Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
ЗАЛОЖНИК ВЕЧНОСТИ
рассказ для документального фильма
*
Фотография — Борис Пастернак в огороде своей дачи в Переделкино.
Свидетельство очевидца:
Вот он стоит перед дачей, на картофельном поле, в сапогах, в брюках, подпоясанных широким кожаным поясом офицерского типа, в рубашке с засученными рукавами, опершись ногой на лопату, которой выкапывает суглинистую землю. Это вид совсем не вяжется с представлением об изысканном современном поэте. Мулат в грязных сапогах, с лопатой в загорелых руках кажется ряженым. Он играет какую-то роль. Может быть, роль великого изгнанника, добывающего хлеб насущный трудами своих рук. Между тем он хорошо зарабатывает на своих переводах Шекспира и грузинских поэтов, которые его обожают. О нем пишут в Лондоне монографии. У него автомобиль, отличная квартира в Москве, дача в Переделкино. Он смотрит вдаль и что-то думает среди несвойственного ему картофельного поля. Кто может проникнуть в тайны чужих мыслей? (Валентин Катаев).
*
Одухотворенные лица в полотнах эпохи Возрождения. Картины живой природы.
Из романа:
Юра с гимназических лет мечтал о прозе, о книге жизнеописаний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставлять самое ошеломляющее из того, что он успел увидеть и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывается вместо нее писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине.
*
Свидетельство очевидца:
Для Пастернака характерно не просто пребывание в природе, а категорическая невозможность какого бы то ни было, пусть даже малейшего отсутствия его в ней. Ни человек не может так пребывать в природе, ни природа – в человеке; так природа может пребывать только в самой себе. О чем бы ни говорил Пастернак – о своем личном, притом сугубо человеческом, о женщине, о здании, о происшествии, — это всегда природа, возвращение вещей в ее лоно. Он одинок только среди людей – одинок не как человек, а как не-человек. (Марина Цветаева).
*
Семейный альбом. Фото Пастернака 30-х годов.
Исповедь:
Когда я познакомился с Зинаидой Николаевной, она была женой Нейгауза. Она была очень хороша собой, и я влюбился. Я был женат, у меня был семилетний сын, у нее тоже было двое сыновей. Мое влечение к ней было мучительным. Я ни о чем другом не могу думать, рвался к ней и боялся этих встреч, и презирал себя, и заставлял себя приходить на свидание в наказание за трусость. Эта страсть должна была сломить препятствия, иначе кончилось бы каким-нибудь несчастьем. И вот, наконец, мы оказались вместе, у нас не было даже крова над головой, негде было приткнуться. А потом мы поехали в Грузию. Это было чудесное время.
*
Природа: вода и суша, земля и небо, луга и леса, долины и горы.
Из поэзии:
Мы были в Грузии.
Помножим нужду на нежность, ад на рай,
Теплицу льда возьмем подножьем
И мы получим этот край.
И мы поймем, в сколь тонких дозах
С землей и небом входят в смесь
Успех и труд, и долг и воздух,
Чтоб вышел человек, как здесь.
*
Тбилиси 30-х годов, колорит, где перемешались Восток с Западом. Поэты — Тициан Табидзе, Паоло Яшвили.
Исповедь:
Тициан с Паоло собрали своих друзей. Как сейчас вижу эту комнату… Я тогда же, в тот же вечер, не ведая, какие ужасы ее ждут, осторожно, чтобы она не разбились, опустил ее на дно души вместе со всем тем страшным, что потом в ней и вблизи нее произошло… Зачем посланы были мне эти два человека? Оба стали составной частью моего личного мира. Судьба обоих вместе с судьбой Цветаевой должна была стать самым большим моим горем.
Из поэзии: (перевод стиха Тициана Табидзе)
Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут
Меня, и жизни ход сопровождает их.
Что стих? Обвал снегов. Дохнет – и с места сдышит
И заживо схоронит. Вот что стих.
Исповедь:
Годы моего первого знакомства с грузинской лирикой составляют особую, светлую и незабываемую страницу моей жизни. Воспоминания о толчках и побуждениях, вызвавших эти переводы, а также подробности обстановки, в которой они производились, слились в целый мир, далекий и драгоценный.
*
Свидетельство очевидца:
Многие думают, что Пастернак был мрачным, нелюдимым, да и глубоко несчастным. Им представляется злосчастный человек, вступивший в поединок с историей. На самом деле Пастернак был счастливым, и жил он вне общества не потому, что данное общество ему не подходило, а потому, что, будучи общительным, даже веселым с другими, знал только одного собеседника: самого себя. Слово «эгоцентризм» столь часто применяли, что оно стерлось, да и есть в нем уничижительный характер, а другого я не нахожу. Борис Леонидович жил не для себя – эгоистом он никогда не был, но он жил в себе, с собой и собой. (Илья Эренбург).
*
30-ые годы. В «кострах» культурной революции горят книги, ноты, картины. Сталин.
Исповедь:
Были две знаменитые фразы о времени: что жить стало лучше, стало веселее, и что Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов.
*
Людская масса – на улицах, митингах, собраниях.
Из романа:
Главной бедой, корнем будущего зла была утрата веры в цену собственного мнения. Вообразили, что время, когда следовали внушениям нравственного чутья, миновало, что теперь надо петь с общего голоса и жить чужими, всем навязанными представлениями.
*
Газетные «кампании» 36-го года по «проработке» деятелей культуры, искусства.
От автора:
13 марта 1936 года на обще-московском собрании писателей Пастернак публично заявил о своем несогласии с директивными статьями «Правды». Ни один печатный орган, бесстрашно клеймивший «формалистов» в искусстве не осмелился напечатать это выступление. Только «Литературная газета» позволила себе процитировать фразу из его речи: «Не орите, а если уж вы орете, то не все на один голос, орите на разные голоса».
*
Кадры хроники – на фоне индустриализации и коллективизации страны Советов, растет число узников ГУЛАГ-а.
Исповедь:
Именно в 36-ом году, когда начались эти страшные процессы (вместо прекращения поры жестокости, как мне в 35-ом казалось), все сломилось во мне, и единение с временем перешло в сопротивление ему, которого я не скрывал. В эти страшные и кровавые годы мог быть арестован каждый. И я не хочу по обывательски радоваться, что я цел, а другой нет. Нужно, чтобы кто-нибудь гордо скорбел, носил траур, переживал жизнь трагически, нужен был живой человек – носитель этого трагизма.
Из поэзии:
Душа моя, печальница
О всех в кругу моем
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.
Тела их бальзамируя,
Им посвящая стих
Рыдающею лирою
Оплакивая их,
Ты в наше время шкурное
За совесть и за страх
Стоишь могильной урною,
Покоящей их прах.
*
Парад на Красной площади. Вождь на трибуне.
От автора:
Что сохранило тогда Пастернака? Трудно сказать. Видимо, все-таки была фраза, брошенная Сталиным: «Оставьте этого небожителя в покое»…
*
Свидетельство очевидца:
Сталин звонил Пастернаку. В то время он жил в общей квартире, телефон стоял в коридоре. Борис Леонидович очень растерялся и начал говорить, что ему о многом хотелось сказать, но «из всех дверей высунулись соседи; хорошо бы встретиться». На это Сталин ничего не ответил, а после паузы сказал, что один его друг пишет стихи, и ему хотелось бы знать мнение Бориса Леонидович. Поняв, что стихи самого Сталина, Пастернак долго и сложно, как он сам вспоминал, начал объяснять, что ему трудно судить о чужих стихах. Потом Сталин спросил, есть ли у Пастернака в чем-нибудь нужда? Еще больше растерявшись, он почему-то ответил, что у него все в порядке, хотя жилищные условия были ужасны. Через несколько дней привезли стихи. Они оказались достаточно примитивные. Борис Леонидович мучительно думал, как ему об этом сказать, но звонка долго не было, и он успокоился, решив, что уже все забыто. Звонок раздался неожиданно. И вот тут Пастернак решительно сказал, что стихи плохие и «пусть Ваш друг лучше занимается другим делом, если оно у него есть». Помолчав, Сталин сказал: «Спасибо за откровенность, я так и передам!» (Галина Нейгауз).
*
Фронты и тылы Великой Отечественной. Боль и слезы.
Исповедь:
Трагический тяжелый период войны был живым (трижды подчеркнуто Пастернаком) периодом и в этом отношении вольным радостным возвращением чувства общности со всеми.
Из романа:
Когда разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой буквы. Все решительно, в тылу и на фронте, вздохнули свободнее, всею грудью, и упоенно, с чувством истинного счастья бросились в горнило грозной борьбы, смертельной и спасительной.
*
Свидетельство очевидца:
«Второе рождение» заканчивает первый период пастернаковской лирики. Очевидно, дальше пути не было… Наступает долгий и мучительный антракт, когда он действительно не может написать ни одной строчки. Так и слышу его растерянную интонацию: «Что это со мной?!». Появилась дача (Переделкино), сначала летняя, потом и зимняя. Он, в сущности, навсегда покидает город. Там, в Подмосковье – встреча с Природой. Природа всю жизнь была его единственной полноправной музой, его тайной собеседницей, его Невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой. Он остался ей верен до конца, и она по-царски награждала его. Удушье кончилось. В июне 41 года, когда я приехала в Москву, он сказал мне по телефону: «Я написал девять стихотворений. Сейчас приду читать». И пришел. Сказал: «Это только начало – я распишусь». (Анна Ахматова).
*
Свидетельство очевидца:
Вот он на крыше нашего высокого дома в Лаврушинском переулке, против Третьяковской галереи, ночью, без шапки, без галстука, с расстегнутым воротником сорочки, озаренный зловещим заревом пылающего где-то невдалеке Зацепского рынка, подожженного немецкими авиабомбами, на фоне черного Замоскворечия, на фоне черного неба, перекрещенного фосфорическими трубами прожекторов противовоздушной обороны, среди бегающих красных звездочек зенитных снарядов, в грохоте фугасок и ноющем однообразии фашистских бомбардировщиков, ползущих где-то вверху над головой. Мулат ходил по крыше, и под его ногами гремело кровельное железо, и каждую минуту он был готов засыпать песком шипящую немецкую зажигалку, брызгающую искрами, как елочный фейерверк. Мы с ним были дежурными противовоздушной обороны. Среди ужасов этой ночи в мулате вдруг вспыхнула искра юмора. И он сказал мне, имея ввиду свою квартиру в самом верхнем этаже дома, а также свою жену по имени Зинаида и зенитное орудие, установленное над самым его потолком: «Наверху зенитка, а под ней Зинаидка». (Валентин Катаев).
*
Культурная жизнь столицы послевоенных лет: упоение счастьем победы и бытия.
Из поэзии:
Гул затих. Я вышел на подмостки,
Прислоняясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
*
Интерьер дачи в Переделкино. За окном холодный ветер осени.
Исповедь:
Когда после великодушия судьбы, сказавшегося в факте победы, пусть и такой ценой купленной победы, когда после такой щедрости исторической стихии повернули к жестокости и мудрствованиям самых тупых и темных довоенных годов, я испытал во второй (после 36-го года) раз, чувство потрясенного отталкивания от установленных порядков, еще более сильное и категорическое, чем в первый раз. Зимой сорок пятого года был начат роман «Доктор Живаго».
*
Из письма к Симону Чиковани:
Если это возможно и совершенно Вам удобно, заключите, пожалуйста, по моей доверенности договор с Закгизом на переводного Бараташвили, получите 25% аванса, половину каким бы то ни было образом, под любым предлогом навяжите Нине Табидзе, чтоб она даже не знала, откуда.
*
Грузия послевоенная. Юбилейный вечер Н.Бараташвили – на сцене огромные портреты основоположников марксизма: Ленина, Сталина, Берии. Аудитория заполнена военными гимнастерками.
От автора:
В октябре сорок пятого Пастернак был приглашен в Тбилиси, на вечер великого грузинского лирика Николоза Бараташвили. В «крае, ставшем мне второй родиной», как называл Пастернак Грузию, он не был более десяти лет. Здесь, в начале 30-х годов приобрел он двух близких по духу друзей – поэтов Тициана Табидзе и Паоло Яшвили. В 1937-ом Тициана убили. Яшвили убил себя сам. В том же году Пастернак, признанный переводчик грузинской поэзии, отказался приехать на юбилей Шота Руставели. «Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там уже не было Тициана? Я так любил его!» Вдова Тициана – Нина Табидзе вспоминала, что условием своего участия в бараташвилевских торжествах Пастернак поставил ее присутствие в зале. Со дня ареста и гибели Тициана это было ее первое появление на публике. В эти счастливые две недели, сопровождаемый страдальческими тенями погибших, Пастернак обрел новых друзей, оставшихся преданными этой дружбе до самого конца.
Нина Табидзе и Симон Чиковани были одними из первых, с кем Пастернак поделился замыслом новой прозы, что и послужило поводом прощального подарка Нины Табидзе – большого запаса прекрасной гербовой бумаги, оставшейся после гибели Тициана.
*
Фотографии Нины Табидзе.
Из письма к Нине Табидзе:
Прозу я начал ведь писать с Вашей легкой руки, то есть толчком к ней послужила подаренная Вами Тицианова бумага. Она определила мой новый стиль, и Вы, Нина, оказали на меня литературное влияние.
*
Панорама московских новостроек в стиле мрачного ампира.
От автора:
Осенью 46-го года на обще-московском собрании писателей поэзия Пастернака была осуждена как безыдейная и аполитичная. Об этом «литературном землетрясении» он сообщил грузинским друзьям.
Из письма к Ладо Гудиашвили:
Почва колебалась, и мне делали упреки, как это я ничего не замечаю, продолжаю ходить ровной походкой, не падаю. Тогда меня убедили переехать в город, чтобы не раздражать своим пребыванием на лоне природы, как на картинах Мане или Ренуара, в такое(!) время.
Из письма к Нине Табидзе:
Милая Ниночка, осенняя трепотня меня ни капельки не огорчила. Разве кто-нибудь из нас тут и нескромен, чтобы сидеть и думать, с народом он или не с народом? Только фразеры и бесстыдники могут употреблять везде это страшное и большое слово. Ах, Нина, если бы людям дали волю, какое бы это было чудо, какое счастье! Я все время не могу избавиться от ощущения действительности как попранной сказки.
*
Москва конца 40-х годов. Ее ритмы: люди в очередях, футбольные матчи, праздничные демонстрации, народные гулянья, конная милиция.
От автора:
В июне 47-го года генеральный секретарь Союза писателей Фадеев в докладе «Наши идейные противники» резко осудил Пастернака за «отход от жизни», используя безотказный «полемический» прием – ссылку на хвалебные статьи о поэте в зарубежной прессе. «Я долго не мог работать, — сообщает Пастернак Симону Чиковани, посылая ему «три новых Юриных стихотворения», — а теперь с жаром принялся за продолжение романа, теперь у меня Юра на фронте в 1916 году, к весне надеюсь кончить; это скажите Нине, это ее роман». Тем временем, в стране была объявлена и разгорелась борьба с космополитизмом. Опасность усугублялась растущим интересом к творчеству Пастернака на Западе. В 1949 году его во второй раз выдвинули кандидатом на Нобелевскую премию.
Из письма к Раисе Микадзе:
Я по-прежнему живу, как хочу, и здоров и счастлив этим правом, за которое готов заплатить жизнью.
*
Больничная палата. За окном осень, после – зима.
От автора:
В октябре 52-го года его увезли в Боткинскую больницу с обширным инфарктом миокарда. Он пробыл там до января следующего года.
*
Зимний пейзаж с вьюгой.
Исповедь:
В минуту, которая казалась последнею в жизни, больше чем когда-либо до нее, хотелось говорить с Богом, славословить видимое, ловить и запечатлевать его. «Господи, — шептал я, — благодарю Тебя за то, что Ты кладешь краски так густо и сделал жизнь и смерть такими, что Твой язык — величественность и музыка, что Ты сделал меня художником, что творчество – Твоя школа, что всю жизнь Ты готовил меня к этой ночи».
*
Свидетельство очевидца:
Особенно радовали его приезды грузинских друзей – становилось шумно, весело. В Переделкино часто бывали Георгий и Евфимия Леонидзе (иногда с дочкой Писо), Марика и Симон Чиковани, Бессарион Жгенти, Григол Абашидзе. Незадолго до трагической гибели была Ната Вачнадзе, о которой Пастернак сказал, что «ее красота вызывает желание стать на колени» (что он и сделал!). Поэты читали свои стихи, Борис Леонидович – переводы с грузинского и новые стихотворения. О переводах Бараташвили и Важа Пшавела Леонидзе говорил, что «они не уступают оригиналам», и его поражает, насколько близок Пастернаку дух Грузии, ее народ и поэтичность. Застолья обычно длились всю ночь, иногда грузины пели народные песни, отчего у Пастернака появлялись слезы. Обращаясь ко всем, он говорил: «Как это прекрасно! Ради этого уже стоит жить!» (Галина Нейгауз).
*
Хроника марта 53 года.
От автора:
Умер Сталин. У людей появилась призрачная надежда. До Пастернака дошли слухи о том, что Тициан Табидзе, возможно, жив и будет освобожден. Он сообщает Нине Табидзе: «Два раза написать Вам было моей сильнейшей потребностью: в дни похорон Сталина и, в особенности в день обнародования амнистии, которая стольких по моему пониманию, должна коснуться, и в первую очередь Тициана».
*
Рукопись «Доктора Живаго».
От автора:
10 декабря 55-го года Пастернак сообщил трем своим корреспондентам об окончании романа.
*
Свидетельство очевидца:
В тот день он был гостеприимен, оживлен, полон скрытого огня, как мастер, довольный своим новым творением. С явным удовольствием читал он свою прозу, даже не слишком мыча и не издавая странных междометий глухонемого демона. Все было в традициях доброй старой литературы: застекленная дачная терраса, всклокоченные волосы седеющего романиста, слушатели, сидящие вокруг длинного чайного стола. (Валентин Катаев).
Свидетельство очевидца:
Был вчера у Федина. Он сообщил мне под большим секретом, что Пастернак вручил свой роман какому-то итальянцу, который намерен издать его за границей. Конечно, это будет скандал: «Запрещенный большевиками роман Пастернака». С этим романом большие пертурбации: Пастернак дал его в «Литературную Москву», Казакевич, прочтя, сказал: «Оказывается, судя по роману, Октябрьская революция – недоразумение, и лучше было ее не делать». Рукопись возвратили. Он дал ее в «Новый мир». А роман, как говорит Федин, «гениальный». Чрезвычайно эгоцентрический, гордый, сатанистски надменный, изысканно простой и в то же время насквозь книжный – автобиография великого Пастернака». (Корней Чуковский).
Свидетельство очевидца:
Когда я подошел к цели моего визита – он казался пораженным (до этого времени он, очевидно, никогда не думал о том, чтобы иметь дело с иностранным издательством). Я дал понять, что политический климат изменился, и что его недоверие кажется мне совсем неосновательным. Наконец, он поддался моему натиску. Он извинился, на минуту скрылся в доме и вернулся с рукописью. Когда он, прощаясь, провожал меня до садовой калитки, он вновь как бы шутя, высказал свое опасение: «Вы пригласили меня на собственную казнь». (Серджио Данжело).
Свидетельство очевидца:
Вот и роковой день. Это было в конце мая. Я приезжала в Переделкино, а Борис Леонидович как-то виновато: «У меня сегодня был Серджио Данжело, эмиссарио крупнейшего издателя Италии Фельтринелли. Он заинтересовался моим романом! И я сказал, что если им понравится – пусть используют его как хотят». Я оторопела: «Но ведь это разрешение его печатать! А это же скандал!»… Я поняла, что теперь начнется. (Ольга Ивинская).
*
Москва конца 50-х годов: дождь, сырость, серые лица.
От автора:
«Новый мир» отказался от публикации романа, обосновав свое мнение коллективным письмом, подписанным пятью членами редколлегии журнала. Внутренняя рецензия «Нового мира», публикацией которой два года спустя была открыта печально известная кампания, вызванная присуждением Пастернаку Нобелевской премии, определила судьбу «Доктора Живаго» на тридцать лет вперед. Нобелевская премия была присуждена Пастернаку 23 октября 58 года за «выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».
*
Интерьер дачи Пастернака в Переделкино. Рабочий стол, бумаги.
Из письма к Симону Чиковани:
Мне предстоит страшно серьезная зима, полная, вероятно, испытаний и ударов. Я сам описал в романе умственное раздвоение людей, обвинения которых в повседневных, привычных из статей и кинофильмов, высоко и красиво звучащих выражениях, кажутся такими очевидными и бесспорными, доводили их до искренней сдачи и самобичевания. Наверное, призраки этих состояний суждены и мне, но это в ходе фактов ничего не изменит, я не чудотворец, я жизни идей, интересов и представлений в мире остановить не в состоянии, а «Доктор Живаго» слишком значащее, слишком естественное и своевременное звено в их цепи.
*
Кампания против «предательства» Пастернака – страницы газет и люди в кадрах кинохроники, «клеймящие» роман, который никто из них не читал.
Свидетельство очевидца:
На Бориса Леонидовича было страшно смотреть, так он был измучен. Однако он ни разу не впал в отчаяние и не отступил от своих принципов, держался очень стойко. Но после очередного вызова в ЦК и настойчивого предложения выехать за границу, Борис Леонидович начал терять мужество и был очень угнетен. В газетах печатались выступления рабочих, колхозников, деятелей культуры с гневными требованиями изгнать Пастернака из страны как предателя. После яростных нападок в печати Пастернак отправил письмо Хрущеву с просьбой оставить его на Родине, так как не мыслил своей судьбы вне ее. Его снова вызвали в ЦК и предложили написать покаянное письмо для опубликования в «Правде». Покаяния он, конечно, не написал, но попытался объяснить несправедливость обвинений. Письмо было опубликовано. Прочитав его, Борис Леонидович сначала огорчился, ему показалось, что он совсем не так писал. Успокоился он тем, что теперь его оставят в покое. Самое тяжелое было позади. Жизнь вошла в прежнее русло, но Борис Леонидович был уже не тот.(Галина Нейгауз).
*
Улицы Москвы, запруженные, заполненные, забитые людьми и машинами. Обычная жизнь мегаполиса.
Исповедь:
Судьба произведения должна отделяться от судьбы писателя, она должна быть самостоятельной и иной, чем его судьба. Это естественно в отношении больших людей и большой литературы, это понимают дети в счастливые для искусства эпохи, и этого не понимает никто в наше время, так постаравшееся над разрушением художника в человеке, так поработавшее над уничтожением личности и ее пониманием в нас.
*
Белая зима, белая метель, белое безмолвие.
Из поэзии:
Всегда загадочны утраты.
В бесплодных розысках в ответ
Я мучаюсь без результата:
У смерти очертаний нет.
Тут всё – полуслова и тени,
Обмолвки и самообман,
И только верой в воскресенье
Какой-то указатель дан.
Зима – как пышные поминки:
Наружу выйти из жилья,
Прибавить к сумеркам коринки,
Облить вином – вот и кутья.
Пред домом яблоня в сугробе.
И город в снежной пелене –
Твое огромное надгробье,
Как целый год казалось мне.
Лицом повернутая к Богу,
Ты тянешься к нему с земли,
Как в дни, когда тебе итога
Еще на ней не подвели.
*
Свидетельство очевидца:
Из дома вышла Нина Табидзе, уставшая от бессонной ночи и слез. Она завела меня в комнату, где на раскладушке лежал Борис Леонидович, покрытый белой простыней. Выражение покоя на его застывшем красивом лице, щебет птиц и шелест листьев, доносимые из окна, наполняли комнату спокойствием. Стукнула калитка во дворе – это пришел Святослав Рихтер. И вот из безмолвного дома, в котором были распахнуты окна и двери, полилась траурная мелодия: волшебные звуки, вылившиеся в скорбный плач. Рихтер играл в продолжении трех или четырех часов. Вероятно, ни одному любителю музыки в мире не доводилось бывать на таком удивительном концерте. (Михаил Квливидзе).
*
Переделкино. Дорога от дачи Пастернака к деревенскому кладбищу рядом с церковью. Могила Пастернака.
От автора:
Умер Пастернак 30 мая 60-го года. Власти опасались, как бы похороны не вылились в демонстрацию, были присланы люди для «соблюдения порядка». Гроб от дома до сельского кладбища несли на руках, один сменял другого. Всю ночь на могиле горели свечи, и народ до утра не расходился. Читали стихи Пастернака и стихи, написанные в память о нем.
*
Свидетельство очевидца:
Я не берусь строить домыслы о том, что он сам пережил в последние годы своей жизни: я его не встречал, да, может и, встречая, не знал бы – чужая душа потемки. Вернусь к стихам. Когда-то составители поэтических сборников любили прибегать к делению на сюжеты. Если подойти к Пастернаку с такой меркой, то большинство его стихотворений окажется посвященным природе и любви; но мне думается, что основной, постоянной его темой было искусство.
О, знал бы я, что так бывает
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
И кончил он эти стихи о стихах признанием:
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Он не застрелился, не умер молодым, но цену, которой оплачивается искусство, узнал сполна – силу строк, которые медленно, настойчиво убивают. (Илья Эренбург).
Фотография Бориса Пастернака, с которой начался наш рассказ, медленно растворяется в темноте.
__________________________
1989. © Николоз Дроздов.
