Даниил Гезо. Паспортный стол (рассказ)

С. Буланову

Шёл шестой час стояния. Предстояния в предчувствии тревожного предвкушения что вот, вот кончится безвременье беспаспортной жизни. Паспорт был утерян, украден, забыт, оставлен в залоге полгода назад. «Да и хрен с ним, с паспортом!» – решилось тогда, и наступило девять счастливых месяцев, тридцать девять блаженных недель, двести семьдесят три покойных дня, удаливших меня из потока. Меня не было. Я не устраивался, не увольнялся, не получал, не отправлял, не привлекался. Я не выходил и не заходил, я не убывал и не прибывал. Я сидел дома, лежал на полу, мылся в ванной.  Я не читал, не писал, не пил, не смотрел, не думал, не мечтал, не созерцал. Я жил легко. Я ел иногда еду, купленную на одолженные у друзей деньги, и ещё реже вытирал пыль с фортепиано «Кубань», задевая мизинцем правой руки несколько от времени фальшивых клавиш.

Со временем все делается временным даже безвременье. Дружелюбие друзей подчеркнуто истощалось. Каждая моя унизительная просьба занять денег немного… «самую малость», «пару сотен»…  «до тех пор, пока паспорт восстановлю», съедала суконную дружбу как ненасытная моль.  Вместо денег давали советы, обещали помочь, спросить, позвонить. Меня отсылали, отправляли, избегали, не отвечали, удаляли из телефонов, не узнавали, забывали.

В субботу настал день эсхатологического отказа. Лёня оказался самым долготерпеливым. Лучший друг. Пять лет студенчества, двенадцать лет работы на одной кафедре, девять лет любви к одной женщине, три года совместных политических убеждений не удержали его:

– Старик (мы по старинке, были «стариками), в том, что тебя очередной раз уволили, и ты похерил паспорт, помимо трагедии, в конце-то концов, можно увидеть и другие смыслы!!!…. Но так нельзя, нельзя решать свои экзистенциальные проблемы за счет друзей. …

– А за счёт кого ты мне прикажешь решать мои экзистенциальные проблемы?

– Иди, братец, работать…

– Тебе денег для друга жалко?

– Денег не жалко, их нет…

– Совсем нет?

– Не то что совсем, но не хватает. Я женат, у меня дети, я не могу тебя внести в свой бюджет.

– Значит жалко?

– Жалко – признался Лёня и покраснел.

Я не оскорбился, не нахмурился,  не обиделся. Я постигал, что всему приходит завершение,  даже деньгам и дружбе. И неизбежный финал наступил. Лёня закончился, иссяк, сжался…

– Нет, так нет. Пойду работать, вот, только паспорт восстановлю.

И пошёл… Я ходил, бродил, ездил, искал, писал, звонил, вычитывал, подчёркивал, опаздывал, забывал, просился. Мне отказывали, учили жить, ругали, жалели и по рекомендации бывших коллег взяли в районную детскую библиотеку сторожем (с учетом восстановления документа).

В среду мучимый чувством вины Леня помог, и последний раз одолжил денег. Документ почти восстановился. Мы ходили в гости, к подруге сестры подруги лёненой жены. Мы пили коньяк, танцевали, что-то обещали, что-то давали, куда-то приносили… Потом звонили, перезванивали, и вновь звонили. Дело сладилось. Настал день посещения и получения.

Покинув безвременье, я подобрался к потоку. Оставалось нырнуть в течение. Войти в узкий коридор паспортного стола с синими куцыми серыми стенами с плакатами  и потертостями от влечения,  волнения, стремления людей быть, становиться, оставаться. Оставалось залезть в черноглазую, грязноголовую, многоликую, смуглую, местами небритую очередь.  Вжиться  в кишащее тело из людей, пропахших табаком и саркастическим одеколоном. Превратиться в счастливых азиатов, предприимчивых горцев в штанах «Hugo Boss»,  в славянских изношенных баб. Оставалось стать с ними единым целым, ждать, терпеть, казаться. Затем войти, поставить подпись в толстом журнале, обязательно улыбнуться, забрать паспорт и занять вакансию хранителя книг, журналов, газет, уходящего очарования знаний. Оставалось…

То что «оставалось» длилось пять часов тринадцать минут. Стоит ли говорить, что это было в пятницу тринадцатого? Я врос в пол у стены в коридоре, оказавшись зажатым между мужской костлявой дерматиновой спиной кавказской наружности и ватной огромностью женской груди из под Донецка. Не продвигаясь ни на шаг, Очередь мужественно терпела, не шевелилась, еле чесалась, тихо сморкалась, ждала. Сквозь неё протискивались посторонние потерянные люди с бумагами в руках. Они пробирались вначале вперед, затем назад, опять безнадёжно вперёд, завидуя тем, кто стал Очередью на получение…. Изредка к двери кабинета подходили инородные модные, красивые,  видимо очень дорогие мужчины и женщины. Они вкусно пахли, любезно смотрели,  беззаботно разговаривали по телефонам, поправляли тонкими нежными руками драгоценные украшения, что-то прятали в больших пакетах. Они были противоположными одинокими существами, вероятно, их жалели, оберегали, вскармливали. Кабинет перед ними открывался, они проходили сквозь Очередь вне очереди и почему-то быстро, очень быстро уходили… им с сожалением смотрели вслед.

С периодичностью в пятнадцать минут из этого кабинета с жестким взыскательным писклявым возгласом, требующим свободного прохода, выходила Наталья Ивановна – начальник. Она внедрялась в Очередь, словно душа в тело. Тело оживало, воскресало, пробуждалось.

Читайте журнал «Новая Литература»

– Нащальник, нащальник, нашальница… – вожделенно облизывались смуглые Васгены и Алиматы, наблюдая, как  начальник властно шагает по тесному коридору, втирая широкими мускулистыми в погонах плечами многоликую Очередь в стену. Очередь в стену охотно втиралась, вежливо расступалась,  превращалась в фреску Джотто, застывала, замолкала затем оживлялась и продолжала ждать, пока Наталья Ивановна вернётся. Наталья Ивановна возвращалась, вновь все прилипали к стене и блаженно улыбались вдохновленные актом воссоединения с начальствующим началом.

– Д о б р ы й ж е н щ и н а к р а с и в ы й ж е н щ и н а!!!! Д о б р ы й ж е н щ и н а к р а с и в ы й ж е н щ и н а!!!! Д о б р ы й ж е н щ и н а к р а с и в ы й ж е н щ и н а!!!!  – отскакивало с акцентом от стены многоголосое эхо. Наталья Ивановна таяла, смягчалась и нежно покрикивала на шевелящееся тело:

– Ну, дайте же пройти, ну чё вы здесь стали?… как стадо, ей-богу…  Понаехало вас на мою голову!!!! Житья норма-а-ального нет!!! Ну что вы зажали меня со всех сторон?

От добрых слов Натальи Ивановны из воображения Очереди истекало наслаждение предвкушения получения документа. Коллективный гипофиоз с ещё большим энтузиазмом хлестал эндрогенные морфины, и Очередь исполнялась сладким удовольствием счастья. Возбужденно блестели, краснели, мужчины лоснились, втягивали животы, расстегивались пуговицы, поправлялись кофты, одергивались юбки… Терлись, сжимались, шутили, притискивались, полифонично смеялись…

Под напором огромной груди, прижавшись к дерматиновой спине кавказской наружности, насилуя волю до опасного предела, я старался смеяться и сжиматься со всеми, выдавливая радость из оставшихся сил… Но с каждым выходом Натальи Ивановны мои силы истощались, и в итоге совсем иссякли. Не выдержав напряжения лживых установок, блокирующие оковы памяти все-таки  рухнули, и та, очнувшись, с бешеным ликованием освобожденного узника совести вырвалась на свободу… Нагая, наглая, мстительная ведьма, возбужденная общей эйфорией предвкушения счастья, вдруг, потребовала права говорить и, не дождавшись дозволения, стала выплескивать из своих бездонных глубин наружу все, что происходило в гостях у подруги сестры подруги лёненой жены. Сколь наивно я предполагал, что сволочь-память, не выдержит дурманные чары коньяка и в этот вечер пренебрежет своими обязанностями помнить, как она это не раз делала прежде.  Невозможно понять, почему в этот раз все произошло иначе? Может, следовало послушать Лёню и добавить к коньяку шампанского… Но имеет ли смысл говорить о том, чего невозможно исправить?  В этой схватке память оказалась коварным соперником.  Она зафиксировала все мои ходы и комбинации, все подробности моего бесчестья.  Теперь, как всегда некстати, очнувшись, подстрекаемая мстительной душой, она жестоко мучила меня возмущением регуляторного белка в клеточных ядрах своих сенсорных и моторных нейронов. От активности моей лимбической системы Очередь стала тревожно наблюдать в себе конверсионное расстройство. Ещё не утратившие блеск счастья вежды Васгенов пристально всматривались в глаза Алиматов, в поисках очага беспокойства.

– Не ты, ли, гад, нам счастье портишь? – горело в чующих неладное хищных зрачках.

Очередь лихорадил вирус генетических структур свободолюбивой взбесившейся памяти. Несколько подозрительных взглядов вонзилось мне в затылок с проницательной интуицией тайных агентов иммунной системы с полной убежденностью в том, что я и есть этот диссидентствующий патогенный микроб, который отравляет счастье коллективного организма…  Очередь знобило и трясло, женщины нервничали, капризничали, мужчины напряженно почёсывались, изображали невозмутимость, верили в неизбежность счастливого будущего, от чего у некоторых на шее появлялись красные пятна. Оказавшись на грани разоблачения, я предательски болезненно вспотел. «Узнает? Заметит? Вспомнит? Или уже заметила?» –  пробирался сквозь взрывы воспоминаний запуганный инстинкт моего сохранения. Я рылся в карманах, делал вид, что массирую себе веки и прикрывался чтением настенного плаката. Я внимательно изучал, куда и кому убегать в случае пожара. Подробно исследовал, как выглядит террорист смертник. Пытался вычислить себестоимость стотысячного тиража плакатной продукции. Думал о сарказме наглядной агитации.  Последуя примерам судеб известных диссидентов я старался делать любое дело лишь бы не знать своего позора. Пробовал медитировать, сосредотачиваясь на тонком дыхании беженки из Донецка. Путем исключения вспоминал все примеры асигматического аориста второго и среднего залога, цитировал «Цзо Чжуань», «Повесть временных лет», и статьи Бибихина… повторял с немецким прононсом имена и отчества знакомых, переводил Набокова на позднюю латынь, редактировал ещё не созданные тексты, пытаясь таким образом заставить память, верную и бескорыстную соратницу души, заняться тяжелым физическим трудом, приручить её как дикого зверя, принудить замолчать, забыть, выкинуть, выдавить из неё все, что она когда-то знала… Но познавшая волю тварь не поддавалась укрощению, она рычала, агрессивно прогибалась и набрасывалась на меня широко разинув свою клыкастую пасть… На широком экране с dolby-системой, игнорируя аористы и плюс-квамперфекты, она прокручивала сцену за сценой… Это я беру Наталью Ивановну на свои колени, это она снимает с меня олимпийку и майку… Это Леня подливает нам коньяк и поднимет тост за УФМС Росии! Это…

– О, Господи, как же стыдно!!!! – неожиданно, произнес я вслух, думая, что говорю про себя. Дерматиновая спина кавказской наружности резко обернулась, пронзив меня вопросительным вороньим взглядом. Беженка из под Донецка смущенно зашевелила грудью, скрывая свои руки под растянутой кофтой:

– Чего стыдится, жизнь такая…

Не успел я придумать ответ, как Наталья Ивановна, вдруг, резко выскочила из кабинета и, расталкивая тех, кто стояли впереди, направилась прямиком ко мне.

– А вы уверены, товарищ, что вам надо стоять?

Слово «товарищ» прозвучало как «придурок», «вы» как «ты»,  Но  «стоять» однозначно прозвучало как  «стоять!!!!» и, не пытаясь бежать, я замер на месте…   Меня узнали!

Вырвавшись из общего потока минуты жизненного онемения, сковали меня и превратили в загипнотизированную мумию.  Испуганная память умолкла, вспомнив напоследок несколько слитных глаголов на омикрон и одну странную чернильную глоссу Владимира Владимировича на русском языке в карандашной рукописи «Mademoiselle O»…  Сотни глаз пронзили мою спину, наблюдая как я, опустив голову, осужденный собственной совестью на погибель, вышел из Очереди и мгновенно став инородным элементом, с покорностью жертвы последовал за Натальей Ивановной в её кабинет. Она шла впереди, втирая широкими мускулистыми в погонах плечами многоликую Очередь в стену. Очередь в стену охотно втиралась, вежливо расступалась,  превращалась в фреску Джотто, застывала, замолкала затем оживала и продолжала завистливо смотреть мне вслед. Вечность я брел по пустому, очищенному плечами Натальи Ивановны коридорному проходу, вербально ощущая, как после каждого шага Очередь отлипала от стены и плотностью возбужденных тел перекрывала мне путь к бегству.

Мы дошли. Дверь быстро отворилась и сразу захлопнулась. Железным, предательским звуком закрылся замок. Шум коридора исчез. Воцарилось мучительное молчание. Я сел на твердый стул. Наталья Ивановна делая вид, что не узнает меня подошла к окну. Я хотел что-то сказать, соврать, признаться в любви или хотя бы объясниться, выговориться, исповедоваться… Но опередив меня, Наталья Ивановна   раздвоилась. Одна равнодушно села за свой письменный стол. Другая сжала у своих губ длинные тонкие пальцы, приказывая мне молчать, затем, отвернув лицо, вытащила из волос головы фиолетовую заколку в виде мексиканской бабочки так, что её тяжелые рыжие кудри потоком небесного гнева свалились на погоны. Мне показалось, что я услышал шум удара от падения волос и невольно представил, какой будет моя казнь. Первая Наталья Ивановна ритмично отстукивала пальцами по клавиатуре, в то время как другая, медленно теряя свой прежний облик и превращаясь в идеальный образ, без усилия подняла меня со стула и нежно прижала к себе. Её руки сплелись с моими… Вспыхнул яркий свет. Разлетелись чего там осколки. Стук пальцев усилился хохотом невидимых, но ведаемо недобрых существ. Президент в золотой рамке подмигнул губернатору, и стены, утратив свою стойкость, покрылись холодной зеленой листвой, заволновались, словно тополи на зачарованной Десне,  спрятавшиеся в тополиных  ветвях русалки грубыми басами запели чудную малороссийскую песню. В печальной мелодии укрылось болотным туманом вялотекущее время. Оставляя очертания своих возможностей, сущее, сдуваясь, вливаясь в тихое безмолвное течение, растворилось, сгинуло, исчезло.  Я сомкнул веки, чтобы не знать своего позора, чтобы не замечать, как мимо плывут чужие мгновения, не мои секунды, принадлежащие другим минуты и часы, как тонут они в бездне постороннего потока, как исчезают образы, звуки, цвета, реальности и иллюзии, как пропадают ощущения и чувства и появляется нечто иное, чуждое истине, нечто глубоко личное и родное, банальное.

Мы оказались у края безликой бездны, куда стекала всякая текучесть. Я едва удерживал равновесие, пошатывался у самой пропасти, а Она, стоя напротив, сохраняла меня от падения, сжимая мои ослабшие плечи в своих красивых руках. Это было наше первое свидание у вечных истоков… Её глаза спрашивали:

– Тебе не стыдно?

– Стыдно… – отвечали мои.

– И на что ты надеялся? Думал сбежать? Разве от меня сбежишь?

– Нет…

– Зачем ты это написал?

– Что написал? – мои брови скрутились в вопросе.

Отпустив мое правое плечо так, что я едва не оступился, Она показала мне чужую мятую рукопись. Я предположил, что это приговор, от чего её глаза зажглись тусклым восковым светом. Она стала читать:

– «…Философу сделалось страшно, особенно, когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском. «Бабуся! что ты. Ступай себе с Богом!» закричал он. Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на ноги, с намерением бежать; но старуха стала в дверях, вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему. Философ хотел оттолкнуть ее руками, но к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидал, что даже голос не звучал из уст его; слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как бьется его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову….»

Сделав паузу, она видимо ждала от меня ответа. Но я изумленно молчал и безмолвствовал безгласно.  Мне нечего было сказать. В моих предположениях были разные варианты, но что дело обернется таким образом, оказалось полной неожиданностью.

– Тебе действительно так плохо со мной живется? Я мешаю тебе? Ты сбежать хочешь? – нарушив тишину, выпытывала Она.

– Нет! С чего ты взяла?

– Ну, так зачем же ты это написал…!!! Зачем!? Я требую ответа, ради всего, что было у нас с тобой, скажи, чем я тебе не угодила? Чем заслужила, что ты меня вот так изобразил…  За что ты меня ведьмой сделал, за какой такой мой грех ты меня в гроб положил?… Ох, не могу больше жить в тебе! Сгинь, храмина, тюрьма ты мне. Доколе мучить меня будешь?

Она бесчувственно отбросила свои руки и я, теряя равновесие, почти падал в пропасть. Как, вдруг, кто-то другой, не я, голосом первой Натальи Ивановны, той, что печатала на компьютере, к моему великому удивлению вдруг оглушительно громко выкрикнул из моих недр спасительное:

– Держи меня крепко, дурр-ра! Я же упаду! Где обитать будешь? К чему стремиться  будешь? С кем останешься? С задачами, с твердой линией дальнейших мероприятий? Понимаешь что?

– Что?

– Это не я написал!

– А кто же?

– Не знаю? Разве бы я так смог? Ну, подумай сама?

Непреодолимое желание выжить любой ценой породило во мне страшную гипотезу, гипотеза ещё не успела оформиться в тезисах, но довольствуясь интуитивными озарениями, повела себя крайне дерзко:

– А может это ты, девка блудливая, от меня бегала и с кем иным жила, а теперь, запутавшись, себя в этих строках узнаешь?

Душа испуганно растерялась. Заметив её испуг, я словно провозглашая заклинания экзорцизма, стал цитировать, всё, что некогда помнил, жаждущая жизни память перешла на мою сторону:

–  «Он подошёл ко гробу, с робостью посмотрел в лицо умершей и не мог не зажмурить, несколько вздрогнувши, своих глаз: «Такая страшная, сверкающая красота!»….»

С каждой произнесенной моими устами цитатой она делала шаг назад, виновато улыбалась, уступчиво освобождая мне безопасное место у пропасти. Торжествуя от случайной неожиданной победы, от обороны я перешёл в наступление, отвоёвывая у неё пядь за пядью, территории, с правом независимой от неё жизни. Мои ноги уверенно стали на что-то твердое и непоколебимое. «Вот он какой, диалектический материализм» – что-то торжественно шепнуло во мне, но размышлять было некогда, я атаковал:

– А как тебе вот это? Послушай, душечка, не отворачивайся: «На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, повидимому, темнорусые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна…»

Она плакала и готова была всё простить  и самой просить прощения, но я не прерывался:

– «А у нее красота была какая-то индийская, персидская: смугло-янтарное лицо, великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные, как бархатный уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она чаще всего надевала гранатовое бархатное платье и такие же туфли с золотыми застежками….»

От этих слов она впала в истерику, но и это не могло остановить торжество гипотезы, которая на моих же глазах преображалась  в неопровержимый литературоведческий факт. Душа выла, стенала, пыталась бежать. Но я схватил её за тонкое горло неожиданно окрепшей рукой:

– Стоять! – крикнул я. – Да если бы я мог так написать, дура, я бы здесь, вот так бы перед тобой дрожал? Унижался бы? Ну, ответь! Я бы терпел такой позор? Чтобы ты, меня в небытие скинуть пыталась…

Последнюю фразу я произнес по-никитомихалковски, с проникновенным хриплым шёпотом, шевеля неожиданно выросшими усами, и тут же возвысил интонацию:

– Да если бы я так писал, я бы к классикам причислен был! Ты бы мне тогда на хрен не нужна была, я бы и без тебя обошёлся… Из за тебя, суки, пропала моя жизнь! Я талантлив, умён, смел… Если бы я жил нормально, из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…

 

– Действительно, – всхлипывала она,  глубоким вздохом заставляя истеричные судороги умолкнуть, – это я во всем виновата, разве бы ты так смог, разве я бы тебе это позволила? Как же я так оплошала? Ну ладно, милый, прости, успокойся, пойми меня, трудно мне здесь в тебе, я одна, вас много и каждому паспорт нужен, как буд-то без паспорта не жить! Понаехало вас на мою голову!!!! Житья норма-а-ального нет!!!

Превращаясь обратно в раздвоенную Наталью Ивановну, всхлипывающий идеальный образ растворилась в моих предположениях.  Некоторое время первая Наталья Ивановна тоже таяла, смягчалась, насыщенная и удовлетворенная укладывала тяжелые кудри, прибирая их заколкой  к слегка вспотевшей голове. Другая рылась в сейфе, отыскивая в деревянном ящичке с новыми паспортами мой.  Как только паспорт был обнаружен, она воссоединилась в одну всеми хорошо узнаваемую Наталью Ивановну. Казнь свершилась. Я открыл глаза. Получилось. Поток обернулся вспять. Стены кабинета окрепли, сбросили тополиную листву, умолкли недобрые существа. Наталья Ивановна протянула мне для подписи толстый журнал и положила на край стола красный удостоверяющий личность документ. Не веря, что все закончилось так легко и быстро,  я встал и поставил подпись напротив своей фамилии. Поправляя китель, начальник паспортного стола протянула мне новенький паспорт. Кончилось безвременье беспаспортной жизни.

Я сказал: «спасибо», и вышел в коридор.

Очередь не расступилась.

Завершился шестой час стояния.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.