Эта односторонняя переписка была найдена невдалеке от железнодорожной станции, название которой, как и запутанная судьба ее адресанта, остается неизвестной.

Запыленные листки пожелтевшей бумаги, некоторые из которых едва отражали буквы, зачастую оказывались порванными. Ни одно письмо, предоставленное всеобщему вниманию, не имело признаков определенного времени. Их последовательность устанавливалась только за счет субъективной оценки автора, критерии которой остаются за кадром. Однако правда у каждого своя – читатель имеет железное право не соглашаться. Потому и описание неизвестной героини, и характеристика ее неоднозначных суждений, также остаются в невиданных нам пределах объективности.

 

Письмо первое

Я смотрела на пустой лист ровно три станции, до тех пор, пока внезапно на нем не отразились огоньки мелькающих снаружи фонарей, завлекая меня в этот мир.

Я не здороваюсь с тобой, ведь мы попрощались навеки. Пусть ты и обещал, что мы встретимся там. Но, боюсь, там уже эти письма не будут иметь никакого значения. Мне неизвестно, когда я прибуду, я смутно помню название города на билете, который купила сегодня, сразу после того, как в последний раз поцеловала твою прирученную моими губами руку. Возвращаться домой не было мысли – там наше прошлое, там то, что навсегда забрало тебя.

Как боялась я этого прощания, сколько раз представляла его. Эти слезы, ядовитая тоска, захватившая мою душу еще до того. Все сбылось. Но даже тогда, когда картины нашего прощания стали безнадежно впаяны в мои сны, я не задумывалась – а что потом? А потом только одно – ты. Нет, мира уже не было, когда проклиная все то, к чему ты ушел, я бежала в прошлое. Кто-то запихнул меня в вагон, вызволив из третьего обморока, наверное, тут чем-то пахнет и определенно что-то издает звуки. Но это потом. Сейчас – только ты.

Пока я помню твой взгляд, отрадно-грустные глаза на фоне слепящих розовеющих куполов. Ты уходил, я молила Бога стать частью асфальта, пусть даже самой маленькой, но именной той, на которую ты сейчас наступишь. Готова была променять на это жизнь. Но Он отверг меня. Нет, не потому что я осталась человеком, Он отверг, когда мы впервые увиделись, ибо знал, какой пыткой для меня обернется все это.

Вопросы потеряны. Но придаваться течению неизвестной мне жизни, что по неопровержимым слухам пестрит тут и там, нет сил. Не могу слить мысли в слова – лишь смесь, отдающая сквозью истины – масло в сахар.

Теперь ты свободен – не скован цепями брака, вездесущей тленности, обреченностью на всеобщий конец. Одно лишь завладело тобой – вера. А что же мне? Молиться Всевышнему все равно, что бросать оскалившемуся шакалу куски мяса, но и темная сторона не привлечет меня, ибо это есть конец, а конец подразумевает хоть какое-то пусть и завершенное, но существование. Я не претендую на пустоту, на небытие. Наивысшее одиночество постигло мою полую душу, то одиночество, когда становишься трансцендентным для Бога.

Как хочется замереть, сказать что все – сон. Но я уже слышу громкие разговоры в соседнем купе, и все – дребезжащее стекло, наголо выдающее иллюзию пейзажа, тусклый глянец слегка протертого столика, плавное шатание из стороны в сторону, все предательски возвращает меня в реальность, где есть ты.

Мне бы оглядеться, оторваться от письма. Я смотрю на плывущие строки, и вот он ты, в длинном и черном, слегка освещен стаей представших пред тобой свечей. Если бы я могла хоть в чем-то тебя укорить! Нет. Может именно она, твоя кристальная совесть и режет остывающую мякоть моего существа?

 

Письмо второе

 

Я обману себя. Хоть ненадолго позволю рассудку расстаться с настоящим.

Помню: прохладный летний вечер, затихающая городская суета. Дома плыли под соло трубача-дилетанта, поселившегося в моей голове. Как и прежде оскверненная собственным существованием, я предала свое тело влекшей меня в уже надоедливую пустоту неопределенности. Мгновенно рухнуло все. Только потом я поняла, что «всего» и не существовало, что даже то ярое отвращение к этому потухшему еще до своего создания миру было вычурной лестью, потом, когда впервые увидела чистоту твоих сверкающих неестественной для этой жизни преданностью глаз. Твои руки крепко держали мое еще не отрезвевшее тело, но и в смутном рассудке я уже оставила сомнения, предчувствуя почти потерянное счастье.

Все закружилось. Кажется, протрезвела я только сейчас, спустя полгода с того самого дня первой нашей встречи. Ты улыбался всегда, задумчиво и с грустью, приходил домой оледеневший, рассказывал о не прибывшем с лютый мороз автобусе, и улыбался, будто бы все, что тебя окружало, было подвластно нескончаемой благости, которую мне так и не удалось понять. Я мечтала быть журналисткой, ты – человеком. Глупо. Ты рылся в придуманной тобой же пустоте, коверкая истину.

Я верю в одно – Бог слеп, глух и отчужден. Не отрицай. Что мне эта жизнь? И если же есть истина, что Он прячет ее, что допускает мучения?

Может, есть моя вина в том, что вечерами я оставляла тебя наедине с иконами, принявшись со скептическими мыслями о вечности глотать полусладкое, мысли переходили в обычное русло неосуществленной карьеры и полусладкое быстрее сгущалось в венах. Ты выходил, как-то доносил меня до постели, целовал в лоб, и улыбался. Не имея ничего, кроме меня, девушки, стоящей на грани алкоголизма и продолжительной депрессии, улыбался.

Признаюсь. Единожды я посетила пристанище отчаянных лицемеров, что стало для тебя вторым домом, тот самый искрящий вывернутыми на сто рядов узорами храм. Нет, это было не в один из тех вечеров, как ты мог подумать, когда устав ждать твоего прихода я бродила за серо-серебристой оградой, раздумывая то ли о никак не заканчивающейся на другой стороне дороги стройке, то ли о полусладком. И это, пожалуй, было не плохим вариантом, изредка я представляла себе, что там, среди размалеванных стен и унылых портретов твориться что-то далекое об общепринятого мнения. Может человеческое жертвоприношение, а может всеобщий разврат, главное – я чувствовала себя героем, сродни женам карточных игроков, что встретив благоверного у выхода казино, ставят их под расстрел собственной совести.  Мысли эти веселили меня сильнее обычного, сейчас я понимаю, тогда – тоже, но не желала принимать – они исчезли бы, переступи я все-таки эту ограду.

Я переступила. Не спеши радоваться. Что было внутри – не помню, я выглядела как своя среди толпы одинаково скорбящих лиц, вглядываться в детали обстановки не входило в мои планы. Дождавшись отлучения продавщицы в церковной лавке, но убедившись в ее настороженном, пусть и обращенном  не в мою сторону взгляде, я приступила к действию. Они кричали не громко, не так как хотелось бы мне, но все же результат превзошел мои ожидания. Я бежала по снегу смеясь, под теплом моих рук уценивалась зажатая в кулаке пачка самых длинных свечей. Кажется, они были по пятьдесят. Бежала и продавщица и несколько мужчин средних лет, кричали о стыде. Вот он, самый сладкий момент. Что же вы, верные, бежите за украденными свечами, что они вам? Не душа ли выше материального? Я смеялась, бросала на снег по одной восковой палке, а продавщица, лет сорока, все собирала их за мной, кланялась. Кому ж ты клонишься, да для чего? Вот ваша вера, скупые лицемеры, придумавшие свой мир, вот ваш Бог. Свечки.

 

Письмо третье

 

Знаю – ты не осудишь, потому и пишу всю правду. Ты никогда не замечал расплывчатых прорех на моем старомодном пальто, что я успела захватить, цепляясь за торчащие из полупустых мусорных баков гвозди, или переливающейся золотистой ленточки, заплетенной в неровную косу, чтобы наконец вызвать твой интерес к моему облику. Но всегда каким-то таинственным, не ясным мне до сих пор образом, ты улавливал тщательно замаскированные оттенки моего настроения. И не менее чудесным образом умел разгонять затаенную в не просветных недрах моей души тоску.

Вспомни, на что мы жили. Будучи выгнанной из очередного журнальчика, я все мечтала о чем-то большем, чем за прожиточный минимум обслуживать высокомерных подлецов, где бы то ни было. Стойкость моя казалась тебе, наверное, слишком длительной и смешной. И ты не работал, во всяком случае, даже стиснув зубы, я не могу назвать работой бессмысленное времяпрепровождение среди таких же безумцев, еще и не подразумевающее постоянного заработка. Тем не менее, твоя практически пустая квартира с моим появлением начала приобретать житейский вид: серую плесень на окнах уже прикрывали непрозрачные занавески того же цвета, новая тумбочка, без ручек, у кровати, и большие, величественные часы с боем на стене.

Кажется, мне даже пришлось за них отдать облезлую дубленку, особи неопределенного пола, что нашла такое сокровище раньше меня. Я была поражена с первого взгляда – вот оно! Пусть я буду ходить оставшуюся зиму в том же рваном пальто, пусть больше не отыщу среди груды человеческих отходов ничего похожего на шубу, но эти часы тогда были, пожалуй, самой, что ни на есть величайшей усладой моей души. Ты не видел своих глаз, когда я притащила эту звенящую коробку домой, как сама, впервые ради такого случая вбила гвоздь и, словно подлинник Дали сровняла ее со стеной. Вот – будто говорили часы своему новому пристанищу – время. Идет время. Все истекает и портится. А ты? Какая тут вечность? Слышишь? Тикают. Идет время, значит, ничто не вечно. Тогда я впервые уловила отражение отчаяния в твоем, казалось бы, вечно радующемся взгляде. Глаза ребенка на миг загорелись взрослым гневом. Так хотел я тебя вернуть на землю.

Мне нечего терять. Я расскажу всю правду, которую мы, конечно же, знали, но ловко скрывали это друг от друга. То, чем мы могли хоть немного порадовать свои желудки, в основном являлось твоей добычей. Денег у меня не было никогда, идти попрошайничать – удел слабых, я просто искала свой путь, а они – сдались и заблудились. Конфеты, хлеб, гречка – всего было в достатке. Да, порой приходилось переплевывать свою гордость и употреблять это уже в полуобморочном состоянии, потеряв способность держать ложку. В такие моменты ты кормил меня, приговаривая, что еда эта куплена тобой на давно сбереженные деньги, что продукты, что сейчас спасают мою жизнь – не подачки слабоумных. Не верить тебе я не могла, ибо это был единственный способ выжить. Вскоре, после того, как силы бороться с жизнью во мне восстановились, сваренная крупа летела тебе в лицо вместе с заученными резкими фразами о никчемности такого подаяния.

Хорошо, если это такие случаи происходили во вторник или четверг – хватало времени, чтобы грамотно организовать план мести, находясь во власти разгоревшейся злости. Обычно, после пары демонстративных сеансов по извлечению пережеванных остатков насильно оказавшейся во мне пищи, я сбегала. Не подумай, никогда я не желала твоей погони. Думаю, ты и сам это понимал, потому и не запирал двери. Тогда я была готова на все, ради куска плоти – деликатно спрашивала у мясников «косточки для собаки» или, если фортуна вовсе обходила стороной, поджидала медлительных покупательниц у дверей магазина, и со скоростью оголодавшей овчарки вырывала из рук зевак заветный пакет со свежениной. На следующий день аромат мясного бульона неминуемо поджидал твоего появления. Пожалуй, это было единственное время, когда мы вместе ужинали, если нет – напомни. Ты медленно жевал рассыпчатый рис, в крайнем случае – макароны, без особой жеманности игнорируя красовавшийся на столе сваренный кусок мяса, который громко смакуя, поедала я.

 

Письмо четвертое

За окном мелькают церквушки. Я вспомнила о тебе.

Трудно сказать, сколько я в пути, но, кажется, вчера у меня появились попутчики – крупногабаритная женщина с девочкой лет семи. Ты знаешь – вызвать меня на разговор совсем не просто, а сейчас это оказалось вне моего сознания.

Ты только послушай, послушай, чем делится со мной эта полная жизни, но всеми силами уверяющая себя в безысходности дама!

Поинтересовавшись причиной моего грустного, вечно блуждающего за пределами вагона взгляда, и не дождавшись ответа, она принялась монотонным голосом поведывать мне о своей нескончаемо тривиальной истории. Описывать тот бессмысленный поток слов, глухо выражающий скудность их иссыхающего источника, что обычно ассоциируется у нас с тугим клубком мягких извилин, нет смысла. Эти владелицы «несчастной судьбы» уже успели затмить своим неоправданным нытьем настоящую скорбь. Но. если уж говорить о ней, как о ребенке, поранившем палец, а обо мне – как об отчаянном пограничнике, то молчать-то приходится сильнейшему. И я молчала, молчала, пока она изощренно тщилась склонить мои глаза к влаге, не подозревая, что подобные истории уже давно вышли за придуманные ею же самой рамки сентиментальности.

А теперь я пишу тебе, и потому отказываюсь от позиции сильного. Да, если бы я противопоставила ее фразам мою немыслимую историю, то унылая дама тут же покрутила бы пальцем у виска, приговаривая что-нибудь хамски-опрометчивое, закрепленное в ее представлении как истина, в твой адрес. Но, что бы она ответила, расскажи я ей о разнице судеб, допустим, двух крыс, одну из которых всю жизнь кормили плесневелым сыром, и внезапно заменили сорт, другой же дали попробовать свежий, но вскоре перевели на бюджетный рацион? Глупая аналогия, но все же. Шансов не умереть с голоду у первой гораздо больше, чем у познавшей подлинность. Другой вопрос – кто счастливее: кто живет фальшью, принятой за истину (хоть, обычно у этих людей не существует такого понятия) или узревший тонкий луч света во тьме, но видящий окружающий мрак? Все дело в осознанности. Обреченный на прозрение, без согласия отдает волю за искру истины – зная подлинность, у него есть два пути – остаться на стороне нетленного (попытки что-либо отвергать для него становятся более чем бессмысленными) или с погромом сознания обмануть себя, облекая мысли и слова в пестрящий разнообразной шелухой спектр обмана, при этом четко осознавая падшую глупость выбранной позиции.

Ответь – что говорить мне этой счастливой, не знающей тяжести любви, рыдающей из-за своей игрушечной безысходности женщине? Утешать ее своим горем бесполезно – глупо сетовать ребенку на жизненные неурядицы продолжительностью в пятнадцать лет, но и поддерживать искусственность его убеждений – не меньшая ошибка. Отчего я вынуждена страдать молча, страдать не от пустой тоски по второму мужу, ушедшему к любовнице, а от осознания всей несбыточности  своего счастья. Любимый, ушедший к женщине – ложный любимый, и так же способный вернуться в силу своей плотской изменчивости и зыбкой воли. Любимый, ушедший к Богу?.. Истинно любимый, неспособный вернуться к плотскому существованию, ибо постигший любовь. Разведенная жена – странник, ступивший на дорогу к истине, тернистую и скользкую. Я – искалеченная этим путем и нашедшая любовь, потеряна. Предел. Она в праве молиться, мои права исчерпаны. Бог жесток, самолюбив, отнял у меня последнее и единственное, чем я дорожила. Душно…

Меня забавляет девчушка. Порой, один взгляд на нее переливал мое угнетенное состояние в беззаботный поток ее легких мыслей, изредка отдающих ветром слов. Не детская наивность, не глупые капризы узкого рассудка поразили меня, а невероятная близорукость скудного опыта, поедающая бесконечное множество радостей будущего. Конкретнее. Клянусь, такого парадокса у тебя не возникало никогда! По рассказу мамаши, девочка сначала отказывалась учиться читать напролом, отвергая всевозможные красочные издания с ненавистными закорючками, затем, сквозь слезы и пот вызубрив название букв, вновь принялась отвергать навязываемую ей скуку, ссылаясь на предельность вершины покоренного ею айсберга. Казалось бы, научившись сливать звуки в слоги, дитя постигнет мысль о том, что движение вперед бесконечно, ну, или в крайнем случае, в его сознании сломается прежде устоявшийся барьер. Но нет! Как мучается она, глядя в книгу, проклиная все и вся, даже на секунду не способная представить себе, что все эти старания, эти мучения и слезы, наконец откроют ей совершенно другой мир. Не желает принимать тягости, ведь не знает, к какому счастью приведут они ее, нужно только потерпеть. А она бросает все –  хочет быть на месте! На том самом месте, что совсем недавно казался ей чем-то недостижимым. И я смотрю на ее нервные листания страниц и умиляюсь: как далека ты, девочка, от счастья, уготованного тебе, как противишься ему, и все же идешь вперед, потому как другого пути и нет.

Письмо пятое

Который раз я вижу луну без тебя? Стук колес уже давно догнал мой пульс, может, я и есть этот звенящий поезд, набитый человеческим мясом?

Я не знаю, как к тебе обратиться, ведь твое имя, которое было для меня единственным, теперь стерто из твоей жизни, а новое я знать не желаю.

Знаешь, дописав свое последнее письмо, меня охватило незнакомое чувство, будто бы грусть, серая, стекающая гнилью скорбь мгновенно окрасилась в светлые тона, и превратилось во что-то мягкое, плавно растягивающееся в моей полой груди. И тут я вспомнила, о чем не вспоминала никогда. А, может, этого не было?..

Это длилось секунды, но именно эти секунды рождали чувство бесконечности. Только тогда я поняла, что все невероятное восхищение, волнообразное слияние жизней, что рисуют нам поэты, все, что называют любовью, что-то фееричное и вселенское, вроде большого взрыва – пустота слов и скудность воображения.

Когда к исходу февраля еще не тает снег, даже не подтаивает, и солнце медленней скатывается по небосклону, чуть слышно эхо перьев готовящихся к полету ласточек, тогда наступает эта упоительная пора. Еще не весна, прохожие не утопают в лужах, и не летит хлопчатый снег, но ты точно знаешь, что еще немного, и мир заново проснется. Ты точно знаешь, что счастье рядом и оттого ты счастлив сильнее обычного. Оно не кричит, не взрывает сердца, даже не поглаживает, оно настолько осторожно, настолько ненавязчиво, что его едва виднеющаяся роса кажется нам бездонным океаном. Ты только вспомни, как сладок вишневый сок, как долгожданна летняя жара. Но после двух стаканов вкус уже не так приятен, и ближе к августу мы молим о дожде. Другое дело – вода, не вызывающая у нас восхищения, но необходимая, незаменимая, не яркая, не шипящая, не поражающая. Это нетленное, тихое счастье, не кричащее о себе, не манящее, самое простое и в то же время неизмеримо разнообразное, наверное, и есть любовь.

Мы сидели в тишине, нам было о чем говорить, было чем забить голову. Но мы молчали. И тогда я поверила, что именно между молчанием и словами, где-то в незримой щели створок вдоха и выдоха есть то, что способствовало нашей встрече, а, может, и не только нашей, встрече нас с миром, мира с жизнью. Оно будто бы существовало всегда и везде, но только в определенные секунды мы могли чувствовать это вместе, не подтверждая словами. Оттого я была счастлива, что могла хоть на мгновение удостовериться в своей необходимости и с какой-то внезапно вросшей в меня уверенностью предавалась мысли  о невозможности этого удивительного состояния без тебя…

Теперь я сомневаюсь. Все оказалось ложью, сгустком наивной иллюзии. Где же твой Бог? Быть может, мои мучения ему во славу? Что прячет Он свою невидимую благодать? Нет ее. А если бы была, ты не ушел бы, не оставил бы меня на растерзание реальности. Разве любящий мужчина смог бы покинуть любимую, бросить в котел разочарований? Все больше убеждаюсь – мир сер, все наши попытки раскрасить его безликость лишь жалкие мазки разбавленной акварели на скользком глянце. А ты веришь, веришь в его радужность, которой нет. Ты мог дать мне счастье, забыть свою глупую затею с этим монастырем, тогда стали бы видны хоть потеки красок. Нет, ты не представляешь, как наивны все забравшие тебя во тьму домыслы. Вообрази на минуту самую ужасающую картину мира. Что это будет: мировая война, голод, властвующее бездушие под пылающими куполами? Все намного ближе. Наверняка ты даже и не подозреваешь, во что может обратиться твоя вера в немыслимое совершенство. Достаточно убрать только одну вещь из жизни каждого и рогатые сущности за пылающими вратами затрепещут пред землей. Но ты утверждаешь, что это и есть самая ужасное, что случается с человеком. Смешно. Что же будет, если вдруг, по твоему желанию, жизнь на земле не будет знать границ? Бессмертие станет крутить людей в колесе времени, обрекая на вечную муку. Нет, нет ничего ужаснее вечности. Все тленно, оттого и прекрасно…

Отвлеклась. Снова девчушка. На этот раз оживленно рассказывает матери о какой-то небылице. Порой у детей фантазия занимательней взрослой повести, дело в том, что первая зачастую имеет большую правдоподобность, чем мудрые суждения. Все легко и просто у них складывается и подчиняется каким-то своим, детским и одновременно жизненным законам, верят они в это или нет – тоже неясно. Вот только мы со своей взрослой точкой зрения, не смотря на отсутствие объективности в наивном мировидении, не принимая детскую игру в жизнь как нечто из ряда вон выходящее, не спешим смывать с молодых глаз пелену. Отчего же? Моментально ослепнут, не узнают мир вовсе. Пусть строят гипотезы, придумывают оправдания их жизни каждый день. Все это – ступеньки к истине, которые с детства преодолевали и мы, и продолжаем преодолевать. Уверенность в чем-либо укрепляет почву под ногами, но ходьба на месте убивает все шансы на динамику. Порой, для того чтобы прийти к чему-то действительно правдивому приходится перебрать всю ложь, все опровергнуть, нежели чем изначально поверить в это, а уже за верой найти подтверждения.

 

Письмо шестое

Начну с признания, которым забываю заканчивать письма. Те буквы, что мелькают сейчас перед твоими глазами, и те, что ты успел обратить в пепел, дабы избавиться от искушения перечесть снова, все это только потухшие угольки вулкана мыслей. Я не из тех трепетных барышень, что лицемерно обдумывают каждое слово, подбирают фразы, вдыхая, словно озабочены фольгой, в которую с жеманной кропотливостью оборачивают пустоту, перечитывают послание через слово, рвут, и заново с видом обреченных мучениц приковывают перо к чистой бумаге. Мои мысли летят к тебе сумбурно, возможно, это единственный способ быть искренней на нарастающем с каждой секундой расстоянии, возвратись я к ним хоть раз, под предлогом устранения ошибок, или из попытки самодовольства, отчаяние бы поглотило меня.

Во имя чего ты покинул земную суету? Вспомни со мной: долгие хождения по улицам, даже длительные молитвы тебя откровенно утомляли, но, все же, ты не переставал уповать на вечность. Может, дело действительно в сумасшедшей вере, силе духа, речь сейчас не о том. Неужто тебе не хватило бы тех мучений, что приносили свои духовные плоды дома ли, или под куполами, какова была необходимость подаваться в предельно аскетическое общество? Ты был счастлив, я знаю это точно, улыбка твоя чуть спа́ла только тогда, в последние секунды нашего прощания. Зная свою обреченность, на которую пошел сам, сам же и печалился ей…

Может это грубая месть мне, за испытания веры, или точка в ее доказательстве?..

В твоей вере я не сомневалась, пусть считала ее не мудрее детских представлений о кибернетики. Она была – это факт, насколько оправдывались твои духовные искания, я не знаю, знаю только то, что она приходилась мне и соперницей и предметом, возможно, завести. Художники, посветившие себя искусству, бесспорно, становятся причиной внимания, споров, все кричат: «Талант! Невероятно!». И ты согласен, и ты знаешь, что не можешь так.

Отличие тебя от художника вопреки мнению блуждающего в дебрях ни света, ни тьмы, но каким-то образом заполонивших всю планету людей, не велико. Трудно представить, что созерцатель работ того же мастера, пройдя мимо молящегося восхититься его работой, трудно представить, что молитва прослывет в его прельщенном искусством сознании как нечто схожее с картиной художника, требующее труда. Скорей пройдет, тая рассуждения о дикости веры. Талант подлинный есть подвластность невидимой руке вдохновения. Что в искусстве остается от нас? Почти ничего. Мы – только проводники вселившегося в нас чуда творения. Верить искренне – талант? Нечто большее, ибо в таланте мы подвластны, в вере обретаем свободу. Вернемся к прохожему критику и молящемуся, обернем их в истинные роли. Как ученик, только освоивший алфавит, поймет суть изречений старцев? Плюнет в сторону, не разобрав ни слова, проклиная старческий маразм.

Говорят, что в нас есть что-то большее, чем мы сами. Сейчас, почему-то я ощущаю это сильнее прежнего, будто оно находилось со мной всегда, но только теперь, когда тебя нет рядом, я перестала этому противиться.

Ты не был мне другом, потому как не признавал женщин кроме меня, не был мне мужем – мы спали в разных кроватях, но ты любил. Напоминал об этом каждый день, даже когда заставал вместо образов обломанные рамы, когда с воплями я проклинала твою любовь, она оказывалась сильнее. Отцы учат жизни дочерей, братья насмехаются над девичьей глупостью. А ты любил, изредка дотрагивался губами до моей щеки, молчал. Ты даже не терпел мои выходки: разорванные в клочья молитвословы, разрисованные чернилами иконы разжигали только тщательно спрятанную жалость ко мне. Не зная тому причины, после очередного разгрома, неудавшегося скандала, я пробиралась к тебе тихой ночью, чтобы прилечь рядом и незаметно для самой себя, поцеловать твою ладонь. Но как бы ни были сильны мои атеистические порывы мести, я никогда не допускала мыли о чем-то большем, может потому, что то самое что-то (что большее, чем мы сами), сидящее где-то в непостижимой глубине и мягко руководящее мной, не позволяло осквернить твой уподобившийся идеалу образ.

Ничто не могло пошатнуть твою веру. Но почему, затаив дыхание за приоткрытой дверью, изредка я слышала твое тихое рыдание? Что опечалило тебя так сильно, подвигнув уйти в совершенно чужую жизнь? Нет теперь моих криков и протестов, нет твоей теплой руки под моими губами, стало быть, и рыданий твоих нет. Но одно осталось несомненно – наша тайна, о которой мы молчали, точно зная, что она есть.

 

Письмо седьмое (отрывок)

 

…О какой любви я смею думать?! Ты не мог любить меня как женщину – мы спасли в разных кроватях, не мог даже проявить отцовскую строгость, положить конец моим капризам. Твоя детская влюбленность лишь подогревала во мне жалость. Наивные поцелуи в щеку – что это? Может тому ты и посвящал свои ночные слезы, не зная, что делать со мной, или не имея возможности? Ах, нет, у прирожденных монахов ведь нет инстинктов! Ты же выше этого, выше плоти, в которую закован, как и все, выше всего этого беззакония, что твориться кругом, потому и ушел в окружение таких же честолюбцев. А мне валять дальше в этой грязи!

Насколько ты горд, что отрекся от мира, противопоставив себя чистого ему? Даже зная собственную немощность, подался к аскетам. Каких усилий тебе стоило поднять мешок картошки на второй этаж с больной спиной! Вечно утомленный ты вел себя на двухчасовой пост, лелея мысли о душевном бессмертии. Все это ради спасения прозрачного облака внутри тебя. И вот, в довершении своей горделивой отрешенности от человеческой суеты, ты оставил меня одну мутном океане нашего прошлого…

 

Письмо восьмое

Пасмурно. Вроде и солнца не видать, а небо светлое. Понимаю, что дождя не миновать и грозы, а все-таки хочется, чтобы сразу прояснилось, без тревог, только вот трава совсем засыхает, дождь не прольет – вовсе погибнет. Сгущаются серы тучи, набрали воды, вот-вот польет.

Первая капля. А знаешь, все бы этого не было, я имею в виду этих писем, воспоминаний, прошивающего беспредельные поля поезда, если бы ни твой ласковый прощальный взгляд на фоне блестящего золота. И этого дождя не было бы тоже. Прости, ни к чему были эти признания в собственной беспомощности, которую уже не скрыть за ложной гордостью. Прости, за мое первое «прости», так и не услышанное тобою.

Хлещет по стеклу, кажется, скоро и пейзаж начнет стекать расплывчатой картиной. Так я была жалка, когда пыталась склонить тебя в свою сторону, а ты ведь и так всегда был со мной, а не против, хоть и жил по-своему, я никогда не ощущала себя брошенной. Ведь иначе, почувствовав твою холодность, я тут же кинулась бы в твой круг, лишь бы ты остался. Но ты не хотел так, хотел, чтобы я пришла сама, по своей воле. Сколько натерпелся ты, сколько вынес. А все ради чего? Ради того, чтобы незнакомая тебе еще полгода назад, найденная на пустынной улице в нетрезвом состоянии девка каждую минуту испытывала твою веру? Я не знала любви, для меня то было сумасшествием. Но как, завидев розовый туман в дали, нам не стремиться к нему, не забыть про сквозистый воздух, которым мы дышим, что не бросается в глаза? Мы ведь бежим туда, к миражу, в поиске того самого, истинного, влекшего нас в свою бутафорскую неизвестность, а оно, нетленное остается с нами всюду, не требуя хвалы и послушания. Может, то и есть любовь.

Не перестает. Теперь мне необходимо сказать – атеистический настрой был выбран мною осознанно. Я знала светлую сторону, но отдалась мраку. Твои скрытые слезы, едва слышные нотки отчаяния в голосе имели место в моей голове еще до сеанса тайного кощунства. И все же оно происходило. Нет, просить прощения уже нет сил, я пала на дно, я повержена. Сама шла против святого, зная, что свято. Мне стыдно плакать, но я плачу, стыдно вдыхать этот сырой, вдыхаемый миллионами достойных воздух, мне стыдно жить, ведь я каждый день убивала себя. Ничто уже не спасет меня от гнета собственной бессовестности, только вечная смерть. Прошу, забудь все письма, если они все же каким-то чудом оказались в твоих руках, ведь я кидала их в окно на ходу, не зная адреса. Отдавала ветру, наверное, где-то в глубине души сохраняя способность надежды.

Надобно перестать быть собой, чтобы заслужить прощения, не знать содеянных грехов, но и отказавшись от себя, я отвергну Его волю. Замкнутый круг. Стихает. Нет, не достойна я даже слышать шум запоздалого дождя, уныло складывать буквы в слова. Не достойна. Прости, прости, только ради своего спасения прости. Нет сил осквернять этот мир. Прости…

 

Письмо девятое

Здравствуй, мой дорогой. Перрон только тронулся за окном, я сразу же принялась писать тебе. Надеюсь и верю, что место, выбранное тобой для служения, превзошло твои ожидания. Если даже не так – не печалься, все мы проходим через испытания, да и твои силы помогут преодолеть любую невзгоду.

Сегодня удивительно солнечный день. Хоть и середина лета, а чувство, будто бы снова просыпается жизнь. Вот и у тебя теперь она другая. Достойная тебе и ты достойный.

После нашего прощания, забежав домой, я поехала на вокзал. Не хотела тебе говорить, чтобы ты не беспокоился зря. Навещу, наконец, родителей. Не виделись уже пять лет, ты же помнишь, я все обиду на них носила за пьянство. А сейчас, может, помогу чем. Ты даже представить себе не можешь, как радуется мое сердце, когда я вспоминаю наши дни, и еще больше радуется, когда понимаю, что ты все-таки пришел к чему стремился.

Так ясно сегодня, так легко. Пишу это затем, чтобы перечитав мое письмо спустя годы, ты помнил, что оно было написано именно в день нашего светло-грустного прощания. Не знаю, когда тебе разрешат прочесть его и разрешат ли, но очень хотелось бы тебя приободрить. Пусть твоя жизнь будет светлой, как это невероятно чистое небо. Не жалей ни о чем, ты в надежных руках.

Ну что ж, прощаюсь. Даст Бог – встретимся, иначе ведь быть не может. Сердечно благодарю тебя за все добро, что ты посеял в моей душе. Люблю.

 

М.