« – крыша нагрелась, всюду висела паутина,

и многие пауки уже умерли, видны были их

лёгкие трупики, которые в конце концов падали

на землю и делались неузнаваемым прахом.

Яков Титыч любил поднимать с дорог и с задних

дворов какие-нибудь частички и смотреть на них:

чем они раньше были?»

Андрей Платонов, «Чевенгур».

 

« Это – какое-то Пессиво…»

Из древне-детского лексикона дочери.

 

 

Шла весна не помню какого года, с ней проходила моя тогдашняя жизнь. Мы ехали с ней в плацкартном вагоне, в город, который считали родным. Посреди ночи, «что-то» нас разбудило, от чего это «что-то» – тут же само и забылось. Поезд, очевидно, стоял в степи и освещения ни из окна, ни из прохода не было никакого. В абсолютной темноте кто-то вполголоса разговаривал. Мрак, который окутывал этот разговор казался таинственным и не реальным, а звуки  казались близкими и родными.

«Ну, что тебе сказать, Мария?», – скрашивал темноту густой, мужской баритон, – «мужик он сам по себе не плохой, но какой-то сырой, с придурью что ли… Сразу скажу. Ну, да впрочем, кто из нас не с придурью? Но, понимаешь-чо, Пашка, он ещё и добрый, а это сразу кофе цент свой накидывай, ежли добрый да с придурью, значит, и придурь, получается, добрая, неограниченная. Это, помню, он  одно время, всю деревню своими горшками завалил, восстанавливал народные промыслы, значится. Они тогда с Ксюхой «Дошкольницей» жили, она у нас ребятишек в детском саду воспитывала, а этот взялся горшки на гончарном крутить, да обжигать их в печи. Говорит, мне сама глина подсказала кем быть. Ну, я помню, в его глиняную богадельню, тогда частенько захаживал и за продукцией ихней посматривал. Горшки, как горшки, обычное дело, что я по сапогу сапожника не увижу, или горшков раньше совсем не видал? А эти мастеровые из глиняной артели имени товарища Чебурашки давай мне там умничать, мол, ничего ты, дед Ефим, не понимаешь; у глины, может быть, память есть своя, да такая память, какая тебе в твоей старой башке никогда и не снилась. А я ему, на кой она мне сдалась это твоя память, особенно эта, сырая? Она ж высохнет. А оне мне, мол, как это на кой? помирать же скоро. Вот и пойди, поговори с таким. С виду вроде серьёзный человек, должон понимать, что и у меня, может быть, тоже чувства отеческие среди себя есть ко всему. Ан нет, лезет из него энта придурь ехидная, как будто он такой, один разъединственный тут гончар на всём свете. Пе-нёк… Придурь, в общем, самая обычная пеньковая придурь, ох сколько же её у нас ещё. Лес уж срубили давно, а пеньки всё стоят, сыреют да  умничают, всяк о своём. А чего над собой умничать, зачем? – сами понять не могут.»

«Это в каком же, смысле, деда Ефим?», – пытался разъяснить себе мир в темноте голос женщины.

«А какой может быть смысл у придури? Ты сама-то, вещества свои из мозгов встряхни, чего останется? Молчишь? Ну вот то-то и оно, что останется одна твоя тёмная, сырая, женская разведка жизни, а все остальные вещества встряхнутся и испарятся, и на всё на это, воля божья. А в нашем безлюдье, где люди из покон веков живут с этой волей, да с этой разведкой, только на свою дикость и приходится полагаться. Стало быть, на эту свою силу сырую каждый человек и надеется. Ох, боже ж мой, гляди темнотища-то какая, как в могиле, и чего это они спрашивается, ещё и свой свет-то отключили, проводники-то, эти..?»

«Может у них лектричество кончилось», – предполагала тёмная собеседница неизвестного пассажира.

«Всё может быть. Особенно у этих, у нынешних полупроводников. Вот я и своим деткам так сказал: идите ребятки учитесь, нечего вам здесь в нашей темноте старческой пропадать. Оно может быть у вас что-нибудь лучше получится. Чего тут среди старости жопами-то толкаться. Что ты думаешь? Уехали сволочи, и не одна падла не пишет. Послушные дети, в общем, выросли, ничего не скажешь. И ты, понимаешь-чо? Вот так живёшь, на других смотришь, и в принципе понимаешь, что дети – наши враги, поскольку всю силу из нас забирают, а что делать с ней – и сами не знают. Бестолковые, в общем, как весенняя, сырая земля, чего туда кинешь – то и вырастит. А ведь всё равно же любишь. Ну да бог с ними, так о чём мы там с тобой, Мария, прежде-то говорили?»

«О вражеских проводниках»

«О Пашке-то? Нее, Пашка, какой он враг? Он хоть и говорит что из финнов, да похоже, что брешет. Я его деда-то немного застал. Вот тебе надо сказать, где крепкий кержак был. На одной ноге с войны вернулся, а хозяйство держал ещё крепче, чем у многих четвероногих. Пашка своей упёртостью весь в него, в Семёна Галактионыча. Тот на краю села жил, а этот на краю села летает. И кто бы его угомонил этого чёрта..? Или с ума он сошёл..? Я не знаю. А только после тех горшков, когда его продукция на селе потеряла свой тифтеритет, взялся он вдруг за камень, понимаешь чо? Нашему товарищу Карьерному такой портрет из мрамора вырубил, что не поймёшь: где – живой, а где – настоящий? Я, говорит, ему одну его сырую силу головы оставил, а всю душу в мраморе воплотил. Вот такая штукарация с этими Карьерными вышла, а вскоре, его, этого генерального товарища на вертолёте загубили. Ну, понятное дело, по селу слух пошёл, мол, сглазил Пашка карьерную главу, а он говорит, не моя вина, мол, вроде, всё ж в вертолёте вышло. Но успех-то он сразу же, конечно, потерял. Потому что у него поначалу и выставки какие-то у городе были, и талант признали нечаянный, а тут, как слух пошёл, так сразу всё приостановилось, у нашего Пикассо. Не хочет никто Пашке свои портреты заказывать, да и то что есть – не покупают. Уж он тогда, как-то мне и говорит, давай дед Ефим, я тебя в мраморе изваяю бесплатно, чевоужтам, по-соседски, а? Мрамора завались осталось от губернатора. Я ему, не надо Паша, спасибо; зачем мне ещё одна голова? С этой бы как-нибудь разобраться. А он мне, этаж – сырая, а та – мраморная будет, навечно. Нет, уволь, говорю, дорогой, с мраморной и вечной пусть товарищ Карьерный, земля ему пухом, покоится и отдыхает, а мне пока со своей сырой головой ещё не плохо живётся. Ну тут, конечно же, надо отметить, что так-то в душе парня жалко было. И с глиной у него ничего не вышло, и с мрамором, а тут ещё эта Дошкольница от него свалила. Сука баба была… Видать… Так, а чём это, мы Маш, с тобою балакали?»

«Про Галактионыча какого-то, ты вспоминал дед Ефим; с него, мол, всё началось…»

«Нет, не правильно, ты, Мария, здесь рассуждаешь. Началось всё, как раз с меня. Ибо, я-то первый и заметил в кого Пашка такой упорный. Тот, его дед, понимаешь ли, упёртый мужик был, шёл на восток, где поменьше начальства и землица жирней, и этот всё выдрючивается, как все люди жить никак не хочет. Тот на самом краю села у озера жил на своей культе; и всё скрипел, да скрипел. Чуть свет, Галактионыч уже по двору скрипит, корову выгоняет, мы тогда по соседству с Пряхиными жили. Я ж их всех как облупленных знаю. И у этого крыша на старости лет поехала, вспомнил вдруг, что в армии десантом был, поехал, понимаешь ли, в столицу и купил там себе крыло парапланное. Слыхала про такое, нет?»

«Дак откудаш…»

« Эта такая тряпица благородная навроде арки со стропами. Он, значится, её распускает на горе как парашют, пристёгивается лямками, ждёт пока ветер на гору подует, надувает эту свою штукарацию, и взлетает с этой арочкой. Вот тебе, истинный крест. Скажи, святотатец! Сказано: не искушай бога своего, а этот искушает. И когда ты, Пашка, уже угомонишься? ему говорю. Когда, говорит, во мне вся сырая сила земли выветрится, высохнет, кончится, тогда и угомонюсь. Нет, оно, конечно, может быть, я и отсталый дед, и всё такое, и может я чего-то, конечно, существенно недопетриваю. Но Пашка, он же, как сын мне, понимаешь, Маша? Ты бы его угомонила, а там глядишь, робятишки бы у вас пошли. Я бы с ними нянчился, ведь никого больше-то и не осталось у нас, на Кукуе… Сидим кукуем вдвоём с ним. Он взлетит и болтается в небе, там, над горой… а, у меня аж всё сердце кровью обливается. Ну, ладно, думаю, сам убьётся, а мне и поговорить не с кем будет. А так-то он мужик не плохой, добрый, и руки у него золотые. Но вот это сырая сила в нём от Галактионыча, она всё штормит и штормит в нём, уж лучше бы опять горшки свои тянул, да свистульки детям лепил. Глядишь – и пожили бы ещё все вместе. А? как ты думаешь, Маша, Мария?»

Кто были эти люди, куда они ехали, откуда и зачем? – мне так и не удалось выяснить, потому что я вскоре уснул, а когда проснулся, то никаких Ефимов с Мариями из темноты я не увидел. Подо мной ехала на восток вчерашняя старушка, Варвара Степановна. А напротив, лежал чей-то нынешний, новый ребёнок с запада, мальчик с виду лет 3-ёх. Внизу, похоже, дремала его молодая мать.

Я начал было вспоминать ночной диалог и задумался, глядя на подмигивающие весенние окна поезда. Нет, а правда… кто были эти Пашки и Машки, Галактионычы и Дошкольницы, Чебурашки и Карьерные главы, парапланы и мраморные головы, кто? – честно сказать, я и сам затрудняюсь сказать. Но, именно это, и заставило меня написать этот дорожный очерк. Возможно, я тоже просто сырая сила, снящаяся себе в этой весенней, слепящей, болезненной белизне.