире. Жизнь, постигаемая через бытие, через сознание, через Бога, лишь мыслится, представляется в воплощенном действии, отчуждается от себя и медленно угасает во все более далеком от себя распространении. Жизнь поэтому и простирается в сущем, а не сопредстоит со временем. Сопредстояние и есть истина той жизни, смысл которой ищется в сущем и обретается только в отказе от него. Сущее — бессмысленно, хоть и кажется предметом разума. Его истина заключается не в нем, а во времени, объемлющем его, свергающем и назначающем. Время — господин сущего. И достигается оно не через сущее и не в сущем, а через преодоление его в своем вечном плотном проницании. И это не пространство мира или бытия сознания, это и есть сущность времен, вечно в себя вбирающих все свершенное и из себя полагающих материал для их свершения. Эта сущность — всемирная и надмировая и называется временем, перед которым стоит человек в своей жизни и художник в своей истине, в подлинности своего бытия и раскрытия жизни. Жизнь вторглась в это сознание, называемое временем, и отменила себя в сущем, возвысясь до чистоты своего откровения. Культура откровения уже не властвует над жизнью, мышление бездействует, наступило чудо свершения в его естественном виде. Во всех видах запечатленное, оно называется искусством.

Но надо четко понять различие между триединым миром и временным. С точки зрения классического триединого мира невозможно понять то, чем стало искусство, почему оно стало временным, а не вечным. И в этом его главное достоинство — обращение из вечности ко времени. Ведь это и есть творение. Вечность не сотворена, а время творится. И поэтому если искусство творчество, то оно должно быть временным и его предметом должно быть время, а не вечное в этом времени. Иначе бы его предметом стало несотворенное и несотворимое во времени, которому изначально бы придавался ложный облик. Но истинным обликом искусства является время, то есть то, в чем вечное сотворено и творится. Триединое же является тенью вечности, а не вечным творением, которое происходит во времени. Поэтому триединство отвергается и неприемлемо для современного искусства, которое из тени вечного превратилось в существо настоящего. Современное искусство — не культурное событие, а человеческое. Оно не служит Богу через человеческую жертву, не является духовным откровением спасенного для вечной жизни человека, а собой являет эту вечную жизнь в человеческом выражении. Оно не богооткровенно, а человекообразно. Его человекообразная суть узнается в каждом свершении — от безобразного до гениального. Но чтобы это свершение стало гениальным произведением искусства, оно должно не только соприкоснуться с временем, но и всю его лавину обрушить на спящие умы человечества, должно поглотить время, стоящее перед ним, обнажить существо человека, установив его в вечной красоте всемирного совершенства. В пределах триединого мира мышление исчерпало свою возможность. Мир осмыслен до бесконечности, обладает неиссякаемой способностью принимать различные выражения. Человеческая сосредоточенность противостоит в нем бесконечной потерянности. Поэтому этот мир неприемлем. Он неистинен и совершенство его заключается в окончательной неспособности познать истину. Это значит, что он отпал от своего откровения и утратил связь с ним. Поэтому он погиб безвозвратно и на вечные времена. Что он и сам признает, полагая свою истину и спасение не в себе, а в Боге. Но выступает природа, которая выходит за пределы мирового триединства. Она не может быть падшей или спасенной. Она не является человеком. Она является недочеловеком и сверхчеловеком. В сущности она недочеловек, во времени — сверхчеловек. Вступая во время, она развертывается как бессознательное. Поэтому произведение искусства неузнаваемо. Оно отличается и от классического, и от недочеловеческого. Многие, вступив в мир, недочеловеки, занимаются искусством, выдавая это за вступление во время, но сверхчеловек отвергает их, занявших его место. Сверхчеловеческая природа имеет только временную сущность. Она не распростирается в пространстве, светоносна своим мраком и мрачна в торжестве своей воли. Поэтому те, кто распростирают сверхчеловеческое на пространство, недочеловеки. Их вызов уже сокрушен представителями триединого, классического мира. Они не могут быть сверхчеловеки там, где покорён недочеловек. Поэтому свет, сжигающий существо и очищающий природу, суть современного искусства. Оно легко выносит неотвратимость своего процесса, поскольку неизбежно обречено на превосходство над сущим, которое нуждается в спасении и сохранении. Эта природа вникает в свое будущее, страстью рвется к его настоящему и затмевает собой все то, что затмевает свет. Эта чистая, светлая сущность бытия, открывающая свою природу, и есть избавленный от своей сверхчеловечности человек, тот, кто обрел лицо в самом этом лице, тот, кто из бесконечных далей и удаленностей свершил себя. Недочеловек, который примыкает к идее спасения, но не может быть спасен, поскольку не богоизбран, и есть падший. Эти падшие образуют историю, которую отверг Ницше, назвав их черновым материалом. Это так и есть. Эта недочеловеческая чернь гуляет по миру и ждет своего часа, чтобы надругаться над ним. Поэтому человек и сверхчеловек должны быть бдительны: только их воля пресекает недочеловеку путь для глумления. Ведь падший и есть недочеловек. Так почему же оскорбляется цивилизация, основанная на идее спасения падших, если этот падший есть и всего лишь назван другим именем? Именем недочеловека? Ведь человек достигается в спасении. А неспасенный падший — недочеловек. Поэтому недочеловеками наполнен мир и их недочеловечность настолько изощренна, что они научились выдавать себя за сверхчеловека, а сверхчеловек не должен им это позволить, иначе он не сверхчеловек. И где же этот сверхчеловек? Тот, кто затаился в себе или, подобно Заратустре, вышел из пещеры бытия, — не сверхчеловек. Тот, кто вступил во время, сверхчеловек. А не тот, кто перешагивает пропасть между миром и временем. Тот еще только может им быть. Сверхчеловек не тот, кто, перешагув мировой предел и вступив во время, отверг мир и вознамерился его уничтожить, чтобы обезвременить время, удалив из него историю и культуру, сущность бытия, а тот, кто, вступив во время, сохранил в нем мир. В установлении мировой природы достигается сохранение мирового бытия, в котором триединая сущность погружена в себя и совершает свое историческое предназначение. Но время по ту сторону добра и зла, не разделяет людей на падших и спасенных, оно сверхчеловечно и устремившийся в нем уже не сверхчеловек, а забвение сверхчеловека, природа бытия в ее сущностном выражении. Ведь мало быть сверхчеловеком, чтобы им быть: надо отказаться от своей сверхчеловечности, чтобы им стать. И тогда истина, божественная и человеческая, в отрицании своей истинности обнажит природу своего творения и произойдет совершенство на вечные времена и всевидимые дали, собранные в одном месте и из него исходящие.

Природа, время и свет соединяются в произведении искусства, которое называется современным и следует из исторического свершения за пределами триединого мира, погруженного в свою истину, развернутого в ней и ограниченного ею. Эта граница истины называется Богом, развернутость — человеком, а погруженность в себя — духом. И из этого триединства состоит мир, обреченный вступить во время. Сущность его заключается в понятии этого триединства, из которого следует и логика умозаключения, и физическая реальность пространства. Человек в этом мире соединяет три крайности, из которых образуется его сущность и возникает идея бытия. Бытие невозможно мыслить без Бога, человека и духа. И все это вместе есть мировое искусство, в котором сосредоточены все идеи, свойственные воплощенному духу в божественном откровении. И лишь природа этого явления выступает в одиночестве и обретает свою сущность во времени. Без времени она несущественна, а время раскрывает ее жизнь в ее собственном выражении. Поскольку она не имеет бытия, а лишь собой распространяется во времени и самим временем, она не может быть осознана, не имеет идеи сверхестественного существа, не может быть вынесена из себя самой образованной вне ее сущностью, не может вступить к себе в отношение и обозначить себя смыслом, с которым вступает в противоречие. Это в триедином мире жизнь противоречит Богу и стремится к согласию с ним, тогда как во времени она следует неведомой ей воле, являя свою. И то искусство, которое одухотворяло человека, теперь стало искусством бессознательного влечения, в котором формируется воля и разум бытия. И эта воля, и этот разум уже имеют сверхестественное происхождение и являются естеством этого сверхестественного. И поскольку это сверхестественное естественным образом происходит из естественного и становится вновь естественным в своей сверхестественности, оно становится тем же самым в ставшем не бывшем никогда ранее и измененным в становлении того же самого. Это и есть Я, вечное и неизменное в постоянстве этого изменения. Так что Я не только выходит за свои пределы, но и свои пределы соединяет в сущность, утверждая ее во времени и лишая ее власти над ним.

Небогоизбранная для спасения чернь находит себе другие способы выживания, аналогичные возвышенному, но низменные. Она создает государство, в котором правит тиран или вождь, и расправляется с Богоизбранным миром в меру дозволенной ей лютости. Это и есть падший мир в буквальнм и реальном его понимании, то зло, которое считает себя частью природы, но не человеческой, а той природы, в которой они обитают. Иначе еще они называются толпой, массой, которой можно манипулировать и которую отвергает христианская цивилизация, поскольку она основана на личном спасении каждого в богооткровенной избранности, и толпа поэтому ищет и жаждет спасения в любой личности, которая возьмет на себя труд убедить ее в своей несокрушимости. И тогда она поклоняется ему, готова принести себя в жертву и тихо сходит с ума от собственного благоразумия. Становится мнительной, наглой и покорной. Она примыкает к культуре, к культурным ценностям, имитируя владение ими, но не имеет подлинного о них представления, а только внешне причастно к ним. Государство насильно насаждает культуру, которую эта масса отвергает, заменяя ее своей массовой, суррогатом и имитацией подлинной: ведь культура — личное достояние каждого, сущностная ценность человека, спасительная оправданность его существования, а не повод для развлечения и вульгарной оргии. В массе в принципе не может быть культуры, поэтому безумный лозунг “культура в массы” безумен уже потому, что придумавшие его так же далеки от понимания культуры, как массы — от способности восприятия ее. Ведь несокрушимые вожди и безумные правители внедряют культуру в массы, не понимая, что только человек является ее носителем, а масса — разрушительна. Ведь именно масса разрушает главную, абсолютную культурную ценность — Бога, заменив ее культом вождя, реального диктатора, а не нравственного учителя. Вместо учебы им достаточно наказания, чтобы усмирить свой зверский нрав и стать послушным орудием массовой идеологии. Идеология масс по сути коллективна: она учитывает отсутствие человеческой личности и посредством диктатуры или вождя организует ее волю из разнообразных инстинктов и зверских привычек, которые, при отсутствии этой коллективной, массовой воли, привели бы эту толпу к самоуничтожению. Но диктатор под страхом смерти создает некое подобие гуманизма, некую имитацию культурного существования, в котором эта толпа, масса превращается в коллектив обезличенных особей, исполняющих массовую волю в индивидуальном выражении. Таким образом, в этом массовом одиночестве нет самого главного — человеческой личности, культурной ценности, которая складывается из осознания и осуществления своей богоизбранности для спасения и человеческого отождествления и самоотождествления. Я есть Я: вот тот принцип культурной ценности, на основе которой существует мировая цивилизация и человеческое сообщество. Я есть мы — не тождественно, это принцип толпы, коллективной безличности и такое состояние общества безобщественно, поскольку в нем нет предпосылки для его возникновения, нет того Я, которое есть я и, следовательно, готово к тому, чтобы с другим Я стать обществом. Если я изначально мы, то в этом мы нет Я, а, следовательно, нет и Я для мы. Поэтому общество падших основано на ценности Вождя и поэтому оно с таким страхом и тайным удовлетворением расстается с ним при всяком удобном случае. Эта сакральная зависимость тяготит их и настораживает, но они ликуют своей никчемной принадлежностью к его ценности. Так обстоит дело с вождями и толпами, враждебными мировой цивилизации, человеческому сообществу и христианскому миропониманию.

Абсолют есть триединое откровение. Познание его интересно и восхитительно. Творение же этого триединого откровения абсолютно и непреодолимо. Поэтому всякий пребывает в нем до тех пор, пока не вступает во время. Лишь время отвергает творение, поэтому абсолютен каждый его момент, но один из его моментов — абсолютен. Это и есть триединство, откровение в абсолютном виде и абсолютное откровение скрытого в этом откровении триединства. Познание этого откровения в Боге, человеке и духе есть смысл бытия, а все, что выходит за пределы этого познания, есть лишенное смысла время, устанавливающее этот смысл в ином выражении, чем триединство. Неустановленный смысл и есть жизнь, протекающая во времени и обнажающая его свершение. Идея Бога в этом триедином откровении видится как неосуществленное время, объемлющее все сущее. Поэтому познание Бога есть цель творения: ведь сотворено то, что осуществилось во времени, а в неосуществленном времени несотворено, поэтому Бог несотворен. Так же полагается, что в этом неосуществленном времени достигнет своей цели сущее, заполнив творением свою сотворенность, чтобы вновь произойти из себя всеобщим творением в единственной ндивидуальности, которая и будет Богочеловек. А это и есть вечное спасение, вечная жизнь, прозрение окончательное в созерцании вечного всевременного существа. Поэтому сущее и стремится в своем прозрении к Богу, в Боге стремясь к нему, ведь будущее не может быть вечным, а может быть только наступившим. И это наступившее во времени и есть Бог, в котором стремящийся к нему человек к нему стремится, и поэтому Бог предшествует этому стремлению и поэтому он есть не только неосуществленное в будущем время, но и причина стремления к осуществлению этого неосуществленного. А если он причина, то он сотворил себя прежде своей несотворенности и достиг пространства и времени прежде, чем стал. И поэтому все, что есть в этом пространстве и времени, предбожественно, а не сам Бог, который объемлет сущее, не являясь им, а творя его и ведя от себя к себе во времени, чтобы вечностью затмить его настоящее. Тот же, кто ищет истину и свет бытия в Боге, забывает, что сам Бог ищет его в человеке и для этого его сотворил и ведет от времени ко времени. И свет этот заключается в свободе человека, в соблазне его быть Богом и стать им во времени. И этот соблазн есть замысел Бога. И поэтому Бог есть любовь, ведь только любовь движет тем, кто вознамерился, вложив соблазн в душу творения, возвести его к своему подобию. И преждевременны заявления тех, кто говорит, что человек уже сотворен по образу Бога в подобии ему. По образу он сотворен еще прежде подобия ему, и поэтому образ его для него тайна, истина, распростертая к этому подобию. Поэтому истиной и называется стремление от сотворенного по образу Бога человека к подобию ему в этом образе. Тот же, кто сотворен по образу Бога и еще не уподобился ему во времени, и есть человек. Так что человек творится Богом от основания в образе до завершения в подобии и эта творящаяся сущность называется временем и конечной жизнью. Само же время бесконечно, потому что сущность не сотворена, а только замыслена в образе, но не достигла своего подобия, поскольку Бог, творя подобие, творит вечно и поэтому время этого творения бесконечно и никогда не кончится.

Культуру следует ограничить понятием абсолютного мира. Плюралистический концептуализм уже не относится к области культуры. Можно сказать, что он сверхкультурен. Сверхкультура отличается от посткультуры так, как больший объем времени отличается от сколь угодно малого его значения, следующего за предыдущим. Посткультура может быть вырождаюимся явлением, а может быть великим свершением. Сверхкультура всегда превосходит то, что свершилось прежде нее. Так же и постмодернизм отличается от сверхмодернизма, которого нет, поскольку меньшее не может быть сверх того, после чего оно есть. Поскольку ум вовлечен в структурную композицию концептуальной природы времени и является необозначенной интенцией, нет никакой возможности выделить что-либо в качестве предмета культурной ценности. А если это невозможно, то невозможно и мыслить что-либо сверх мышления, таким образом, нет ничего, в отношении к чему стало бы чем-то то, чего нет в отношении к тому, чего нет. Чтобы понять то, что есть, необходимо вывести его из того, что было. Современное искусство может быть объяснено только в том случае, если станет ясно, какое отношение оно имеет к предшествующему, почему именно оно произошло из него, что случилось с культурой, почему она пришла к самоотрицанию, будучи вечной ценностью и смыслом благородного самосознания. Почему классическая культура стала фрагментом времени и в этом фрагменте свернулась и исчезла в небытии, хотя и является артефактом современности. Без нее невозможно мыслить фон современного искусства, именно она стимулирует и определяет ход его развития и именно в отношении к ней определяется подлинность или ложность произведения искусства — является ли оно свершением или всего лишь смазанной копией предыдущего в современном выражении. Поэтому и произведения искусства следует разделять на мнимые и подлинные. Подлинное свершения является временной интенцией, исходящей из факта предшествующей культуры, из всего ее объема, из триединого совершенства мира, из абсолютной идеи его бытия, из откровения духа, доведенного до божественного совершенства. Из всего этого следует современное произведение искусства, доведенное из забвения всего этого до самостоятельности и собственного выражения. Так что недостаточно сказать, что оно является временной интенцией, необходимо знать, интенциональностью какого именно момента времени является произведение искусства в общей топологии свершения. Большинство современных произведений раздавлено мировой культурой, поэтому они выживают только путем невнимания к ней или сознательным и намеренным отторжением ее. Такие произведения искусства не являются современными, а являются архаичными выражениями современности, свидетельством наличия в ней отсталых особей, неразвитых типов мышлений и организаций сознания. И выступают они от имени современности только потому, что мыслят свою отсталость современной, соизмеряя не себя с историческим и эволюционным временем, а его с собой. Таким образом, они лишают время его историчности и совершенства выражения в произведениях культурных ценностей, вытесняя и то, и другое своими заполняющими их отсталую современность произведениями. За пределами абсолютного мира, который имеет триединое выражение, время складывается в топологическую структуру, каждое выражение которой является конфигуративной интенцией, которая кладется в основу произведения искусства. Сверхестественная подлинность этого события заключается в происхожении времени в тот момент, когда оно уже произошло и запечатлелось в этом моменте своего происхождения. Конфигурация времени и есть этот момент времени, запечатленный в общей структуре его сознания, состоящей из концептов, каждый из которых является фрагментом времени в топологической непрерывности мышления. Процесс осмысления является конечной фазой в развитии и становлении современного искусства. Он называется философией и эта философия придает искусству окончательную ясность и выразительность. Поэтому она является также и продолжением искусства, наивысшим его выражением, окончательной формой, без которой в осмысленном виде оно существовать не может и может восприниматься только интуитивно. Без философии невозможно мыслить искусство, а без искусства невозможно появление философии; ведь именно оно создает нечто такое, что нуждается в осмыслении. Но что представляет из себя временной мир, в котором даже абсолютное исчезает, Бог не находит места, дух развоплощается, а человек обретает окончательное выражение? Время представляется как процесс, каждый элемент которого — историческое свершение, запечатленный в себе мир, разворачивающийся в субъективном сознании в объективном выражении своего бытия. И время — структура этих исторических моментов в непрерывном единообразии, некий концепт восприятия в непостижимой для себя сложности, в предъявленности, затмевающей объем триединого мира. По крайней мере, он в себе ясен и отчетлив: непостижимость есть его внутреннее свойство, которое реально существует и дает о себе знать. С ним легко ужиться, потому что его неясность есть интерес жизни к себе самой, а не только ее бессмысленное и бессознательное существование. Обозначенная в себе как интерес к тотальной определенности скрытого в себе концепта, она является напряжением времени, стремящимся вникнуть в свое будущее и предстоящее. Поскольку же предстоит концепт, нависающий над временем и обременяющий его своей исключенной из него сущностью, заключающей в себе схваченные в ней времена, то и время не может вникнуть в свое будущее, не подготовив его для внедрения в него этой сущности, то есть всего состава происшедших времен, структуры их бытия и опознанности их в сознательном выражении. Внутренние метаморфозы концепта, в которых он выступает той или иной конфигурацией, являются побудительным импульсом для возникновения произведения искусства. Совокупность таких конфигураций придает произведению искусства многоимпульсность, поэтому его поверхность в каждой своей точке производит действие, временная структура концепта располагается на поверхности и становится доступной для восприятия. Пропуски компенсируются интуитивными откровениями, которые прокладывают путь сознанию, натыкающемуся на произведенные неизвестной природой барьеры и пытающемуся связать бессознательные откровения в ясную картину бытия. Свет играет здесь главную роль. Ведь именно он является бесфигуративным сознанием концепта и только при его наличии возможна конфигуративная определенность. Конфигуративность есть главное отличие современного искусства от фигуративного предшествующего. Посредством конфигураций оно объемлет весь массив свершившегося времени, тогда как в предшествующем искусстве фигуры находятся во времени, объять которое может только Бог. Поэтому время полностью усваивается искусством в освоении. Конфигурации времени в структуре бытия — вот главные темы современного искусства. Из классического, триединого мира его воспринимать невозможно — в нем трехмерный объект, телесность, заключенная в форме своего объема, рефлексия посредством ума и духовное откровение их общего наличия в составе творения. Таким образом, за пределы этого мира выйти невозможно, ведь этот предел не обозначен в нем ни в одном выражении. Поэтому постулируется наличие Бога за его пределами, к которому можно выйти только в смерти. Только в ней можно шагнуть за пределы этого мира, жизнь ограничена им и поэтому он ложен. Время же выходит за пределы жизни и полагает эту жизнь в себе, поэтому мир не может быть границей ее бытия, а она безгранична во времени и поэтому стремление к Богу осуществляется во времени и достигается не в смерти, а в жизни. Конфигурация — основной элемент искусства, которое овладевает плотностью времени. Можно сказать, что этот триединый, абсолютный мир и есть Божий Храм, в котором человек творит себя посредством науки и философии. И наступил момент, когда он вышел из него и стал современным человеком, то есть тем человеком, который обрел себя во времени, в котором сомкнулись концепт и будущее. Из этого противостояния, которое есть граница бытия во времени, и рождается поверхность, на которой отмечены конфигурации времен, достигающих современности. Для извлечения времени из концептуальной сосредоточенности требуется найти общую концептуальную конфигурацию, конфигурацию конфигураций, конфигуративную завершенность, в которой ясность концепта обрела бы сплошную видимость, непрерывную протяженность, исключающую интуитивное заполнение пауз между актами восприятия, дискретность заполнения поверхности актуальными точками, импульсами, воздействующими на восприятие. Необходим целостный объект, постигнутый в своей глубине и совершенстве. То есть концепт должен подтвердить свою концептуальную подлинность, выявить свою природу и стать толчком для будущего свершения времени. Пока же он является феноменом структурного образования исторического времени, он бессилен для выполнения этой задачи. Он всего лишь существует в сознании как граница, отделяющая будущее от истории. Развертывание структуры концепта в феномен восприятия посредством плоскостных конфигураций — это конкретный процесс исполнения произведения искусства. Для этого должен быть современный художник, то есть тот, природа которого вышла за пределы абсолютного мира и готова к восприятию концепта, которым в его лице является отношение будущего времени к историческому. Поэтому следует разделять во временах концептуальный мир и предшествующий ему классический — совершенный, триединый и абсолютный. Тот, кто собирается заниматься концептуализмом в пределах этого совершенного мира, самозванец и лжец. Концептуализм не вступает в отношение ни с чем, в нем не заложен сам принцип отношения, его задача развернуть в феноменологическую поверхность структуру бытия, свернутую в историческом моменте времени. Концептуальный конформизм основан на дикости и невежестве: человек просто отрицает культуру, противопоставляет себя ей и использует ее для внедрения в нее же своего извращенного сознания. Это происходит вследствие того, что опустошенное время утратило доступ к культурным ценностям, не наполнилось историческим содержанием в структуре концепта, поэтому произвольно истолковывает то, что вследствие этого теряет свою ценность. Обесценивание культуры превращает человека в жертву классического мира. Но поскольку культура не обесценилась, а обесценился человек, ее обесценивающий, то попытка придать своей обесцененности искусственную ценность и выдать ее за естественную преподносится как культурная акция и называется именем современного искусства, хотя никакого отношения к нему не имеет. Поэтому и воспринимается это современое искусство как нечто гнилостное, ведь оно носит искусственный характер, а не характер искусства. И люди эти, которые выдают себя за художников, являются не художниками, а развращенными своей неспособностью освоить культуру обывателями. Современное же искусство от них еще дальше, чем искусство классическое, так что они могут считаться современными художниками только в ироническом смысле и вследствие несчастной убогости своей натуры. Поскольку сверхкультурная обозначенность времени уже наступила, о современном искусстве в его подлинном понимании следует говорить как о единственно возможном и как именно о искусстве. Прочее искусство принадлежит исчезнувшей культуре, сохраненной в современном искусстве в качестве концептуальной подлинности исторического времени.

Постисторическое и сверхисторическое — это две разные трактовки наступившего времени. Постисторическое может быть чем угодно. Как периодом упадка, так и — подъема. Оно может быть дегенеративным образованием, опустошением сущего, профанацией жизни или тоской по истине. Оно может быть депрессией, избравшей наглую форму своего преодоления и выдающей это за пафос жизни и внутреннюю потребность бытия. Но постисторическое может быть также светлым ожиданием будущего, профанацией настоящего или, напротив, торжеством его смысла. В любом случае о постисторическом судят по факту его свершения. Сверхисторическое же имеет предопределяющую его идею. Оно в любом случае, даже если не соответствует своей действительной возможности, должно превзойти прошлое, вобрать его в себя, сохранить и возвеличить. Его настоящее должно быть закономерным следствием всего предшествующего хода истории, переломным моментом свершения, в котором история отделяется от времени и наступает настоящее, время его бытия. Так что сверхисторическое всегда полагается как наступившее время, тогда как постисторическое может быть безвременным, не достигшим времени концом истории. Что в свое время и было заявлено. Именно этот постисторический переход к сверхчеловеку и полагал Ницше. Но он так и остался в конце истории перед началом времени: он стал той пропастью, той бездной, которая отделяет прошлое от настоящего, того, что никогда не кончается, от того, что никогда не наступает. И поэтому он пал. Ведь эту бездну не может выдержать живущий и мыслящий, но время еще не наступило и это между преждевременным и постисторическим и есть то, чего никогда нет. Поэтому постисторическая и преждевременная философия Ницше иррациональна.

Историческое сознание неотделимо от сознания культурных ценностей. Нет культуры — нет истории. Голое, бескультурное, безисторическое время так же дико, как и до начала возникновения истории. Поэтому эта замаскированная под человека безисторическая, не затронутая культурой чернь и проникает из века в век в настоящее и совершает там зверства, свойственные животному, а не человеку, поскольку человеком она не стала, а животным осталась. Как только культура слабеет, исторические институты отодвигаются на задний план, чернь звереет и начинает крушить цивилизацию. Эта дикость в форме человеческой не может быть спасена никакой религией: она вне культуры и лишь внешним образом примыкает к ней, оставаясь спящей в глубине своих веков и подчиняясь воле, которая сильнее ее. Но эта мнимая покорность клокочет в себе зверством и готова в любой миг вырваться наружу, объединиться в толпу и сокрушить все, что вынуждает ее быть человеком. Так что и в настоящем времени предисторическая дикость присутствует в первозданном виде и, не имея своей истории, находится в облике человеческом по ту сторону истории человеческой. Облагородить эту толпу никаким способом невозможно, поэтому задача культуры в том и заключается, чтобы укротить ее, а там, где культуры нет, толпа эта чувствует себя безнаказанной и распущенной. И так получается всякий раз, когда государство, в котором нет культуры, слабеет и дает, тем самым, возможность толпе вырваться наружу. Она является угрозой человечеству и поэтому те страны, которые являются ее оплотом, отторгаются мировым сообществом, в каком бы состоянии их культура ни находилась. Но столь же искренне эта толпа готова пожертвовать своей дикостью и примкнуть к нему, надеясь, впитав его культуру и не имея своей, стать цивилизованной и вызывающей доверие частью человечества. До сих пор этого не получилось. Чернь остается чернью во всех случаях жизни и поэтому ее присутствие неискоренимо, а воздействие на судьбу мира хотя и не фатально, но тягостно. И чем больше разрыв между современностью и предисторической дикостью, тем разнообразнее общество, в котором происходит смешение дикости и человечности. И то, что такое общество все еще существует, объясняется тем, что правит им все-таки человеческая воля, а не зверский инстинкт. А преграды, которые отделяют более совершенное творение от менее совершенного, лишь укрепляют волю, правящую миром и человечеством.

Иррациональный переход от одного типа сознания к другому, от мира классического к миру современному иррационален только для распятого между тем и другим, для того, в ком время распалось и разъялось. На самом деле время непрерывно и в нем смыкается вынесенное из него разъятое. Поэтому в самом времени нет той иррациональности, которая разделяет сознание от одного свершения к другому, отделяет классический мир абсолютного триединства от концептуальной определенности современности. Во времени зафиксированы эти два типа сознания и один из них называется современным. Это тот тип сознания, в котором время устанавливается, обозначает себя. В другом же типе сознания время окончательно установилось в вечности и поэтому зашло в тупик, что противоречит его природе. Поэтому оно и вышло за пределы своего законченного в абсолютном выражении момента и вернулось к своей не обозначенной ни в каком выражении подлинности. Оно стало абсолютным творческим феноменом, кульминацией вовлеченного в него сущего и, свершаясь этим сущим, оно полагает неведомое и распоряжается им по своему усмотрению. И поскольку это слито с человеком и его жизнью, то жизнь нельзя отделить от этого процесса и она вечна, как само время, но не той вечностью, которая противоположна времени в абсолютном, а вечностью самого времени, жизнь которого не отделена от него и свершается вместе с ним. Поэтому и не может умереть жизнь, лишившаяся времени в абсолютном, в вечности его бытия, время не отпускает ее и поэтому жизнь всегда впереди себя, перед собой, и даже когда теряется сознание ее бытия, она обретает его вновь в том, чем она не стала, но чем уже была прежде утраты этого сознания. Она возвращается к себе в себе и во времени своего бытия без всякого отрыва от себя, без забытия и воспоминания: она есть на всем протяжении времени и никогда не отступится от того, чем она в нем является. Поэтому нет никакого разрыва между вечностью и настоящим. Этот разрыв устанавливается в классическом мире по мере того, как жизнь все больше уходит в себя, распадается в своей телесности и в этом бесконечном отрыве от вечности настоящего возвращается в начало творения, обретая не вечность, а исчезая в ничто. Поэтому и заблуждаются те, кто ничто принимают за вечность, а вечность считают Богом; ведь жизнь, которая стремилась к вечности, умерла, а дистанция между умершей жизнью и недостигнутой вечностью бесконечна. Так что это сознание хотя и считается утешительным, держится только на вере, вытекающей из противоречий разума, достигшего своего предельного значения. И поскольку это предельное значение разума зафиксировалось в триединстве и стало немыслимым для достижения цели, то и вера заменила его для того, чтобы допустить иной способ решения противоречия, недоступный разуму, но посильный Богу и им решаемый. Поэтому в триедином мире разум не может существовать без Бога, иначе он впадает в неразрешимое противоречие и становится своей противоположностью, то есть отвергающей всякий разум мукой бытия, лишенным всякого смысла инфернальным смыслом. Поэтому и становится безбожный триединый мир добычей Дьявола — распавшегося в безумии существа, обладающего сознанием своего безумия. Поэтому и требуется вера там, где разум мыслит Бога за своими пределами, иначе мир обречен на сокрушение. И это самое совершенное творение, которое когда-либо было создано человеком.

Идея триединого мира является абсолютной. Поэтому на первый план выступает время, в котором эта абсолютная идея существует. Существует ли она как абсолютная идея всего времени или только момента времени? Если она во все времена абсолютна, то время излишне. Она может существовать только в одном его моменте, в котором время остановилось и осуществилось. Так творится мир, в котором существуют вещи и человек. Этот мир вечен, поскольку не может выйти за пределы момента времени вследствие своей абсолютности и идея вечности содержится в нем, а время полагается иллюзорным, что на самом деле и есть, поскольку время исключено из него. Если же эта абсолютная идея принадлежит моменту времени, а не всему времени, которое сводится к моменту и теряет себя в сотворенном в этом моменте мире, то это нисколько не противоречит тому, что она принадлежит всему времени, которое в ней и сводится к моменту, с той лишь разницей, что во втором случае время не погружается в вечность своего небытия в сотворенном мире. Он сохраняется во всех своих моментах и образует последовательную структуру бытия в феномене восприятия. Каждый элемент структуры имеет свою концептуальную значимость, а все вместе они расположены в феномене восприятия, образующего сознание времени. Вид этого определяющего сознание времени феномена и есть произведение искусства в самом общем виде как акт творения, как артефакт происшедшего момента времени. Поскольку артефакт является феноменом времени, то только в этот момент он познается как свершившийся и наполнивший собой время во всем его объеме восприятия. Феномен как артефакт и есть исходный импульс современного искусства, композиция которого заключается в сборе этих артефактов и расположении их в едином феномене. Этот единый феномен выносится из времени и является произведением искусства, в котором время запоминается, а не происходит. Вынесенное из времени скрывает свою феноменальность и становится предметом восприятия, заключающим в себе тайную силу творения. Вот почему так произведение искусства действует на воображение. Феномен происшедшего момента времени скрыт в нем и наполняет собой обращенный к нему из иных времен взгляд. Так что этот взгляд на заключенный в произведении искусства феномен и есть толкование, интерпретация произведения искусства. Оно побуждает мыслить за пределами существующего образа мышления, вовлекает мысль в поток происшедшего свершения, открывает доступ ко временам через феномен свершившегося в произведении искусства момента времени. Поскольку абсолютная идея, существуя во временах как совершенство определеного момента времени, и есть эта идея времени, в котором каждый следующий момент должен помнить о своем совершенстве, то есть — о триедином устройстве мира, то само время является сверхсовершенным образованием и, следовательно, только сверхчеловек, сливаясь с ним, становится человеком, возвращается к себе после своей смерти вместе с совершенством триединого мира, покинув его вследствие его ложности. Ведь в триедином мире человек обречен умереть, во времени же он предназначен жить. И поэтому бессмертие, которое противоестественным способом достигалось в триедином мире, естественным образом присуще времени. Время отвергает саму идею совершенства: оно есть абсолютная реальность жизни и всякое искусство, которое имеет временную природу, эту реальность устанавливает. Реальность же превыше всяких измышлений о Боге, поскольку только через нее можно достичь его, через время его бытия. Бог же реальный отличается от Бога вымышленного тем, что он существует. Существует во времени, а не вне времени. И только во времени он может быть вне времени. Поскольку же реальностью бытия является человек, я, то и моя божественная, вневременная сущность есть только во времени и этим временем определяется и осуществляется. Так что, обретая себя во временном выражении вневременной сущности, я вовлекаю ее во время, а она скрывает себя в себе, извлекая меня из него. И здесь нет никакого противоречия, а есть понятная естественность и понятие Бога и человека, которые, в отличие от предшествующих времен, впервые обрели друг друга не на расстоянии, а в видимости друг друга. Так что и Бог, и человек стали частями познавшего себя времени, а не метафизическими сущностями оборачивающегося к себе своими противоположностями мира. И поскольку Бог не умер, а познан, и человек обрел в этом спокойствие, то и время творит свое естество со всей непринужденностью, освободившись от неизбежности своего окончания в вечности.

Время феноменально, ведь артефакт восприятия сконструирован самим временем, которое через него собой и устанавливается. Этот артефакт имеет подлинную природу бытия, поскольку сконструирован в течение времени и является самой структурой сознания, в пределах которой нечто происходит и устанавливается в качестве событий. О подлинно мыслящем человеке говорят, что он продукт своего времени. Но через него только и можно понять, чем является это время. Задача времени в том, чтобы предопределить появление человека, абсолютное самосознание которого и есть откровение этого времени, в котором устанавливается сотворенный мир, постигающий в идее Бога свою истину. Время же как данность присущего ему откровения есть структура сознания в феномене бытия. Сущностью его является концептуальный разум, то есть разум, постигший себя в понятии общей формы сложившихся на протяжении времени идей. Время имеет опережающую себя природу, природу, опережающую свое понимание. Поэтому оно может постигаться только в предопределяющем свое понимание выражении. Это предопределяющее понимание времени выражение и есть артефакт, феноменальное произведение искусства, указывающее на наличие живого существа в его восприятии.

Задача философии и искусства заключается в том, чтобы подготовить и совершить революцию в умах. Искусство не является рыночной ценностью. Оно первичное средство этой ревлюции. Сущность культуры зависит от количества этих революционных переворотов в умах людей. Поэтому культура дискретна, один культурный слой отделяется от другого разностью умов, так что смешение их в одном обществе приводит к необходимости принятия конституции, основанной на последнем революционном достижении культуры. Поэтому и конституции различаются по уровню сформировавших их культурных достижений, так что конституция одного общества может быть непригодна для другого, что и происходит, когда менее развитое общество заимствует конституцию общества более развитого. Тогда ценности этой конституции становятся идеальным, а не практическими. Вот почему в России никогда не исполняют принципы конституции: каждый ищет способ поступить по-своему, чтобы эту конституцию обмануть и обойти. Искусство является веществом революции. Поэтому оно сияет временем. Каждый момент времени обладает свойством превращаться в пространство своего бытия, в котором оно иссякает в бесконечности, безвозвратно погружается в бездну небытия, смертность человека, бездушие и бесчувствие жизни. Поэтому невозможно вернуть его из этого провала в скудность своего будущего, в затишье и смерть мысли. Это время приводит к деградации философии. Подлинная же философия мыслится во времени, схватывая моменты его бытия в различных философиях, распространяя себя не к своей смерти, а к оживлению в будущем. И чтобы вновь обрести время из бездны уходящего в небытие пространства, следует вернуть ее к моменту зарождения и окончания в нем самом. Ведь и в небытии пространства обнаруживается вечность этого момента, в котором узнается прошлое время. Так устанавливается прошлое и время, заглядывающее в свое прошлое, еще не происходит, а только открывает себя без себя. Эта фиксация безнадежна и если бы не было самого времени, независимо от сознания вовлекающего его в свое сознание, ум был бы обречен на вымирание. Но тот факт, что этого не происходит, является лучшим и достаточным доказательством того, что время существует несмотря ни на что и независимо от своего прошлого. Так что помимо своей воли сознание должно следовать за его феноменологическим прозрением, оставаясь каждый раз самосознанием этого процесса, определенностью его достижения. Выявляя себя в новом этапе революции, сознание стимулирует развитие процесса, перекрывающего все предшествующие слои культуры, так что требование новой конституции становится очевидным и неотвратимым. А это и есть революция. Это революция естественная. Насильственная же революция происходит там, где слишком большой разрыв между культурным состоянием общества и культурной конституцией времени. Всегда находятся люди, вожди, которые ввергают эту потерянную массу в новую конституцию времени, отбирая у нее право на прозябание в традиционном сознании. Поскольку же в этой потерянной массе находятся и достигшие благосостояния люди, не желающие менять свой образ жизни, то в борьбе с ними и возникает жестокость революции, ее беспощадность и кровавый террор. И пока не будет истреблен класс людей, представляющих конституцию прошедшего времени, революция не остановится, а насилие не прекратится. И так происходят все земные революции вплоть до нашего времени, когда настал момент появления конституции, приемлющей все формы жизни. И поэтому эта конституция является современной: ведь время впервые проявляется в ней во всей своей полноте.

Время приходит к своей истине, которая намечается на абсолютном основании. Она больше, чем концепт, пронизана временем во всех направлениях. Ее будущее носит не временной характер, а следует из опыта творения своей временной сущности. Поскольку она истина, а не цель, время в ней может происходить, а может и не происходить. Поэтому она то вечность, то время. Но и в вечности, и во времени она обретает творческий опыт, который раскрывает истинность самой истины, полагает истину в ее истинном обращении к себе, полагает открытость ее бытия в истине самой истины. Поэтому истина тождественна себе и отличается от себя, она источник творения, но поскольку у нее нет иной причины для творческого свершения кроме той, что ее истинность и является самой истиной, то она может пребывать только в состоянии непрерывного опыта заключения своей истинности в истине, то есть она разворачивается и свершается как творящееся предсотворенное. Поскольку она пронизана временами и в ней заключены все времена и в тех, которые не произошли, устанавливается истинность истины, сама истина свершает свой опыт без всякого неведения неведомого, опыт творческого свершения истины и есть продление времен, в которых устанавливается истинность этой истины и которые заставляют думать, что она есть. Поскольку истинность истины покрывает всю истину и в ней вечность не отличается от времени — время как бы застывшая вечность, а вечность — подвижное время, то тождество этой вечности и времени и есть истина, а их различие — истинность этой истины. Поэтому истинность вечной истины ищется во времени, а истина этой найденной во времени истинности полагается в вечности. Но истина способна раскрыть для самой себя эту запутанную для человеческого ума идею, что она и сделала.

Истина впервые коснулась себя в своей истинности. Она заключает в себе начало творения, предсотворенность, идею бытия, вечные времена и время своей вечности, она и есть Бог, раскрытый как истина и переставший быть Богом, поскольку истина поглощает его в установленной им сущности, поскольку сущность истины и есть Бог, который пребывает во времени ее вечности и в каждом моменте времени становится человеком, который мыслит времена, соединенные в духе откровения божественной сущности. Истинностью истины поэтому является абсолютно сотворенный мир во времени божественной сущности, которая простирается в истине, являясь ее истинностью и незавершенным временем в истине. Абсолютный мир творения, противостоящий открытому времени, и есть истина сегодняшнего момента, истинность моего бытия, сотворенный опыт истинного откровения. Истина, достигшая такого выражения в сопоставлении, в различии божественной сущности абсолютного мира и времени, есть граница творения, предел опыта во времени перед временем, открытое существо человека перед явленностью истины. Это равновесие мира и времени, запечатленое в сознании свершившегося бытия перед его свершением, и есть мой личный опыт, поскольку через божественное откровение я сотворен знающим время. Через человека истина должна вернуться к своему Богу, который сотворил человека. Она должна обрушиться в себя из сотворенных собой пределов, предстоящих перед временем в ее собственном времени, во времени ее вечности, снизойти к своему исходному, к отсутствию истинности истины, к отсутствию своей истинности, к разбожествлению, поскольку Бог только в человеке достигает своей абсолютной ценности, а в истине он — ничто.

Чем отличается время от истины? Время само себе предстоит, а в истине время во всех своих временах — ее свойство. Временная свойственность истины, в которой она трепещет искренностью своего творения, и есть жизнь — беспомощная и прочная одновременно: прочная своим прошлым и беспомощная перед своим будущим. Поэтому она чувствует себя. Ведь ее прочность беспомощна перед свершением, чувствуется им, вовлекается в него как чувствуемое, поэтому жизнь есть нагота истины в момент ее творения, уязвимость и прочная решимость сохранить себя в чувстве и утвердить свое будущее в мысли, обеспечив себе устойчивое существование и став идеей осознанного бытия последующих поколений. Эта чувствуемая жизнь истины и есть вся полнота сбывшегося творения. Еще недавно предистинным определением истины был абсолют как пребывающий в Боге предел творения, как совершенство сотворенного мира в его божественном выражении. Но дальше этого определения истина ничего не может сотворить во времени без посредства жизни. Поэтому жизнь на абсолютном основании и есть современная истина, предоткровение времени, в котором истинность истины обретает свое предусмотренное лицо, совершая свой опыт во времени и полагая его в вечности. Искусством движет истина в своем преждевременном выражении, как предвидение и предоткровение. Это искусство гениально. Искусство же, которое опирается на изжившие себя ценности, комбинируя из их фрагментов новые мысли и образы, пытается оживить мертвое, по сути является одним из видов некрофилии и поэтому с презрением должно отвергаться, какую бы изящную форму оно ни имело. И большая часть современного искусства именно таково: не следуя истине, а обезображенным ее останкам, оно нагло глумится над трупом эпохи, мародерствуя под видом постмодернизма и изживая себя окончательно в затуманенном сознании своих зомбированных покровителей. Искусство никакого отношения не имеет к тем глубинам бессознательного, из которого извлекаются его останки и реанимируются в ущербном уме, чтобы в судорогах скитания зафиксировать его ядовитый запах.

Сначала человек был посланцем Богов, потом стал сыном Бога, а теперь он творящаяся в разумном волеизъявлении истина. И это разделительные этапы человеческой истории в понимании ее божественного замысла. Скрытая внутри истины сила, развертывающая ее во времени, есть произведение божественного искусства, создающего общую картину мира в сознании каждой отдельной ее части. Истина, предоставленная себе и управляемая Богом, ее создателем, является мыслимой идеей, сохраняющей существо творения и возводящей его к наивысшему напряжению жизни, в котором истина и существует. Истина как наивысшее напряжение жизни, исполненная в идеальном откровении мышления, и есть источник духа, в котором истина знает себя живой и совершенной, то есть — мыслимой в предельный момент своего существования, необратимого и несуществующего для каждого последующего существования, сохраняющего его. Эта тайная сила истины, обнаженная в идее мыслящего ее существа, существует самостоятельно в каждый момент знающего ее и знаемого ею времени, и поскольку во времени разворачивается тайная сила ее времени временем, то ею и предусматривается идея всех времен. И поскольку есть времена, которые никогда не свершатся, то и истина в них возвращается к себе и является собой, продвигаясь в них. Поэтому истина, простираясь дальше себя, всегда является собой. И то, что в чем-либо является противоречием, в ней является внутренней силой творения, так что она постоянно предстает в новом качестве и выражении. Можно сказать, что истина вечно нова и только в своей окончательной новизне существует, тогда как все сущее пребывает в новой законченности. Поэтому истина всегда оставляет позади себя сущее, она существенна и необратимо от него удаляется собой и к себе, чтобы всегда быть, иначе все сущее перестало бы существовать. И эта ее тайна, движущая к сохранению сущего и полагающая свое истинное выражение за его пределами, и есть тайна современного искусства, в котором она явно обнажается и присутствует. Современное искусство таинственно своей явностью, оно истинно и этим отличается от предшествующих этапов своей истории, в которых истина полагается в законченных образах сущего. Ведь сущее — это всего лишь ее творение, запечатленное в тех временах, которые явились для времени, а не само время, в котором и которым она запечатлевает предельную тайну своей жизни. Истина свободна от своего предназначения, поскольку она полагает времена, которые никогда не свершатся и поэтому свершаются ею. Поэтому она и истина, что нет в ней иной тайны для себя, чем собственная явность. Ведь только то, что собой и от себя существует во времени, называется истиной, поскольку оно еще не произошло и поскольку еще не произошли времена, и поэтому ничего не произошло в том, в чем произошло все. Ведь поскольку времена не ограничивают истину и она, следовательно, не вовлекается в них, то она и есть все эти времена, в которых существует то время, которое никогда не произойдет, поскольку без него не может существовать истина и которая перестала бы существовать, если бы это время произошло. Поэтому истина — это необратимость времен в тех временах, которые никогда не произойдут, но которые настигаются истиной и заключаются в ней.

Все, что присуще истине, является современным, но само истинное и является этим временем в творении его образа. Поэтому подлинное искусство истинно, а не современно. Современности мало для него, ведь современность опирается на сущее, а не на истинное выражение. А сущее утратило свой истинный облик, принадлежа времени, а не высказывающей это время истине. Так что истина, высказывающая время, и есть подлинное искусство, тогда как высказанное временем сущее — это искусство современное. Существенность современного искусства уступает искусству подлинного времени истины. Ведь подлинное время истины есть творение и только его суть наполняет искусство, тогда как в современном произведении всегда есть что-то такое, от чего истина уже отвернулась и что утвердилось в сущем. Поэтому только процесс становления истины есть жизнь; всякое отступление от истины ведет к смерти. И ничто живое не может сохранить себя вне ее пределов: мир, в котором оказывается человек, отрекшийся от истины, обречен. Отсюда и идея отпадения, необходимости спасения сущего через причастность к истине внешним образом. Поскольку дух, вовлеченный в сущее, спастись не может при жизни этого сущего, то он смертен вместе с ним, но бессмертен в своей вере в спасение в освобождении от сущего. Это основа религии, в которой падение рассматривается как совмещение жизни духа с плотью, а преодоление его как вознесение духа в избавлении от плоти. Некоторые в буквальном смысле пытались избавиться от плоти, чтобы вознести дух. Но борьба за спасение сущего, которое хочет оставаться сущим, обречена на провал. Только через самопожертвование сущее обращается к истине. Но это самопожертвование заключается не в избавлении от плоти, а в вовлечении ее в состав творения. Истина есть живое воплощение Бога, тогда как творение есть мир его бытия. И если человек сотворен, то это еще не значит, что он жив. Он жив только в истине и поэтому религиозная идея грехопадения через осознания им своей плоти становится недействительной. Ведь каждое сущее является одним из моментов истины божественного воплощения. Временная природа истины следует из того, что она не имеет противоположности и внутренней рефлексии. Она одномоментна в явлении своего бытия сознанию в откровении и из этого откровения следует идея его совершенства, предначертанности исполнения и свободы жизневыражения. Что касается человека, то он сам создает себя посредством истинного творчества, вдохновляется истиной и живет в ее присутствии. Из потерянных глубин он возвращается к себе в ее подлинном существе, возвышается во времени до сознания своего бытия и обретает неиссякаемую силу в образе ее жизни.

[*] ©Евгений Бриммерберг. Русскоязычная философия. Ч. 2. Искусство и свершение, М., 2015.