( История нешуточных страстей полтора столетия спустя.)
Кто сам себя средь мудрых числит,
Тот дураком себя не мыслит.
Себастьян Брант.
Действующие лица.
Шелестов Аврелий Валентинович – профессор, доктор филологических наук, страстный поклонник А. П. Чехова.
Шиншилова Мельпомена Анакреонтовна – женщина постбальзаковского возраста, страстная поклонница профессора Шелестова.
Задушевный Эраст Родионович – главный врач в психоневрологическом диспансере.
Завсегда Галина Прокофьевна – старшая медсестра в психоневрологическом диспансере.
Горлопанов Вольдемар Альфредович– крупный политик, общественный деятель.
Пистон (Колян), Штакет (Толян) – физически крепкие мужчины лет 35 -40, криминальные авторитеты.
Дива (Сэра-Мэри) – светская львица, звезда эстрады.
Фаворит № 1
Фаворит №2
Кубышкин Максим Семёнович – олигарх, обладатель миллионов.
Нюхоносов-Щёлкин Сергей Павлович – репортёр со скандальной славой.
Коперник (Букашкин Викентий Авессаломович)
Тутанхамон (Тёмная личность) душевнобольные, лежат в палате №: 6
Морячок–охотник (Думан, художник)
Другие лица.
Сцена №1.
Кабинет профессора. В центре большой рабочий стол. Справа на нём стопка книг, рядом какие-то бумаги, слева настольная лампа. У стены полки с книгами, на заднем плане окно прикрытое шторами. На другой стене огромный портрет Чехова. Дело к вечеру. Солнечные лучи косо попадают в окно, освещая лишь угол комнаты. За столом сидит сухощавый плешивый старик и что-то пишет. Проходит несколько минут, и он поднимает голову.
Шелестов. (Не моргая, смотрит в угол и размышляет.) Да, а время-то как бежит, и не угнаться за ним. Вроде только вчера радовался жизни, строил грандиозные планы на будущее, а теперь ничего и не хочу уже. Так, привычка, образ жизни можно сказать. Суета. А чего спрашивается мне суетиться? Куда, так упорно спешить, карабкаться? Талдычишь как истукан изо дня в день эти одеревеневшие истины, а время неумолимо летит мимо. «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка». Да, шутка. Шучу вот всю жизнь с умным лицом. А для чего? Сам чёрт не разберёт.
Встав из-за стола, старик не торопясь подошёл к окну. Немного постояв в раздумье, отодвинул штору и внимательно посмотрел на улицу. Через минуту, повернувшись назад, снова зашагал по кабинету, продолжая свой внутренний монолог.
Вот и жизнь прошла, а мне кажется, что и не жил вовсе. Всю жизнь я учил студентов премудростям бытия, показывая на примерах из книг: что есть хорошо, а что плохо. Меня считают авторитетом, знаменитостью. А я чувствую себя Николаем Степановичем из «Скучной истории». И поверьте, мне нисколько не обидно от этого. Даже чувствую какую-то гордость. Странно вообще устроена жизнь. Парадоксы. Даже не осознавая, я невольно повторил в реальной жизни путь человека, о котором столько читал, размышлял. А что? Я тоже профессор, членкор и прочая, прочая… Аврелий Валентинович Шелестов. Только и различий, что фамилия.
Повернувшись, старик посмотрел на портрет Чехова как на икону.
Вот, не побоюсь этого сравнения мой кумир, мой идеал. А приблизился ли я к нему хоть на йоту с тех пор как впервые взял в руки его книгу? Трудно сказать. Нет тех свежих ощущений.
Дверь открылась и в кабинет вошла Мельпомена Анакреонтовна.
Шиншилова. Аврелий Валентинович, вы сегодня так много работали пора отдохнуть. Извините меня за столь бестактное вторжение, но более я не могла терпеть: я просто обязана сделать это. Вы совсем не следите за своим здоровьем. Вы работаете на износ.
Шелестов. (Повернувшись к ней, устало.) Мельпомена Анакреонтовна, вы так заботитесь обо мне, вы даже забываете о себе, о своих близких и родных, что мне иной раз становится совестно. А я не могу вам предложить ничего взамен, милый мой ангел-хранитель.
Вот сейчас я стоял у окна и думал, думал обо всём: о том, что прошло, о том, что нас ждёт впереди. И поверьте, понял, что сам я, невольно, повторил жизненный путь тех героев, о которых столько раз говорил на своих лекциях, писал в своих статьях, монографиях. Да, дорогая Мельпомена Анакреонтовна, Чехов – великий Чехов! Сколько о нём сказано, сколько написано и ещё – сколько о нём будет впереди. А он всё такой же – необъятный, бесконечный.
Шиншилова. Профессор, вы просто много работаете. Надо немного отдыхать, делать гимнастику, быть на свежем воздухе. Я недавно читала про у-шу, китайская гимнастика, так хорошо помогает от стресса, усталости. Могу вам дать эту книжку.
Шелестов. Спасибо, милая Мельпомена Анакреонтовна, я и так могу делать гимнастику, без китайцев.
Шиншилова. Что же вас так тревожит, Аврелий Валентинович?
Шелестов. Я даже не решаюсь вам сказать это сразу. Как бы это доходчивей объяснить.
Шиншилова. А вы говорите по порядку, а там разберёмся.
Шелестов. (На минутку замолчал, собираясь с мыслями.) Понимаете, уважаемая Мельпомена Анакреонтовна, я чувствую, что круг вокруг меня сужается всё уже и уже. И с каждым днём это кольцо всё крепче, всё туже впивается в мою плоть: в шею, тело, руки. И я уже не вижу выхода из этого заколдованного места. Мне кажется, что всё то, что я хотел понять и осознать в этой жизни, а затем, по возможности, передать другим, совсем не то. Не то. Понимаете, я попал в тупик, из которого нет выхода. Обычно в таких случаях уходят в монастырь, но у меня другое мнение.
Профессор замолчал и замер посередине комнаты, никого не замечая вокруг. Его взгляд, влекомый неведомыми думами, безмолвно скользнул мимо и, пронзив пространство, бесследно растворился в туманной неясной бесконечности. Он ещё долго был в этом магическом оцепенении, а затем, как-то сразу обмякнув, тихим, бесцветным голосом заговорил.
Я так устал от всего этого, что не чувствую своего тела. Мне всё время кажется, что тело моё где-то здесь или там, а мысли, чувства отделились от него и живут своей, независимой жизнью. Да, дорогая Мельпомена Анакреонтовна, как ни печально это констатировать, я, сам того не ведая, приблизился к моим любимым чеховским героям: доктору Рагину, Ионычу. Я уже никому не нужен в этом мире, мои мысли, чувства, желания – для окружающих сущий бред. Мне остаётся одно – повторить подвиг моего кумира и пойти в эту роковую палату, палату под № 6.
Аврелий Валентинович замолк и печально посмотрел в окно.
Мельпомена Анакреонтовна, устремив взор на своего любимого, обожаемого мужчину, сложив руки на груди, с замиранием сердца, тихо, тихо зашептала:
Вот он, вот! Миг – достойный пера гения! Этот человек, весь без остатка, квинтэссенция высшего ума, великой любви и добродетели! Миг – достойный кисти Микеланжело, Глазунова!
Сцена №2.
Кабинет в больнице. В центре стол, справа шкафы с медицинскими препаратами, историями болезни больных. На заднем плане окно. Слева ещё столик. На нём компьютер. Пожилая женщина в очках и белом халате сидит за столом и что-то пишет.
Шиншилова. (Открыв дверь, решительно вошла.) Здравствуйте, Галина Прокофьевна, как вы далеко находитесь, замучилась, пока сюда добралась. Такие пробки повсюду и не мудрено в этом городе с ума сойти.
Завсегда. (Подняв голову и, глянув поверх очков на вошедшую, вновь опускает её.) Здравствуйте, здравствуйте, а нам и не надо в центре, нам и тут хорошо. Что это вас в наши края-то занесло?
Шиншилова. ( Рассеянно осматриваясь вокруг.) Расскажу, и не поверите, Галина Прокофьевна. Сама до сих пор как во сне: то ли верить мне, то ли нет?
Завсегда. (Заканчивая писать) Интересно, интересно Мельпомена Анакреонтовна, не волнуйтесь, присаживайтесь и расскажите всё по порядку.
Шиншилова. (Отодвинув стул, садится.) Что-то сдал в последнее время наш профессор. Доконала его эта проклятая работа. Настал, говорит мой час, и колокол пробил, нарушив подлую тишину; пора теперь в эту роковую палату, палату под № 6.
Завсегда. В палату, значит, захотелось, ну это понятно. Мало ли чего. Сейчас этим никого не удивишь. И финполиция, и прокуратура дела шьют – страсть.
Шиншилова. Типун вам на язык, Галина Прокофьевна, что вы такое говорите. Никакая ни финполиция и не прокуратура. Дело совсем в другом. Аврелий Валентинович – человек, далёкий от всяких житейских дрязг. У него, понимаете, душевный кризис, стресс.
Завсегда. Ну, кризис, так кризис, что тут рассуждать. Анализы сдавайте, направление и милости просим.
Шиншилова. Какой вы право, Галина Прокофьевна, непонятливый, толстокожий человек, всё рубите с плеча, не вникнув в суть дела. Аврелий Валентинович – человек учённый, профессор. Для него палата № 6 имеет символическое, магическое значение. Он просто бредит ей. Не могу я больше видеть как он мучается, закрою глаза и сейчас же вижу его: не место, говорит мне среди людей, и всё тут. С виду вроде здоров, а послушаешь – какой-то бред несёт: « В палату, в палату, в палату № 6.» Начитался этого Чехова – вот тебе и результат! Я, конечно, понимаю: Чехов – гений, пророк! Но нельзя же так буквально воспринимать всё, что он написал. Надо, в конце концов, на вещи смотреть реально. А он не понимает этого: «В палату, в палату».
Завсегда. Не волнуйтесь вы так. Сдаст анализы ваш профессор: кровушку, мочу и всё остальное. Посмотрят врачи, назначат курс и вылечат. Хоть мы и толстокожие, а дело своё знаем. И не таких поднимали, (Мигнув глазом.) Мельпомена Анакреонтовна, какие наши годы.
Шиншилова. Я ведь понимаю, Галина Прокофьева, что надо обследоваться, но случай-то уникальный; в палату-то всегда человека можно запихать, а это ведь Шелестов, знаменитость, светило.
Завсегда. Ну, у нас тут и по круче светилы бывали, так, что вы на счёт этого не беспокойтесь: устроим по высшему разряду.
Шиншилова. И ещё, Галина Прокофьевна, ради бога осторожней с ним. Это человек редкого ума, тончайшей душевной конституции; всякая непредвиденная неосторожная грубая фраза, жест, да мало ли чего, может нанести ему непоправимую травму. А он этого не переживёт. Этот, в высшей степени святой человек, этот олимпиец.
Завсегда. Да не съедим мы вашего профессора. Сначала проверим, а потом уже видно будет.
Шиншилова. Нет, Галина Прокофьевна, так дело не пойдёт. Если вы не положите его в эту злополучную палату, то для него это будет ударом, который он не перенесёт. Ведь палата № 6 для него – это вершина, олимп, куда он стремился всю свою сознательную жизнь. И если вы откажете ему в этой малости, то он этого не переживёт, никогда.
Завсегда. Но как можно посадить в психушку совершенно здорового человека, я не понимаю! Что ему больше делать нечего?
Шиншилова. Вот за этим я и пришла к вам, дорогая Галина Прокофьевна. Надо всё устроить так, чтобы было как в реальной жизни. Всё, как у вас происходит каждый день. Вот в чём секрет.
Завсегда. Впервые вижу, чтобы люди сами по своей воле рвались сюда. Но здесь я насмотрелась всякого. Давайте лучше поговорим о деталях. Сейчас позову Эраста Родионовича и всё обговорим.
Сцена № 3.
Комната в доме Шелестова. Антикварный диван, обитый чёрной кожей, под стать ему окружающая мебель. Прямо – телевизор. Справа, большое окно.
Шелестов. ( В плену невесёлых дум.) Побежала хлопотать. Конечно, ей трудно понять этот мой странный поступок. Но ведь это порыв души, её, если так можно выразиться полёт, последняя лебединая песня. (Немного подумав)
Кто меня может понять? Оценить? Кто, хоть на минуту, на мгновение задумался об этом? И я вам отвечу – никто! Никому дела нет до этого. Жизнь моя – это бледный слепок того, что я решил совершить теперь! Пусть, пусть все смеются! Пусть все тычут в меня пальцами! Вот, мол, на старости лет старик совсем выжил из ума. Но я вам всем докажу – я из ума не выходил. Это вы, убогие и примитивные, даже не ведаете о том, что такое настоящая работа мысли, её развитие и полёт! Вы, приземлённые, забитые бытом и предрассудками, вечно копошащиеся в своей выгребной яме существа, не ведаете и сотой доли того, о чём мне приходится думать. (Небольшая пауза)
Вот сижу, размышляю, стремлюсь к каким-то умозаключениям, а душа тянется туда, туда, где, меня ждут, туда, где по праву находится моё место. Размышляю, и тешу себя надеждами, что возможно я выделюсь в этой толпе. Может, я скажу что-нибудь новое, веское в науке. Но что это изменит? Человеческая природа неизменна. Человек – безобразное, всёпожирающее существо, которое всё поглотит вокруг и оставит после себя голую, отравленную пустыню.
Шиншилова. (Заходит сильно запыхавшись) Аврелий Валентинович, как у вас самочувствие? Вы выпили лекарства, которые назначил доктор?
Шелестов. Да, Мельпомена Анакреонтовна, выпил. Но для чего они мне, если у меня болезнь не физическая, а душевная, болезнь ума и сердца. Кто ж может её вылечить?
Шиншилова. Не беспокойтесь, Аврелий Валентинович, вылечат. Я уже договорилась. И палата там, как раз под № 6, всё как вы просили. Так что прочь уныние и сомнения и вперёд, к новым вершинам и достижениям.
Шелестов. Эх, дорогая моя Мельпомена Анакреонтовна, мне бы вашу энергию и оптимизм. (В сторону) А зачем мне они?
Сцена № 4.
Несколько дней спустя. Тот же кабинет в больнице. Задушевный, Завсегда и Шиншилова.
Задушевный. Всё сделали, как вы просили, уважаемая Мельпомена Анакреонтовна, даже койки железные поставили. Всё в стиле а-ля Russland 19 век, и серые халаты и колпаки. Всё учли. Так что не беспокойтесь, клиент несказанно рад. Посмотрели бы вы на его глаза: сияют как у малого ребёнка. Всё повторял: «Это ж надо, это ж надо, тот же флигель, те же решетки, фантастика». Постарались на совесть, чего греха таить.
Шиншилова. Очень рада, дорогой Эраст Родионович, очень вам благодарна. Вы ещё не можете до конца осознать того, какую великую и неоценимую услугу сделали для России, для её будущего! Потомки не забудут вас! Гордитесь, вы уже попали в скрижали истории!
Задушевный. (В смущении, с лицом, залитым краской.) Ну, вы совсем меня смутили, Мельпомена Анакреонтовна, обычное дело, рутинная работа. (В сторону) Ничего такого я не делал. Просто кое-что убрал, а всякий хлам и утиль поставил. Мебель по дешёвке распродал, а это барахло на свалке отыскал. Делов то.
Завсегда. Что вы всё скромничаете, Эраст Родионович. Правду говорит Мельпомена Анакреонтовна, дело-то нужное вы совершили, богоугодное. Правда ведь, Мельпомена Анакреонтовна?
Шиншилова. А Аврелии Валентинович как обрадовался, когда туда попал, даже и описать невозможно. Вы, Эраст Родионович, теперь смотрите за ним надлежащим образом. Ведь человек какой – золото! Редко таких в наше время найдёшь, всё воры да прохиндеи вокруг.
Задушевный. Обижаете, Мельпомена Анакреонтовна. Я ведь врач. Клятву Гиппократа ещё помню. Вылечим вашего профессора, ещё как огурчик будет.
Завсегда. И то верно, Мельпомена Анакренотовна, что это мы тут тень на плетень наводим. Не таких ещё подымали. Выздоровеет ваш профессор. Молодцом выйдет отсюда.
Сцена № 5.
Больничная палата. Железные койки стоят по всей комнате. Возле каждой тумбочка. Два больших окна с решёткой. Больных нет, ушли обедать. Шелестов сидит в углу на койке и с удивлением осматривает всё вокруг.
Шелестов. Вот и встретились мы с тобой мечта моя. Палата, – а слово-то какое красивое, душевное. И звучит так мягко, мелодично и ласкает слух: Палата № 6. (Поворачивает голову, рассматривая койку.) Вот и коечка моя, смотри, железная, не обманули. И к полу прикрученная, всё как там: ( Покачиваясь на пружинах) и скрипит, и визжит. Давно не слышал этого звука. Вот, дорогой Аврелии Валентинович, и палату тебе отыскали на старости лет. И нашёл, наконец, ты то, что так упорно искал.
Вскоре зашёл Эраст Родионович и, присев на краешек кровати, внимательно посмотрел на профессора.
Задушевный. Ну, как, Аврелии Валентинович, довольны? Палата – что надо, почти люкс. Ну, холодильник и телевизор здесь не полагается, сами понимаете – режим, а всё остальное – пожалуйста. Сейчас подойдут коллеги, и я вас познакомлю с ними. Народ здесь деликатный, образованный, я уверен, вам с ними понравится. Вот и Коперник пожаловал. Проходи, проходи дружище, не стесняйся, вот новый товарищ к вам прописался. Прошу любить и жаловать. (За спиной Коперника стоят ещё два человека, они робко жмутся в дверях, не решаясь войти.) Смелей ребята, смелей заходи не робей, все свои, не боись.
Встав с кровати, Задушевный подошёл к столпившимся и, похлопав по плечу первого, со смехом заговорил:
Ну, как Коперник, Земля-то вертится вокруг оси или нет? А может Солнце крутится вокруг Земли, не узнал ещё? Марью Иванну не встретил? Ничего, ничего всё возможно в нашей жизни, ещё встретишь. А вот и наш Морячок. Как Морячок, шаланды полные кефали, Джанетта поправила свой такелаж, али ещё в порту? Как там, в знойном Кейптауне, шалят путаны-то? А то спел бы, ты ведь хорошо поёшь и танцуешь.
Морячок. (По-детски, надув губы и нахмурившись.) Я не морячок, я – охотник.
Задушевный. Ну, извини, дружок, извини. Забегался, всё дела, ты ведь сегодня у нас охотник, забыл совсем.
Третий больной, робко переступив порог, неуверенно зашёл вслед за остальными и, с опаской и украдкой посмотрел на Шелестова.
Задушевный. Тутанхамон, смотри, к вам новый товарищ поселился, ты, что не рад? Поздоровайся с дядей, он будет с вами жить. Смотри, не надоедай ему своей болтовней.
Шелестов. (Внимательно рассмотрев пришедших, с удивлением отметил про себя.) Люди, душевнобольные, а на первый взгляд и не скажешь. Люди, как люди, только выражение какой-то беззащитной беспомощности, почти детской наивности застыло на их лицах. Ну, ладно, поживём – увидим. А этот доктор – циник. Да и не мудрено здесь остаться нормальным человеком, среди здоровых-то, маета, а эти…
Сцена № 6.
Номер в пятизвёздочном отеле. Нюхоносов-Щёлкин сидит за столом и читает газету. Горлопанов, развалившись в кресле, смотрит в окно. Обстановка шикарная.
Нюхоносов. Вот, полюбуйтесь, куда наша культура подалась; профессор, академик, гордость нации можно сказать. (Читает.) На днях, профессор такой-то добровольно заключил себя в клинику для душевнобольных. Одним из обязательных условий своего там пребывания, он потребовал, чтобы палата, где он будет лежать, была под № 6. ( Подняв голову, в сильном возбуждении, с блестящими глазами.)
Во даёт мужик. Чего ему не хватало? Гособеспечение, квартира, работа, известность, а он в психушку. Да-а, с жиру бесятся эти…
Горлопанов. (Задумчиво сидит в кресле и, не мигая смотрит в даль, за окном, машинально.) Кто такой, как фамилия?
Нюхоносов. (Пробегая глазами по статье.) Да, какой-то Шелестов.
Голопанов. (Ухватившись за ручки кресла, выпрямился.) Да-а, не мало ещё идиотов бродит на бескрайних просторах нашей необъятной родины. (Немного подумав.) Ему там – самое место, как раз нашёл то, что искал. И надо же, сразу затрубили по всем каналам, в газетёнки попал.
Нюхоносов. А вот ещё одна заметка. А ну-ка посмотрим, что лондонская-то … об этом пишет: «Вслед за Гоголем и Чеховым русская художественная мысль судорожно, но безуспешно ищет новые приёмы и образы самовыражения. На этом тернистом, неблагодарном пути стать заметной и значимой фигурой мечтали стать многие. Но реальность такова, что серьёзных претендентов на этот престол пока нет. Вакансия по-прежнему пуста. Нет никаких сомнений в том, что протест профессора Шелестова имеет все основания стать прецедентом, который, возможно, войдёт в историю мировой культуры как явление чрезвычайной необходимости. И мы ясно видим и понимаем, что это вынужденный, вымученный шаг, горькая история непонятой, заброшенной и забытой души».
(На мгновение, подняв голову и, испытующе глянув на Горлопанова, продолжает читать.)
Ты смотри, и французы не остались в стороне. Гляньте-ка, даже парижская … соблаговолила почтить своим вниманием сей неординарный факт: «Парадоксы человеческого духа имеют особенность и свойства проявляться в самых разнообразных, причудливых и непредсказуемых формах. И вот мы стали свидетелями чудесного явления, которое произошло в далёкой, холодной стране. Мы воочию увидели и убедились в том, как смелая неординарная натура одна противостоит этому тёмному, безумному миру. Человеческая природа, его первозданный могучий дух восстали и требуют одного: посмотрите на меня – Я – ЧЕЛОВЕК!»
Горолопанов. (Встав с кресла, подошёл к Нюхоносову и, сзади, через плечо заглянул в газету.) Номер какой?
Нюхоносов. Да свежий, сегодняшний.
Горлопанов. А в интернете что пишут?
Нюхоносов. Надо глянуть.
Горлопанов. (Энергично ходит взад-вперёд и о чём-то сосредоточенно думает.)
Та-ак, значит и за рубежом уже заговорили. А я-то думал старый болван и в правду из ума выжил. Вот ведь шельмец-прохиндей, всё ведь наперёд просчитал подлец. А тут бейся всю жизнь лбом в эту стену. Ну, хоть бы какая-нибудь щёлочка-лазейка открылась, ан нет, глухая стена, как в танке. Да-а, надо будет прозондировать это дело. (Поворачивается к Нюхоносову.) Послушай, как тебя?
Нюхоносов. Сергей.
Голопанов. Ты бы съездил в эту клинику да разузнал бы там всё поподробней. Что за тип этот Шелестов?
Нюхоносов. Не вопрос, Вольдемар Альфредович, шесть секунд и я уже там, только на представительские накиньте.
Горлопанов достаёт портмоне и даёт деньги. Нюхоносов уходит. Немного помешкав, Горолопанов достаёт телефон и звонит.
Горлопанов. Семёныч, слышал новость. Тут один блаженный объявился, профессор, сам добровольно в психушку лёг. Так ведь про него уже за границей знают, в Париже! Вот это пиар, вот это работа! А эти болваны-оглоеды только деньги и требуют, а результата никакого.
Кубышкин. Читал. Только не пойму: шуму столько. Какой-то маразматик вильнул коленцем, а разговору. Хотя надо бы прозондировать.
Горлопанов. Да-да, я и говорю.
Сцена № 7.
Дорогая частная студия. Прекрасное оборудование, сцена. Труппа после репетиции отдыхает. В зале сидят двое.
Дива. (Смотрит на артистов и с раздражением говорит.) И что это я вас всех здесь держу, дармоедов? Сидите на моей шее и ничего взамен. Ваша лесть и подлизон уже в горле стоят. Хоть чего-нибудь новенького придумали. Хлеб-то отрабатывать надо, бездельники.
Все замолчали и, опустив головы, замерли в тревожном ожидании.
Фаворит №1. (Подбежал и, преклонив колено, артистично припал к руке Дивы.) О, мадонна, вы изволили гневаться. Не губите себя, свою несравненную красоту. От этих ненужных переживаний на вашем божественном личике могут появиться нежелательные морщинки.
Дива. (Лениво отняв руку, небрежно погладила его по голове и похлопала по щеке.) Знает мой верный Артамон как подъехать ко мне. Ладно, на сегодня прощаю, жрите и пейте дальше, свиньи. Не гнать же вас, сволоту.
Фаворит №1. (Резко повернувшись назад и, вытянув правую руку вверх, громко и выразительно.) Мадонна простила нас! Парад продолжается!
Весело загудев, толпа вновь вернулась к прерванному занятию.
Дива. (Равнодушно смотрит на сцену.)
Фаворит №2. ( Сидит рядом, уткнувшись в ноутбук. Через минуту оторвав взгляд от экрана, обращается к Диве. Сильно возбуждён и удивлён.) Смотри, какой-то пендюх на старости лет совсем из ума выжил. Добровольно себя в дурдом заточил. Это же нонсенс.
Дива. По подробней. ( С укоризной разглядывая его, думает: «Губошлёп, голимый губошлёп, а всё туда же.)
Фаворит №2. Такого-то числа профессор Шелестов в здравом уме и твёрдой памяти, добровольно лёг в клинику для душевнобольных. Главным его требованием было то, чтобы палата, где он будет лежать, была под № 6.
Дива. Палата № 6. Это по Чехову что ли?
Фаворит №2. Да, тут как раз об этом что-то ещё написали.
Дива. Читай.
Фаворит №. Академик, доктор филологических наук, страстный поклонник таланта Чехова.
Дива. И что из этого?
Фаворит №2. Наверное, хочет показать, что умнее всех.
Дива. Как же он додумался до этого, дебил? Видать последние свои мозги съел на этом Чехове.
Фаворит №2. Не знаю, как додумался, а резонанс уже ощутимый. Вон, даже в Европе о нём заговорили.
Дива. Ну-ка, что там о нём калякают?
Фаворит №2.(читает).
Сцена № 8.
Сауна. Пистон и Штакет сидят за столом и пьют пиво. На заднем плане какие-то полуголые девицы выходят из бассейна.
Пистон. Слушай, Колян, ты Чехова читал?
Штакет. А чё?
Пистон. Ну, читал?
Штакет. Вроде в школе проходили. А чё?
Пистон. Ну, что-нибудь читал, вообще?
Штакет. Да не помню я, а чё?
Пистон. Да тут чё-то все о нём только и базарят. Ну, я так понимаю: вроде правильный мужик был, по понятиям жил.
Штакет. (Скривив губу.) Да, вроде какой-то рассказ помню, про собаку. Как там её? На языке вертится, а вспомнить не могу. Да в цирке её в конце найдут.
Сцена № 9.
Вечером в палате. Все готовятся ко сну. Шелестов расстилает постель и видит, что простынь у него рванная. С удивлением разглядывает её.
Шелестов. Это что ещё за фокусы? Неужели в этой больнице не нашлось для меня целой простыни? Чёрт знает, что происходит! Это же какое-то безобразие! Ведь выделяет федеральный центр какие-то средства таким учреждениям, а они подсунули мне рванную простынь.
В отчаянии бросает одеяло и садится на кровать.
Коперник. Искоса, незаметно следит за профессором и глупо хихикает себе под нос. Что-то бормочет, нельзя разобрать.
Шелестов. Смотрит по сторонам и замечает, что Коперник улыбается.
Вам, как я погляжу смешно, молодой человек. Вы, я вижу, очень рады, что у меня рванная простынь. А мне, признаться не до смеха. Я, видите ли, не привык спать на рванных простынях.
Коперник. Продолжая глупо хихикать, отворачивается в смущении.
Сцена №10.
Прошло несколько дней. Профессор немного освоился в новой обстановке. Вечереет, скоро ужин. Положив книгу на тумбочку, Шелестов приподнялся и сел на кровати. Больные кто сидит, кто лежит. Тутанхамон стоит у окна. Он возбуждён и что-то невнятно бормочет. Через минуту, быстро повернувшись, решительно подходит к Шелестову. Подняв руку, пальцем тычет в свой рукав.
Тутанхамон. Группа крови на рукаве. (Резко развернувшись, отходит.)
Шелестов. (Смотрит с недоумением.)
Тутанхамон. (Через минуту вновь подходит к профессору и тычет пальцем в другой рукав.) Порядковый номер на рукаве. (Развернувшись, быстро уходит.)
Шелестов. ( Про себя) Да ведь это же песня. Поёт, этот, парень-кореец, как же? А Цой. Да, вспомнил, с гитарой Виктор Цой. Хорошая песня.
Тутанхомон. ( Закрыв воротником лицо, сидит на кровати. Время от времени бросает грозные пронзительные взгляды на профессора. Что-то бормочет, нельзя разобрать. Изредка доносятся какие-то отрывки:
… по грязной дороге
… не выпачкать ног.
В конце отчётливо:
Твоя голова в ответе за то, куда сядет твой зад.
Прошло несколько минут и отчётливо зазвучали слова песни:
«Правда всегда одна!» – это сказал фараон.
Он был очень умён, и за это его называли: «Тутанхамон».
Мелодия и текст песни звучит где-то вверху, и постепенно заполняет всё вокруг.
Сцена № 11.
Несколько дней спустя. Поздний вечер. В палате тихо. Все лежат на кроватях. Вдруг из темноты доносится какой-то сдавленный тихий плач. Профессор поднимается и поворачивает голову на этот звук. В углу, свернувшись калачиком и уткнувшись лицом к стене, лежит Морячок и плачет. Шелестов подходит к нему и садится рядом.
Шелестов. (Положив руку на плечо, тихо спрашивает.) Почему вы плачете?
Морячок. Я не хочу умирать.
Шелестов. Но вы не умрёте. Вы ещё будете жить.
Морячок. Нет, я боюсь, я чувствую, что скоро умру.
Шелестов. Поверьте мне старику, вы ещё так молоды, физически здоровы. А этот недуг пройдёт. Всё будет хорошо, мой друг.
Морячок. «Нет, весь я не умру. Душа в заветной лире, мой прах переживёт». (Снова плачет.)
Шелестов. ( С грустью смотрит на него.) Успокойтесь. Это только нервы. Всё пройдёт…
Морячок. « …как с белых яблонь дым. Увяданье золотом охваченный, Я не буду больше молодым». ( Тихо поёт: Клён ты мой опавший, клён обледенелый…)
Шелестов. ( Слушает и думает про себя.) А ведь человек сумасшедший, душевнобольной. Но кто может это определить, кто может точно сказать, что вот он, например, больной, а я – здоровый. Я сам, добровольно, залез в эти дебри и теперь воочию вижу эту жизнь изнутри. И, поверьте, нисколько не жалею об этом. Да, эти люди больны, но болезнь их в том, что они попытались сублимировать свои естественные порывы во что-то светлое и благородное. Да, не у всех, получается, создать что-то веское, значительное и гениальное. Но скажите мне: а многие ли из вас хоть раз в жизни не только попытались, а хотя бы подумали бы об этом? Я сомневаюсь. Сублимация – это не каждому дано.
Морячок. ( Тоскливо поёт.)
Сам себе казался я таким же клёном,
Только не опавшим, а вовсю зелёным.
Шелестов. ( Про себя.) Да, сверхсублимация батенька, этот гуж не каждому-то по плечу. Прав-то Шелер оказался.
Сцена №12.
Вечер. Шелестов вернулся с прогулки и зашёл в палату. Открыв дверь, он застаёт Коперника у своей постели. Тот с усердием разрывает новую простынь, которую накануне принесла Мельпомена Анакреонтовна. В изумлении Аврелий Валентинович подходит к нему и с нескрываемым удивлением и возмущением говорит.
Шелестов. Это как понимать, любезнейший? Зачем вы разорвали мою простынь? Чем мои простыни не угодили вам? Чем? Я этого не могу понять?
Коперник. (В смущении отворачивает голову и отходит в сторону.)
Шелестов. (Смотрит на Коперника в недоумении, совершенно сбитый с толку.) Почему вы не рвёте простыни у них? Почему именно у меня? Чем мои простыни лучше других или хуже? Я не понимаю. ( В сердцах разводит руками.)
Коперник. ( В смущении, с трудом преодолевая свою робость и страх.)
Он любит Марью Иванну.
Шелестов. Кто?
Коперник. (Показывая рукой на постель Морячка.) Он.
Шелестов. (С раздражением, не понимая в чём дело.) Какую Марью Ивановну, что за бред, я не пойму. (Немного подумав и собравшись с мыслями.) А он? ( Указывая рукой на кровать Тутанхамона.) Тоже любит Марью Ивановну?
Коперник. ( С блестящими глазами и возбуждением на лице с радостью кивает головой.)
Шелестов. ( Устало садится на кровать, про себя.) Что ты хотел, это ведь больные люди. ( Подняв голову и, глянув на Коперника, с каким-то приливом энергии.) А я, по-вашему, что, не могу любить Марью Ивановну?
Коперник. ( Смущаясь, чуть слышно.) Нет.
Шелестов. ( В сильном волнении, почти в гневе.) Это почему же? Чем я хуже других?
Коперник. ( Волнуясь, с еле заметной улыбкой на лице, опустив и потупив взгляд.) Вы, вы ревнуете ко мне.
Шелестов. ( В полном недоумении, совершенно растерявшись.) Но почему я должен к вам ревновать? Этого я не могу понять? Я, молодой человек, к вашему сведению, уже давно выжил из того возраста, чтобы ревновать, вздыхать и томиться при луне. Да, честно сказать, и в молодости у меня с этим было не всё в порядке. Учёба, работа отнимали уйму времени, так что для тоски и уныния просто не было времени. Трудоголик , что поделаешь.
Коперник. ( Отвернувшись, чуть слышно.) Я же Коперник.
Шелестов. (С изумлением, ничего не понимая, смотрит на него.) Кто? Кто это вам внушил такую безумную мысль?
Коперник. ( Глупо хихикая, в смущении, еле слышно.) Владимир Владимирович. (Опустив голову, отходит к своей кровати и продолжает что-то бормотать.)
Шелестов. ( Совершенно сбитый с толку.) Причём тут он, какой-то кошмар!?
Вскоре приходят остальные. Коперник возбуждён и, без конца выкрикивая какие-то несвязные слова и глупо хихикая, указывает рукой на профессора. Тутанхамон и Морячок с недоверием, исподлобья, украдкой смотрят на Шелестова.
Коперник. ( Гомерически захохотав, вскочил с кровати и, в исступлении, пронзительно закричал.) Да, да! Он меня заревновал! Я – Коперник!
Схватив тарелку, кинулся в бешеный пляс, стуча ей по столу, кроватям. Вдруг изо рта у него хлынула кровавая пена. Судороги стянули скулы и конечности. На шум прибежали санитары и увели его. Все подавлены. Наступила ночь.
Сцена № 13.
Ночь. В палате тихо. Аврелий Валентинович не спит и ворочается с боку на бок. Сцена с Букашкиным не выходит у него из головы. Он усиленно размышляет над произошедшим.
Шелестов. ( Про себя.) Нет, всё-таки тяжело. Я уже не молод. Такие перегрузки не для меня. Скоро, наверное, действительно сойду с ума. Странный всё-таки тип. Я говорит – Коперник. И что это ему этот Коперник дался. Какая-то Мария Ивановна. Может это его бывшая жена или любовница? Надо будет завтра спросить у этого доктора, ведь он что-то говорил про какую-то Марию Ивановну. Нет, самое интересное, рвал у меня простыни и так упорно. Даже неудобно перед Мельпоменой Анакреонтовной, уже столько комплектов принесла, а он всё разорвал. Хорошо, что его забрали, хоть простыни целыми останутся. Я его приревновал. Чушь какая. Нужно мне его ещё ревновать. Посмотрел бы на себя: ни кожи, ни рожи. Эх, и что это я пристал к этому человеку. Грех ведь это. Больной, убогий, а я его костерю на чём свет стоит. Эгоист, лицемер. Только соприкоснулся с реальной жизнью и вот – слетела с меня эта фальшивая, наносная, искусственная пелена. И остался я в своём неприглядном неглиже: « А король-то – голый!» А всё рядился в тогу мудреца и провидца.
Перевернувшись на другой бок, профессор пытается заснуть. Но сон не идёт. Поднявшись, сел на кровати. За окном ярко светит луна. Ещё немного посидев, встал и подошёл к окну. Пристально разглядывает ночное светило.
Полнолуние. А светит-то как, видно как днём. Коперник. Дался ему этот Коперник. Говорит: «Я – Коперник!» Ишь, как высоко взлетел. Коперник.
Молча, стоит и смотрит в окно. Вдруг шокирующая догадка, как молния пронзает его насквозь.
Вот это да! Глубина, какая глубина! А я, посредственный, ничтожный обыватель даже и не ведал о тех великих страстях и бурных подводных течениях, какие кипели в душе этого незаметного, невзрачного человечка. Теперь я понимаю зачем он все эти дни так упорно рвал мои простыни. Это же Маяковский – великий пролетарский поэт! Как же я сразу не догадался! Знаменитое «Письмо товарищу Кострову…» Вот тебе и Юрьев день, дорогой Аврелий Валентинович. Не зря ты стремился попасть в эту роковую палату. Вот где тебе суждено было приблизиться, соприкоснуться с великим и вечным. Вот, где ты, наконец, смог без фальши и ложного стыда, пусть не по своей воле, пусть под нажимом, под давлением этого блаженного причаститься к великому таинству, приблизится, и хоть на мгновение погрузиться в эту божественную, живительную нирвану.
Сцена №14.
Палата № 6. На другой день. Обстановка та же. Аврелий Валентинович сидит и размышляет.
Шелестов. Да, всё думаю, сравниваю себя, подстраиваюсь, примеряюсь. А кто я на самом деле? Чего хочу, к чему стремлюсь? Непонятно. Сам чёрт не разберёт! Какая-то блажь в голове. Говорят: все мы вышли из гоголевской «Шинели». Выйти-то вышли, а к чему пришли? Да, опять эти неприятные вопросы: Кто виноват? Что делать? Конечно, легче всего искать виновных и вечно размышлять над вторым вопросом. Удобная позиция – сидишь себе и сидишь, а время идёт. Все вокруг тебя бегают, суетятся и смотрят на тебя с благоговением, мол, «Мыслитель». Естественно на ум приходит Роден Огюст и его знаменитая скульптура. Да, до Родена мне далеко. А ткни пальцем в этого колосса, и рассыпится он, и только прах и пыль взметнутся вверх и всё исчезнет.
Вот, дорогой Аврелии Валентинович, ты и пришёл к своему финишу. Кто ждёт тебя здесь? С кем ты разделишь это почётное место? Кто дружески похлопает тебя по плечу и крепко пожмёт твою руку в минуту этой радости и триумфа? Конечно, это будет необыкновенный человек, философ, последователь Диогена и замечательный товарищ Лоханкин Васисуалий Андреевич. И нашёл ты ответы на эти проклятые вопросы, и есть у тебя теперь цель: написать книгу «Васисуалий Лоханкин. Закат русского либерализма».
(Закрыв лицо ладонями, тяжело вздохнул. С глубоким сожалением и разочарованием.)
Какая всё-таки чепуха лезет в голову.
Сцена № 15.
Ночь. В палате тихо. Лишь слабый храп и невнятное бормотание изредка нарушают тишину. Снится Аврелию Валентиновичу странный сон. Какая-то незнакомая комната, странная обстановка, старинный буфет, возле которого стоит рослый, упитанный мужчина и громко чавкает. Просунув руку за дверцу буфета и, немного пошарив ей там, он что-то оттуда достал и, быстро сунув в рот, воровато оглянулся назад. Убедившись, что всё в порядке, он снова засунул руку в буфет. Какой-то приятный, чарующий аромат достиг чутких ноздрей профессора. Он с нетерпением подошёл к мужчине. Тот, резко вздрогнув, повернулся и, глазами полными ужаса, и чувства неминуемой расплаты глянул на него. С переполненным ртом, продолжая усиленно жевать, он что-то пробормотал. Но вместо членораздельных звуков или какой-либо понятной речи из его забитой ротовой полости вырвалось лишь отвратительное чавканье и какое-то хлюпанье. Наконец, пропихнув в глотку содержимое рта он, стараясь как можно тише, прошептал:
Лоханкин. Ты кто? Откуда? Что Птибурдуков прислал?
Шелестов. Да никто меня не присылал. Я сам по себе.
Лоханкин. (Округлив глаза, даже с какой-то наивностью.) А откуда ты взялся? Варвара мне ничего не говорила.
Шелестов. ( С нетерпением глядя на буфет, кивнул головой.) Что там, борщ?
Лоханкин. ( Со скрытой угрозой в голосе.) А тебе какое дело, что там: борщ не борщ. Иди, откуда пришёл. (Загораживает буфет спиной.)
Шелестов. ( С возмущением и чувством уязвлённого самолюбия.) Как это понимать: иди? Я свободный человек и сам знаю куда идти. Ты мне не указ.
Лоханкин. ( С жалостной умоляющей миной на лице.) Тише, ради бога тише, Варвара проснётся. Хотите борща, вот, тут даже ещё один кусочек мяса остался. Я специально оставил, чтобы Варя не догадалась.
Шелестов берёт мясо и с аппетитом жуёт. Вдруг вспыхивают лампы, и всё вокруг становится ярким и светлым. Лоханкин прищурившись и, прикрыв глаза рукой, быстро исчезает в темном проёме соседней двери. Ослеплённый Аврелий Валентинович, с набитым ртом и куском мяса в руке стоит посередине комнаты. Вид у него самый жалкий и глупый. Десятки налитых злобой и ненавистью глаз устремились на него. Строгие мужчины, раздражённые женщины, возмущённые юноши и девушки, не скрывая своего гнева, с пылающими взорами, в упор смотрят на него.
Публика сильно раздражена и недовольна. Из зала слышатся грубые, злобные выкрики:
– Да что мы с ним цацкаемся, господа. На конюшню его, подлеца и всыпать по филейному месту по самое не хочу.
– Правильно! Так ему и надо, русофоб.
– Христопродавец!
– Нечестивец!
– Ишь, чего удумал, сукин сын, конец либерализма. Мы покажем тебе кузькину мать!
Сцена №16.
В палате ночью. Сквозь сон Аврелий Валентинович слышит чей-то шёпот, который время от времени прерывается сдавленными иступлёнными рыданиями. Прислушавшись, Аврелий Валентинович узнаёт голос Морячка. Открыв глаза, он в полумраке различает фигуру человека, который стоит у стены и что-то неистово шепчет.
Морячок. Да, да так и положите. Руки? Пусть будут на груди. Так спокойно. Лицо? Пожалуйста, побольше умиротворения. Это будет величественно и прекрасно. Застывший миг вечности. Ах да! Я совсем забыл про плиту! Чёрная, конечно чёрная с редкими сероватыми прожилками. Или постой, может просто со светлыми крапинками. Да, да извините, камень. Пусть будет габбро. И шрифт. Готический? Да нет. Золотом на чёрном фоне.
Морячок замолк и уставился в стену. Так он простоял довольно долго. Аврелий Валентинович, как заворожённый, смотрит на него. Вдруг Морячок встрепенулся и, горячо, с придыхом, торопливо заговорил:
К широкому небу лицом ввечеру
Положите меня, и я умру,
Я радостно жил и легко умру
И вам завещаю одно –
Написать на моей плите гробовой:
Моряк из морей вернулся домой,
Охотник с гор вернулся домой,
Он там, куда шёл давно.
Сцена № 17.
День спустя. Утренний обход. Задушевный заходит в палату.
Задушевный. ( Молча стоит у двери, разглядывая пациентов. Подойдя к Шелестову, сел на край кровати и негромко заговорил.) Как самочувствие, Аврелий Валентинович? Ничего не беспокоит? Вчера звонила Мельпомена Анакреонтовна, волнуется. (Опустив голову, на время замолчал. Чувствуется, что чем-то удручён.)
Шелестов. (Почуяв неладное, пристально посмотрел на него. Пауза затянулась.)
Задушевный. (Тяжело вздохнув.) Должен вам сообщить печальную весть: отмучился наш Коперник. Гипертонический криз. Сердце. ( Посидев ещё немного, встал и ушёл.)
Шелестов. ( Весь день был в подавленном настроении. Образ Букашкина стоит перед глазами. Тоскливо и хочется плакать. Вечером, лежа на кровати, думает.)
Был человек, и нет его. Как просто. Вроде только вчера разговаривали, ели, пили вместе, а теперь нет его. Да, это естественно – любой организм рождается, живёт, умирает. Да и я не избегу этой участи. А вот опять получается, как рассуждал Рагин: был какой-то Букашкин, и нет его. А что изменилось? Ничего! Вон лежит Морячок, вон – Тутанхамон, здесь я. А, кстати, тоже бы кличку уже пора какую-нибудь придумать, а то неловко даже как-то. Все с кличками, а я как белая ворона среди них. (С любопытством и удивлением оглянулся вокруг затем, с сомнением и недоверием посмотрел на дверь.) Да, эти, небось, придумали уже, да скрывают от меня. Стоп! Ведь человек умер, а я тут словоблудствую. Но странное дело, нет никакого чувства горечи, утраты. Что это? Чёрствость или отупение? Этот Букашкин, сам того не ведая, совершил со мной то, о чём я не мог и мечтать. Да, хоть на секунду, хоть на мгновение он пробудил во мне то, к чему я всю жизнь тянулся искусственно, как запрограммированный манекен. Да, хоть с натяжкой, хоть раз в жизни, я отбросил от себя предрассудки, эту пелену, и пусть нелепо, но попытался погрузиться в эту пучину истинных эмоций и страстей, в эту всёпоглощающую волну божественного хотения, в искрящуюся, взрывную нирвану.
Поднявшись, сел на кровать и уставился в одну точку на стене.
Сто лет прошло, сто лет. А освободились ли мы от праздности, от квасу и гуся с капустой? Могу ли я с чистой совестью сказать: «Антон Павлович, вот я теперь не сплю после обеда, я теперь не подлый тунеядец». Эх! Куда мне. Да-а, батенька. Как был чумазым, так им и остался. «Батенька», – а слово-то какое точное. Как будто специально придумано для нас.
Сцена №18.
Прошло несколько месяцев, а может быть и больше. В больнице произошли кардинальные изменения. Всё стало другим. Зашарпанность и убогость невзрачной, богом забытой психушки, сменили лоск и шарм дорогой клиники. Вокруг неё закипела грандиозная стройка. Поползли слухи, что в этом месте какая-то особенная аура и необыкновенный магнетизм. Появились новые обитатели злополучной палаты. Тутанхамона и Морячка куда-то незаметно сплавили. Что-то неуловимое, броское исподволь ворвалось в атмосферу больницы. Завседа и Задушевный изменились до не узнаваемости.
В фойе дорогая мебель, фикусы и пальмы, широкоформатный телевизор, персидские ковры на полу. Больные сидят в креслах и смотрят на экран.
Горлопанов. ( Состроив на лице гримасу мыслителя и, обхватив пальцами лоб, глубокомысленно.) Я – Гамлет, я – московский Гамлет! ( После небольшой паузы.) Скука! Боже, какая скука!
Дива. ( Презрительно глянув на него, с отвращением отвернулась, про себя) Можно подумать! Гамлет отыскался! Видали мы таких Гамлетов! Не Гамлет (ударение на последнем слоге) ты, а омлет!
Кубышкин. ( Подстраиваясь под Гамлета) Молилась ли ты на ночь, Дездемона?
Дива. ( Не выдержав, со злостью и раздражением.) Молилась, молилась. ( Резко встала и пошла к себе в палату, бормоча на ходу.) Нет, нигде нет покоя от этих проходимцев. Даже здесь. Казалось бы, психушка, но ведь и сюда проникли уроды.
Горлопанов. ( Сквозь пальцы, одним глазом следит за Дивой и, кивнув головой, мигает другим Кубышкину. Тихо и противно.) Хи-хи.
Густой насыщенный баритон. ( Доносится сзади.) Господа, идея, а где же идея?
Сцена №19.
Пистон сидит в туалете и разговаривает по телефону со Штакетом.
Пистон. Толян, запарился я здесь, несрастухи какие-то. Если ещё недельку тут проживу, то точно вальтонусь. Да все припудренные какие-то. Скажут какую-то муру и смотрят на тебя с умной рожей, а я как пень стою среди них, набычусь и не знаю, что говорить. Слушай Толян, уйду я отсюда, не могу больше. Какую-то пургу метут, а потом смотрят на всех, как-будто кон сняли.
Штакет. Да не температурь. Ты чё, как пацан. Да в это место братва столько бабок вколотила, считай полобщака, а ты гундосишь. Живи, радуйся, это же не зона. Лучше книжку почитай, которую я тебе принёс.
Пистон. Да достал меня этот Чехов. Только начну читать и сразу засыпаю. Чё я школьник что ли? Я и в школе его никогда не читал.
Штакет. Ладно, придумаем что-нибудь.
Сцена №20.
Вечером. В комнате для посетителей. Горолопанов и Нюхоносов.
Нюхоносов. Как поживаете, Вольдемар Альфредович, не надоело ещё?
Голопанов. Чего не надоело? Ваньку валять? Какая разница: там валяешь, здесь валяешь, всё одно – общественный статус, социальная роль, по законам жанра, так сказать, где индивидуальное плавно переходит в социальное; права и обязанности налагают бремя ответственности.
Нюхоносов. Я вот, что хотел вам сообщить. В комитетах брожение. К общему знаменателю всё никак не придут. Надо бы вам там появиться, а то ненароком решат ещё чего-нибудь. Глядишь – консенсус.
Горлопанов. ( Замолчал и, посмотрев в окно, о чём-то задумался.) Брожение говоришь, я так и думал. Зашевелились гниды, пока я здесь. Ладно, ты вот что мне скажи, как там за бугром, есть какие-нибудь сдвиги или молчат курвы.
Нюхоносов. Молчат, Вольдемар Альфредович, как воды в рот набрали. Я-то даром не сидел и на центральное, и в многотиражки материалы дал. Всё как вы говорили.
Горлопанов. Ну и что? Есть результат?
Нюхоносов. А то бы! Обижаете, Вольдемар Альфредович, профессионал.
Голопанов. ( С кислой гримасой на лице, нетерпеливо махнув рукой.) Ну ладно, ладно, знаем мы какой ты профессионал. Ты бы там, за бугром пощукал бы маленько, глядишь и выгорело бы чего-нибудь.
Нюхоносов. Пощукать-то можно, да вот с тугриками беда, поизносился малость.
Горлопанов. Тугрики, тугрики, что у тебя других слов нет. Ты бы хоть раз пришёл ко мне и сказал бы что-нибудь приятное. Вечно у тебя бабло на уме.
Нюхоносов. Так ведь, Вольдемар Альфредович, « не подмажешь, не подъедешь». Мне ли вас учить.
Горлопанов. ( С раздражением махнув рукой.) Ладно, надоел ты мне. Завтра придешь в офис, созвонимся. Как там Фаина, за ней глаз да глаз нужен.
Нюхоносов. ( Кисло ухмыльнувшись.) Как? Как всегда.
Горлопанов. Ты там цыкни на неё как следует.
Сцена № 21.
После тихого часа. Больные не спеша собираются в фойе у телевизора. Шелестов незаметно вышел из коридора и сел в уголке, на краешек дивана.
Шелестов. ( Украдкой разглядывая окружающих, с грустью.) Жалкие комедианты. Не ведая в чём истинный смысл жизни, они заполняют своё существование показной мишурой: по-глупому кичатся друг перед другом, копят богатство, стараясь этим доказать своё превосходство, показать свою индивидуальность, исключительность, а придёт роковой час, и вспомнить-то будет не чего – один только обман и надувательство. (В разочаровании отворачивается в сторону.)
(Немного успокоившись, снова рассматривает своих соседей.) Этот – уверен в себе, знает – чего хочет, напролом идёт к своей цели. Такой – не остановится ни перед чем. Гамлет – он и есть Гамлет, правда московского пошиба. Гнилая тряпка. Вся покрытая плесенью, проросшими белыми корешками, с мокрицами, двухвостками и сороконожками внутри. А этот – здоров как бык, скорее всего – рецидивист, весь в наколках. Далёк, от какой бы то ни было, умственной деятельности. Тоже не хочет отстать от остальных кретинов. Бедняга, никак не может запомнить фразу из пьесы «Медведь». Постоянно путает: вместо « К барьеру», говорит: «К бордюру». Клинический случай. Женщина. Наверное, со средствами. Замашки – как у царственной особы, баба, она и есть баба. Стоять ей на базаре и семечками торговать.
Балаган дель арте. Весёлая карусель. Вот и ты, дорогой Аврелий Валентинович стал циркачом, клоуном. На носик красный шарик нацепишь, шапчонку с бубенцом на головку и пожал-те на манеж, публику смешить.
В глубочайшем разочаровании тихо уходит в палату.
Сцена № 22.
Пустой коридор. Из палаты №6 доносятся голоса.
Горлопанов. Ты что мне подсовываешь, морда? Ты хоть знаешь – кто я? Да я тебя, падла, в порошок сотру.
Кубышкин. Ты чё это Альфредыч разошёлся?
Горлопанов. Да тут утку опять не ту подсунули.
Кубышкин. Что, уже пронюхали?
Горлопанов. Да нет, это судно.
Кубышкин. Что, уже про яхту знают?
Горлопанов. Да нет, утку, чтоб под себя не ходить. Идиоты. Я им говорю, что для меня спецзаказ должны привезти, эксклюзив, ручная работа, шедевры старых итальянских мастеров, фарфор.
Сцена №23.
Поздний вечер. Шелестов скромно сидит на диване в фойе и смотрит телевизор. Последние новости. На экране корреспондент и какой-то чиновник.
Нюхоносов. Что вы можете сказать о застройке нового района на юго-западе? Какие у него перспективы роста? Вообще, почему к нему такой пристальный и постоянный интерес инвесторов, как отечественных, так и зарубежных?
Чиновник. Конечно, неосведомлённому человеку трудно сразу понять всю подоплёку этого вопроса. Но здесь много таких подводных камней, к которым без знания определённых моментов этого дела трудно подойти, т. е. понять.
Я буду короток. Комплекс зданий и парковых сооружений за моей спиной будут окружать знаменитый отель «Палац шесть звёзд» правильным шестиугольником. Это будет культурная, если хотите духовная Мекка нашей эпохи, её суть и соль.
Сам воздух, аура этих мест имеют магическое, жизнеутверждающее воздействие на окружающих. Это даже подтвердили учённые, которые провели здесь комплексные, систематические исследования, вплоть до пробы грунта.
Да благословенна будет сия земля, дарующая радость и вдохновение!
Нюхоносов. ( Повернувшись к зрителям, во весь экран.) Дорогие друзья, за моей спиной раскрывается величественная, захватывающая дух панорама грандиозного памятника, не побоюсь этого сравнения, нашей эпохи. Это будет новый Лас-Вегас, Парфенон и Иерусалим в одном лице. Пусть мы видим только контуры будущих сооружений, но это не меняет сути вещей.
Сердце наполняется радостью и гордостью, когда видишь такое великолепие. Да будет так!
Сцена № 24.
Эпилог.
Чуть слышно звучит мелодия «Клён ты мой опавший», плавно уносится куда-то вверх. На сцене длинный стол, покрытый зелёным сукном; дамы и господа сидят в строгом молчании. Женщина-медиум в центре, в чёрном платье и шляпе готовится к спиритическому сеансу.
Дама в чёрном. Господа, попрошу внимания. Сейчас мы встретимся с духом императора Наполеона.
Мужчина. ( Средних лет, в строгом костюме и тёмных очках, с замашками сноба.) Но я же заказывал Чан Кайши. Вы же обещали.
Старик. (Болезненного вида, с плешивой головой и впалыми щёками, раздражённо.) Подождите вы со своим Чан Кайши. Откопал какого-то китайца и лезет без очереди. Сначала Наполеон, потом царь Ирод, я его раньше вас заказывал.
Мужчина. (С непроницаемым лицом.) Не какой-то китаец, а генералиссимус, к вашему сведению, не то, что ваш еврей-маньяк.
Старик. (Зло, сверкнув глазами.) Антисемит недобитый.
Мужчина. (С той же, каменной маской.) Расист, нацист недорезанный.
Полная женщина. (Лет тридцати, вся увешанная золотом и драгоценными камнями.) Позвольте, позвольте, если сидеть, тут молча с вами, то плакали мои денежки. Давайте Клеопатру, а то я вам всё здесь разнесу, мало не покажется.
Раздаются голоса с разных сторон:
Плюгавый мужичонка. Гитлера! (Повернув голову к соседу, заискивающе.) Вы не подумайте, что я фашист какой-нибудь или нацист. Но ведь это тоже историческая личность.
Человек во френче. Сталина!
Толстяк с тройным подбородком. А, плевать, Леонида Ильича хочу! А чё, имею право. При нём как жили – коммунизм.
