То, что новый сосед – замечательный человек, всем стало ясно сразу. Он был не просто замечательным, он был удивительно, поразительно, фантастически замечательным. В том смысле, что не заметить его было совершенно невозможно.
Надо сказать, что живем мы тоже в замечательном доме, в том смысле, что в новом прекрасном и очень уютном четырехэтажном одноподъездном доме из красно-желтого кирпича. Стоит наш дом несколько на отшибе в самом конце зеленой тихой улицы, в результате чего его обступили со всех сторон высокие березы и сосны, сквозь которые проглядывает синяя гладь великой русской реки с прекрасным именем Волга. Вокруг дома заасфальтирована большая площадка, разделенная пополам: на одной половине расположились разноцветные резные скамейки, качели и песочница для малышей, а другая половина предназначена для парковки машин. Вся площадка огорожена основательной металлической оградой, к тому же запирающейся на кодовые замки, ключи от которых имеются только у жителей дома и код известен соответствующе только нам. Все лето напролет в распахнутые окна нашего дома щедро вливаются запахи леса, цветов и трели соловьев, а по весне головы кружит невозможный аромат цветущей черемухи. Тишина и божья благодать. А буквально в нескольких минутах ходьбы бурлит жизнь огромного города.
Как я уже сказал в доме нашем только четыре этажа и один подъезд, соответственно, всего шестнадцать квартир. Из чего не трудно сделать вывод, что все жители нашего дома – а это исключительно молодые семьи – близко знают друг друга, а многие и тесно дружат. По вечерам женщины собираются на скамейках, обсуждают последние новости, делятся рецептами пирогов, варений и тортов. Тут же происходит и дегустация. Рядом в песочницах копошатся малыши, детки постарше разъезжают на трехколесных велосипедах. Мужчины кучкуются на «своей» половине – около машин. Кто-то что-то подтягивает или смазывает в металлическом нутре своего коня, кто-то рядом дает советы, кто-то просто курит или обсуждает с соседом последние новости спорта и политики. Знакомые и родные, иногда заглядывающие в гости к кому-нибудь в наш дом, завидуют нам кто белой, а кто и черной завистью. Действительно, позавидовать есть чему: где еще в современном мегаполисе вы встретите подобную идиллию.
И тут происходит такой факт: молодая пара со второго этажа – Ида и Аркадий Нудельманы вдруг решили перебраться на постоянное место жительства в Израиль. Так сказать на свою историческую родину, в связи с чем скоропостижно продали свою однокомнатную квартиру, мебель, красненький «ауди», устроили небольшой прощальный вечер прямо во дворе дома, после чего наутро зеленоглазое такси умчало их в даль светлую, то есть на вокзал. Женщины еще некоторое время пообсуждали этот факт («И чего им здесь не жилось? Какую голову надо иметь, чтобы из этого черемухово-соловьиного рая добровольно бежать в пекло, жару и постоянный риск обстрела и бомбежек?») и угомонились. После отъезда Нудельманов прошло четыре дня, на пятый, а это была суббота, и появился новый сосед, купивший их квартиру. Он прибыл на большом черном блестящем в солнечных лучах лакировкой «БМВ», сзади которого скромно ехала тентированная «Газель». То, что сосед замечательный стало моментально ясно всем жителям нашего дома, что как раз почти в полном составе находились на площадке вокруг дома по причине прекрасной летней погоды прекрасного субботнего утра.
Во-первых, совершенно замечательной была его неординарная внешность. Был он стройным, баскетбольного роста, метра под два, если не за два, в полосатой тельняшке и белых джинсах, с пронзительными синими глазами на ясном лице и с огромной копной огненно-рыжих волос, величественным ореолом окружающих его высокую голову. «Как подсолнух», – прокомментировала маленькая Катюша Изякова из девятой квартиры. «Нет, – не согласился с ней Ванечка Астраханцев из третьей, – он в точности лев Бонифаций из мультика». Что интересно, звали нового соседа действительно Бонифаций, и фамилия его оказалась не менее звучной – Выштынецкий. Бонифаций Выштынецкий – это вам не Коля Иванов. Да еще с такой внешностью. Попробуй такого не заметить. Замечательный человек.
Впрочем, мебель в «Газели» оказалось вполне обыкновенной. Необычным было то, что из «БМВ» Бонифаций Выштынецкий появился, держа в руках некий небольшой футляр неясного назначения. Впрочем, все прояснилось тут же. Так как новый сосед, бегло оглядев дом, двор и его жителей, с любопытством уставившимся на него, торжественно произнес: «Я ваш новый сосед Бонифаций Выштынецкий!», после чего, словно в подтверждении своих слов, распахнул футляр, достал из него отливающую золотом трубу, поднес к запрокинувшейся к небу голове и вывел музыкальный гимн жизни такой поразительной чистоты и силы, что все только рты пораскрывали. После чего энергично махнул рукой двум грузчикам, высыпавшимся из «Газели», давая сигнал разгружать содержимое, а сам исчез за дверью подъезда.
«Ух ты! – выразил Ванечка свое восхищение увиденным и особенно услышанным, – Класс!»
«Ох ты! – всплеснула руками его мама Аллочка, – Он еще и трубач! Дело труба!»
Как в воду глядела Алла Астраханцева. Бонифаций Выштынецкий оказался не просто трубачом, он оказался талантливым трубачом и очень требовательным к своему таланту, старательным и добросовестным музыкантом. А еще крайне дисциплинированным. Очень быстро все в нашем доме выучили расписание его репетиций. С пол-одиннадцатого до двенадцати – это в первой половине дня. С восемнадцати тридцати до двадцати – это во второй половине дня, когда у него не было концерта в филармонии, если в этот день он выступал на концерте, то репетиция переносилась на с двадцати одного часа до двадцати двух тридцати. Причем, неутомимый Бонифаций не давал себе, а заодно и своим новым соседям, отдыха даже по выходным. Более того, время от времени на него видимо накатывала столь мощная волна вдохновения, что он не мог удержаться, и радовал себя и окружающий его мир особо сильными, страстными и волнующими звуками своей трубы еще и в промежутках между тренировками, и даже по ночам. Причем, не в силах сдержать в стенах однокомнатной квартирки эту волшебную красоту музыки, он выходил в одних трусах на балкон в душную темноту летней ночи, запрокидывал голову к черному бархату неба с щедро нашитыми на него бриллиантами звезд, подносил к губам начищенную до блеска трубу, вдыхал полную грудь и из мощных его легких через таинственно мерцающую в свете луны трубу лились сильные, сочные и совершенные в своей непостижимой красоте волшебные звуки, от которых хотелось потрясенно смеяться и плакать от счастья. И соседи плакали. Просыпались моментально все жители нашего небольшого дома и начинали плакать. Стенали мужчины: «Да что это такое! Опять!» Плакали разбуженные громкими звуками, напуганные дети. Рыдали женщины: «Боже мой, за что нам это наказание?»
Разумеется, мужчины поначалу попытались по-хорошему договориться с Бонифацием. Мол, мы, конечно, все понимаем, талант, музыка, вдохновение и все такое, но ведь и с нами считаться тоже надо. Нам утром рано вставать, на работу идти. Женам нашим тоже. Опять таки дети малые, им по ночам положено крепко спать, они же не виноваты, что у вас талант. Мало того, что днем терпим вашу трубу, так еще и по ночам – это уже слишком. Всему есть предел. Бонифаций смотрел на них светло и радостно, кивал рыжим ореолом, соглашаясь с каждым словом. «Так что, больше хотя бы по ночам мы не будем вскакивать от вашей трубы?» – требовали от него клятвы мужчины. «Я постараюсь», – туманно обещал Бонифаций. Но наступала следующая ночь, и опять все повторялось: резкие мощные звуки внезапно пронзали тишину ночи, подскакивали люди в своих кроватях, мужчины стенали, дети плакали, женщины рыдали. В дверь Бонифация колотили взбешенные люди. Он открывал. Удивленно смотрел заспанными пронзительно синими глазами (проиграв небольшой отрывок из миниатюры Абрамяна, Крейна или Флярковского, Бонифаций моментально ложился спать и в ту же секунду отрубался), пожимал плечами и повторял свое «постараюсь».
Так прошли три длинных, наполненных эмоциями и страстями недели. Мир и гармония нашего дома были нарушены. Женщины стали раздражительными, время от времени между ними стали вспыхивать небольшие перепалки. Дети в песочнице, раньше мирно игравшие и щедро делившиеся между собой игрушками и конфетами, теперь вместо того чтобы дружно лепить куличики, стали бить друг друга пластмассовыми совочками по голове, а то и швырять песок в глаза. Пару раз на мужской половине вчерашние приятели хватали друг друга за грудки. В общем, атмосфера накалялась.
И вдруг… Вдруг в один воистину прекрасный день наступила тишина. Из квартиры Бонифация не раздавалось ни звуки целый день. А потом пришла оглушительная по своей тишине ночь. То есть ветер, конечно, шелестел по листве и кустам, стрекотала какая-то мелюзга в траве и цветах, со стороны Волги едва угадывалось шевеление мощных водных потоков, отдаленно шумел большой город, но на фоне полного безмолвствия трубы Бонифация тишина казалась абсолютной. «Неужели внял нашим мольбам?» – счастливо улыбались друг другу утром соседи. «На гастроли он укатил на неделю, – обломал всем радостное оживление Васильев Василий из пятой квартиры, – сам мне вчера вечером сказал, когда столкнулись на лестнице. Но хоть неделю поживем как люди».
К сожалению, неделя пролетела моментально. Но эти семь отпущенных нам счастливых дней с новой силой сплотили всех, как в недавние добрые времена. Опять мирно чирикали детки в песочницах, ворковали на скамейках их мамы, угощая друг друга домашним песочным печеньем и тыквенными семечками. Деловито басили мужчины на своей половине. Пели птицы. Нежно розовел закат. Пахло сдобой и травами.
Когда отпущенная неделя подошла к концу, атмосфера снова напряженно сгустилась, как перед грозой. Люди сделались молчаливыми. Накануне возвращения Бонифация вечером во двор вышел хмурый Васильев, кинув насупившийся взгляд в сторону женщин и детей и деловито засунув руки в карман, замаршировал на мужскую половину, мрачно напевая себе под нос: «Как теперь не веселиться, не грустить от разных бед. В нашем доме поселился замечательный сосед…» Там он подошел к небольшой группе мужчин, сгрудившихся вокруг стареньких «жигулей» с целью попытаться реанимировать этот раритет, доставшийся по наследству от тестя Петьке Михальчуку из пятнадцатой квартиры. Что-то там эдакое Васильев стал говорить, сначала негромко, потом все громче и громче. Так, что около него скоро собрались все мужчины, оказавшиеся на тот момент во дворе. Увидев в окно, что во дворе случилось некое важное совещание, из дома вышли и остальные мужики. Примкнул к ним и я. Наконец, концессум был достигнут, собравшиеся закивали головами, заулыбались, одобрительно стали потрясать кулаками. Потом мы направились на женско-детскую половину…
Когда следующим субботним утром Бонифаций вернулся домой, во дворе его не встретили уже ставшие привычными женские голоса и детский смех. Только двое хмурых мужчин сдержанно кивнули ему в ответ на приветливое «добрый вам денек!». Неутомимый Бонифаций едва распаковав сумку и выпив огромный бокал кофе со сливками, тут же принялся за дообеденную репетицию. Он проиграл пьесу Боцца, этюд номер два Чемберджи, партию трубы из «Весенней песни» Мостраса. Играл он как всегда гениально и вдохновенно. Ровно через полтора часа минута в минуту репетиция был окончена, труба бережно уложена в бархат футляра. Сам Бонифаций как обычно прилег отдохнуть после трудов праведных. Едва его золотые ресницы сомкнулись, и он стал мягко проваливаться в сладкую дрему, резко прозвучавший дверной звонок прервал процесс перехода в царство Морфея. За дверью стоял Васильев Василий. Он сказал Бонифацию буквально следующее: «Спасибо вам. Спасибо огромное за ваше искусство. За вашу потрясающую музыку. За то, что вы нас приобщаете к прекрасному. Я сначала было не понял, даже возмущался иной раз по поводу вашей трубы, а теперь дошло: вы – гений. Вы настоящий артист». В довершение своих слов, он протянул свою жесткую рабочую ладонь, чтобы пожать длинные трепетные пальцы Бонифация. Закрыв дверь, Бонифаций расплылся в счастливой улыбке. Вот что значит истинное искусство. Это когда даже такое зачерствелое сердце, такая огрубевшая душа просыпаются для чуда музыки. Он удовлетворенно хмыкнул и опять прилег на свой удобный диван. Сон уже полностью овладел им, когда звонок в дверь заставил его опять подняться. Теперь за дверью стоял Петька Михальчук.
– Это… самое… как его… – говорил Петька корявым языком, – очень даже симпатично вы сейчас тут играли. Мне по кайфу было. Может, еще чего-нибудь продудите?
– В смысле сыграете? – мягко поправил его Бонифаций.
– Ну да. Я о том же.
– Что же вы желаете услышать? Трубную сонату Мильмана? А может, Анданте и скерцо Бара? Или «Тромпетуния» Бутри? Или сонату Хиндемита?
– Давай его, который последний.
– Что ж, входите, – сделал рукой широкий жест Бонифаций, приглашая гостя в квартиру.
– Нет. Я на улице послушаю, – поспешно сказал Петька, удаляясь.
Бонифаций натянул тельняшку и джинсы (неудобно в трусах играть для публики), открыл футляр, достал трубу, вышел на балкон, поднял к яркому солнцу свою золотую голову, поднес к губам трубу и заиграл. То была проникновенная соната Пауля Хиндемита. И прозвучала она из уст Бонифация так, что сам ее создатель восхитился бы. Внизу раздались жидкие хлопки. Бонифаций с достоинством поклонился Петьке и удалился в комнату. Все же надо немного поспать, в дороге и гостиницах он всегда спал сном поверхностным, неровным, такой сон не приносит полного отдыха. Но поспать опять не получилось. Через пару минут в дверь опять позвонили. На этот раз там был сосед с третьего этажа, его фамилию Бонифаций еще не знал.
– Что это вы сейчас играли?
– Партию трубы из сонаты для трубы и фортепиано немецкого композитора Пауля Хиндемита.
– …. Надо же. Классная вещь. Я прошу вас повторить ее.
– Непременно. Но… давайте завтра.
– Никаких завтра. Сейчас. Немедленно. И в полном объеме.
– Хм… Ну если вы настаиваете…
– Я не просто настаиваю. Я требую.
Бонифаций вновь вышел на балкон. Вновь запрокинул голову и заиграл сонату. Он воспроизвел ее в полном объеме, от и до. Но взыскательный слух заметил бы, что на этот раз в ней чего не хватало, как соли в недосоленном борще или острого перца в недоперченном харчо. Вроде, все на месте, а чего-то нет. Сосед с неизвестной фамилией и все еще не ушедший Петька от души похлопали Бонифацию и даже крикнули несколько раз «браво, маэстро!». Видимо, их вкус не был столь безупречным. Бонифаций поклонился, зашел в комнату, отключил дверной звонок и лег на диван, прикрыв уши подушкой. Ему страшно хотелось спать. Но сегодня это для него было несбыточной мечтой. Едва голова его поплыла в приятной неге, как в дверь забарабанили несколько рук и даже ног. За дверью стояло пятеро мужчин, живших в доме, в их числе был и я. Видимо наш вид был довольно решительным и, несмотря на вполне дружелюбный тон слов, что-то внутри Бонифация явно екнуло. «Давай, сосед, играй… Тебя целую неделю не было с нами. Мы соскучились по твоей игре… Не филонь. Музыка должна принадлежать народу… Или ты нас не уважаешь? Повтори опять ту сонату пару раз… Паганини, дуй в свою трубу… Нам музыка стоить и жить помогает. Давай, выходи во двор, играй для публики…». Он было попробовал нас вразумить, объяснить, что музыка – это вам не детали на станке вытачивать, для нее нужен определенный настрой, вдохновение. Но все было бесполезно. Тон мужиков стал жестче, тональность голосов ниже, вид решительнее. И Бонифаций отступил, струсил. Он элементарно испугался. Мало ли что.
Через несколько минут он появился во дворе переодетый в парадный фрак с ослепительно белой манишкой и такими же манжетами, его рыжая шевелюра была тщательно расчесана, от него даже пахло «Hugo Boss». Мы ждали. Он встал перед нами – с гордым блеском синих глаз на бледном лице, высокий и торжественный, кинул поверх всех отрешенный взгляд, слегка запрокинул рыжую голову, поднес к губам трубу и заиграл.
Такого концерта Бонифацию еще не доводилось играть. Он проиграл весь свой репертуар, каждый раз громко объявляя название произведения и композитора. Многие вещи просили повторить на бис по несколько раз. И он повторял. А попробуй не повторить. Хоть ему щедро аплодировали и слушали внимательно, но стоило ему объявить, что концерт окончен, как публика мрачнела и угрожающе кричала: «Играй, Паганини! Давай, маэстро!» И приходилось играть и давать, хоть уже от усилий скулы свело, рука затекла и легкие закаменели. Но опять и опять: «Давай, маэстро! Играй, Паганини, мать твою!» Он сбился со счета сколько времени это продолжалось. Уже и солнце покатилось вниз. И стало темнеть (или это у него в глазах потемнело?). Ему хотелось есть. Ему хотелось пить. Ему хотелось спать. Ему хотелось плакать от усталости, обиды и страха. Но вновь и вновь: «Бонифаций, жахни опять ту «Интраду», а потом сонату Гюбо и пьесу Боцца. Классная вещица». Из его трубы уже не лились чистые и сильные звуки, она жалко шипела, кряхтела и кашляла, как престарелый заядлый курильщик. Еще минута и он бы грохнулся в обморок. Но тут Сергей Астраханцев вдруг сказал: «Спасибо, сосед. Вот порадовал. На сегодня хватит, пожалуй. Но завтра выходной, ты уж нас не обижай, сыграй нам и завтра то же самое, как сегодня. И еще чего-нибудь сверх того. С семи утра мы здесь опять соберемся. Не опаздывай, сосед». Он подошел к Бонифацию и дружески пожал его дрожащую руку. Бонифаций смог только слабо кивнуть в ответ. «И не забудь ночью нам сыграть тоже, как раньше, – напомнил Петька, – а если забудешь, то я постучу тебе часика в два, да и в три тоже».
У него едва хватило сил доплестись до своей квартиры. Он вошел, прикрыл за собою дверь и рухнул подрубленным тополем.
Петька оказался очень точным и пунктуальным. Ровно в два ночи он действительно постучал, да так, что это стук прогремел набатом по всему подъезду.
– Пора, Паганини, – постучал он ногтем по циферблату часов.
– Ночь же. Спят люди, – робко возразил Бонифаций.
– Раньше тебя это не останавливало. Никто не спит. Ждут. Дуди давай. И погромче.
Пришлось сыграть миниатюру Мильмана. В три ночи Бонифаций под чутким наблюдением Петьки повторил ее дважды.
– Ровно в семь ждем во дворе, – напомнил Петька, прежде чем удалиться, – не опаздывай.
…Когда около семи утра хмурые не выспавшиеся мужчины нашего дома, в числе которых был и я, толпой вышли из подъезда, нашим взорам предстал бледный Бонифаций, стоящий во дворе. Вид его был измученным. В трясущихся поднятых руках он сжимал самодельный белый флаг – вафельное полотенце, привязанное к черенку швабры.
– Мужики! Я все понял! Я больше не буду! Честное слово! Я трубу прямо сейчас отнесу в филармонию, в свою комнату. Я репетировать теперь только там буду! Правда! Я вам контрамарки всем подарю на мой концерт, если хотите послушать. И аудиозаписи. Только не надо больше играть! Пожалуйста!!!…
