Дом, семья, нация – живут,
пока в них есть дети.
Смерть – она поселилась в доме стариков нагло и открыто, никого не спросясь. В доме, который трудяга хозяин построил для своего многочисленного семейства. Лет тридцать назад, когда он был еще в силе, его прижимистый, и тяжелый нрав сделал прочной его семью, и помог вырастить шестерых детей. Но давно повзрослели дети, разлетелись по стране, и остались в доме только старые супруги. Тишина. Запыленные полы. Запах тлена. Подолгу лежали они в разных комнатах, кряхтели. Старики давно уже срослись друг с другом и понимали один другого без слов. Бывало, что им снились одни и те же сны. Но никогда им не снилась смерть. Просто однажды, в гнетущей тишине опустевшего дома прозвучало: «Все. Пришло время умирать». И эта главная философская мысль окрасила все вокруг горестной безысходностью. Давно перестали они держать корову – сил уж не было. Кошка да собака – вот все хозяйство. Старик ослаб последнюю зиму, долго болел, и не поднимался с постели. Нудные думы не покидали седую голову. Все его дети выросли такими же тружениками, как он сам, обзавелись семьями, и жили в достатке. Четверо дочерей удачно вышли замуж, нарожали внуков. Но была заноза, которую он так и не смог вырвать из своего сердца до самой смерти. Когда-то давно не смог он простить своей красавице жене девичий грех, хоть и усыновил первенца. И была это вначале ревность, которая затем обросла обидой, скандалами, и превратилась, наконец, в пропасть, разделившую его с женой. Пасынок рос заносчивым, и привык кичиться среди 4-х сестер. А те, женской сущностью заняв обиженную позицию, постоянно ябедничая на старшего брата, инстинктивно и навсегда оттеснили его в положение изгоя. Хозяин пытался строго спрашивать с него, но мать защищала первенца, даже когда тот был неправ. В требовательной строгости мужа к старшему ребенку она видела не отцовские наставления, а только сведение счетов с ней за прошлое, обидное напоминание ей о девичьем стыде. Всепрощение от матери и поощрение протеста против отчима. Такое уродующее воспитание взрастило из пасынка противоречивого, и непутевого человека, который был в вечной конфронтации со всем окружающим миром. И, несмотря на то, что получил он дефицитное по советским временам образование – окончил высшую партийную школу, и работал в райкоме партии – жизнь его сложилась трагически. Но отчим до последнего своего часа был уверен, что сделал для пасынка все, и даже больше, чем для родных детей. Незыблемым доказательством этому была толстая тетрадь, где хранились квитанции, и куда он скрупулезно записывал каждую потраченную копейку. И действительно, ровные колонки цифр подтверждали, что своему пасынку он регулярно отправлял деньги, даже когда тот работал уже инструктором райкома, был женат, имел ребенка, и обучался заочно. Правда, главного не было в этих записях: с каким сердцем он давал эти деньги, с какой душой относился к пасынку. Будучи человеком истовым и дотошным в работе, был он также требователен и к другим, и даже к детям. И в раздражении и злобе также не имел пределов, и не умел прощать ошибки, и промахи, которые почему-то чаще всего замечал у пасынка. И неудивительно, что протестное поведение пасынка против отчима, подогреваемое материнской жалостью, превратилось со временем в неукротимое бунтарство против всего мира. Надорванная струна их отношений недолго фальшивила, и быстро порвалась. Высшее образование, и работа секретарем райкома не уберегли пасынка от закономерного финала. В жены ему попалась дочка алкоголиков, которая отравила пьянством всю его жизнь. А его конфликтная и неадекватная жизненная позиция привела его к сумасшествию. Пасынок, прожив 40 с небольшим лет, умер в доме инвалидов для психохроников. Последние свои дни, проведенные в этом скорбном месте, он – в безумстве, страдая от туберкулеза, и истощения, пожирал принесенные сестрой яйца неочищенными, прямо со скорлупой. Это было жалкое, и удручающее зрелище. Дети его, оставшиеся с вечно пьяной матерью, жили в грязном бараке на окраине, и пошли по тюрьмам, переболели уже: кто туберкулезом, кто сифилисом. И какая же мука была старухе наблюдать, что внуки, как проклятые, повторяют горькую судьбину ее первенца! Она продолжала тайком от мужа давать им деньги. И давно строила план переселить внуков к себе в дом, чтобы в добротном доме, в трудах и заботах, они бы одумались. Заводила об этом разговор с мужем, но тот только кричал в бешенстве. Мыслимо ли доверить дом внукам пасынка – тунеядцам, и пьяницам? И вот теперь, когда он ослабел, и лежал на смертном одре, мать намеревалась осуществить свои замыслы, и передать дом бедолагам – внукам.
Больной хозяин лежал в одиночестве в своей комнате, и тоскливые мысли не покидали его. Множество болезней нашли у него врачи, и лечили системами, уколами, а таблетки и вовсе давали горстями, но не мог уж он подняться с постели, а только охал, и звал иногда жену. И как-то в ответ на свой оклик, услышал: «Смерть». Он вздрогнул, испугался, и вновь позвал: «Где ты?», Жена бранчливо повторила: «Здесь!», и принесла мужу чаю, который только иногда и просил он. Запавшими глазами он косился на жену, пил маленькими глотками чай, и вновь погружался в воспоминания. Лет двадцать назад, когда его дети – мал мала – что ни день, то проказы устраивали, и выводили его из терпения: как-то качели сделали на только что поставленных столбах для калитки, и расшатали их. Сено, привезенное осенью для коровы, и аккуратно сложенное, обязательно растопчут, раскидают, потому что прыгали на нем до самозабвения. Из картофельной ботвы, сложенной на огороде в аккуратные кучи, понастроят шалашей. Да мало ли было хлопот, и чудес с ребятишками! В те годы, когда он приходил, утомленный со смены, он не мог сдержать злость и бранил их за эти шалости, но на другой же день отходил, сам устраивал для них качели, забетонировав крепко столбы. Сейчас он вспоминал об этом с грустной улыбкой. Исчезли те малые и несмышленые дети. А он стал, как малое дитя. Ухода требует. Слезы от собственной немощности душили его. «Скорей бы пришла, да забрала» – мелькало в голове. Но вот приезжали дочери с внуками, дом оживал от звонких молодых голосов, от топота резвых детских ножек. И смерть, словно пугаясь звонких сил молодости, уползала куда-то, пряталась. И старый хозяин оживал, улыбался, и даже пытался вставать. Но через пару дней дети уезжали, дом пустел, и вновь из темных углов охало: «Смерть».
Дом. Каменный дворец новых русских, или вожделенная хрущоба, полученная, как орден за 20-ти летнее ожидание очереди. «Крейсер Аврора» – вросший в землю домишко с просевшей крышей, в виде силуэта корабля. Выстроенный своими руками бревенчатый дом. Какой бы он ни был – родной дом – всегда это самое главное, и желанное место человека. Место, где проходит его жизнь, где человек рождается и умирает. Часто бывало, что в простых крестьянских избах вырастали вожди, и великие личности, а из роскошных дворцов выходили в свет настоящие подлецы, и никчемные людишки. Добротный, просторный дом – радость и гордость хозяина. Дом это живое существо, под присмотром которого в неустанных трудах незаметно слабеют, и стареют одни: серьезные, взрослые люди; и растут и набираются сил другие: маленькие, звонкие, вечно неугомонные человечки. И любой дом живет, пока в нем есть дети, пока в нем обитает молодость.
Вот уже полгода не поднимался с постели хозяин дома. Где-то рядом обитала и смерть. Она вылепила старику лысый, восковой череп, слипшиеся, седые пряди на висках, серебристую щетину, да раззявила беззубый рот, по которому среди остатков пищи деловито ползали мухи – он их уже не замечал. Иногда он слышал доносившееся из углов, словно вздох: «Смерть», и пугался, злился. Он знал, что она пришла в дом за ним. Тягостные воспоминания не оставляли старика. Вечный конфликт пасынка с окружающим миром закончился шизофренией, и мыкался тот последние годы по психбольницам. А когда выписывался, то старику от него доставались только дикие выходки, да погромы. Так уж получилось, что в пасынке он нажил себе вечного врага, а родного сына потерял. А произошло это, когда его родной сын, во многом из-за тяжелого отцовского нрава, уехал из родного дома. Переселился за многие тысячи верст в Подмосковье, и оказался там вскоре на грани нищеты в то проклятое время перестройки, когда предприятия разваливались одно за другим, а зарплату не платили годами. Этот его единственный младший сын, весь характером в своего отца, такой же упорный труженик, преданный семье, растивший 5-х детей, поклялся в то жестокое время стать миллионером. И единственное, что он попросил тогда у отца, были даже не деньги, а бумажки – ваучеры, да залоговый документ на автомобиль, которым владел отец. Но жадный отец не выслал сыну этих бумаг, а только больно укорил его. И сын нашел тогда чужих людей, которые поверили ему, и помогли и деньгами, и бумагами. Купил он кирпичный заводик, построил его на территории того самого развалившегося предприятия, где когда-то трудился на окладе. Заводик постепенно окреп и стал давать хороший, надежный доход. И через несколько лет директор этого бывшего предприятия стал работать бухгалтером у его сына. Но с тех пор сын затаил на отца пожизненную обиду, и не простил ее до самой гробовой доски. Ни разу с тех пор он не написал отцу, и не поговорил с ним, хотя и знал, что тот при смерти.
Пролетали день за днем, неделя за неделей, и нудные болезни пожирали старое тело. А за окном уже вовсю хозяйничала весна. Почерневший снег забился от нее в темные углы под заборами, и истекал струйками грязи. В нежно-голубом, словно выстиранном небе, солнце светило весело и ярко. Как-то по-особому звонко кричали петухи. Суматошно верещали стрижи, торопясь вить гнезда. Ребятня не загонялась домой с улицы до поздней ночи, устраивая игры, и проказы. В один из таких дней приехала к родителям старшая дочь. Неустанно трудилась она в доме. Ухаживала за больным отцом, убирала, мыла, стирала, говорила с ним, и напевала ему что-то. Вспоминала добрые, старые времена. Обмывала, гладила, массировала исхудавшее тело. И старик стал пробуждаться от гибельного забытья. Он оживал. Улыбался в ответ, садился в постели. Заметил, что пришла весна. Ему чудилось, как он идет во двор, выгоняет корову, вдыхает острый смолистый запах набухших почек тополя. И смерть пряталась, уползала в темноту. Но быстро пролетели эти дни, дочь уехала, и вновь из углов заухало: «Смерть». Старик страшился, впадал в забытье, и ничего не понимал из происходящего вокруг него. А между тем все, что происходило вокруг него, имело свой смысл.
Его жена все чаще приглашала в дом отвергнутых им внуков, продолжала давать им деньги, намереваясь завещать дом им, несчастным сиротам, чтобы хоть как-то облегчить их жизнь. Ведь ее дочери, проживавшие в областном центре, имели каждая по две хороших квартиры, а у одной был и загородный трехэтажный особняк. К чему им родительский дом? Но сколько бы не имел человек денег, ему их хочется иметь еще больше. Поэтому обе дочери, объединившись, разрушили план матери передать дом отца непутевым племянникам. Они давно уже уговаривали отца переехать к ним в областной центр, но пока тот был еще в сознании, он и слушать об этом не хотел. Он не желал уезжать из родного дома, построенного собственными руками. Теперь же, когда он стал совсем немощным, и плохо сознавал даже самого себя, его перевезли в областной центр, и поселили с матерью в однокомнатной квартирке, а большой отцовский дом с приусадебным участком продали.
Второй год старик лежал в беспамятстве, не поднимаясь с кровати. Давно уже он был неопрятен, и требовал ухода, как младенец. Это было то мучительное, и долгое умирание, когда даже самые благородные люди не избегнут грешных мыслей: «Да поскорей бы уж отмучился». Очень редко он мог ответить что-то внятное, а большей частью лежал в забытьи, исхудал до крайности. Пустой, непонимающий взгляд блуждал по сторонам, останавливаясь иногда на находившихся возле него близких людях. Он давно уже не узнавал никого вокруг себя, да и самого себя не сознавал. На спине были пролежни, и тяжелый смрад гноящейся плоти стоял по всей квартире. Младшая, самая любимая дочь, больше всего страдала оттого, что не может вылечить отца. Она, дочь богатейшего человека в области, которая уже давно привыкла покупать все, никак не могла смириться с тем, что не в состоянии купить для отца самое простое, и повсюду встречающееся – здоровье. Подсознательно это был протест и против своей очереди, которая подойдет вслед за отцом. И ей не откупиться от смерти, и придется расставаться с этим миром не менее, а даже более тяжко, т.к. богатств с мужем они имели гораздо больше. Она устраивала отца в лучшую клинику, покупала самые дорогие лекарства, каждый день приходила, обмывала, кормила его с ложечки. Укоряла свою старшую сестру – детского врача за то, что та, по ее мнению, недостаточно делает для больного отца. Но все было напрасно. Улучшение, если и наступало, то неглубокое, и ненадолго. Единственное, чего удавалось добиться – это продления процессов поглощения пищи, и выделения отходов безо всякого проблеска разума. Поддержание всего двух процессов, протекавших в неразумной, гниющей плоти долгие, нудные месяцы. Это было истязание любви.
В ту последнюю ночь, перед смертью, он страшно кричал. Трудно было даже представить, что такой мучительно громкий крик исходил из иссохшего, полуживого тельца. Казалось, это сама смерть провозглашает свой приход. Младшая дочь пришла к нему утром. Он лежал навзничь, закатив глаза, и предсмертные судороги сводили его. Увидев эту агонию, и сознавая, что смерть забирает его, она вдруг неистово захотела чуда. Она легла в постель к отцу, прижалась к нему своим сильным, и горячим телом, и стала обнимать и гладить его влажную, беспомощно спадавшую голову, омывать слезами его лицо. Она не замечала вони, костлявой, гноящейся спины. Она бросила вызов ей – Неумолимой и Всевластной. Она причитала, шептала какие-то молитвы, …но вдруг поняла, что лежит в обнимку с трупом. Тут же вскочила, выбежала из квартиры, и стала надсадно блевать. Теперь уже судороги опустошения сводили ее зрелое женское тело…
Старый хозяин умер. А его дом жил. В нем поселилось многочисленное, дружное семейство. Человеческие голоса звучат в нем с раннего утра и до поздней ночи – то громкие: сердитые, и требовательные; то ласковые: нежные, и уговаривающие. И все человеческое поселилось в доме: радости и печали, и бесконечная суета. По двору бегает голопузый мальчонка, гоняя суматошно кудахтающих кур, и собака прыгает тут же, благодарно пыхтя, и высунув язык от удовольствия. И дом оживает, и удовлетворенно вздыхает, наблюдая, как в неустанных трудах живут, и старятся взрослые люди, но набираются сил, и растут маленькие, звонкие, вечно неугомонные человечки.
3.04.06. Юрий Генч.
