(Ироническая проза)

 

Моя подруга Маринка патологически ревнива. Просто мавр из всем известного произведения Шекспира. Мы знакомы сто лет, ну, почти сто, с детского сада. Кто бы мог тогда подумать, что из тихонькой, как мышка-норушка, девчушки, флегматично-медлительной, пухлощекой с наивными голубыми глазищами и такой хорошенькой, как ангелочек на рождественской картинке, со временем выйдет столь ревниво-грозная жена. Замужем она без малого пятнадцать лет, срок, как вы понимаете, довольно серьезный. Я тоже столько же времени состою в законном браке, более того, выходили мы замуж и один день и даже в один час. Более того, регистрировались в одном ЗАГСе и даже свадьбы справляли в одном ресторане «Алладин»: мы с Костей в «голубом» зале, Маринка с Женькой в «розовом» зале. Так условились, что вместе, потому как не только мы с Маринкой были (да и поныне есть) подругами – неразлейвода, но и Костя с Женькой были (и сейчас есть) закадычными друганами тоже с детского сада, вместе потом в школе учились, вместе армию прошли, в институте отучились, теперь в одной фирме работают: мой Костя начальником одного отдела, а Маринкин Женька – начальником другого. Так что все мы знаем друг друга как облупленных, в курсе всех дел, праздники вместе празднуем, в бедах-горестях, на которые богата наша действительность, первыми мчимся плечи подставлять.

И все бы хорошо. Все бы гладко, да сладко, если бы не одно «но», отравляющее горьким ядом не только семейную жизнь моей подруги, но и бьющее рикошетом по моей семье. С регулярной периодичностью примерно раз в неделю, Маринка врывается в наш дом разъяренной фурией не зависимо от времени суток, случается, что и далеко за полночь и даже под утро. Врывается в очередном приступе исступленной ревности. По ее признанию, в ней «кипит говно», и она несется к нам, дабы срочно вылить изрядную долю своего кипящего содержимого на наши невинные головы, вернее, на мою несчастную голову, так как Костя каждый раз «умывает руки» и отказывается быть свидетелем женской истерики и тем паче потакать приступам безумия, как он сам говорит. Маринку он при этом называет в глаза «мадам Ку-Ку», не двусмысленно крутя пальцем у виска, а мне говорит после ее ухода: «Когда она отбросит свои копыта, а случится это по всему скоро, то вскрытие покажет: скончалась преждевременно от патологической ревности». И со вздохом сочувствия другу добавляет: «Бедный Женька. Если бы он прикончил ее в первый же приступ, то есть на следующий день после свадьбы, то через несколько недель вышел бы уже на свободу: за убийство в состоянии аффекта больше пятнадцати лет не дают». Впрочем, Маринка на него не обижается: что взять с примитива мужского пола, какими, по ее  твердому убеждению, являются все особи этого пола, примитивы, да к тому же гулены. Ну а мне, как близкой и верной подруге, хочешь – не хочешь, приходится быть и жилеткой, и утешительницей, и слушательницей, и головокивательницей. Хотя, если честно, мне самой уже до чертиков полосатых все это осточертело. А уж как все это надоело самому Женьке и их сыну Дениске – я могу только представить и посочувствовать.

В тот памятный день у меня на работе произошла неприятность, не смертельная, но очень обидная. Да еще зонт в маршрутке забыла, а дождь, конечно же, начался именно в тот момент, когда маршрутка скрылась за поворотом, увозя мой любимый зонтик в маках. Ну и, как водится, до кучи Анютка принесла двойку по алгебре, а ванну сверху затопили соседи. А для полноты картины поздно вечером прискакала Маринка, разъяренная как тигрица и вздыбленная как фурия.

«О, господи! Только не это!», – мысленно простонала я, и без того несчастная и расстроенная, увидев ее на пороге. А Маринка не здороваясь уже прошлепала мимо меня на кухню по только что протертому, еще влажному линолеуму, в грязных туфлях, оставляя за собою мокрые следы.

– Вот сволочь! – заявила она мне, грозно глядя в лицо. Я только горько вздохнула. Это не было обращением ко мне, это начиналась Маринкина тирада в адрес мужа – подонка, подлого изменника, бабника, каких свет не видывал, мерзкого Казановы, предателя, сволочуги и просто нехорошего человека. Все, что она произнесет в ближайшие сорок минут – час, я знала назубок, как отличник таблицу умножения. Я сидела за столом, подперев лицо ладонью, смотрела затравлено как кролик на удава на марширующую туда-сюда Маринку, мечущую громы и молнии в адрес несчастного Женьки, а сама думала о разном: о неприятносте на работе, о том, что Анютке придется брать репетитора по математике, о том, что плитку в ванной теперь точно придется менять, что Костику надо купить новые джинсы, что стиральный порошок закончился, что завтра я буду не выспавшаяся, а не выспавшаяся я не человек, а только полчеловека.

Я не знаю, случаются ли у Женьки увлечения и романы. Допускаю, что он, как большинство мужчин, не без некоторых грехов по этой части. Но все же подозреваю, что Маринкины истерики на почве ревности безосновательны. Слишком уж он придавлен ее подозрительностью. Да и поводы и причины для Маринкиных приступов до смешного незначительны: длинный светлый волос может попасть на Женькин рукав в той же маршрутке, позвонившая на домашний номер неизвестная женщина может действительно ошибиться номером, не факт, что безымянная СМСка: «Привет! Как дела? Какие планы на выходные?» непременно от любовницы, назначающей свидание ее мужу на выходной день.

Маринка все маршировала, все метала. А я вспоминаю, каких только советов не приходилось мне давать ей за эти годы в связи с ее безграничной ревностью.  То я призывала ее быть мудрой и сдержанной. С таким же успехом я могла бы уговаривать голодную кошку не есть сырое мясо.

То, дабы отвлечь ее от тягостных подозрений, изматывающих и ее саму, и нас с Костей, и, разумеется, в первую очередь Женьку, уговаривала Маринку ходить на занятия фитнесом, йогой, на восточные танцы, на аэробику, в бассейн. Расчет мой был прост: у напрыгавшейся, натанцевавшейся, наплававшейся до изнеможения Маринки просто сил и времени не останется на ее истерики.

То отправляла ее на прием к психологу, дабы он подкорректировал ее больное воображение. «К психиатру ей надо, – говорил Костя, – а лучше сразу к патологоанатому. Вскрытие покажет: довела себя до такого своей необузданной ревностью».

То я пыталась отвлечь Маринку разными разговорами и делами, связанными с хозяйством, семьей и детьми. Мы на пару вдвоем осваивали плетение макраме, пекли какие-то невообразимые торты, учились запекать утку по-Пекински. Маринка, кстати, хозяйка великолепная. Дома у нее чистота и уют, готовит она исключительно, мать и жена заботливая, каких поискать. Если бы не ее бзик – цены бы ей не было.

Но все мои попытки увлечь или отвлечь Маринку от болезненной темы разлетались в пух и прах, стоили ей найти на одежде мужа очередной волос или учуять от его рук запах женских духов. «Да не духи это! – вопил несчастный Женька, – Это ароматизированное жидкое мыло у нас на работе! С запахом жасмина!». Все было бесполезно. Грандиозный скандал в семействе Марины и Евгения, а также бессонная ночь в нашем семействе были обеспечены.

Однажды в порыве отчаяния я даже дала Маринке сомнительный совет изменить мужу назло. Так сказать, отомстить ему. У меня была надежда, что совершив грехопадение, Маринка перестанет доставать мужа, так как у самой рыльце будет в пуху и не будет уже морального права изводить его. Маринка этот совет игнорировала, как и все остальные. Все было напрасно. Ничто не сработало. Маринкина болезненная ревность не знала ни границ, ни усталости, ни здравомыслия. Похоже, мы все были пожизненно обречены на ее истерики.

Вот и тогда она, перестав наконец маршировать, уселась напротив меня вся красная, взвинченная, пышущая гневом. А ведь она любит своего Женьку. Я это точно знаю. Знает это и сам Женька, иначе какого черта стал бы столько лет терпеть это издевательство. Когда Женька несколько лет назад чуть не отдал душу Богу в результате гнойного перитонита, Маринка просидела под дверью реанимации на стуле целую неделю. Не существовало силы, которая сдвинула бы ее с этого стула. В конце концов, на нее просто махнули рукой и не обращали внимания. Если бы я с утра и вечером после работы не приходила к ней и не кормила ее насильно принесенными продуктами, она наверняка умерла бы от голода. Потом она долгих три месяца выхаживала мужа, кормила его с ложечки, меняла ему памперсы, водила под ручку на прогулки. Выходила. Чтобы затем убивать его своею ревностью. Да, странные мы все же существа – женщины.

– Слушай, а, может, его просто убить, а? – вдруг сказала я, и сама поразилась своим словам.

– Чего? – застыла с раскрытым ртом изумленная Маринка.

– Убить! – была тверда я.

– Кого? – не дошло до нее.

– Женьку твоего! Убить насмерть и насовсем.

– Ты что? С ума сошла?! – покрутила у виска Маринка, совсем как Костя, когда называет ее «мадам Ку-Ку».

– Да нет, не сошла. Я дело говорю. Ты послушай, – на меня нахлынуло вдохновение, – Ты сама только что вещала, как сто тысяч раз ранее, что он такой, сякой, плохой, дрянной, немазаный, в общем, полная мразь и урод, не достойный жить на белом свете. А раз так, то пусть и не живет. А мы ему поможем в этом. Пусть свершится правосудие.

И меня понесло. Раньше я никогда не замечала за собою признаков садизма. Наоборот, Костя всегда говорит, что я слишком сентиментальна. Так и есть. Могу расплакаться над несчастной судьбой героини из телесериала. Часто рыдаю над книгой. Подбираю беспризорных котят, а потом долго пристраиваю их в хорошие руки. Но сейчас я занималась тем, что отрубала руки-ноги несчастному Женьке, обезглавливала его, кастрировала, в конце концов. Я упоенно четвертовала его, привязывала к ретивому коню крепкой веревкой и волокла волоком по острым камням и жестким ухабам. Выбрасывала из самолета с неисправным парашютом. Сбрасывала в бездонные горные расщелины, скидывала с вершины Джомолунгмы. Переезжала асфальтоукладочным катком: туда – обратно, туда – обратно  и так несколько раз. Вешала, жгла и топила. С удовольствием, с наслаждением, с чувством глубочайшего удовлетворения. Бросала на съедение голодным тиграм и свирепым акулам. Чем больше ширели от ужаса Маринкины зрачки, тем кровожаднее становилась я. Жалко, что меня не слышал Женька. Я думаю, он бы оценил мое красноречие по достоинству. Вид у меня был, должно быть, тот еще. Похлеще, чем у Маринки в пик ее припадков. Да, воистину нет в мире страшнее существа, чем разъяренная женщина.

Вдруг я остановилась на полуслове. В тот миг, когда я живописно описывала как огромный крокодил-людоед откусывает Женькину голову и начинает ее с аппетитом жевать, сидящая на стуле Маринка с закатившимися глазами стала как-то странно заваливаться на бок. Я едва успела ее подхватить. «Ты чего это? – деловито похлопала я ее по щекам, – Жаль, на самом интересном месте».

Маринка распахнула свои голубые глазищи, молвила помертвевшими губами: «А, может не надо? А?.. Ларис? »

– Надо, Федя! Надо! – была неумолима я, – Отомстим ему за все твои горькие слезы. За нервы потрепленные, которые, как известно, не восстанавливаются. За погубленную твою жизнь!

– Ну он… вроде… не погубил, – жалко лепетала Маринка.

– Еще не погубил! Пока не погубил! Но порядком отравил. Вот пока он тебя не загнал в гроб и надо его убить! Совсем и насмерть! –  я была как кремень.

– Ты, Ларочка, не горячись, пожалуйста, – потихоньку приходила в себя Марина, – Не пори горячку. В принципе, Женька не такой уж и плохой. Он прекрасный отец. На работе на отличном счету. Да и муж тоже заботливый.

– Грехи замаливает, вот и заботится. А за твоей спиной наверняка крутит роман за романом, а то и несколько параллельно.  Нет, фактов у меня нет. Но ты и сама сколько раз то волос найдешь на его рубашке, то у него сверхурочная работа, сама рассказывала. Нет, это мы так не оставим!

И я продолжала свирепствовать. Я рвала несчастного Женьку, как Тузик грелку. Сжигала на костре, как Джордано Бруно. Протыкала его пиками, наконечники которых были отравлены смертоносным ядом кураре. Хорошо, что меня в это время не слышал Костик. Он наверняка больше не смог бы лечь в одну постель со столь ужасной женщиной. И тем более, не слышала Анютка.

Наконец, Маринка не выдержала.

– Прекрати! Прекрати немедленно! Чего ты разошлась? Мой муж не стоит таких мучений. И вообще… И вообще, еще неизвестно, изменяет ли он мне в действительности.

– Как неизвестно! Конечно, изменяет! – успокоила я подругу. – Все они, коты похотливые, одним миром мазаны. Полигамы хреновы.

– Он хороший. Он… Он самый лучший. Самый родной. И вовсе он не кот. У него работа такая, что приходится часто задерживаться. Вот и твой Костя тоже, между прочим, часто задерживается. А волосы… так они в маршрутке могут прицепиться. Я часто и на своей одежде нахожу чужие волосы. И запахи тоже… Мало ли откуда. И вообще. Люблю я его. И он меня тоже. Нет у него никого, кроме меня. А даже если и было когда-то… что ж, жизнь она такая сложная, всякое бывает. Главное, он со мною. И старость я хочу встретить только с ним.  Хочешь, анекдот расскажу? – вдруг некстати улыбнулась Маринка.

– Какой еще анекдот? – подозрительно уставилась я на нее, – Про гуляющих мужей?

– Просто смешной анекдот. Собственно, только одна фраза: «Вскрытие показало, что чукча умер от вскрытия», – и она первая рассмеялась. Первая и единственная. Я нахмурилась:

– Человека зарезали, а тебе смешно. Жалко чукчу.

Маринка усмехнулась:

– Не тебе, маньячке-Чикотиле, только что гробившей человека самыми зверскими и изощренными способами, говорить о жалости. Слушай, давай чаю выпьем, что ли? Глядишь, подобреешь.

Я вздохнула:

– Ладно. Так и быть. Выпьем чаю. С бальзамчиком. И по сто грамм коньяка. И поедим капустно-картофельных котлет. А то я прямо проголодалась от своих зверств.

– Капустно-картофельные котлеты – это хорошо, – мечтательно улыбнулась Маринка, – а вот если котлеты из капусты и картошки, то что тогда на гарнир?

– Что, что… – проворчала я, – на гарнир тогда гуляш из свинины.

 

С тех пор прошло почти два года. Ни разу более Маринка не прибегала к нам в приступе ревности. Они с Женькой теперь приходят к нам в гости все больше парой, под ручку. И в семье у них теперь мир и покой. Полная гармония и семейная идиллия.

Костя говорит: «Когда они помрут, а случится это по всему очень не скоро, и произойдет, скорее всего, в один день и час, то вскрытие покажет: «Жили они долго и счастливо. Дай Бог всем так».