Кто что исповедует, кто чей?
В. С. Высоцкий

После очередного скандала с Франческой Матвей Ильич равнодушно подумал: «Ну, теперь она меня точно уволит». Равнодушно, потому что за те гроши, что платила ему Франческа, сильно утруждаться не видел смысла и потому работал без огня и задора. К тому же и ссоры между хозяйкой швейной фабрики и разнорабочим происходили так часто, что уже сами по себе наводили на мысль о скором разрыве отношений.
Матвей Ильич раздражал Франческу. Ему казалось тем, что в отличие от остальных подчинённых называл хозяйку по имени, а не уважительно, как это практиковалось в современной Молдове, «доамна Франческа». Не мог, как ни старался русскоговорящий Матвей Ильич правильно выговорить эту «доамну». У него всё выходило либо «домна», либо «дамна», что непременно вызывало смех у свидетелей его косноязычия. Матвей Ильич пытался на русский манер говорить «госпожа Франческа», но однажды, чрезвычайно громко обратившись так к хозяйке, невольно рассмеялся, потому что подобное обращение походило на дрянной дубляж индийских фильмов. Матвей Ильич от досады плюнул и с тех пор иначе, как по имени к Франческе не обращался, а той, неохотно говорящей по-русски, приходилось терпеть фамильярность единственного фабричного разнорабочего.
Впрочем, Матвей Ильич слукавил бы, назвав языковой барьер основной причиной нелюбви к нему Франчески. Главным поводом хозяйкиной неприязни служила нерасторопность разнорабочего. Матвей Ильич никогда и никуда не спешил. Как бы его не торопили и не приказывали двигаться энергичнее, он всегда перемещался медленной, размеренной походкой. Поднимая груз, не геройствовал, а, экономя силы, без лишнего надрыва брал ровно столько, сколько мог унести. И не стеснялся просить помощи, чтобы перетащить какой-нибудь слишком тяжёлый рулон ткани.
– Матвей, – всякий раз после такой просьбы раздражалась Франческа, – у нас до вас грузчик работал, так он сам все рулоны таскал. Ни у кого подмоги не просил.
В ответ Матвей Ильич лишь бессильно разводил руками. Его предшественник потому и уволился, что, увидав, как легко он справляется с работой, Франческа заела парня придирками и упрёками в лёгком заработке. «Понятно», – сделал вывод Матвей Ильич и никогда с тех пор излишне не усердствовал. Хотя работы на фабрике ему хватало.
Фабрика находилась в двухэтажном корпусе бывшего общежития военного завода. В эпоху постсоветского разгосударствления предприятий, когда на имущество почившего СССР невесть откуда слетелась разномастная свора предприимчивых расхитителей, при бессовестном воровском дележе общежитие вместе с прилегающей к нему территорией досталось отцу Франчески. Новый собственник сразу выселил семьи заводских работяг и сделал в здании капитальный ремонт. А когда Франческа отучилась в Англии и вернулась в Кишинёв, приспособил для неё бывшее общежитие под швейную фабрику. Помещения первого этажа Франческа сдавала в аренду офисам и магазинам, а на втором, разбив межкомнатные перегородки, разместила пошивочные и закройные цеха. В непредназначенном для производства здании постоянно что-то выходило из строя, ломалось, так что Матвею Ильичу кроме погрузочно-разгрузочных работ приходилось ещё чинить дверные и оконные замки, заниматься мелким строительным ремонтом и ремонтом сантехники, менять в цехах перегоревшие люминесцентные лампы и розетки. Матвей Ильич обладал хорошей смекалкой, поэтому Франческа пыталась заставить его выполнять и более сложные работы по электрической части, такие как ремонт электропаровых утюгов и гладильных прессов, что сэкономило бы ей расходы на профессионального электрика, но Матвей Ильич, не желая удовлетворять стяжательского интереса хозяйки, бесплатно работать за электрика отказывался. Когда же Франческа настояла на своём, он специально сделал на одном из прессов короткое замыкание, чем обесточил на долгое время весь второй этаж. Франческа, как обезумевшая, набросилась на Матвея Ильича и кричала так, что её слышали даже за пределами фабрики. Когда же гнев её, наконец, иссяк, в заключение нравоучительной тирады она категорически запретила Матвею Ильичу приближаться к прессам и утюгам. Грустно вздохнув, якобы сожалея о неудачной попытке помочь, Матвей Ильич с показным огорчением вернулся к тюкам и рулонам.
Вообще Франческа любила покричать на подчинённых. Нагромождение проблем, требующих незамедлительного разрешения, издёргали её. Криком она словно стравливала из себя злую энергию, накопленную в дикой круговерти трудового дня. Находясь в состоянии постоянного нервного возбуждения, она с болезненным раздражением реагировала на любое происшествие, нарушающее размеренное течение производственного процесса. Особенно Франческе досаждали нанятые европейскими заказчиками местные инспектора, которые проверяли качество выпускаемой Франческой продукции. Франческа брала заказы на массовый пошив одежды из Европы. За высочайшим качеством продукции следили многочисленные фабричные контролёры. А уж их работу проверяли наёмные инспектора. Они-то и лютовали без всякой меры. Непреклонность и непонятная враждебность наёмников сбивали налаженный ритм работы, тормозили выход продукции, что неминуемо влекло штрафные санкции со стороны капризной Европы. Не находя сил терпеть выходки европейских представителей, Франческа ежедневно с ними ругалась, кричала, посылая все мыслимые и немыслимые проклятия на их головы.
Однако борьбой за высокое качество продукции для Европы деятельность Франчески не ограничивалась. Не смотря на бесконечную нервотрёпку с давальческими заказами, Франческа находила время разрабатывать свои собственные модели одежды. С ними она участвовала в международных конкурсах и часто на этих конкурсах побеждала. Международное признание подтолкнуло её к открытию на первом этаже фабрики фирменного магазина по продаже коллекционной одежды собственного производства. Так, помимо массового пошива для иностранных заказчиков, Франческа занялась ещё и изготовлением элитной одежды для молдавских и европейских толстосумов.
Огромное количество дел, напрямую зависящих от вкуса и таланта хозяйки, требовали постоянного присутствия Франчески на фабрике. Когда в половине восьмого утра Матвей Ильич приходил на работу, Франческа уже бегала с лекалами по этажам. Когда в шесть вечера он уходил, Франческа с не меньшей энергией продолжала носиться по цехам, решая возникающие проблемы. Иной раз, когда дело касалось срочной отгрузки продукции в Европу, Матвей Ильич задерживался и до восьми и до девяти вечера. Но и тогда он видел Франческу на рабочем месте.
И всё же, как ни старалась Франческа, сил её на все дела не хватало. Поэтому часть обязанностей она пыталась переложить на плечи подчинённых. Причём за дополнительную нагрузку отказывалась платить. «Я же тяну всё сама, – говорила она ропщущим подчинённым, – и мне никто не доплачивает». Даже Матвея Ильича хотела назначить материально ответственным лицом, поручив следить за порядком на складах с тканями и фурнитурой. Но Матвея Ильича должность кладовщика не прельстила.
Отказы Матвея Ильича не улучшали и без того напряжённые отношения между хозяйкой и разнорабочим. Однако Франческа, по непонятным для Матвея Ильича причинам, пока его не увольняла, и дальше угроз дело не двигалось. Может быть, она ждала, что Матвей Ильич не выдержит и сам уволится. А может, отвернувшись от грузчика, тут же забывала о его существовании. Не считая нужным мучиться лишними вопросами, Матвей Ильич продолжал работать, как работается, на каждом шагу понукаемый и попрекаемый нетерпеливой хозяйкой.
Впрочем, он заметил, что подобным образом Франческа относилась не только к нему, но и ко всем подчинённым. Ругая нерадивых швей за брак или за невыполнение плана, Франческа направо и налево разбрасывала угрозы об увольнении, но никого и никогда не увольняла. И даже не штрафовала бракоделов. Вместо карательных мер по наведению порядка Франческа с каждым новым заказом понижала работникам расценки, в результате чего швеи увольнялись сами. На их место приходили другие, но работали уже по заниженным расценкам.
Технологи предупреждали Франческу, что политика экономии на зарплатах добром не кончится, что рано или поздно текучка рабочих кадров губительно скажется на качестве изделий и сроках выполнения заказов. Но в ответ слышали лишь негодующие выкрики о неискоренимой лени молдаван и нежелании тех работать на родной земле. «Они здесь дурака валяют, спустя рукава к делу относятся, – огрызалась Франческа, – а хорошо только в Европе работают! А как домой возвращаются, так только носом и крутят. То им не то, это им не это! Европейцы недоделанные!»
Франческа не зря попрекала работниц Европой. Бездарное управление Молдовой приводило к катастрофическому исходу молдавских граждан за границу. Всеми правдами и неправдами народ стремился покинуть родные края, бежать куда угодно, забиться в любую европейскую дыру, лишь бы не прозябать в родной стране, не влачить в нищете и беззаконии жалкого существования. Стремлением в Европу бредило всё молдавское общество, от мала до велика. На Европу смотрели, как на эталон цивилизованности, а европейское общество воспринималось обществом людей совершенных, в среде которых нет места хаму и казнокраду. И главное, нет места лишениям, нужде и коррупционному произволу, смертельной петлёй захлестнувших молодое молдавское государство. Задыхаясь в тугой удавке нищеты, Молдова, как глоток воздуха, ловила западные кредиты, и всё клянчила и клянчила у Европы грош на пропитание. Милостиво подавая нищенке, западные заимодатели, кто с сочувствием, но чаще с высокомерным презрением указывали, что источником молдавских бед является покорёженный двухсотлетним влиянием России молдавский менталитет. Внимая цивилизованным кредиторам, в Молдове вырастали поколения, радостно соглашающиеся с западными наставниками в вековом вредительстве России, и прямым следствием этого враждебного давления – собственной дикости и несовершенстве. Коварный червь ущербности, социальной и политической недоразвитости вгрызался в сознание новых поколений, уродуя облик современного молдавского общества. Доходило даже до того, что многие из молдаван в порыве национального самоотречения, утверждали, что и национальности такой, молдаване, не существует, что все молдаване на самом деле должны называться бессарабскими румынами, находя в термине «румын» непосредственное указание на своё европейское происхождение, на изначальную свою принадлежность Европе. Ведь «румын» идёт от латинского «romanus», то есть «римлянин».
«Европейские зарплаты им подавай?! – кричала технологам Франческа. – А пусть сначала работать научатся, как европейцы! А уж потом нормальных зарплат требуют!» При этом, желая показать, как на самом деле нужно работать, чтобы стать настоящими европейцами, Франческа приводила в пример почему-то китайцев. «Чтоб вы знали, – демонстрируя на компьютере работу китайских швей, нравоучительно выговаривала Франческа, – китайцы на рабочем месте не умничают, а работают, как автоматы! Вот и я вам говорю, хотите большие зарплаты – больше работайте!» Швеи посмелее, возражали Франческе, что при существующих расценках, мучайся они хоть сутками, всё равно приличных денег им не заработать. Но Франческа оставалась глухой к их доводам, ссылаясь на то, что расценки назначает не она, а европейские работодатели. С европейцев и спрос.
Пренебрежение мнением работниц и бессмысленность изнурительного труда настраивали против Франчески коллектив фабрики, подпитывая тихую, не проходящую враждебность к хозяйке. Однако и Франческа не сильно жаловала подчинённых. Однажды, вынося хлам из подсобки, для ускорения работы Матвей Ильич попросил Франческу, чтобы швеи, пошили ему из остатков полиэтилена небольшие мешки. «Без доплаты? Как же, пошьют они вам, – скривилась Франческа и сквозь зубы процедила, – шьюхи!» Случайно обронённое словцо, намертво впаялось в лексикон хозяйки и с тех пор часто употреблялось ею в моменты ссор и скандалов.
Взаимная ненависть, тлеющая между хозяйкой и подчинёнными, опасно электризовала атмосферу фабрики, а вспыхивающие то в одном, то в другом цеху мелкие ссоры, как редкие всполохи молний предвещали наступление большой грозы.
Франческа, однако, в полноте всевластия считала, что хорошо контролирует ситуацию, а потому на протестующий ропот коллектива большого внимания не обращала. А чтобы ни у кого не вызывала сомнений правильность выбранного ею курса, она лично изготовила листовки, которыми обклеила стены всех цехов и коридоров. На листовках Франческа большими красными буквами пропечатала на молдавском и русском языках лозунги собственного сочинения: «В сутках 24 часа! Работай!», «Чтобы зарабатывать, надо работать!», «Сначала план – потом диван!», «День без плана – жизнь без смысла!». Франческа вообще питала слабость к наглядной агитации. Не было на фабрике выключателя, рядом с которым не красовалась бы яркая наклейка «Выключай свет!». Возле каждого крана в умывальнике тоже пестрела наклейка «Береги воду!». Во всех цехах на швейных машинах и столах наклейки призывали: «Следи за качеством изделий!», «Не бери брак! Не делай брак! Не передавай брак!». К тому же Франческа запрещала во время работы разговаривать по мобильному телефону. Запрещающие лозунги висели над каждой швейной машиной: «За минуту разговора – 20 минут работы сверх нормы!». Даже туалетные двери с внутренней стороны, на уровне глаз сидящего человека, обклеили призывными листовками: «Следи за порядком на рабочем месте!», «Повышай качество труда!», «Не допускай брака!». На улице, под окнами первого этажа, где обычно собирались курильщики, Франческа наклеила «Дым в лёгкие – окурок в ведро!». Чтобы работницы не воровали друг у друга принесённые из дома обеды, на холодильниках, в которых эти обеды хранились, Франческа наклеила: «Не укради! Бытие 1:12 ».
Наивная вера Франчески в действенность наглядной агитации озадачивала Матвея Ильича. По его мнению, чтобы навести порядок, беспрерывному штампованию новых приказов, достаточно противопоставить полноценное исполнение старых. Но Франческе, раздираемой фабричными заботами, контролировать исполнение своих приказов было недосуг. Поэтому швеи и закройщицы во время работы по-прежнему свободно разговаривали по мобильным телефонам, забывали выключать в туалетах свет и воду, не следили за браком, находя в нарушении трудовой дисциплины отдушину для своих бед. Вообще саботировать приказы Франчески считалось среди работниц хорошим тоном. Однако следовать ему могли не все. Большинство швей, ропща и негодуя, всё же подчинялось задаваемому Франческой бешеному темпу производственного процесса. Трудолюбивые и, в общем-то, незлобные, эти работницы хоть и возмущались, но тихо, без последствий, не снижая скорости и качества работы. А раз душевные переживания согласного большинства не несли Франческе никакого материального ущерба, то, наклеив вблизи недовольных работниц листовку «В тишине и уповании кротость ваша. Исайя 30:15», хозяйка ничем больше себя не утруждала.
Да и что, собственно, она могла придумать, если, занимаясь одновременно несколькими делами, сама не знала, что предпримет через несколько минут.
Взять, например, огромные, тяжёлые коробки с нитками, что лежали на складе. Экономя на кладовщике, Франческа занималась надзором за нитками сама. С нераспечатанными коробками дело обстояло просто: аккуратными стопками они лежали на складских полках. Но вот нитки, оставшиеся от выполненных заказов, распределять по цветам, толщине и качеству Франческа не имела ни времени, ни терпения. Поэтому собранные по цехам остатки, она кое-как разбрасывала по имеющимся коробкам, причём в одной коробке зачастую оказывались нитки всевозможных цветов и толщин. Естественно, никакого учётного каталога с указанием, где и что лежит, Франческа не вела. И вот для пошива очередной заказчице какого-нибудь дорогого платья Франческе понадобились нитки определённого цвета. В тесном складском помещении искать нитки не с руки, поэтому Матвей Ильич вытаскивает несколько коробок в коридор. Франческа включает свет и по локти погружается в коробки. Через полчаса, найдя нужные нитки, она приказывает Матвею Ильичу затащить коробки обратно на склад. А ещё через полчаса требует снова вытащить коробки, чтобы искать нитки уже для другого заказа. Так повторяется несколько раз. Если у Матвея Ильича не было другой работы, он покорно таскал коробки туда и обратно. Если же приезжала фура, и Матвей Ильич уходил на разгрузочно-погрузочные работы, то коробки так и оставались лежать в коридоре. Ежедневно опустошаемые Франческой, они могли пролежать несколько месяцев, до тех пор, пока в вечных коридорных сумерках, хозяйка на бегу не натыкалась на одну из коробок и, больно расшибив ногу, не приказывала затащить нитки обратно на склад. Матвей Ильич затаскивал, но через день вытаскивал опять, и всё повторялось заново.
– Ну и что плохого в беспорядке? – не понимал шофёр Франчески, Октавиан, жалоб Матвея Ильича на бестолковый фабричный уклад. Октавиан часто помогал Матвею Ильичу перетаскивать тяжёлые рулоны ткани, но при этом никогда не выражал недовольства тем, что его, шофёра, заставляют заниматься не своим делом.– Не жили вы за границей, – убеждал Матвея Ильича Октавиан, – и не знаете, что за дрянь этот ваш идеальный порядок. Вы о мониторинге рабочего времени слышали? Это когда за вами весь день ходит глиста с карандашом и каждое ваше движение фиксирует. А потом на основании выводов этой глисты вам зарплату начисляют. Вот вам и идеальный порядок. Ни в носу поковырять, ни перекур с дремотой устроить. В Германии, например, так всё подчинено закону, что даже на случайный чих своё правило существует. Идите, поживите там. Я попробовал. Чуть с тоски не умер.
До того как осесть в Кишинёве и попасть к Франческе, Октавиан долгое время в поисках лучшей доли скитался по Европе. За время странствий, ему кем только не пришлось работать. Так что о европейских порядках он знал не понаслышке.
– А в нашей кутерьме приятней, что ли жить?– Матвей Ильич останавливался передохнуть и опускал рулон на пол. – Что ни час, то скандал. Что ни день, то война.
– Не знаю приятнее ли, – переводя дух, отвечал Октавиан, – но то, что человечнее – это неоспоримо. И всё потому, что молдаване кучу лет под русскими прожили. А у русских ещё со времён Христа, сказавшего, что не человек для субботы, а суббота для человека, повелось наплевательское отношение к закону. И пусть молдаване на каждом углу орут, что они румыны, что они уже европейцы, я вам так скажу – всё это чушь. И даже Франческа, которая якшается с европейцами и строит из себя европейскую дамочку, даже она – наша, молдаванка, и закон для неё, как и для всех нас, то же дышло, которое куда повернёшь – туда и вышло. – Октавиан носком ботинка слегка пнул лежащую в коридоре коробку с нитками и, понизив голос и оглянувшись, не слышит ли его кто, спросил. – Нитки эти видите? Был бы у Франчески порядок, они бы тут не валялись. Но у Франчески бардак. Наш бардак, – пояснил Октавиан, – поэтому и поступать с нитками мы можем по нашему с вами усмотрению: или не обращать на коробки внимания, или наоборот потихоньку, незаметно тащить нитки домой. Вот и получается, что при абсолютном порядке, вы были бы лишены возможности выбирать. А так, пожалуйста. Решайте сами, как поступить. Согласитесь, сразу чувствуется разница между Европой и нами.
– В смысле украсть или не украсть? – иронично спросил Матвей Ильич.
– В смысле добыть или не добыть, – поправил грузчика Октавиан.- Я добытчик, а не вор.
– Ну, допустим, возьму я ниток, – согласился Матвей Ильич. – А дальше, что с ними делать? Щи варить?
– Щи не щи, а как ниток поднакопится, можно их на барахолке сбыть. При удобной цене хороший товар никогда не залежится.
– Значит, всё-таки украсть, – заключил Матвей Ильич и горько усмехнулся. – Бери рулон, добытчик.
Предложение Октавиана воровать нитки нисколько не удивило Матвея Ильича. Он знал, что кроме ниток Октавиан приворовывал у уборщицы туалетную бумагу, жидкое мыло, стиральные порошки и прочие моющие средства. Уборщица сама однажды пожаловалась Матвею Ильичу. Он предположил, что рассказать о проделках шофёра именно ему, а не Франческе уборщица решилась не из чувства справедливости, а от досады, что какой-то ловкач перешёл ей дорогу. Матвей Ильич подозревал, что уборщица и сама потихоньку таскала моющие средства домой, а Франческе на Октавиана не жаловалась из страха собственного разоблачения.
Поведение сослуживцев Матвей Ильич втайне осуждал но, никогда и никому о конфликте между шофёром и уборщицей не рассказывал. И сам не воровал. Ни ниток, ни материала, ни всего того, к чему имел доступ и количество чего Франческой, ввиду страшной занятости, не контролировалось. А всё потому, что, насмотревшись телевизионных передач о продуманном европейском жизнеустройстве, сравнивая его с захлестнувшим Молдову коррупционным произволом, вдруг загорелся страстным желанием и Молдову превратить в ухоженное европейское государство. Чтобы и в Молдове торжествовали закон и порядок, а в основе человеческих отношений лежали доброжелательность и взаимоуважение.
Желание Матвея Ильича было столь искренним, внезапным и ошеломляющим, что в один миг Европа обрела для него образ высшего идеала, а европеизация стала новой религией.
И тогда Матвей Ильич отрёкся от прежнего уклада жизни, от прежних взглядов и умозрений. Безжалостно бросив прошлую жизнь к ногам нового идола, Матвей Ильич выдумал себе образ типичного европейца и с фанатизмом неофита подражал ему. Никогда не брал чужого, как бы плохо оно не лежало. Бросил курить. Из спиртного употреблял только сухие вина и не более одного стакана в день, благо вино в Кишинёве дорого не стоило. Из-за маленькой зарплаты почти не ел мяса, но если и покупал, то непременно самого высокого качества. Никогда не мусорил. Бесплатно подметал в своём подъезде все этажи, хотя сам жил на втором. Несмотря на бедность, одевался всегда опрятно. Уже год аккуратно расплачивался за купленный в кредит телевизор. Участвовал во всех протестных акциях, независимо от того, какой политической партией они организовывались, считая, что тем самым исполняет гражданский долг и реализует право на свободу мнения. Морально настроился при возможной встрече с гомосексуалистами продемонстрировать терпимость к их сексуальной ориентации, порочность которой современным европейским обществом активно отрицалась.
И только жалел, что в первые дни знакомства с Октавианом, узнав, что тот семь лет прожил в Европе, не удержался и в откровенной беседе поделился заветной мечтой. Потому что оказалось, шофёр совсем не полюбил Европы. Плюнув на благополучное европейское существование, Октавиан вернулся в Кишинёв.
– Чужая плеть своей не слаще, – шофёр нисколько о возвращении не жалел. – А то, что порядок у них, так он душу не греет. Вон в Германии. Всё так вычищено, вылизано и отутюжено, так всё стерильно, что хоть бери и подтирайся той Германией. Тьфу! Как вспомню, так вздрогну. Нет, не по мне такая житуха. Собрал манатки и сюда вернулся.
– Вот оно что, – разочарованно сказал Матвей Ильич. – А я думал ты, как настоящий патриот, вернулся, чтобы здесь Европу строить.
– Больно надо, – презрительно скривился Октавиан. – Патриотизмом пускай неудачники самоуслаждаются. Для них его и выдумали. Ну и для рабов, конечно. Чтобы к месту привязать. А человечество всю свою историю бродяжничало. Вот и я, с домашними делами разберусь и в Россию подамся. Сейчас самое время. Дурак я, что раньше о России не думал, всё на Европу молился. Только время зря потерял. А Европа стареет, тупеет, дряхлеет. Молодым ничего не надо – только удовольствия, только развлечения.
– Можно подумать ты в молодости не таким был, – скептически произнёс Матвей Ильич.
– Был. До определённого возраста. А у них человек и в тридцать и в сорок лет ведёт себя, как малолеток. Потому и женятся поздно. И рожают в первый раз, когда бабам далеко за тридцать. Может от того, и родятся у них во множестве дауны и гомосеки. В Италии, в каком-нибудь городишке рано утром едешь по улице и только и видишь, как дебилов в инвалидных колясках вывозят на солнышке погреться.
– Ну, проблемы везде есть, – досадливо поморщился Матвей Ильич. – Но решают их европейцы не по-нашему, абы как, а культурно, цивилизованно.
– Оставьте вы! – отмахнулся Октавиан. – Цивилизованность, – губы его снова скривила презрительная ухмылка. – Пустой звук! Ничто! Как у нас говорят, в карман не положишь, на хлеб не намажешь, в стакан не нальёшь. Толку с неё?! Не разжиться, не прибарахлиться, – и с твёрдой уверенностью добавил. – Нет, мне сейчас дорога только в Россию. Только туда!
– Что за блажь? – нахмурился Матвей Ильич. – В России жизни нет. Не зря сами русские из России бегут: кто в Москву, кто в Питер.
– Не знаю, куда там русские бегут, – возразил Октавиан. – А я ориентируюсь по интонации европейских новостей. Ох, и чихвостят же Россию! А это верный признак того, что Россия развивается семимильными шагами. Буром прёт и всё ей по барабану. И тут задача вовремя поспеть, чтобы на российских ухабах с русской тройки и в мой карман что-нибудь просыпалось. А уж потом, жирку нагуляв, можно и о цивилизованности покумекать.
– Держи карман шире, – злорадно хмыкнул Матвей Ильич. – Дадут тебе в России жирком заплыть! Сколько раз уже было: только-только, вот-вот, кажется, полная чаша у всех набралась и тут – бац! – под нож. И кто жирнее, тех первыми.
– На большевизм намекаете? Сталин, всё такое, – снисходительно сказал Октавиан и отмахнулся. – Забудьте! Никогда подобное не повторится. Эти цветы мы уже нюхали. Не на прошлое нужно озираться, а в будущее глядеть. А будущее у России однозначно великое. Это даже европейцы признают. У России потенциал беспредельный. Русаки, если их раззадорить, наворотить многое могут. Народ, который ради несбыточной мечты миллионами сограждан сибирские болота унавозил, только тот народ и может и рая земного добиться и Царствия Небесного достигнуть. Потому что это его масштаб. Его уровень.
– Будущее, – недовольно пробурчал Матвей Ильич. – С советских времён про него долдонят. А настоящее? С ним что?
– А плевать! – просто сказал Октавиан. – Где схитрим, где извернёмся. Проваландаемся как-нибудь. Ничего!
– То-то и оно, что как-нибудь, – с укором сказал Матвей Ильич. – А хочется по-человечески. Чтоб не щепкой быть, а лесом. В европейском раю пожить хочется, вот что.
– Да ну её эту вашу Европу! – снова отмахнулся Октавиан. – Видали мы её! Нет, конечно, у них там культурно. Я когда в Чехии, в Любашовицах, на мебельной фабрике работал, тоже восхищался, что даже в паршивой забегаловке вам к закуске вилку с ножом подают… Мусорки тоже на каждом шагу.… Но когда с мужиками ихними пообщался, то остыл. Как мы с вами, за жизнь поболтать, с ними невозможно. Вот вроде говоришь с человеком, а разговора не получается. Народец какой-то, – Октавиан пощёлкал пальцами, подбирая слово, – без огня. Искры в них нет. Всё пивом залито. Да и вообще, у цивилизоидов этих ваших: немцев, французов, итальяшек, греков – душа надрыва не приемлет. Им всё комфорта подавай. Вот вы говорите рай. А как в рай без надрыва попасть? Европейцы попытались, да тяги не хватило. Хотели рай для всех сотворить, а получилось только для педиков и арабов. Сладкожопых и черномазых в Европе не счесть. Да и остальная шушера скупердяи все и сквалыжники. Жмутся. Теснятся. А жить надо широко. По-русски. Чтобы плюнуть и далеко полетело! А в европейском расчёте и тесноте рай земной протухнет. Потому что раю простор нужен. Воля! Россия, в общем!
Октавиан выразительно посмотрел на Матвея Ильича, видимо, ожидая, что тот сменит гнев на милость и, как русский человек, всё-таки восхитится Россией. Ведь большинство русскоязычных граждан Молдовы, если уже и не надеялись на воссоединение Молдовы с Россией, как это было при СССР, то очень желали Молдове российского покровительства.
Но Матвей Ильич к этому большинству не относился и особого восторга к России не питал. О российской действительности, как и о жизни в Европе, он судил лишь по передачам различных телеканалов. Проевропейские каналы всячески хулили Россию и обвиняли её во всех смертных грехах. Пророссийские, наоборот, оглушали бравурными сообщениями о нарастающей российской мощи и сулили России безмерное могущество и величие.
Браваду российских новостных телепрограмм Матвей Ильич оставлял без внимания. Он больше доверял тем передачам, которые рассказывали о российских проблемах. Чаще всего эти передачи освещали недостатки российского жизнеустройства с горечью и сожалением. Редко попадались и такие, что не скрывали открытой враждебности и желчи. Но и те и другие убеждали, что в России творится то же беззаконие, что и в Молдове. И что многорукий спрут коррупции в этих странах ещё не скоро удавится собственной алчностью. Заклинай его хоть президентскими указами, хоть долларом его крести, хоть демократией. И даже если бы Матвей Ильич симпатизировал не европейскому порядку, а России или Молдове, то всё равно, рано или поздно коррупционный политический строй обоих государств, возмущая и озлобляя против себя, сам бы подтолкнул Матвея Ильича в объятия законопослушной Европы.
Когда же родственники настаивали, что как не называйся, а русского человека ему из себя не вытравить, Матвей Ильич возражал, что не один десяток лет прожив в Молдове, впитав традиции и обычаи молдавского народа, он ощущал себя скорее русскоговорящим молдаванином, чем русским человеком за пределами России. И важность Москвы для него, как и для многих молдаван, отошла на такой дальний план, что уже и не вспомнить, как в былые годы сверяли время и погоду по Москве, считая её центром мироздания.
Позиция Матвея Ильича забавляла Октавиана.
– Русскоговорящий молдаванин? – с усмешкой переспросил он. – Да ещё европеец? – и многозначительно заключил. – Намудрили вы окрошки.
– А что не так? – обиделся Матвей Ильич на высокомерие шофёра.
– А всё, – категорично заявил тот. – Ну, какой вы европеец? Вы же, как все русские, себя любить не умеете. Нет у вас опыта в самолюбии. Исторически не сложилось. Зато вы горазды в красивые сказки верить. Отсюда и ваше, Матвей Ильич, помешательство на европейской цивилизованности. А цивилизованность эта – красивая выдумка. Поверьте мне, как состоявшемуся европейцу, хапуг и жлобов в Европе не меньше, чем у нас. Да что там далеко ходить, вон Франческа. Пять лет в Англии училась и чему у них выучилась? Людей порабощать? Последние жилы из человека тянуть?
Пример с Франческой смутил Матвея Ильича. Но он не сдавался. Отчаянно защищая Европу, он запальчиво воскликнул:
– Можно подумать в России на людей не плевать! Ты войну вспомни! В кино всегда показывают, как один русский сотне немцев противостоит. А на самом деле немцев погибло пять миллионов, а русских более двадцати! Значит, это на одного немца приходилось четыре русских, а не наоборот! Ясно тебе?! Россия всегда людьми разбрасывалась! Возьми даже нас, тех русских, что после развала СССР за пределами России остались. Не нужны мы России! Забыла она нас!
В яростной отповеди Матвея Ильича звучало столько обиды, что могло показаться, будто он и вправду оскорблён равнодушием далёкой родины. Но спроси его прямо, в чём должна проявляться забота о нём России и Матвей Ильич не сразу нашёлся бы что ответить. Конечно, в уме крутились высокопарные фразы о культуре, искусствах, русском языке. Но в действительности, и культура и искусства интересовали его мало, а все притязания к России умещались в одной ёмкой формуле: «Денег бы дали. Пенсию хорошую». При этом Матвея Ильича совершенно не смущало отсутствие у него российского гражданства. Он искренне считал, что одного лишь того, что он русский человек и говорил только по-русски, являлось достаточным основание для заботы о нём российского государства.
– А в чём проблема? – недоумевал Октавиан. – Хотите заботы России – поезжайте туда.
Совет шофёра Матвей Ильич пропустил мимо ушей. Уезжать из Молдовы он не собирался. Втайне он надеялся, что маленькая Молдова быстрее достигнет европейского уровня жизни, чем громадная и неповоротливая Россия. Особенно, если Молдова целиком подчинится воле цивилизованной Европы, а та, не ограничиваясь только раздачей кредитов и советов, придёт и в один прекрасный день наведёт в Молдове порядок. К тому же уезжать в Россию, значило поменять к ней отношение. А Матвей Ильич привык обижаться на неё и чувствовал себя в оскорблённом состоянии весьма комфортно. Чем горше была обида, тем слаще мечталось о европейском благоденствии, тем оправданнее были европейские устремления Матвея Ильича. Поэтому, не слушая возражений Октавиана, Матвей Ильич продолжал обличительную речь.
– Россия никогда людей не щадила! Всё её величие костьми народа упрочено! Бей своих, чтоб чужие боялись! Вот стержень российского менталитета! Скифская тактика выживания, когда ради победы уничтожают своё, кровное! А потом выжившие бахвалятся первобытной кровожадностью и, бравируя каннибальской страстью к пожиранию соплеменника, заучивают в школах: «Да, мол, скифы мы! Да, азиаты! С раскосыми и жадными очами!»
Матвей Ильич надеялся, что его слова проймут Октавиана, заставят задуматься или хотя бы смутят, как недавно смутился сам Матвей Ильич, но всё сказанное произвело на шофёра обратное впечатление.
– Нет, всё-таки обожаю я вас, русских! – с неподдельным восторгом, воскликнул Октавиан. – Смотри, как вы раздухарились. С пол-оборота завелись. Даже стишки приплели! – он весело поглядел на хмурого Матвея Ильича и примирительно продолжил. – Ну, не обижайтесь. Я если чем и зацепил вас, то без злого умысла. Всегда же интересно, каким воздухом сосед дышит. Там кстати, – Октавиан неопределённо махнул рукой, подразумевая Европу, – так просто не поговоришь. Надо, как в тюрьме, всегда ухо востро держать. Вот в Италии. Был у меня напарник Мауро. Мы с ним на специальной машине работали, она сама бутерброды делала. Мы их по итальянским школам развозили, продавали. Я, конечно, и домой потихоньку бутерброды таскал. Итальяшкам не в убыток, и мне экономия. Ну и как водится, иногда мы с этим Мауро после работы пропускали по стаканчику вина. И я как-то раз проболтался ему про бутерброды. Он вроде восхитился дерзостью, даже по плечу похлопал. А на следующий день меня из фирмы попросили. Сдал меня Мауро со всеми потрохами! Стукач оказался! И если бы он один! Я где бы там не работал, все вокруг только и ждали, как бы меня заложить. Характеры у них мелкие. Скукоженные. То ли дело у русских. Вот вы, Матвей Ильич. Сколько про меня знаете, а мне никакого ущерба. Значит, вы из себя только строите европейчика. А сами по русской традиции сор из избы не выносите. По-людски судите.
– А с чего мне в стукачи записываться? – Матвей Ильич решил, раз его переживания и душевные муки только развлекают Октавиана, то и не следует больше откровенничать. Поэтому он насупился, показывая, что потерял всякий интерес к разговору и только пробубнил для острастки. – Коль ты закона не боишься тебе только Бог судья.
– А, – небрежно отмахнулся Октавиан, – я за Бога не переживаю. Он же видит, я хоть и грешу, но грех для меня не самоцель. Я ради семейного блага усердствую. Пусть грешен, но от Бога не отрекаюсь. И значит, под Богом грешен, а не против Него. А вот ваша хвалёная Европа от Бога отрекается. Слышали, небось, как там педерастов в церквях венчают? Специально так делается, чтобы опорочить Имя Божье. Зажравшиеся придурки! Забыли, что Россия тоже когда-то от Бога отреклась. Так жидовня ей тут же нахлобучила терновый венец большевизма, да и распяла на кровавом кресте безбожия. А теперь к тому кресту Европу толкают. Но уже не большевики, а эмиссары либерализма, весь этот легион извращенцев во главе с геями и лесбиянками.
– Так ты у нас ещё и гомофоб, – мрачно заключил грузчик.
– Да тут поневоле гомофобом станешь! – воскликнул Октавиан. – Я по российскому телевидению смотрел несколько передач о педиках. Это же жуть! По всему миру парламентские содомиты специально принимают такие законы, чтобы разрушать нормальные семьи, изымать детей, усыновлять их, а потом безнаказанно совращать! Мы с ними до того докатимся, что и педофилию, и каннибализм с калоедением узаконят. Да вы сами вспомните, как ещё десяток лет назад в народе была популярна уринотерапия! У нас же народ обожает самолечением заниматься, а тут америкосы панацею привезли – мочу пить! Я в то время с отцом по квартирам ходил, сантехнику чинил. Так почти в каждой квартире банки с мочой стояли. Свежая моча называлась «живая вода», а отстоянная – «мёртвая». Фу, мля! Привет вам от прогрессивного американского здравоохранения! Хорошо молдаване испокон веков знают, что стакан вина полезнее самого золотого стакана мочи. А так неизвестно ещё, чем бы это американское просветительство для нас закончилось. Теперь вот другая напасть – педерастия! Я раньше ничего против педиков не имел. В конце концов, в жизни каждого мужика хоть раз происходило такое событие, после которого его кто-нибудь да обзывал педерастом. Но сейчас совсем другое дело! Приезжаю из-за границы, а тут педики и лесбиянки хвосты поднимают, требуют правовых привилегий. И наши парламентские проститутки им подпевают, под них законы меняют…
– Я чего возмущаюсь, – переводя дух, продолжал Октавиан. – Вот раньше. Чтобы лишить человека родительских прав требовались особые обстоятельства, целая череда процедур и в результате суд решал – лишать или не лишать. А теперь ходят слухи, что достаточно заключения какой-то там комиссии, чтобы у тебя отняли ребёнка. В суде хоть доказать можно было, что ты нормальный родитель, а теперь тебя и голоса лишили. Я представляю, положит какой-нибудь педераст глаз на моего сына, да и натравит на меня эту комиссию. Я же постоянно в разъездах, мотаюсь, чтобы семью прокормить. А эти гниды сладкозадые преподнесут моё отсутствие, как халатность в воспитании ребёнка. Или придерутся к недостаточному по европейским меркам уровню благосостояния семьи. У нас же по бедности всегда есть к чему придраться. И мне терпеть это? Нет уж, увольте!
– Послушай, но ты же сам был в Европе. Неужели там всё так страшно, как ты рассказываешь?
– В том-то и дело, что был! – с сильной досадой воскликнул Октавиан. – И поэтому ничего не понимаю! Там все молчат паскуды! Тишь да гладь, будто ничего и не происходит! Я всю правду узнал, только когда сюда вернулся и начал российское телевидение смотреть. Это же настоящий ужас! В Норвегии, например, инцест не считается пороком! Трахайся с собственным дитём, сколько влезет, только на улицу не выходи, государственного переворота не устраивай. И детская эвтаназия у них разрешена! Не хочешь с болеющим ребёнком возиться – усыпил, как собаку, и дальше наслаждайся жизнью!
– Но ведь это чушь! Бред! – скривившись, как от резкой зубной боли, воскликнул Матвей Ильич. – Ты же там был. Должен знать, что Европа, – и Матвей Ильич с трепетом, словно читал любимую молитву, произнёс, – страна удивительной красоты и культуры. Там каждый человек уважает другого. Все люди красивы, ходят в красивых одеждах и живут в красивых, просторных домах. И работают не на износ, а в удовольствие. И зарплаты хватает, чтобы жить припеваючи и ни в чём не испытывать нужду.
Октавиан хотел что-то возразить, даже набрал полную грудь воздуха, но вдруг осёкся, снисходительно посмотрел на грузчика и, неожиданно распрощавшись, сам прекратил затянувшийся разговор.
Матвей Ильич сначала обрадовался, посчитав, что одержал победу в споре. Но загадочная улыбка Октавиана, тайное превосходство, мелькнувшее в прощальном взгляде, не давали ему покоя. Теперь он сам искал встречи с Октавианом, чтобы возобновить разговор и узнать причину странного поведения шофёра. Поэтому, когда Октавиан в очередной раз помогал перетаскивать рулоны, грузчик для затравки поинтересовался, о чём на самом деле думают европейцы, как относятся к бывшим гражданам Советского Союза.
– Правда, что они нас как дикарей боятся?
– Как вам сказать, – уклончиво ответил Октавиан. – Дикарь – это что? Пляски у костра, бубен, пещеры. Первобытный строй, в общем. А нас, если и боятся, то скорее, как варваров, которые придут и весь их цивилизованный комфорт разнесут к чертям собачьим.
Октавиан задумался, что-то вспоминая, а потом продолжил:
– Хотя, конечно, всё зависит, кого спрашивать. Я в Лионе с одним алжирским негром комнату снимал, так он дикарями нас белых называл. Потому что, говорит, это дикость нечистоты водой смывать. Говорит, сколько в Европе воды в унитаз утекает, так с той водой Сахару давно можно было в зелёный сад превратить. И сам сволочь за собой никогда не смывал. Уж я ругался с ним, ругался.
– Ладно, с негром этим, – отмахнулся Матвей Ильич. – А остальные, как к нам относятся?
– Опять же по-разному. И смотря к кому. Скажите, что молдаванин – не поймут. Потому что не знают они ничего про Молдову. Ну, улыбнутся настороженно, да и только. Но чаще просто плечами пожмут и продолжат заниматься своими делами. Я, например, для веса всегда говорил, что я – русский. Я же по-русски без акцента говорю. К русским у них сложное отношение. Кто побаивается, кто уважает… В любом случае русским солиднее быть, чем молдаванином. Ну, а если кто из настоящих русских ко мне с претензиями подваливал, дескать, какой я русский, когда у меня на лице написано, что я – молдавский мамалыжник, так я ему русским матом вполне убедительно доказывал, что я такой русский, что больше тех русских буду, что в России русофонят.
– Не понимаю, зачем тебе это? – недоумевал Матвей Ильич. – Говорил бы всем, что европеец, да и делов.
– Европеец, – насмешливо хмыкнул Октавиан. – Да знаете ли вы, что среди европейцев народов, как собак нерезаных? И у каждого народа свои заморочки, свои прибамбасы! Вон, одних только французов разновидностей десять будет! А ты если чужак, то, как не претворяйся, а правду не скроешь. Рожа не даст. Да и осточертела мне та Европа хуже горькой редьки! Я всё думал, деньги там ручьями текут, только успевай ладони подставлять. А не тут-то было. Работать? Пожалуйста! Работы – море. А я что, работать приехал? Я приехал зарабатывать. Куш сорвать!
– Подожди, какой куш? – остановил шофёра Матвей Ильич и напомнил их предыдущий разговор. – Ты же говорил, проваландаемся как-нибудь.
– Ну, да. Вы нам только жить не мешайте. А мы уж выкрутимся. Деньгу наколупаем.
– Так значит всё ради денег? В них твой смысл?
– Мой смысл – в деле быть! Понимаете? – терпеливо разъяснял Октавиан. – В деле! Чтоб накуролесить и сразу в дамки пробиться. А ваша Европа так законами обложилась, что лишний раз не дёрнешься. Живёшь, словно тесный пиджак напялил. Ни дыхнуть, ни плечом повести. Семь лет я в той Европе прожил, только время зря потерял. Знал бы тогда, что золотую жилу не там, а здесь найду – в жизни бы туда не уехал.
– Золотая жила? У Франчески? – не скрывая иронии, спросил Матвей Ильич.
– Франческа, – ухмыльнулся Октавиан. – Она мне для прикрытия нужна. Официальное трудоустройство, налоги, то, да сё. Работаю для вида. А зарабатываю тем, что помогаю румынское гражданство получить.
– А это что, проблема? – нахмурился Матвей Ильич.
– Ещё какая! Люди годами в очередях стоят. А я за полгода тип-топ и все дела обделываю.
И Октавиан рассказал, что у него есть два родственника: один работает нотариусом, а другой сидит в румынском посольстве. Вот они втроём и наладили тайный бизнес по получению румынского гражданства.
– Основная нагрузка ложится на меня, – деловито объяснял Октавиан. – Родне засвечиваться нельзя, поэтому с людьми договариваюсь я, документы собираю и отношу в посольство тоже я. Нотариус всё грамотно оформляет, а в посольстве уже ускоряют ход документов.
И он тут же предложил и Матвею Ильичу заняться получением румынского гражданства.
– Что же вы за пламенный европеец, если у вас бумажки нет? Румыния в Евросоюзе. Получаете румынское гражданство и не просто духовно приобщаетесь к европейской цивилизации, а становитесь полноправным гражданином вожделенной Европы. Правда, удовольствие это не бесплатное, – тут же оговорился Октавиан и назвал цену, которую брал за труды.
– Ничего себе! – ужаснулся Матвей Ильич. – Вот это деньжищи! И что, есть желающие столько заплатить?
– Идёт народ, – уклончиво ответил Октавиан и дальше, на случай, если Матвей Ильич согласится, принялся рассказывать, при каких обстоятельствах надо будет доплачивать, кроме первой, изначально запрашиваемой суммы.
Матвей Ильич слушал вполуха. Всё равно лишними средствами он не располагал. Но, даже имея деньги, связываться с Октавианом поостерёгся бы. Потому что не доверял шофёру. И слова, и поступки того свидетельствовали о врождённом непослушании, неспособности трепетать перед незыблемой громадой закона. А для Матвея Ильича соблюдение норм и правил служило каноном европейского поведения. Неприятие же Октавианом европейского авторитета нервировали Матвея Ильича. И если раньше, симпатизируя европейскому опыту Октавиана, он не обращал внимания на замашки шофёра и стремился подружиться с ним, то теперь манеры Октавиана с особой силой бросались в глаза и отваживали от общения.
Впрочем, всякий раз досадуя на Октавиана, Матвей Ильич спохватывался, что должен быть по-европейски терпимым к чужим недостаткам и заставлял себя относиться к шофёру ровно, без эмоций, как и пристало истинному европейцу.
Вот почему, когда Октавиан принёс заношенную шубу жены и спросил Матвея Ильича совета, грузчик, не уклонился от разговора, а, скептически осмотрев вещь, рассудительно заключил: «Не продашь. Это же синтетика. С первого взгляда видно. И цвет странный». «Ну, может для вас и синтетика, – поправляя шубу на вешалке, озабоченно возразил Октавиан. – А продавать я её буду, как натуральную. Скажу, шуба из шерсти нетоптаной лани. Она как раз зелёная. Цвета весны, невинности».
И продал. Наговорил про невинность горной лани и продал.
«Прохиндей! – укоризненно качая головой, подумал Матвей Ильич и, не в силах сдержать осуждения, добавил. – Ничем не брезгует!»
Неудивительно поэтому, что когда неделю спустя на фабрике произошла кража, Матвей Ильич сразу подумал на Октавиана.
Пропали деньги. Утром Франческа привезла из банка в огромной сумке зарплату для работниц, но по рассеянности не заперла деньги в сейфе, а оставила сумку на стуле в кабинете конструкторов. В обед, решив выдавать зарплату, директриса полезла в сумку, но денег там не оказалось. Обнаружив пропажу, Франческа тут же заперла все входные двери и лично обыскала каждую работницу. Ничего не найдя, она до вечера заперлась в кабинете главного бухгалтера. Франческа вела двойную бухгалтерию, и к приходу полиции ей понадобилось подготовить документы.
А Матвея Ильича в тот день с самого утра гоняли с какими-то пакетами по всему городу, давая по телефону указания где, что забрать и куда отвезти. На фабрике он появился только под вечер и очень удивился, увидев полицейских с собаками. О краже он узнал от уборщицы. Она, как и все работницы, стояла в очереди на допрос к следователю. Допрашивали в кабинете Франчески. Запускали по одному. Вдоль очереди ходил полицейский и следил за порядком. Работницы, усталые после трудового дня, роптали на невозможность уйти домой, и возмущённо спрашивали, надолго ли их задержат. Страж порядка равнодушно отмалчивался и поигрывал дубинкой. И только Октавиан не терял бодрости духа. Он шутил над работницами, пугал тюрьмой и беззаботно напевал: «Держи вора! Держи вора!».
Октавиан не зря смеялся над молдавскими правоохранителями. Полицейское расследование ничего не дало. Ни денег, ни преступника не нашли. А Матвей Ильич, хоть и подозревал шофёра и тайно желал, чтобы полиция, изобличив в Октавиане вора, сорвала с него маску европейца, никому о подозрениях не рассказал. А раз так, раз Матвей Ильич не возвёл на шофёра напраслину, то мог и дальше с чистой совестью смотреть Октавиану в глаза.
А шофёру не терпелось о чём-то рассказать. Он обхаживал Матвея Ильича, ища случая поговорить, и когда такой представился, хвастливо заявил:
– А я жене шубу купил! Новую!
– Опять из шерсти нетоптаной лани? – разочарованно спросил Матвей Ильич. Он ожидал откровений о краже, о ловкости и хитрости вора, а тут – шуба!
– Держи карман шире! – сдерживая восторг, проговорил Октавиан. – Соболиную! Дорогая! Жуть!
Матвей Ильич сразу сложил в уме пропажу денег и покупку шубы и укоризненно произнёс:
– Какой ты всё-таки…
В сердцах он хотел сказать «прохвост», но, избегая скандала, в последний момент сдержался и не докончил фразы.
Но Октавиан по интонации и недовольной мине грузчика и так понял, что не хвалить его собрались. И с дерзостью ухаря дразнящего слабого старика, язвительно воскликнул:
– Какой есть! Не то, что некоторые. Рабом не живу! О справедливой хозяйской руке не мечтаю!
Матвей Ильич на грубость ничего не ответил. Но с тех пор избегал любых внеслужебных разговоров с Октавианом.
Впрочем, и шофёр потерял интерес к задушевным беседам.
А потом и вовсе исчез. Просто перестал ходить на работу. Его искали по указанному в анкете адресу, но квартира оказалась съёмной и в ней уже жили другие люди. Мобильный телефон шофёра тоже не отвечал. Мало того, и в отделе кадров не сохранилось документов Октавиана: он загодя под каким-то хитрым предлогом забрал их.
А ещё через некоторое время на фабрику начали приходить мужчины и женщины и спрашивать про Октавиана. Не веря в исчезновение шофёра, некоторые из них по нескольку дней караулили у фабричных ворот. Доверившись Октавиану, эти люди отдали ему деньги на румынские паспорта, но ни документов, ни денег больше не увидели.
– А мне его рыло никогда не нравилось! – грубо высказалась о шофёре Франческа.
Она сидела в окружении технологов у себя в кабинете, раздавала указания и одновременно по-английски вела переговоры по компьютеру. Матвея Ильича она позвала расклеить новые листовки: «На унитаз ногами не становиться!», «Туалетную бумагу в унитаз не бросать!», «Ноги мыть не в раковине, а в душевой!».
Матвей Ильич заупрямился. Пусть в женском туалете кто-нибудь другой расклеивает. Ему неудобно, он же мужчина.
– Выполняйте приказ! – приструнила его Франческа и обратилась к технологам. – Достали меня ваши деревенские шьюхи. Привыкли в полях кукурузным початком подтираться, а мне после них сантехнику восстанавливай.
И тут же, продолжая разговор об Октавиане, спросила:
– А что, Матвей, не ваш ли дружок мои деньги умыкнул?
Пока грузчик, опешив, собирался с мыслями, Франческа продолжила:
– Молчите? Как там у вас у русских? Сам пропадай, а товарища выручай?
Матвей Ильич хотел возразить, что он уже не русский, что по новому вероисповеданию он, как и Франческа, европеец. Но хозяйка, не дожидаясь ответа, надела наушники, небрежным взмахом руки отправила всех по рабочим местам и уставилась в монитор.
Матвей Ильич вместе с технологами вышел из кабинета, тяжело вздохнул и нехотя направился расклеивать листовки.