Клянусь, я не хотел этого. Я не сторонник дешевых эффектов и мелодраматических сцен. То, что произошло со мной – случайность, просто нелепая случайность и не более того.
Но вся беда в том, что она-то как раз так не считает. Она, напротив, уверена, будто я совершил это исключительно из-за нее, чтобы доказать, как сильно я ее любил и как непростительно жестоко она со мной обошлась. Ей это, конечно, ужасно льстит, она прямо сама не своя делается, когда думает об этом.
Ах, как же мне хочется ее переубедить! Не желаю, чтобы все вокруг принимали меня за идиота, способного потерять голову из-за женщины. Во что бы то ни стало я должен открыть ей правду. Рано или поздно.
Я прекрасно понимаю, что в нынешнем моем положении это маловероятно, почти немыслимо, но пока во мне теплится хоть искра надежды, я снова и снова прихожу к ней (по счастью, это теперь не составляет для меня большого труда), всегда в одно и то же время – в девять или в половину десятого вечера. Я знаю, что в эти часы она обычно предоставлена сама себе. Пятилетняя дочь Леночка – славный ребенок, копия мать – мирно посапывает в соседней комнате, раскидавшись на детской кроватке. Муж – типичный работяга с физиономией угрюмого олигофрена – работает в ночную смену либо где-нибудь с дружками закладывает за воротник, чтобы приползти домой ближе к полуночи и заснуть мертвецким сном, не раздеваясь, прямо на полу, куда она иногда в сердцах швыряет ему подушку, наотрез отказываясь лежать в одной постели с алкашом, от которого на километр разит сивухой и еще какими-то подозрительными духами.
А пока его нет, она коротает время за вязанием, реже – за книгой (телевизор не включает, чтобы не разбудить Леночку, спящую очень чутко) или просто сидит в кресле, с высоко запрокинутой головой и вытянутыми на подлокотниках руками. Мне нравится эта ее поза усталой задумчивости и отрешенности, нравится, наверно, еще и потому, что в такие минуты она часто вспоминает обо мне (сейчас, когда область подсознательного для меня все равно что мои пять пальцев, я знаю это совершенно точно).
Иногда это просто мимолетные мысли, скорее даже обрывки мыслей, незначительные фрагменты прошлых встреч, разговоров. Но иногда она с какой-то мазохистской скрупулезностью пытается – день за днем, минута за минутой – восстановить в памяти всю картину наших прежних отношений и таким образом нередко доводит себя чуть не до
истерики. В этот момент ее плечи вдруг начинают вздрагивать, как при сильном приступе озноба, а из груди вырываются глухие судорожные всхлипы.
Обычно это длится недолго – минуту или две. Потом она постепенно успокаивается, долго сидит неподвижно, закрыв ладонью лицо, и слезы, робко просачиваясь сквозь неплотно сомкнутые пальцы, длинными струйками сбегают по запястьям, прячутся в широкие рукава халата.
Когда я вижу эти ее слезы, что-то больно сжимается у меня в груди, я сам готов зареветь с ней на пару. Но одновременно – что греха таить – я испытываю и что-то вроде удовлетворения, даже злорадства. Никакие угрызения совести меня при этом не мучают. Еще чего не хватало! Ведь теперь это единственное, что мне осталось.
Однако, бывает, ее мысли принимают совершенно иной, неприятный для меня оборот. Тогда она полностью преображается: выпрямляется в кресле, становится даже чуть выше ростом, ее глаза загораются каким-то сатанинским блеском, а губы кривит торжествующая улыбка.
Как же я ненавижу ее в эти минуты! Не в силах сдержаться, я подступаю к самому ее лицу, я твержу ей опять и опять с упорством параноика: «То, что ты думаешь обо мне, – неправда! Неправда! Все это только твое воображение!..» Но она, конечно, ничего не видит и не слышит. Я снова вынужден капитулировать, потому что не в силах преодолеть этот проклятый барьер, возникший вдруг между нами.
Но даже если б мне ничто не мешало сейчас общаться с ней как раньше, уверен, она все равно осталась бы слепа и глуха к моим призывам, настолько в такие минуты бывает увлечена собой и своей мнимой победой надо мною. Я же зубами готов скрипеть от злости, чувствуя свою полную неспособность что-либо изменить…
Впрочем, я ее прекрасно понимаю. Как и каждой женщине, ей, конечно, приятно сознавать, что ее любили, любили до такой степени, что ради этого чувства готовы были идти на безумство. Убежден, если бы у нее имелась моя фотография, она бы до самой старости хранила ее в каком-нибудь тайном месте – специально для того, чтобы иногда, под большим секретом, показывать самым близким друзьям и подругам и, о чем-то умалчивая, что-то, наоборот, приукрашивая, в очередной раз трагическим голосом пересказывать печальную историю своей любви, где ей, безусловно, будет отведена роль гордой и неприступной красавицы, мне же – роль несчастного отвергнутого воздыхателя.
Да, так оно скорей всего и будет – и фотографии не понадобится! Уж что-что, а приврать она умела и даже со мной, как теперь выясняется, не всегда бывала откровенна.
Так, например, она неоднократно повторяла мне, что давным-давно не любит своего мужа, что его ласки не доставляют ей никакого
удовольствия… На днях, явившись к ней домой чуть позже обычного, я случайно стал свидетелем их очередного соития – нет, я бы даже сказал, случки, потому что зрелище было поистине омерзительным.
Я не вуайер, половой акт мне доводилось наблюдать только на экране видео при просмотре порнографических фильмов, да и тогда, помнится, эти сцены не вызывали у меня ничего, кроме неловкости и раздражения. Однако то, что я увидел сейчас, не шло, конечно, ни в какое сравнение с видео. На какое-то мгновение мне показалось даже, что я вот-вот вырву (хоть и понимал прекрасно, что это невозможно). Причем поверг меня в такое состояние не столько вид ее муженька, этого сопящего, как трактор, самца гориллы с мутными от вожделения глазами и капающей с губ слюной, сколько то, как реагировала на его грубые действия она, как непритворно стонала, катаясь головой по подушке, как изгибалась всем телом в порыве страсти и все пыталась обнять, охватить руками это потное жирное тело с пошлыми татуировками на спине и плечах…
Нет, со мной она никогда не была такой раскованной, такой бесшабашно исступленной – в минуты нашей близости она как будто постоянно чего-то боялась. Не знаю, чем это было вызвано. Может, при всей ее тяге к авантюрам в ней все же был сильно развит комплекс вины? А может, она просто стеснялась меня, считая недостаточно опытным в любовных делах (что отчасти соответствовало истине, так как мои прежние немногочисленные связи с женщинами, как правило, носили эпизодический характер)?
Но для чего тогда она затеяла со мной эту не сулящую ей никаких новых открытий игру? Неужели только от скуки или из желания еще раз проверить силу воздействия своих чар? А что, если это был просто кратковременный порыв страсти, случайный, ни к чему не обязывающий, который прошел так же внезапно, как и возник?
Сейчас мне трудно ответить на этот вопрос. Да и сама она, думаю, не смогла бы дать вразумительного объяснения своим тогдашним поступкам…
А началось все это сравнительно недавно – примерно полтора года назад. Срок, конечно, небольшой, но даже если бы он был и больше, историю наших недолгих любовных отношений, особенно некоторые, наиболее волнующие эпизоды, я, как мне кажется, буду помнить вечно (о, каким новым смыслом теперь наполнена для меня эта, вроде бы, такая банальная фраза!)…
Я, например, до сих пор прекрасно помню вечер своего первого знакомства с ней, ставшего для нас одновременно и вечером начала нашего романа. Кажется, мы тогда отмечали какую-то дату – если мне
не изменяет память, день рождения начальника, устроившего по случаю своего пятидесятилетия шумный банкет прямо в отделе, на который пригласил почти всех своих сослуживцев.
Была там и она, хоть и появилась в нашей конторе совсем недавно – месяц или два назад. Так получилось, что наши места за праздничным столом оказались как раз напротив, и я то и дело ловил на себе ее осторожные внимательные взгляды.
Виделись мы, конечно, и раньше, но как-то мимоходом, случайно – то возле проходной, то в очереди в столовую, то на лестнице, однако никогда не заговаривали, ограничиваясь лишь традиционным кивком. Не могу сказать, что она понравилась мне с первого взгляда – скорей даже, наоборот – ничего особенного я в ней тогда не углядел. Ну, симпатичная женщина, высокая, статная, с черными блестящими волосами, скрученными на затылке тяжелым узлом, с необычайно бледным лицом, на котором резко выделялись большие, такие же черные глаза и тонкие, красные, как рубец, губы (она обычно предпочитала яркие тона помады), одетая всегда строго, с иголочки: в джемпера темных расцветок и длинные узкие юбки с разрезом, рельефно обрисовывающие бедра, несколько, пожалуй, полноватые для такой хрупкой фигуры, и стройные ноги, из тех, про которые говорят, что они растут прямо из подмышек – в общем, особа, конечно, довольна заметная – ну и что с того! Сколько таких ходит сейчас вокруг – только оглянись!
По давней холостяцкой привычке делить всех женщин на тех, кто представляет для меня интерес, и тех, с кем никогда ничего путного не получится, я почему-то сразу и безоговорочно отнес ее ко второй категории. Уж не знаю, отчего это произошло. Может, оттого что мне тогда больше нравились не слишком высокие, склонные к полноте блондинки и совсем не импонировали так называемые «бизнес-леди», чей весьма распространенный в наше время тип она, на мой взгляд, как раз и представляла. А может, моя новая сослуживица просто показалась мне не в меру холодной, неприступной, словом, не из тех, с кем легко можно закрутить роман. В общем, как бы там ни было, но раньше я почти не обращал на нее внимания.
А в тот вечер все вышло совершенно по-другому…
Вот отзвучали последние хвалебные тосты в честь именинника, истощился запас застольных анекдотов, и гости, наконец, почувствовали непреодолимое желание встать и немного размяться под музыку. Кто-то предусмотрительно прибавил в магнитофоне громкости, и уже первые несколько смельчаков под смех и одобрение толпы задергались, запрыгали посреди комнаты в ритме модного шлягера.
Я не большой любитель танцев, особенно быстрых, поэтому решил воспользоваться этой временной передышкой, чтобы побаловаться
сигаретой, не без труда выбрался из-за стола и слегка покачивающейся походкой (так как принял уже несколько больше положенной нормы) направился к дверям, обшаривая карманы в поисках заветной пачки.
Однако покурить в тот вечер мне так и не пришлось. Кто-то переключил дорожку магнитофона, зазвучала медленная мелодия, и тут я снова увидел ее. Она шла прямо на меня своей твердой, уверенной походкой, чуть подрагивая на высоких каблуках, с какой-то деланной улыбкой на лице, которой в эту минуту пыталась, видимо, скрыть свое смущение.
– Вас можно пригласить? – голос у нее оказался на удивление низким, даже с хрипотцой.
– Можно, конечно… Только я, знаете ли, неважный партнер.
– Ну уж, не прибедняйтесь! – быстро, словно боялась, что я убегу, сжав мою руку длинными проворными пальцами, она повлекла меня на середину комнаты. – Между прочим, меня Галиной зовут. Можно просто Галя. А вас?
– Алексей, – я старался отвечать ей в тон – так же весело и непринужденно. – А почему вы со мной на «вы»?
– Не знаю. Впрочем, ведь и вы тоже…
– А я больше не буду.
– И я не буду, – снова деланная улыбка и быстрый взгляд из-под ресниц. Но она уже менее скована, движения обрели плавность и какую-то волнующую вкрадчивость. Я почти физически ощущал, как теплели ее ладони на моих плечах, как все крепче и теснее становились объятия. Музыка словно обволакивала нас липкой тягучей массой, плотно держала в своих сладких тисках.
Близко – очень близко от себя – я видел ее большие, широко распахнутые глаза. Они, оказывается, были никакие не черные, а карие, даже светло-карие, цвета кофе, слабо разведенного молоком. Когда я глядел в них вот так, без отрыва, я ощущал легкое головокружение, как на краю бездонного колодца; временами мне казалось, что еще немного, еще одно мгновение – и я не удержусь, окончательно кану в эту темную, влекущую к себе глубину, уйду с головой, захлебнусь, и тогда – все, конец.
Но тут музыка внезапно оборвалась. Я почувствовал, что спасен, однако радости от этого не испытал и все медлил отпускать свою партнершу. Да и она, похоже, не очень-то спешила расстаться со мной, поэтому мы оба еще некоторое время стояли, прижавшись друг к другу, посреди комнаты и глупо улыбались. Помню, кто-то за моей спиной не слишком тактично проехался по нашему адресу – мол, гляди, прилипли так, что не разорвешь, – но я нисколько не обиделся на этого остряка, более того – был ему безмерно благодарен, ведь своей пошлой
шуточкой он вольно или невольно связал нас еще теснее, из обычных партнеров превратив в сообщников, где-то даже в заговорщиков.
Следующий медленный танец мы, конечно, снова танцевали в паре. На этот раз я действовал увереннее, не сомневаясь, что не встречу сопротивления с ее стороны. Я прижимался к ней всем телом, жадно вбирая ноздрями терпкий запах ее духов, часто и взволнованно дышал ей в самое ухо, с замиранием сердца отмечая, что она не отталкивает меня, а, напротив, сильнее охватывает ладонями мои плечи, и тогда я, сам удивляясь своей смелости, начал вдруг неловко искать губами ее губы, и партнерша моя опять-таки не отклонилась, не оттолкнула меня, только глаза ее от удивления, кажется, распахнулись еще шире.
Потом мы как-то незаметно оказались одни в пустом коридоре, и я снова искал в темноте ее губы и шептал глупые, бессвязные слова, а она все пыталась удержать мои руки, которыми я водил по ее бедрам и груди, но это ее слабое сопротивление было скорей всего только для виду, так как оба мы в этот момент прекрасно понимали, что начало уже положено и останавливаться на полпути просто глупо.
Поэтому, не долго думая, я повлек ее дальше по коридору, толкнулся в какие-то двери – они, по счастью, оказались не заперты, – и вот мы очутились в маленькой комнатке (кажется, это была бытовка) с низким потолком и единственным окошком, наполовину замазанным синей краской, всю обстановку которой составляли приземистый шкаф и кособокий письменный стол в углу. Под ногами, рассыпанные по всему полу, валялись рулоны ватманской бумаги – видимо, старые чертежи, и мы с нею устроились прямо на этих чертежах, подняв при этом целое облако пыли.
Тут, наконец, я рискнул перейти к более решительным действиям: покрывая жадными поцелуями ее лицо, шею, предплечья, попытался расстегнуть на ней блузку, однако у меня ничего не вышло – застежка оказалась что-то слишком уж мудреная, и тогда она сама пришла мне на помощь. Я глазом не успел моргнуть, как она стащила с себя блузку, а затем и остальную одежду, всю до последней нитки, так что в первую минуту я даже опешил, поскольку полагал: она ограничится лишь самым необходимым (что, на мой взгляд, все же больше соответствовало ситуации), но моя знакомая была, как видно, не из породы пуританок…
Вот тут-то и произошло непредвиденное. Дело в том, что когда я впервые увидел ее обнаженное тело – стройное алебастрово-белое тело Дианы-охотницы из греческого мифа (именно это сравнение, помнится, пришло мне тогда в голову), я неожиданно вместо животной страсти испытал что-то похожее на эстетическое наслаждение, как перед искусной работы скульптурой какого-нибудь античного мастера. И еще – стыд, страшный стыд за себя, потому что не смог предложить ей –
такой таинственной, такой неземной – ничего лучше этой пыльной комнатенки с обшарпанными, затянутыми паутиной стенами, но также и за нее, потому что, находясь здесь, она, похоже, не испытывала никакого дискомфорта и этим как бы унижала свою красоту.
Такие вот неожиданные мысли промелькнули тогда в моем слегка обалдевшем сознании, и я настолько был поглощен ими, что непозволительно долго промешкал перед тем, как начать разоблачаться самому, а когда, опомнившись, приступил, наконец, к этой нехитрой процедуре, от былой моей решимости не осталось почти ни следа. В довершение всего заела молния на брюках, и я, вконец растерявшись, вынужден был ее сломать, после чего, для экономии времени, ограничился лишь нижней частью своего гардероба. При этом я, как назло, не догадался снять галстук, и он потом то и дело задевал ее по лицу, еще больше увеличивая мой конфуз.
Одним словом, в тот раз я оказался явно не на высоте и – самое обидное – даже не мог себе толком объяснить, почему так получилось. Это уже позже, анализируя минувшие события, я догадался, что стало причиной моего позора. Тогда же просто приписал это действию алкоголя и от стыда готов был провалиться сквозь пол. До сих пор помню ее растерянный взгляд и вопрос, прозвучавший так по-детски трогательно: «Значит, я тебе не нравлюсь, да?» Я не нашелся, что ответить – лишь буркнул под нос что-то невразумительное, старательно отворачивая лицо.
Так до обидного глупо и бесславно окончился для меня первый наш вечер.
После этого я думал: между нами все кончено – и несколько дней старательно избегал встречи с Галиной. Но она сама отыскала меня – поймала в курилке во время перерыва и, как и в первый раз взяв за руку, под удивленными взглядами сослуживцев отвела к дальнему окну, решительно потребовав объяснений.
Но что я мог сказать ей? Я путался, мямлил, краснел, встречаясь с ее пытливым взглядом, и этим, наверно, только вызвал у нее новые подозрения, еще больше настроив против себя.
Однако наш роман, вопреки моим прогнозам, на этом не закончился. Напротив, он с каждым днем набирал силу, креп, неуклонно обещая вылиться в нечто большее. Правда, мы еще пока не решались себе в этом признаться и даже в минуты откровенности избегали напрямую говорить о чувстве, которое постепенно, исподволь, все сильнее овладевало нами, отделываясь только намеками. Но что это были за намеки!
Хорошо помню один наш разговор на квартире у ее подруги (это произошло примерно через неделю после того достопамятного вечера). Запомнился он мне еще и потому, что в тот раз мы впервые смогли заняться любовью в нормальных, человеческих условиях, и, хотя дело было днем, что несколько снижало атмосферу романтической таинственности, мне это даже сыграло на руку. Ведь теперь я видел перед собой тело земной женщины, из плоти и крови, а не какой-то там фаянсовой куклы, и оно, естественно, рождало во мне вполне понятные земные желания. В общем, во время этого свидания я, кажется, сумел реабилитироваться в ее глазах.
Слегка усталые, но довольные, как после хорошо выполненной работы, мы в чем мать родила лежали, вытянувшись, на тахте и задумчиво пускали в потолок колечки сигаретного дыма. Внезапно она заговорила:
– Знаешь, Леша, за эти дни я очень сильно привязалась к тебе, как-то прикипела душой… Порой мне даже кажется, что я знала тебя всю жизнь. Да, мы должны были встретиться, непременно, и если б этого не произошло… я просто не знаю, что бы я тогда делала… Веришь ли, ты мне частенько во сне снишься. Правда-правда! Иной раз такого себе напридумываешь – смешно делается… Хотя, если трезво разобраться, все это на самом деле очень грустно.
– Что ты хочешь этим сказать? – я почувствовал в ее словах какую-то тревогу.
– А то, что это когда-нибудь все равно должно кончиться.
– Ты имеешь в виду наши отношения? Но ведь они только начинаются. Разве не так?
– Да, конечно. Но как подумаю, что будет время, когда мы станем с тобой совсем чужими…
Я не дал ей договорить, привлек к себе, растормошил, заставил улыбнуться. Через минуту мы говорили уже о чем-то другом.
Тогда я не придал значения ее словам, посчитав их просто следствием дурного настроения, хандры. Теперь-то я понимаю: она, по всей видимости, с самого начала не верила в то, что наш роман продлится достаточно долго и заранее готовила пути к отступлению.
И в этом она оказалась права. Действительно, развязка не заставила себя ждать. Правда, до этого были еще полгода почти полной идиллии – идиллии, хотя и далекой от пасторального сюсюканья, но, кажется, вполне устраивающей нас обоих.
Конечно, если быть до конца откровенным, не все так уж гладко складывалось в наших с ней отношениях: были и ссоры, непонимание, напрасные подозрения (один раз, например, она на полном серьезе приревновала меня к проходившей у нас практику смазливенькой девчонке только за то, что я взялся помогать ей с оформлением
чертежа), были долгие выяснения с заламыванием рук и закатыванием глаз, были даже слезы, всамделишные, в три ручья – но все эти бури и волнения, как правило, длились недолго, наутро горизонт расчищался от туч, и мы снова при встрече обменивались понимающими взглядами, а после работы, словно невзначай, встречались в нашем условленном месте, возле газетного киоска у проходной, и потом дворами, стараясь поменьше попадаться на глаза общим знакомым, шли к ее дому, строя по дороге грандиозные планы, а именно – где и когда мы еще встретимся. И хотя наши смелые прожекты зачастую оставались только прожектами, так как были связаны с вполне определенными трудностями (она жила с мужем и дочкой, я – с матерью-пенсионеркой), нас тогда это мало смущало. Скажу больше: невозможность видеться каждый день еще сильнее разжигала наш пыл и подстегивала фантазию, толкая на все новые и новые подвиги – что ни говори, а запретный плод всегда сладок.
Однако, повторяю, продолжалось это недолго. Как-то она ни с того ни с сего заявила, что на днях уходит в отпуск – срочно нужно съездить в деревню к родителям, у которых она уже сто лет не показывалась, и вообще за последнее время накопилось слишком много дел, требующих ее немедленного вмешательства.
Помнится, я стоически воспринял это известие, посчитав, что месяц вынужденной разлуки только пойдет нам на пользу, еще больше подогреет наши чувства. Тогда я даже не думал о том, что все может сложиться совсем по-иному.
Накануне ее отъезда мы виделись мало – вечно она куда-то спешила, вечно была на взводе, да и само расставание получилось какое-то «скомканное»: мы даже поговорить толком не успели.
В конце рабочего дня, когда в отделе уже никого не было, она вдруг подскочила ко мне, обвила руками шею:
– Дай я хоть поцелую тебя на прощанье, – быстро, словно кусая, обхватила губами мои губы и тут же отстранилась, как бы устыдившись своего порыва. Я взял ее за плечи, снова притянул к себе:
– Так значит уже завтра?
– Да, завтра, – я не услышал в ее голосе сожаления, и это меня неприятно задело.
– Ты хоть представляешь себе – на целый месяц расстаемся!
– Ну, это не так уж много.
– Может, и не много…
– Да ладно тебе! Брось кукситься! Все не так страшно, – она быстро высвободилась из моих объятий, пошла было к дверям, но вдруг остановилась и, повернув ко мне бледное от волнения лицо, заговорила совершенно другим тоном. – Слушай, Леш, а может, не стоит вот так…
Я ведь, если честно признаться, не подарок. Сам знаешь. Ты подумай, может… для тебя же будет лучше… меня оставить?
– Ты это серьезно? – я старался говорить мягко, хотя в груди у меня что-то неприятно кольнуло. – Мне кажется, Галя, у меня было достаточно времени, чтобы все обдумать.
– Да? – она задержала на мне испытующий взгляд, словно проверяла, можно ли доверять моим словам, затем усмехнулась, как мне показалось, саркастически и махнула рукой. – Ладно, я пошла. Пока!
Тогда я не придал всему этому значения, думал: она просто хотела меня проверить. Теперь я понимаю, что решение было принято ею еще до отъезда.
Но я пока ничего не знал об этом. Регулярно к восьми часам являлся на службу, корпел над чертежами, ссорился с начальством, перебрасывался незначительными фразами с коллегами, а дома выслушивал каждодневные материны нотации о том, что мне давно пора обзавестись собственной семьей, что она так до самой смерти и не дождется, когда я, наконец, образумлюсь и порадую ее внуками и т.д. и т.п. В общем, все шло своим чередом, без особых тревог и волнений, как до моей встречи с Галиной.
Однако все чаще и чаще я стал ловить себя на мысли, что испытываю какой-то внутренний дискомфорт, что, за какое бы дело я ни брался, чем бы ни старался отвлечься, мысли мои с упорством компасной стрелки неизменно обращались к одному и тому же: ее здесь нет. Как много, оказывается, значило для меня одно только ее присутствие в отделе, одно только сознание, что она тут, рядом, всего в нескольких шагах.
Таким образом, месяц, который, казалось бы, должен был промелькнуть незаметно, с каждым прожитым днем, вопреки законам природы, все более и более разрастался во времени, изнуряя пустотой и ожиданием. Да, именно в этот месяц я понял окончательно, что без этой женщины жизнь моя как будто утратила смысл, превратилась просто в существование, что я очень привязался к ней, говоря ее же собственными словами, «прикипел душой», да так, что и не отдерешь, разве только с кровью…
Можно ли было назвать это любовью? Пожалуй… Хотя я всегда относился к этому слову с недоверием, как к не слишком удачной попытке обозначить одним наименованием целую гамму чувств – таких разнообразных, непохожих друг на друга, зачастую даже противоречивых. Но, как бы там ни было, все эти дни я страшно скучал и с огромным нетерпением ждал ее возвращения из отпуска.
