Мне тогда в высшей степени странно было видеть и слышать все это. В тот момент я еще не понимал, что со мной произошло. Правда, кой-какие смутные догадки уже стали потихоньку зарождаться в моем сознании, но я упорно гнал их от себя, считая слишком неправдоподобными. Я был уверен, что все эти люди, конечно же, ошибаются, предполагая самое худшее, что пройдет немного времени – и их ошибка раскроется…
«Скорая» приехала на удивление быстро. Возле места катастрофы к этому моменту уже собралась изрядная толпа. Хлопнула дверь машины, и сухопарый пожилой врач в распахнутом халате подбежал по моментально образовавшемуся живому коридору к распростертому на дороге телу, склонился над ним, внимательно вглядываясь в лицо, потрогал пульс на руке и тут же отошел, досадливо морщась.
– Ну, что? – обратился к нему выскочивший следом молодой санитар, в то время как его напарник с багровой от натуги физиономией, тяжело отдуваясь, вытаскивал из машины носилки.
– Можете не торопиться, – устало бросил им врач и нарочито неспешным шагом направился к кабине водителя, всем своим видом показывая, что торопиться действительно больше незачем.
– Умер, – с каким-то даже облегчением прокатилось по толпе.
Я не верил собственным ушам. «Да как же так! – хотелось мне крикнуть им всем. – Ведь этого просто не может быть! Я здесь! Я живой! Посмотрите на меня! Услышьте меня!» Но ничего этого я, конечно, не крикнул. На смену страшной догадке пришло, наконец, осознание того, что самые худшие мои подозрения все-таки подтвердились.
Потрясенный, растерянный, я, не отрываясь, смотрел на то, как санитары небрежно укладывали мое тело на носилки, о чем-то переговариваясь вполголоса. Тут же рядом невесть откуда взявшийся милиционер – совсем еще мальчишка – с озабоченным видом пытался выяснить у людей подробности происшествия, но на все его вопросы они отвечали как-то вяло и односложно. Другой, постарше, в это время что-то быстро строчил в блокноте, стоя перед водителем сбивших меня «Жигулей», средних лет приземистым мужиком с бегающими, испуганными глазами, чувствующим себя явно не в своей тарелке из-за устремленных на него осуждающих взглядов толпы, которая, удовлетворив первое любопытство, все свое внимание переключило теперь на него.
– Что ж ты, паразит, людей давишь! – слышалось вокруг. – Уж и пройти по улице спокойно нельзя!.. Совсем озверели, черти!.. Вы его, товарищ милиционер, на алкоголь проверьте!.. Ох, суда на них нет!..
– Да не виноват я! – пробовал оправдаться вконец растерявшийся водитель. – Он мне сам под колеса бросился… И откуда только взялся! Я и не заметил даже.
– Ладно-ладно, разберемся, – бубнил себе под нос милиционер, не поднимая глаза от блокнота.
Все это я видел как бы угловым зрением, так как мое внимание в эту минуту было приковано к носилкам, вернее, к человеку, который сейчас лежал на них, глядя прямо перед собой остекленевшими, безжизненными глазами, и эти глаза говорили мне теперь гораздо больше, чем произнесенные до этого слова. Да, в эту минуту я, наконец, понял, что человек на носилках действительно мертв, но понял я и другое: тот, кого увезут сейчас на машине «Скорой помощи», вовсе не я, это лишь кукла, муляж, а настоящий я – здесь, живой и невредимый, только живу я отныне какой-то другой, странной и непонятной жизнью, так не похожей на жизнь обычных людей.
Но кто же я есть? Дух? Призрак? Какая-то мыслящая субстанция?..
Даже теперь, спустя время, мне трудно ответить на этот вопрос. На первый взгляд, я такой же, как был, с теми же мыслями, чувствами, привычками и даже недостатками – просто я невидим и неслышим для окружающих, их мир больше не является для меня материальным, или, если быть точнее, в настоящий момент я сам утратил эту самую материальность. При желании я легко могу проникать сквозь любые, пусть и очень прочные стены, могу летать со скоростью реактивного самолета, могу читать чужие мысли – да много чего я могу. Кроме того, я совершенно не нуждаюсь в пище и питье, не страдаю от перепада температуры, не чувствую физической боли. Правда, теперь я лишен некоторых земных радостей, но, честно говоря, больших неудобств от этого не испытываю – тут на все волей-неволей начинаешь постепенно смотреть совсем другими глазами.
Впрочем, мои мысли сейчас занимает не столько мое нынешнее состояние (в конце концов, ко всему можно привыкнуть), сколько то, что еще как-то связывает меня с моей прежней жизнью. В первую очередь я, понятное дело, имею в виду свое отношение к Галине.
Наша следующая встреча – если это, конечно, можно было назвать встречей – произошла на кладбище во время моих же собственных похорон (согласен, звучит по-идиотски, но против фактов, как говорится, не попрешь). Сразу скажу, что наблюдать за всем этим со стороны было для меня сущим мучением. Все в этот день действовало мне на нервы: заунывные звуки оркестра, постные лица зевак, не слишком умело изображающие скорбь, деловитая сноровистость могильщиков. Я уже не говорю о самой церемонии, показавшейся мне на редкость глупой и неуместной во всей своей показной напыщенности.
Особо тяжкое впечатление, конечно, оставила по себе мать (после того, как моя личность была установлена, ее вызвали телеграммой из Пятигорска, где она, ни о чем не подозревая, отдыхала все последние дни). Я смотрел на нее, такую жалкую, потерянную, вдруг как-то сразу постаревшую, и чувствовал себя страшно виноватым перед этой тихой, маленькой женщиной – за то, что она теперь совсем одна (отец ушел от нас, когда я был еще малышом, и с тех пор ни разу не давал о себе знать), за то, что так и не порадовал ее внуками, за то, наконец, что неожиданно оставил этот свет, бросив, что называется, на произвол судьбы. Эти мои мысли и особенно ее вид – за все время похорон мать не проронила ни одной слезинки и все делала как-то механически, глядя прямо перед собой странно-остановившимся взглядом, словно не до конца понимала, что здесь происходит – действовали на меня крайне угнетающе, поэтому я старался поменьше смотреть в ее сторону.
Зато я постоянно отыскивал глазами Галину – ту, кого считал главной виновницей сегодняшнего скорбного торжества. Она скромно стояла в задних рядах пришедших проводить меня в последний путь, в группе сотрудников нашего отдела, как я успел заметить, почти сплошь членов профкома. Помню, меня тогда поразило выражение ее лица, какое-то не в меру удивленное, как будто она до сих пор не в силах была поверить в происходящее. Ее волнение выдавали лишь необычайная бледность да чуть заметные подрагивания губ – но в целом она довольно неплохо владела собой, храня на лице приличествующую моменту торжественность.
Только придя домой – муж, по счастью, еще не вернулся, а дочка была в садике, – дала она волю слезам. Плакала долго, беззвучно, стоя у окна и крепко обхватив руками плечи.
Вот тогда-то, глядя на нее, я и понял, что она, оказывается, все еще любит меня, или, вернее, полюбила снова – после того, как узнала о моей нелепой гибели. Но самым неприятным для меня оказалось то, что моя бывшая подруга, как выяснилось, вовсе не считает мою гибель нелепой, а, напротив, склонна усматривать в этом тщательно взвешенный и продуманный шаг – другими словами, твердо уверена, что под колеса машины я бросился нарочно, чтоб доказать ей, что я, дескать, не могу без нее жить. Все это я, естественно, прочитал в ее мыслях и до сих пор не нахожу себе места от возмущения. Я не хочу, чтобы она так думала – это очень поднимает ее в собственных глазах, а меня при этом ни во что не ставит. И поэтому вот уже несколько месяцев – пусть пока безуспешно, но с неослабевающей настойчивостью – я пытаюсь доказать ей обратное.
Я прихожу к ней почти каждый день, в одно и то же время – в девять или в половину десятого вечера. Я знаю, что в эти часы она обычно ничем серьезным не занята – вяжет, читает или просто сидит, откинувшись, в кресле.
Я бесшумно подхожу к ней, пытливо вглядываюсь в лицо, словно ожидая какого-нибудь тайного знака, и в который раз начинаю как заклинание: «То, что ты думаешь обо мне – неправда! Неправда! Все это только твое воображение. У меня и в мыслях не было тогда покончить с собой. Это все случайность, чистая случайность. И не нужно делать из меня страдающего героя, а из себя – раскаивающуюся преступницу. Все равно это теперь никому не поможет. Так что смирись и не строй глупых иллюзий. Смотри на вещи проще – ты ведь сама не раз учила меня этому…»
Я могу говорить так часами, хотя заранее знаю, что все напрасно, что речь моя и в этот раз не будет услышана. И все-таки я надеюсь, что когда-нибудь добьюсь своего: мои слова дойдут до нее и возымеют нужное действие. Она поймет, что безнадежно опоздала, что поезд давно ушел, не оставив ей никаких надежд – только безысходность и одиночество. Вот тогда она будет страдать, но страдать уже по-настоящему, без всех этих романтических представлений, почерпнутых из бульварных романов и бездарных сериалов – тогда она, наконец, испытает то, что испытал я.
Однако я знаю, что это будет еще не скоро, что для того, чтобы добиться своего, мне потребуется много терпения, а главное – времени. Но вот его-то у меня как раз и нет. Я чувствую, всеми своими фибрами ощущаю, что довлеющие надо мной силы (о которых я имею пока самое смутное представление) буквально наступают мне на пятки, торопят поскорей разделаться со всеми земными делами, давая понять, что впереди меня ждет нечто новое, таинственное и неизведанное.
Однако, как бы ни было заманчиво это новое, я все еще не тороплюсь внимать их настойчивым требованиям, я по-прежнему верен своему замыслу и, мне кажется, постепенно начинаю одерживать над ними верх. Во всяком случае, последнее время они как будто оставили меня в покое. Хотя я вполне допускаю, что это только затишье перед бурей, что мои незримые соглядатаи в настоящий момент набираются сил перед новым решительным натиском.
А может, они давно махнули на меня рукой, предоставив самому делать свой выбор? Хотелось бы верить. Впрочем, меня на этот счет одолевают большие сомнения. Самое первое, что я открыл для себя, оказавшись здесь: ничего в этом мире не случается просто так, все заранее предопределено, включая и наши рождение и смерть. Что касается последней, то это, по моему глубокому убеждению, есть ни что иное, как переход в другое состояние, свидетельствующий о том, что ты выполнил свое предназначение в земной жизни и теперь тебе предстоит какая-то новая миссия, правда, уже в совершенно ином качестве.
Но в чем же тогда было мое земное предназначение? Неужели только в том, чтобы полюбить женщину, в силу каких-то своих природных особенностей не сумевшую в полной мере оценить это чувство, и потом своей собственной смертью доказать ей, что она была не права, что есть еще, оказывается, в этом мире ценности, не подлежащие переоценке, и что, как ни странно это на первый взгляд выглядит, они-то в конечном счете и определяют смысл нашего существования?
Но если это так, то получается, что я сам себе противоречу, что смерть моя вовсе не была случайностью и, может быть, где-то на подсознательном уровне я даже желал этого…
Нет-нет, все это вздор и не имеет под собой никаких оснований! Поэтому я во что бы то ни стало должен доказать обратное. И ей, и себе. И я это сделаю. Я все равно добьюсь этого любым доступным мне способом.
Уже несколько раз я пробовал являться ей во сне (я ведь и на такое способен, хотя и с большим трудом, так как это означает выход на совершенно иной уровень и связано с немалыми трудностями), однако, как и ожидалось, и здесь потерпел фиаско: она слишком убеждена в своей правоте, чтобы верить каким-то там снам.
Но я все еще не теряю надежды, и по-прежнему моя главная ставка на эти вечерние визиты к ней. Дело в том, что, общаясь с такими же, как я, мне не раз доводилось слышать, будто бы имели место случаи, когда нам, представителям так называемого потустороннего мира, удавалось достучаться таким образом до живых, и это всегда производило неизгладимое впечатление на последних. Правда, говорили, такое бывает возможно только при… как бы это поточнее выразиться… обоюдном желании сторон, а этого – увы – пока не наблюдается…
Впрочем, я, кажется, заболтался и совершенно забыл о времени. Приближается час моего свидания с Галиной. Я должен спешить. Она уже, наверно, переделала все свои домашние дела и теперь, как всегда, сидит в своем любимом кресле, откинувшись на спинку и вытянув руки на подлокотниках. Взгляд ее устремлен вдаль, но глаза смотрят, ничего не видя вокруг. Кажется, что она все время кого-то ждет.
Может быть, она ждет меня…

1994 г.