Приходит как-то Вовочка на вечер выпускников. А на носу Новый год. Уселся он на заднюю парту и начал наблюдать за товарищами по детству.
«Вон – Петечка Салогуб, он в «Ревизоре» Собакевича играл, классный был пацан, а вырос жлоб жлобом: продаст, обманет, да ещё и пообедает с вами. Вон – Анечка Оленина, в 7-ом классе что ли… влюбился в неё, а, впрочем не помню в каком, купил ей билеты в цирк, говорю, пошли сходим, экзотические медведи приехали на велосипедах. Нет, говорит, не до медведей, не пойду, у меня уроки и тренировка. Уроки – пороки у неё, ну посмотри, посмотри мне в глаза, ещё скажи, что не дура? Скажи, ведь мы всё равно уже умерли для той жизни. Уроки – пороги сердца. Как ты потом страдала… Выйди и скажи всем. Впрочем не надо, у тебя это всё в глазах написано; ведь мы теперь как пред богом на ладони и такими пред ним и останемся. Как ты рыдала тогда над письмами, которые посылала мне в армию, и глаза до сих пор печальные… Дуры вы бабы все, ничего в этой жизни вы не смыслите, вам бы обабится поскорей, постареть, поглупеть, и так всю дорогу, из конца в конец, из века в век. А вон – Идапрохоровна – наша Идушка, наш учитель русского языка и классуха, тоже феномен ещё тот, никогда меня не понимала. Чуть-что сразу: Стружкин, родителя в школу. Но ты же знала, что родитель у меня нет, что он погиб в лагере, и что мать – одна, и та пьёт. Чего ты хотела тогда от меня? Чего? Всё что у меня тогда было молодого и крепкого, пышного и здорового, ты использовала по назначению; теперь ты заискиваешь передо мной, а всё почему? потому что я – мэр города? Ну, что тебе? Что? пенсию что ли повысить? Ну, хорошо, повышу. Вот цены повысят, я тебе пенсию повышу, всему своё время. А вон – Фэ Эм, на бабу Катю похож, или баба Катя на него, помню – техничкой работала. Такой же суровый лоб и те же пронизывающие глаза. Что она в них видела эта баба Катя или тот же Фэ Эм, в этих маленьких дьяволятах, идущих на свои уроки? Что они в нас видели? Что мы развалим страну? Что надсмеёмся над прахом ихним? Очевидно, вы правильно мыслили, баба Катя. Видно с Фэ Эм неслучайно сходство. Видать, баловалась шельма между звонками с Фёдором-то Михайловичем-то. А вон – Лев Толстой; классный мужик; недавно мне мой секретарь-референт чёт такое из него задвинул, что я рот открыл; думаю – надо почитать Толстого, ту же Муму хотя бы; под какой она там поезд кинулась? Нет, литературу вообще надо уважать, хотя бы для того, чтобы понимать: для чего это всё… Вот та же Идушка, ну гляди заливает как? Чего-то чешет про память и выпуски трудящихся масс. Этот у неё в Силиконовой долине живёт, а этот во Франции, чего ж сама, дура, туда не едешь, раз они у тебя такие хорошие? Нет чтоб внимание обратить на окна, на интерьер: мол, посмотрите на окна! Теперь все, как одно – Финестра. В коридорах кафель вместо бетонных полов. В классе линолеум. Всё сплошь и рядом – гипсокартон. А всё кто? Кто? Эти твои силиконщики, что ли сделали? Чуть-что, сразу к Стружкину бежите: Вовочка – то, Вовочка – сё, помоги Вовочка! А вот кто Стружкину помогать будет, это пока у вас всё не ясно. Всё живётся им плохо. Вон как Антон Палыч щас на вас внимательно посмотрел. Гляньте-ка. Ну чего, плохо живёте? На сорок вёрст – ни полустанка, ни лекаря, да? Живы все, здоровы все, чего ещё надо? Чего? Всё ахаете, да хаете и власть, и государство, и привилегии! Вам бы Чехова, господа почитать, Чехова. Нет, литературу надо уважать… вот уважал бы я её сыздетства, щас бы в мэрах не засиживался бы, щас бы мне пожалуй и региона было бы мало. Что мне этот ваш Урюпинск? Ваша Херсонская Вобласть. Если бы я ещё тогда все ваши ходы-выходы в мёртвых душах увидел бы, я бы далеко пошёл. А всё вы, Идапрохоровна, всё вы, не привили любовь к отечественной литературе. Всё, понимаешь ли, Чернышевского нам со своим идиотом впихивали, с ихними преступлениями и наказаниями. Ан нет бы сразу со смет и составления купчих крепостей учить по самому что ни есть Лобачевскому, а лучше всего с дарственных, вот эти последние вообще – корка; я их обожаю.. А то… Всё у нас ни слава богу, ни в медицине, ни в образовании. Лечим ногу – голова болит, учим голову – ноги отстёгиваются. Народу-то, ему что ни дай, он всё стрескает. Такая уж у него ипостась народная. Помню, в магазинах, вообще, шаром покати – ничего не было, один кисель горбачёвский стоял. И в магазинах, и на экранах. Как же вы тогда-то жили? Как в очередях за водкой стояли, за хлебом, за селёдкой. О чём думали? Ведь, подикась, всё своё было: и картошечка, и морковочка, и свеколка, и капустка, и ягода, крыжовник к примеру, и ведь ничего – пережили же… Через одного ходили докторами Чуть-Живаго, и ничего. Эх, было время, внатуре: мороз и солнце, подойдёшь поутру к зеркалу, подмигнёшь себе, состряпаешь мину потешную, улыбнёшься, погладишь подбородок и скажешь зеркалу: «Ах ты мордашка, эдакой!». А сейчас что? Куда ни глянь, одна мысль: кому это всё достанется после меня? И хорошо ещё, если сукин сын, сукина дочь запомнит, что от меня, от чистого сердца, гниющего под землёй. Так а следующее поколение вообще врядли и вспомнит. Скажут: здесь учился В. И. Стружкин. Кто такой? – скажут. Стружкин какой-то… Не знаем такого. Выбросите эту бранзулетку куда подальше. Сейчас не то время, поклоняться всяким там Ильичам. А ведь так, должно быть, и скажут. Что, вообще, за фигня эта наша жизнь? Всё че-то чешем друг другу, обтачиваем, как будто мы первые об этом говорим. Всё уже давно расчёсано и обточено кем-то другим. И бретельки и вист – всё расписано. Живи только, пользуйся с умом тем, что есть перед тобой и всё само засуетится. Ведь если ни во что не верить, то ничего и не случится. И почему мне, мне, а ни кому-нибудь, надо это всем напоминать? Все вот сейчас ругают то время несчастное, а по мне, так лучше и не было времени. Была пустота. Был момент, когда за абсолютной пустотой весьма и весьма явно вырисовывалась картина благополучья. Чья? – это другой вопрос, но только дурак не почувствовал бы тогда, что надо было что-то делать с этой пустотой; теперь уже, то есть тогда ещё, когда пустота была. Вот вам и вся судьба гомосапиенса, обезьянствующего и отсюда вытекающего.
Кто все мы здесь? – вот вопрос, так ничего и не прояснивший с тех пор, как нам вверили Чарльза и Зигмунда. Сволочи, или всё те же обезьянствующие массы людей? Или существа новые, переродившиеся в огне индивидуумы? Мыслить надо, мыслить, господа-товарищи, республиканцы и прочие бонапартисты. Мыслить надо всегда, а не потом.
Вот к чему этот весь трёп? Идапрохоровна… сука… ну, сколько можно? Скорей бы уже звонок. А чо потом? Потом – суп с котом. Шарахну бомбочку на перемене. Набью кому-нибудь морду с тоски. Познакомлюсь с молодой, незамужней, красивой. Господи, ну как же время-то, как резиновое, тянется-то, ну где, ты баба Катя? Мимо читатель, мимо, цитирует кого-то Идушка».
«Да что же это со мной? – подумал Вовочка в прошлом, Владимир Ильич в нынешнем, – что же это? В детство впадаю я что ли, отчего так время-то гнусаво свербит? И вот опять этот привкус металла во рту».
А всё это началось с визита Владимира Ильича к врачу после странных недомоганий. Врач отправил его на у8v16gj9sxзи и рассказал Вовочке о том, что угрожает его королю. Два офицера в белых халатах и гамбитная пешка в образе санитарки ясно указывали на исход встречи в общих чертах. Теперь Владимир Ильич уже и самого врача видел не как врача, и не как вестника смерти, а как саму смерть. Врач ясно дал понять, что он играет на стороне белых и преимущество его убедительной позиции на у8v16gj9sxзи сомнений не вызывало, ему не хватало косы для этой самой убедительности. Стружкин хотел было пошутить вслух о ходе на вы3gt77fg7зы конём, но передумал. «Раз уж эта, сама смерть, – думал он, – так шути, не шути, конём, не конём, какая разница; вот они действительные или вынужденные кавычки; вот они райские сумерки. Началось». Да, именно так всё и начиналось, словно длиннющий паровозный гудок издалека, припоминая, подумал Вовочка. Именно так всё и просыпалось что-то в нём. Именно так после визита к врачу и пришла эта щемящая боль в сердце, и все прогнозы по поводу у8v16gj9sxзи стали сбываться с точностью этого незамысловатого протяжного гудка паровоза. Гудок звал. Но Владимир Ильич был борец и он не привык так просто сдаваться. Он всё же ввёл свой остроумный обманный ход на вы3gt77fg7зы конём, но блестящая операция оказалась слабой попыткой показать неувядающую деятельность перед окружающими, в то время как вся обстановка говорила об обратном.
Так началась тихая сдача позиций Стружкина. Теперь Вовочка видел её уже во всём, что окружало его. Вот она – школа, где на него ещё лет пятьдесят должны молиться за то, что он её увековечил. Вот она – родная, псят вторая, средняя, общеобразовательная школа, где всё, всё, до каждой дверной ручки знакомое и родное, где всё говорит о том, что здесь билась, собачилась, бесилась жизнь Стружкина. Вовочка в бессилии поднял глаза, и уставился на Антон Палыча.
«В Вязьму хочу, – зачем-то подумал он». Идапрохоровна зачем-то улыбнулась г. Стружкину и продолжала дальше свой уничижительный разговор. Теперь она ссылалась на Данте и Вергилия; в круге первом, говорила она. «Ну Идапрохоровна всегда умела грамотно ссылаться на первоисточники; Господи, да когда ж они перестанут все врать и издеваться надо мной? – спросил мысленно Вовочка бога, – когда же до всех них дойдёт, что всё кончилось; но зачем же тогда эта боль, ну когда же звонок?». Здесь его взгляд переплыл на Льва Николаевича. Суровый и волчий взгляд графа будто бы ответил ему: «Никогда!». «Зачем?» – перевёл центр тяжести своего вопроса Вовочка. Да, так… ни за чем, будто бы ответил ему мудрый Лев с глазами волка. А почему волка? – заинтересовало Вовочку. А тебе-то какая разница? – будто бы ответил взглядом граф. Тут Вовочка смутно припомнил как мать в его детстве певала ему колыбельные и что-то про Белого Волчка упоминала, а что если попробовать 7о89ерss53чи? 7ебе3а7уньVопу, мгновенно высветился классически не туманный ответ. Вовочка продолжал исследовать труднейшую комбинацию, а Идушка улетала уже куда-то на воздушном шаре и вместе с ней в новомодном гусарском кителе клубился дымом трубки и бакенбардами полковник от кавалерии Пржевальский, великий русский путешественник. «Чиш, чиш – будто бы говорил взгляд Никмиха Идушке, – это нитчего, нит чего– успокаивал он её». От его бакенбард пахло костром и табаком. «Нет, это никогда не кончится, – подумал Владимир Ильич о своей боли, – и это всё достаточно серьёзно, это уже без всяких там шахсей-вахсей, всё очевидно. Это безумие – и есть моя вечность. Здесь надо бы как-то помудрее что ли… быть, иначе будет ещё хуже». И пока он так думал, боль его отпускала, и накатывала непонятная резь в глазах и какая-то беспричинная старческая слабость, плотно развалившись в теле, окутывала его. Вовочка засыпал и сквозь вялую сонную муть слышал: «Ма2аGaSкар», «8а7ько де Хламо», «ЛаптеF, аFана7ьев, Ники3ин». «Что это, земли, моря или люди? – заинтересовало Вовочку. «А бог его знает, – отвечал ему Толстой, – теперь уже не понятно, совсем всё испакостили». Вовочке стало страшно от этих слов и он попросился на ручки к великому классику. Лев немного поморщился, но всё-таки взял заблудшую душу Вовочки, и посадил на колени. Борода пахла чистой рубахой, на стене насмешливо бежали часики, Муська сидела перед блюдцем с молоком и думала: «алкать или нет?». В печи потрескивал уголь, и за окном сияло морозное солнце. Видишь, как хорошо, сказал Лев Вовочке. Вижу, ответил Вовочка. Тут Владимир Ильич даже забыл о своей боли, и о том, что такая была. Особенно забавно показалось ему то, что у классика даже часики бегут насмешливо. «Какое величие! – подумал Стружкин. Экая глыба! – восхитило Вовочку его новое озарение. Господи, только дай, дай хоть немного, хоть чуточку жизни, и я всё исправлю, взмолился мысленно Вовочка».
Тут в класс постучали и Идапрохоровна сказала: да-да? В класс вошёл дед Мороз. «Скажите, Ида Прохоровна, а не в этом ли классе учился и учится Владимир Ильич?» – спросил приторно заискивающим голосом какой-то шутник под бородой и усами из ваты. Он уже оглядывал класс и, распознав искомого, начал было продвижение к господину Стружкину со своим мешком, чтобы, видимо, как-то продолжить своё паясничанье, связанное с новогодней ёлкой, с тупыми шутками и стишками и с бездарными фокусами.
К Владимиру Ильичу вновь вернулась ужасная боль, опрокидывающая сознание, и чтоб не закричать, он хапнул ртом воздуха, и заскрипел зубами. Теперь он отчётливо узнал шутника. Весь класс, что осматривал Вовочку подозрительным взглядом, теперь каким-то неестественным кадром вдруг начал на него надвигаться и падать. Он понял, что это значит. Он понял, что время пришло. Он понял, что теперь должен ответить сам этому шутнику, как учил Лев, как учил бог. Он, превозмогая боль, на миг встал, поднял руку, и со словами: «А подите вы все он!» рухнул безвольно на пол. Тут все засуетились, стали вызывать скорую помощь. Неотложка, конечно же, ехала целую вечность, и в углу у окна за горшком с пальмой плакала Анюта Оленина.
– Вертопрах, – всхлипывала она, – каким был, таким и остался…
– Чише, чише, Нюточка, – успокаивала её Идушка, – к чему теперь это всё? Не надо бы о покойниках плохо.
