Вадим Вадимов. СТРЁМ

ГОВНОСТРЁМ

 

СТАРИК.

 

Старик ворошил палкой внутренности мусорного контейнера. Одновременно он плакал. Он так привык к этому плачу, что не замечал. По его щекам текли тускловатые редкие слёзы. Со стороны могло показаться, что у старика просто слезятся глаза, но нет, это был его плач.

Он вытирал слёзы рукавом своей одежды, ставшей неопределённой от своей затрёпанности и старости.

На худом лице его, впалые щёки бледнели влажным блеском. Старик продолжал своё занятие. Слёз он не замечал и смахивал их по привычке. И ранее, до этого утра, не случилось никакого резкого горя – ничего особенного – просто череда таких же утр; и не было никакой особенной горести у него на уме. Его печальная жизнь длилась; и не то чтобы вопреки его воле – он не хотел умирать, но и жить ему было слишком тяжело – и не думая о смерти, он просто существовал, подхваченный общим потоком жизни, оставаясь среди людей по многолетней привычке.

– прикипел к жизни –

Его жизнь длилась, а она – его жена – умерла. Год, полтора или два года назад. Он перестал считать время, видя себя в будущем неживым. Наверное, он просто ждал смерти. А может быть и не ждал. Его голова стала приёмником окружающего мира. Когда он бродил по своему району (преимущественно по свалкам или вблизи питейных мест и заведений), то все звуки и запахи и цвета проходили сквозь его голову – это был приём мировой передачи жизни. Наверное, именно ощущение тока жизни вокруг поддерживало его силы.

– бытие –

И всё же старик не был уж так сильно заброшен – не так уж грязен, не вонюч и дома у него был кое-какой порядок. А слёзы? – ну что ж, люди по-разному плачут, кто-то в танце, кто-то в песне, а кто-то навзрыд. Он плакал тихо, для облегчения сердца.

 

Помойка пахла дурно, но он привык к этому. Ещё было прохладно, но уже роились мухи и лезли везде – он привык.

Старик перешёл к другому контейнеру. Он перенёс с собой свои сумки, в которых звякали пустые бутылки. В контейнерах не было ничего стоящего – просто абсолютный мусор – который никак нельзя использовать. Но вот среди мусора сваленного рядом, он обнаружил две пивные бутылки коричневого стекла.

Он пошёл дальше – у него был свой маршрут, намеченный заранее, и нужно было торопиться, пока его не опередил кто-нибудь другой. Он заходил далеко от своего дома в поисках полезных вещей. Многие старики, также как он, искали что-нибудь на свалке, но не уходя далеко, а дежуря днями около своего дома, примечая когда выбрасывалось много мусора (даже зная когда соседи начинали массово выносить мусор), и конечно находился в это время невдалеке.

Потому он спешил, чтобы опередить.

Походка его была ещё довольно твёрдой, и он мог много пройти за день. И если его не мучили какие-нибудь боли его возраста, он так и делал. Он шёл, тело его за долгие годы привыкшее к работе, подчинялось.

Он давно уже перестал стесняться (как это было в начале), что в его сумках звякают бутылки, что ему приходится разгребать мусор на глазах у прохожих. Хотя он не стал ещё опустившимся человеком, не был бомжем. Просто одна более важная вещь – пересилила другую. Стыд перевесила необходимость. Ему не хватало на жизнь тех денег, что он получал по возрасту лет, и быстро понял, что не сможет стоять с протянутой рукой – потому выбрал это своё занятие.

Он опять вспомнил о своей жене. Что она отмучилась, уснув навсегда? Или, всё-таки, жить лучше, чем быть мёртвым человеком?

Читайте журнал «Новая Литература»

Их квартира – что теперь стала его квартирой – была слишком велика для него. Для него одного. И квартирная плата съедала большую часть его пенсии. Он не был на войне, будучи тогда слишком молод; он не был ветераном труда, хотя и отдал ощутимую часть своей жизни работе на заводе (вокруг которого вырос район, в котором жил). За десятилетия отданного труда – что он получил? Только одиночество и тяжесть бедного существования.

Его жена, устав от работы на том же заводе, и наверное от жизни, тихо ушла раньше его.

Что ему делать здесь? Он даже перестал уже мечтать о детях, которых у него никогда не было, о помощи от них. Он просто жил будущим. Тем часом, когда он тоже устанет навсегда.

 

Ему попались на дороге несколько белых бутылок от четвертинок водки. Он взял их, хотя они стоили совсем копейки, и шёл дальше – впереди было ещё три или четыре свалки.

Утро, и люди торопились кругом; на работу или ещё куда-то. Хотя большинство были вялы со сна, но в них была какая-то другая энергия. Живые воплощения жизни, они – люди – не казались старику чужими и отдалёнными своей спешкой, деловитостью и молодостью, а наоборот, он чувствовал, что они как бы тянут его за собой – в свой водоворот, в котором быстро плывут – в водоворот жизни.

Он подчинялся не сопротивляясь. Наверное, по привычке. Ведь он не знал ничего другого, кроме жизни.

 

Свалка. Старик так привык работать за свою долгую жизнь, что не мыслил себя бездействующим. И став слишком дряхлым для труда на производстве или на другой оплачиваемой работе. Он не мог как-нибудь не работать. И бродил по свалкам ещё из-за этого.

На свалке – хаос разбросанного мусора, один из контейнеров ещё дымит – кто-то поджёг его ночью, наверное мальчишки. Он бродит по краю свалки. Переворачивает стоящую «вверх ногами» старую газовую плиту – она совсем раскурочена. Размышляет. О том, что люди стали умнее, разбирают вещи, прежде чем их выбросить, забирая всё что имеет ценность. У газовой плиты отломаны конфорки, что обычно состоят из алюминия. Валяющийся рядом холодильник лишён морозилки – из того же алюминия. Лучше бы люди оставались глупыми и расточительными как прежде, а то скоро совсем нечего будет взять в таком месте. А может, дело в другом – просто люди живущие во всех этих домах (он посмотрел вокруг – всё окна да окна – множество) тоже бедны, ну если не как он, но всё же бедны, и им тоже приходится выходить из положения, и у них есть своя необходимость?

– необходимости –

Старик немного устал и решил присесть, ненадолго, на возвышающуюся бетонную плиту, скрывающую колодец парового отопления. Камень слегка нагрелся от тепла бегущей под землёй воды и от утреннего солнца. Вот простая необходимая вещь – отдых, и он сам себе его предоставил.

Но куда подевались другие необходимые вещи, с исчезновением которых у людей появилась эта необходимость? Старик разволновался и к тому же почувствовал, что подходит настоящая усталость, из-за которой всё его тело заболит, и двигаться ему станет совсем трудно. Он подумал, что нужно бы поскорей идти домой. Он уже и так далеко ушёл от своего дома. Но сегодня он что-то маловато нашёл полезного, и нужно бы ещё пройтись. Он вспомнил, что впереди ещё только две свалки, и решил пойти.

Ноша в его руках была не тяжела – всего около десятка пустых бутылок, да пучок медной проволоки, что он откопал в груде строительного мусора. Но шёл он сейчас всё равно как-то неуверенно. Старая одежда его, обвиснув, сильно подчёркивала его худобу; по голому затылку, из-под кепки, скатывались крупные капли пота.

Он шёл. И пусть не в ногу с пробегающей рядом жизнью, но пока не отставал, шёл рядом – привыкший к движению человек – с рождения начав двигаться, даже к старости, став совсем слабым, но немогущим остановиться.

 

 

МУЖЧИНА.

 

Голова болела. Кажется, его похмелье стало вечным. Денег не было. Совсем. Он мрачно выглядел, идя по улице походкой моряка. Но он не был моряком никогда, вернее был – но другим. Моряк, движущийся сквозь жизненный шторм – он прекрасно научился держаться на палубе, но только его корабль давно утонул.

Он всегда так ходил, будто по палубе корабля, подхваченного штормом – многолетняя привычка алкоголика. И даже в сильном подпитии его не шатало, ноги не заплетались – у него была всё та же походка. Милиция не останавливала его – думая – идёт моряк. Его организм настолько приспособился к этой внутренней качке, сжился, сросся с нею, так что это была теперь его стихия – его, человека по имени…

Безымянному предстояло перемогаться на сухую. Он пытался что-то предпринять, но без единого рубля он не был никому нужен. Весь вечер и всю ночь пролежав, прокрутившись без сна, но к утру ему не стало лучше, и к тому же, он почувствовал голод.

От холодной сырой воды внутри всё скрутило комком, голод стал сильнее.

Пропахшая нехорошим комната в общежитии, брошена – идти. На улице; прежние сослуживцы, настолько прежние, что он не помнил уже, где с ними работал.

– ..Так что?..

– Да я всё там… А ты?

– А я сейчас без работы… – произносит безымянный, пряча глаза.

Странно, он всё ещё стесняется этого – ведь это «сейчас» длится уже годы. Он годы плывёт, а не живёт среди людей. Плывёт моряком.

Работая от двух недель до двух месяцев – его или выгоняли, или он забывал о своей работе, уплывал, уходя в рейс. Но и этот период забыт. А когда-то раньше он работал регулярно (получал деньги, хотя и плавал, но краткосрочно)…

– а кто не плавает? –

..Впрочем опять не сказать чтобы очень долго – год, два. Последняя стабильная пристань перед последним надрывом.

Но никто и ничто, никакое тяжёлое, злое событие не случилось в его последний надрыв. Никакой человек не был виноват, кроме его самого. Ну а сам он? В чём он виноват? Скатываясь под горку жизненной пирамиды, в чём он виноват? В том, что не удержался? Кто знает?..

 

Мужчина. Около пятидесяти. Ещё довольно крепкий и злой. И его злоба служила ему, бывало, хорошую службу в злом его мире. Помогала добыть деньги. Украсть, отобрать у таких же, как он, пловцов, но слабее. Он знал, что впереди его ничто не ждёт. Просто, себе, жил – не радуясь.

 

За эти несколько безработных лет, он каким-то странным образом, научился жить без зарплаты и других денежных выплат. Не ясно, устраивала ли его самого такая жизнь? Но он продолжал жить так.

И сейчас, идя по улице, он шарил взглядом по сторонам, вяло, но он заставлял себя делать это – хотя и было неприятно и не хотелось. Он заглядывал за киоски и в углы. Там в тени могли быть… Но не было. Он так и шёл, хотя идти было трудно. Но он вспоминал, что лежать в своей комнате совсем уж неприятно. И шёл, и шёл.

И наконец нашёл.

– пивная бутылка зелёного стекла –

Не очень удачно, совсем копеечная. Безымянный вытряхнул из бутылки пену, стекло было ещё совсем холодным – бутылка только из холодильника.

Безымянный умел отгонять от себя мысли о содержимом найденных бутылок, относясь к этому как к средству добычи денег.

– стеклотара –

Он шёл мимо остановки, здесь часто оставляли то, что нужно. Потом ещё остановки троллейбусов, автобусов, трамваев – и ничего.

– вот чёрт –

Шёл и шёл. Долго. Ещё одна – две бутылки зелёного стекла. Начал уставать. Присел отдохнуть. Но ненадолго. Захотелось курить. Перекурить без сигарет нельзя. Опять пошёл. Ну ещё бы… Ну ещё бы!.. Хоть несколько!..

Несколько; и ещё несколько. Всё зелёные, кроме одной коричневой. На пачку сигарет. Только. Сдал бутылки. Купил сигарет. Дешёвых, без фильтра. Сидит, курит. Теперь сильнее захотелось есть.

– чёрт бы всё побрал –

Осталось ещё одно. То, что он очень не любил. Но в последнее время, в его жизни, длилась очень уж тёмная полоса, и ему всё чаще приходилось делать это – лазить по свалкам и помойным бакам.

И если бы кто-нибудь сказал ему об этом десятью годами раньше, он посчитал бы это несмешной шуткой. Потому что подобная вещь, совершенно, не вязалась с ним прежним.

Он был гордым и сильным рабочим. С большим окладом. Был не таким злым, как сейчас, но уже суровым. Он был властным отцом семейства, кормильцем. И даже старые тесть и тёща не имели над ним никакой власти. Он был очень волевым и своевольным человеком. И вот эта то, завоёванная им самим, свобода вышла ему боком. Свобода была лишней такому, как он.

Он тогда не был ещё безымянным; конечно же имел имя, а вместе с именем он имел уважение таких же как он рабочих и своих соседей.

– бремя воли маленького человека –

Ему негде было применить себя в своей среде; свои волю и суровость. Но всё равно, это была его среда – единственная среда, до другой он не смог бы дорасти.

– его простые амбиции и своеобразная властность –

Позволяя себе слишком много, он всё меньше оставлял себе запретов – слишком многое, через – я могу. Или, а почему я не могу?!..

Но в его жизненной ситуации сложилось так, что кроме наглой воли ничего другого у него не было. И оставалось у него так мало выходов. Как известно, палка имеет два конца. Наличие сильной воли, направленной в одну сторону, привело к безволию в другом. Но может, это была не воля, а только его упрямство? И тогда именно упрямство привело его туда, где он оказался. Безымянный, лишённый семьи человек – окружённый пустотой чужой и чуждой ему теперь жизни.

– чужая жизнь рядом –

Будучи отделённым от мира, он однако, всё равно, жил в нём и обязан был подчиняться его законам.

Он, кстати, бывая в подпитии, и встречаясь с членами своей бывшей семьи, во многом обвинял их. Но те совсем отделились и изолировались от него, живя на другом конце города; не навещая его.

Но бывая трезвым, Безымянный никого не обвинял – забывал это – озабоченный лишь хлебом насущным; жил одним днём, быстро всё забывая.

 

Итак, поиски насущного хлеба в жизни человека, живущего одним днём. Он презирал бомжей раньше; разгонял мальчишек, копавшихся в мусорных баках – так как считал это действие непотребным. А сейчас, делая это сам – заглядывая в мусорные контейнеры – озирался по сторонам, опасаясь, что его увидят знакомые. И хотя никто уже не уважал его так, как раньше, ему всё равно было очень стыдно.

Он никогда не осмеливался разгребать мусор в контейнерах, лишь только быстро заглядывал в них, пытаясь скорее увидеть что-то полезное. Лишь вечерами, поздно, когда никто не видел, он делал это. Скрипя сердцем и подавляя отвращение. Он ненавидел помойный запах, он ненавидел это занятие.

 

Он заглянул в мусорные баки у продуктового мини-рынка, это было выгодное место – иногда здесь выбрасывали нераспроданные или подпорченные овощи. Но сегодня ничего.

Он часто переживал, что из-за спешки – из-за своего стеснения – он пропустил что-нибудь.

«- А если копнуть вглубь, вдруг там есть что-то?.. – мучился он.»

И ещё мусорки и свалки. За домами, за больницами и детскими садами. Неудачно. И бутылки не попадались.

 

Он даже перестал уже злиться. Толи слишком устал, толи вся его злоба успела перегореть в сегодняшней дороге.

А раньше он готов был броситься на кого угодно, на случайно подвернувшегося человека, чтобы сорвать на нём злобу.

Но никто не подвернулся под руку, а ему приходилось всё идти и идти. Он даже забыл уже своё излюбленное занятие – искать виноватых, никого не обвинял, хотя и себя тоже. Просто шёл, потому что не знал, что ещё делать.

Ему совсем не за чем было возвращаться в его темносветную комнату. Что там? Дышать за закоптелым окном – через форточку? Да смотреть сквозь давящий пыльный свет в никуда? Так что?..

– идти –

И мусорные баки, бездомные собаки – стороной. И дикие цветы в пыли, асфальт пробив, что выжили. Мусор, мусор; жизни ор. Мусор – скомканная бумага. Мусор – очистки картофеля. Мусор… И человек среди всего этого мусора. Ему приходится здесь копаться. Ему приходится здесь быть? Быть среди всего этого… мусора? Быть самому… чем? Но разве человек может быть?… Но разве человек может стать?..

Опять те же места. Те же запахи, тот же вид. Но…

«- Фу-ты, ну-ты! Вот чёрт! Теперь я точно везде опоздал…»

Безымянный увидел, что баки пусты. Мусорная машина уже была здесь. И проехала дальше. Конечно же машина опередит его. И впереди, теперь, совсем ничего нет. И дороги вперёд, значит, нет.

– тоска –

У него резко убавилось сил. Очень захотелось присесть. Надежды, сегодня, ни на что более не было. Он бездумно шёл вдоль ряда пустых баков. И по привычке заглядывал в их пустоту – пустая.

Пустая. Пустая…

Но следующий бак не был пустым. На самом его зловонном дне было…

Что? Была…

Лежала коровья голова. Безымянный удивился. Подобного он ни разу не находил. И голова оказалась не одна, их было две. Безымянный перегнулся через край бака и достал их. Если бы Безымянный был маленького роста, с короткими руками человек, то ему пришлось бы очень помучиться, доставая головы с самого дна. Но Безымянный был длинноруким, высоким человеком – на его удачу.

Он отнёс головы от контейнеров в сторону, на пятачок зеленоватой травы – положил. Удалившись от вони свалки, он почувствовал, что сами головы не пахнут тухлым. Он перевернул одну из голов, из яркого, алого места отрезанной шеи, кажется, текла кровь, свежая, не успевшая ещё свернуться.

– вот это была удача –

Он отволок многокилограммовые головы ещё далее от помойки, и стал отирать их травой. Потом, вспомнив вдруг, он оглянулся по сторонам, но вокруг никого не было. Безымянный находился за деревьями и кустарником палисадника. Люди проходили, где-то, совсем вдалеке.

Он пожалел о том, что не взял с собой ни какой сумки. И опять ему пришлось искать что-нибудь. Он нашёл стопку совсем чистых сухих газет. Ведь он собирался унести найденное – добычу – сейчас же. О том, чтобы оставить добычу здесь на время, не могло идти никакой речи. Мясо могли обнаружить собаки, или другие говнострёмщики. Ни за что.

Ведь он уже знал, что сделает с мясом. Как приготовит. Готовить он умел. И представив, как будет готовить – варить студень – почувствовал, что его рот полон слюной. Он не ел день или два. Но взял себя в руки. Он знал, что приготовление – дело долгое, но так как у него было теперь из чего готовить еду, он сам успокоился, у него стало легко на душе, и настроение улучшилось.

С обернутыми газетами говяжьими головами он шёл к своему общежитию. Ноша была тяжёлой, но обратный путь всегда короче, особенно для человека в хорошем настроении.

 

Дальше коротко. У Безымянного не было топора, чтобы разрубить говяжьи черепа. Топор он нашёл, но из-за этого топора ему пришлось взять владельца «в долю». Но ничего, зато у владельца топора был ещё хлеб; которого у Безымянного не было. Владелец – такой же безликий пловец и моряк, как и Безымянный – уже несколько дней питался только хлебом, ни на что другое денег у него не хватало.

Они опалили головы – за общежитием – над костром, что развели. Изрядно потрудившись, так как открытый огонь для этого не удобен. И Безымянный и Безликий пообжигали пальцы на руках. Но с делом справились. Разрубив говядину, они, выпросив у соседей немного кое-каких овощей, сложили всё в большую кастрюлю и варили на электроплитке.

Мяса оказалось много, и часть его Безымянный убрал в холодильник. А когда мясо в кастрюле было почти готовым, они уже ели его с хлебом. Но конечно по чуть-чуть, оставляя основную часть вариться до готовности, чтобы мясо и выварившаяся жижа, потом, остынув, превратились в студень.

Они сидели вдвоём, довольные, освещённые жёлто-задушенным светом в комнате, по которой распространялся запах варящегося с луком и морковью мяса.

 

 

МОЛОДЫЕ.

 

Жизнерадостный день длился ещё не очень долго; длился своей искристостью воздуха, света; своими нотами звуков; своими цветами; и своим тихим запахом весеннего часа. Кто-то бежал, как дитя; кто-то шёл, или ковылял – неостановимое движение жизни. Но это движение происходило далеко отсюда. А здесь был природный храм леса, с некоторой – но лесной – тишиной; и особенной живостью воздуха.

Их было двое здесь, и они пересекали лес поперёк всех дорог и тропинок. Два молодых парня, лет двадцати с небольшим – Платонов и Цветков.

Эпичность вздымающейся зелени природы (так как здесь не было – ни проводов линий электропередач, ни асфальта, ни шума машин) располагала к успокоению и неспешным беседам.

Но именно сейчас эти двое замолчали, потому что Платонов, как обычно, нашёл что-то. Он делал это почти что всегда – находил что-то – в самых неожиданных местах: под кустом орешника, выхватил, отряхивая прошлогоднюю листву, какую-то штуку. Это была дюралевая деталь чего-то, довольно увесистая – могла уместиться на двух ладонях. Платонов запихнул железку в полиэтиленовый пакет, но осторожно, в пакете звякали пустые бутылки. А Цветков порадовался за друга, его находке. У Цветкова никаких сумок не было, он шёл, то держа руки в карманах, то зачем-то размахивая ими, и больше глазел по сторонам, а то и выше, на проглядывающее между ветвями небо; на солнце.

Дорога их – прямо на солнце – уже довольно давно, для их несолидного возраста, началась. Трудноватое детство, ещё более трудная юность; и вот, другого маяка кроме солнца, для них, лучше не сыскать.

Платонов – намного более переживший, но менее чувствительный чем Цветков; потому его путь к солнцу начался раньше и был труднее, длиннее, от того он и зашёл дальше. Из-за трудностей жизни он стал очень вынослив и терпелив, мог часами идти не отдыхая, мог терпеть голод и жажду. Цветков же, напротив, часто уставал и присаживался отдохнуть (Платонов в это время стоял рядом и друзья о чём-нибудь молчали, или о чём-нибудь разговаривали). Цветков был очень нежен и нервозен – ему быстро всё надоедало (особенно любое однообразие) – и он уставал буквально ото всего; вообще от восприятия мира. Платонов же наоборот, обладая большой внутренней энергией, не очень знал куда её применить. Душа Платонова была тонкой, и часто он испытывал неясную скорбь, но не мог понять что это, и это мучило его, и он не знал, что с этим делать. И вот эти его, энергия и открытое сердце изводили его – он двигался к солнцу не умом, а только этим открытым сердцем, нашёл единственный выход своей печали – в трудной нагрузке организма. Изматывал себя физически – бредя куда-нибудь часами. Его печальное сердце болело и чаще он не знал почему; и шёл и шёл тоскуя.

Цветков из-за своей нежности не мог угнаться за ним, а понимая, что не может – переставал пытаться. И они расходились, немного понимая разницу своего внутреннего устройства. Но Цветков понимал эту разницу, а Платонов чувствовал. И в этом была их главная рознь.

 

Лес этот – солнечный – весны, был до того жив! – и всё полнился пробуждающейся после зимы жизнью, что казалось могла бы разбудить и что-то совершенно мёртвое – даже мёртвое сердце; но у наших героев сердца были и так живы; и эта погода, этот час времени весны – полнил их большей радостью и энергией. Они были веселы и дурашливы, как дети – в общем то они и были детьми сейчас – теми детьми, которыми являлись десятилетия назад – и не было ничего плохого: ни тягот взрослой жизни, ни проблем мучения какими-то собственными недостатками, ни той неясной боли, которая как скорбь и печаль. А только вернувшееся детство – воплощённая радость.

И гиканье, и неразборчивый крик, и бег по поваленному стволу дерева – всё радость.

Но если говорить по правде – это Цветков взбегал на деревья и подпрыгивал просто так, от радости. Платонов в это время, чаще, всё искал что-то, и искал. И находил это «что-то».

В лесу, за кустами орешника, за деревьями осины, попадались сдвинутые – прямоугольниками и треугольниками и вообще по-всякому – брёвнышки – в их центрах – прогоревшие кострища; вокруг расплющенные пластиковые бутылки, стаканчики – другой мусор; и ещё то, что нужно. А именно бутылки. Платонов насобирал их уже много: из-под водки (чекушки и обычные, на пол-литра), из-под пива; и может ещё какие-то, Цветков не разумел, какие из них стоят денег.

Платонов же знал. Но собирал стеклотару не от нищеты, а из удовольствия – как бы странно это ни звучало. У него была работа – этот день был праздничным, он достаточно получал, а говнострёмом занимался в качестве хобби. Цветков просто гулял, бутылок не собирая, но натыкаясь, забирал подворачивающийся цветной металл.

Они натолкнулись на кучу строительного мусора, что частенько стали валить на лесных дорогах грузовиками. В таких местах бывало чем поживиться. И сегодня было – они вытянули из кучи куски медного кабеля и вымазанные в строительном растворе алюминиевые уголки. Почти всё нашёл Платонов. Но и Цветков смотал сколько-то медного кабеля. Тогда Платонов отдал свои куски кабеля Цветкову – чтобы подстегнуть его интерес к поискам «чего-нибудь», но ещё и просто так, по-дружески.

Они пошли дальше, довольные находкой. Какие-то неизвестные птицы, прилетевшие из тёплой страны, что-то пели. Друзья что-то говорили. Например о том, что мир, и сам человек – монета с двумя сторонами; и о том, что может быть именно поэтому человеку в мире бывает так грустно жить. Ну и о всяком другом в том же духе.

– радость –

Одинокие, во многом, люди – Цветков считал их самих очень слабыми, но не знал как думает Платонов. Платонов же, бывало, смеялся над слабостью Цветкова, что того очень огорчало, ранило-царапало его цветочную душу, но колкостями он не отвечал – хотя думал, что знает слабые места своего друга; не мог, не хотел.

Цветков считал, и думал что знает, что внутри у Платонова была и есть подпорченная суть. Сущность шкодливого озлобленного ребёнка, эта пакостная его часть была загнана глубоко внутрь, но иногда прорывалась наружу мелкими пакостями. Это был своего рода протест, но так протестовал он и против своих друзей – возможно невольно. И Цветков считал это частью его натуры, особенно отчётливо наблюдая это у пьяного Платонова.

Его этот странный протест, направленный не туда и против не тех людей. Цветков считал, что и в нем самом полно грязи на самом дне, но вроде бы не замечал, что плещет ею на близких людей.

– печаль –

И тоска и одиночество от ощущения этой розни. Цветков боялся того, что будет дальше, боялся, что рознь их будет разрастаться. И у него опускались руки, он видел, что ничего не может сделать. Взрослея, они становились всё более разными.

– что же будет? –

У них появлялись свои отдельные жизни, даже свои миры. Свои направления в жизни. И хотя, скорее всего, они двигались к одной общей цели – но уже разными дорогами. И что будет там, впереди, не знал, наверное, ни один из них.

 

Но пока – сегодня, сейчас – они шли одною дорогой и одним путём весеннего дня; путём тёплого ветра и солнца; путём лёта птиц и насекомых – путём гармонии; в один шаг с ходом мира, с ним улыбаясь.

 

Конец.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.