Стоял жаркий июль. Было что-то около трёх дня, а может и больше. По недоумению человек выполз на солнце. Жаркие лучи обступили его и заголосили своей пронзительной немотой. Выползший человек подполз к лопуху и решил немножечко передохнуть. Откуда ни возьмись, появился белоснежный щенок. Весело виляя хвостиком, и, размахивая ушками, щенок требовал жизни от человека. Человек сорвал где-то прутик и начал играть со щенком. Из-под крыши на свет, томно жмурясь, выползла старая трёхцветная кошка. Сейчас она, допустим, греет на солнышке свои кошачие кости. Кажется, стукни данным моментом по висящей железке, и звук утонет в вязком и плавком полуденном зное. Никто ничего не услышит. Всё плавится. Плавится даль у холмов. Призрачны очертания местности, облачности и всего того, что производит июль. В такую жару, какой чёрт только не привидится!  Однако и сквозь эти призрачные очертания лета невооружённый глаз различает даже сейчас: покосившийся забор, густые заросли малины, черёмухи, калитку с осиротевшим голосом, палисадник, залитый солнцем, что-то ещё, какие-то избушки, пристройки, надстройки. Ах, да, вот под лопухом лежит человек. Спит, должно быть. Мне становится  интересно: что это за человек? Я подхожу и чтобы не испугать отдыхающего, прочищаю горло традиционным «кхм, кхм». Человек подымает лопух, открывает глаза и вопросительно на меня смотрит. Я спрашиваю его: «Вы кто, извините?»

Человек с кислыми глазками, долго заикаясь, отвечает: «А, А, Ан, ндрю-ша не знает». Тут откуда ни возьмись, появляется белый щенок и для приличия пару раз гавкает на меня. Я улыбаюсь щенку. Сзади скрипит дверь, я оборачиваюсь, передо мной стоит приятная голубоглазая женщина с полуседыми чёрными вьющимися волосами. Над ней на крыше жмурится кошка.

– Извините, пожалуйста, что нарушил, так сказать, вашу сиесту. Но, я ваш новый сосед. Вот…

Тут, я нарочно, немного замялся, чтобы дать женщине инициативу. Однако, внимание хозяйки соседского огорода мало тронула моё обращение к соседям. Женщина тревожно искала глазами что-то своё. Обнаружив искомое, она подбежала к нему и запричитала: «Ох, ты, боже ж ты мой. Что ж ты, Андрюша, зачем же ты выполз, ползун?». С этими словами женщина подняла и повела в дом мужчину, валявшегося под лопухом, по всей видимости, это и был Андрюша. Мужчина не сопротивлялся.

Через несколько минут она вышла, и мы с ней познакомились. Она представилась Марией Семёновной Сидоровой. Я, прочистив горло с достоинством, отрекомендовался собой. Мы разговорились о том, о сём, и через пять минут я уже играл с Айшаном (так звали щенка моих новых соседей). Характер беседы размеренно перетекал из пустого в порожнее, начали с колорадского жука и закончили Бараком Обамой и пенсией, тем ни менее, я узнал, что Мария – вдова. Больше того, генеральша. Больше, больше того, жена разведчика, которого видела последний раз в жизни, на своей свадьбе. После этого он уехал в Бразилию и там работал тридцать лет и три года. Дослужился он по чину до генерал-майора и вот уж как семь лет вернулся домой в цинке. Андрюша же, по её словам, – ихний сын. Ему сорок лет. Год назад с ним случился инсульт. Он потерял дар речи, и теперь они вместе с матерью восстанавливают его, дар речи. «Мысли плохо заучивает», – как-то неожиданно поделилась со мною Мария Семёновна. «Так вот вроде чего-то хочет сказать, пушечные глаза выпучит, ртом что-то щупает, мычит, а чего хочет молвить – не сразу поймёшь. Так вот и живём, мысли друг друга озвучиваем и заучиваем». Слова Марии Семёновны были так просты и так незамысловаты, что мне от души понравилась моя новая соседка. На вид ей было лет пятьдесят пять, хотя моя внутренняя арифметика считала, что больше. Мысленно я отнёс её к такому типу людей, у которых возраст весьма и весьма расплывчат. Им можно дать лет тридцать, а можно дать и пятьдесят пять. Иногда они удивляют, когда сознаются, что им далеко за шестой десяток. Иногда они умирают и становится очень грустно и плохо, от того что количество таких живых и простых людей сократилось в мире, от того что мирок наш осиротел на одного приличного человечка.

_____________

 

До переезда в деревню я жил скучно, если не сказать тоскливо. Я и домик-то этот купил, чтобы как-то освободится, взбодриться. Хандра, что грызла меня начинала перерастать все границы. Так иной человек и сам не живёт и других мучает своей ипохондрией. Врачи так же не любят нашего брата: они редко ищут причину болезни, и всё чаще их рецепты можно назвать «на, отвяжись!». Так, однажды надоев самому себе, я открыл газету и прочитал объявление о продаже сельского домика в пригороде. Деревня звалась Новорождественкой. Домик на первый взгляд показался мне отличнейшим, уютнейшим, и не далеко от города. Я быстро оформил купчую и, не торгуясь, купил его. Каково же было моё удивление, когда в одну из дождливых ночей мой потолок заплакал с моей душой в унисон. Я сунулся топить печь – та рассыпалась от неосторожного движения шумовки. Я топнул в сердцах ногой и пол подо мной провалился в тартарары. Так, очевидно, моя болячка начала засасывать меня сызнова, только уже в деревенских условиях.

Всё мне было скучно, всё отдавало тоской. Встреча же с семейством Сидоровых меня несколько вдохновила и ободрила. Я стал даже потеть. Сейчас во мне говорит ирония, а тогда я даже и не думал иронизировать, настолько сильно во мне разлилось моё сумасшествие. Оно, буквально, зарывало меня в землю. Сумасшествие-то. И для того, чтобы это хоть немного понять сейчас самому, я чувствую: что должен кому-нибудь с кем-нибудь поделиться. Опыт всё-таки. Видимо, наша душа, наши мысли подчас просят об этом, а найти выход не могут. Видимо, так и зарождается сама ткань злокачественных опухолей у всего человечества. «Душа просит чего-то, а голова не догоняет: чего?»

________________

 

Любоё существо на земле стремится к существованью. Любая энергетика просит разлиться. Я благодарен энергии памяти за то, что она мне позволяет сейчас, в данный момент, переноситься в ту летнюю прозу жизни. Лето – всегда рай на земле, а лето, которое принесло исцеление, запоминается особенно своими заповедными истинами.

В то лето в деревне моей мне вновь начали сниться цветные сны, и я, обрадованный их появленьем, отчаянно предавался влечению сновидений. Я мог спать где угодно. Дровешница, стайка, тень возле дома – все эти щедрые места приносили мне уйму драгоценнейшей живописи. Душа грела мозг новыми изобретеньями, но тело ещё было схвачено оцепененьем. Так бывает, и не только с видными и невидными писателями и учёнными.

Помню, снилась всё та же деревня, я ходил на родник за водой и разглядывал в жирной грязи бабочек. Помню даже, понравилась, одна, вроде. Потом появилась красивая женщина и чуть заметно мне улыбнулась. Признаться честно, мне нравится, когда мне улыбаются красивые женщины. Эта же из сна была какая-то странная. Она незаметно влюбила меня в себя, так, что я, будучи в сновидении, начал страдать. Страдания мои были невыносимы и бесконечны. Я вызывал на дуэль своих соперников и убивал их, примерно, с десяти шагов. Я ревновал её к мебели, к деревьям, к птицам, а она, будто бы и забыла, что улыбнулась мне первая. Время сна и время эмоции сжимали меня до супермгновения. Так в следующую секунду своего сна я бросался в отчаянное кругосветное путешествие и моим мужеством восхищался весь мир. Однако мою избранницу это мало интересовало. Я будто испытывал своё чувство на прочность, а Она чего-то молчала и даже не писала мне писем. В один из ненастных дней мой утлый челн напоролся на шторм, и я попал в самое настоящее кораблекрушение. Меня разбило о подводные камни, и сам я, не представлял: жив ли, или всё-таки нет? В этот момент мои губы почувствовали чей-то нежный поцелуй, и вся душа моя устремилась навстречу. В приливе нежности я не обнаружил, как мои глаза вдруг открылись… и тут моя Дульсинея Тобосская по каким-то свинским законам обратилась соседским щенком, Айшаном.

– Вот так комиссия! Тьфу ты! – сказал я себе.

Странная кличка – Айшан, что-то знакомое. Надо бы вспомнить. Что-то далёкое и знакомое.

– Ну, что, Кобелино? Пойдём за водой.

Айшан восторженно взвыл от присуждения ему новой должности и начал крутиться за хвостиком в предвкушении пасторальной «авантюризьмы». Мы любили ходить с ним за водой. Дорога моя так и так шла через сидоровский огород. И там я, как правило, получал для компании от Марии Семёновны Айшана или Андрюшу. О, это были прекрасные дни! Бренча вёдрами, мы выходили из калитки на улицу и отпускали собаку. Айшан, счастливый толи от нашей компании толи от жизни, носился про меж нас и вызывал восторг своим бегством и неукротимостью. Он будто летел над землёй, как летит зимой снег. Странно только: почему же всё же Айшан? Андрюша всё чаще молчал, а природа… она заливалась утренним солнцем, трепетала глянцевой порослью и ликовала радужными зайчиками на ресничках. Мне было приятно иногда остановить сына Марии и показать ему красивое место в лесу. В такие моменты Андрюша кивал мне понимающе. А однажды я даже увидел на его щеках слёзы. Что говорить? Это было приятно. Я понимал, что каким-то непостижимым образом я включаюсь в битву Марии за жизнь этого человека. Страх Марии я понимал как никто! Он был очевиден. Она боялась оставить на этой земле Андрюшу, плод своей единственной любви, если не сказать: след.

________________

 

Грусти, однако, здесь нет, больше того, я очень благодарен Сидоровым. Они весьма быстро вовлекли меня в тот редкий дачный уют, когда чувствуешь, что больше-то ничего и не надо. Узнав, что у меня в огороде ничего не растёт, Тётя Маша (как велела она себя называть) наградила меня пакетиками с семенами. И я был вынужден вскопать свой огород, хотя и не знал, что делать потом с урожаем. «Как это что? А на что ты зимой существовать будешь?.. Давай грядки копай! А с посадкой мы поможем тебе» Пришлось вскопать грядки. Посадка моркови, картошки, капусты вспоминается с особенным умилением. В каждой экспедиции трудового десанта в Андрюше пропадала хмурость. Он даже порой веселел, глядя на растущего на глазах Айшана. Временами он ронял из себя слова без лишних экивок: «Ишь ты», «Ну тебя», «Ай-шан, от-вали». И надо было видеть глаза тёти Маши, в них было столько триумфа! Фразы были сказаны органично. Правильно. Грамотно. И по месту. Я видел, что день ото дня победы Марии Семёновны становились очевидной реальностью.

Вот за эти-то глаза я и цеплялся своей ипохондрией. В них светилось море любви.

______________

 

Мы стали дружить огородами, семьями, летними кухнями. По вечерам мы давали друг другу ужины и концерты. Тётя Маша – отчаянная болтушка среди своих. Однажды, она, пользуясь отсутствием сына, похвалилась мне: «Ну, Слава Богу! Начал читать, писать…».

– То есть как, – заинтересовало меня, – что начал писать?

– Да, какая разница, что?! Пишет, значит, живёт, оживает. Значит, стержень в нём проявляется, душа возвращается. Хочешь почитать?

– А можно?

– Тебе можно.

Тут она быстрёхонько по-воровски подскочила к какой-то стопке бумаг и вытащила из середины один листик.

– На, почитай перед сном, потом мне перескажешь. Я в его микроскопическом почерке никогда не разбиралась толком.

Потом мы беседовали до росы и расстались. Придя домой, я зажёг керосинку и стал разбирать Андрюшины почерки:

«Век приоткрывает глаза, те рисуют картину. Желающий увидеть отсюда узрит: иллюзорное рыхлое зыбкое строение стен. Они будто созданы из планет, мерцающих звёзд и удаляющихся клеток, галактик, молекул. Эти призрачные стены рисуют картину дальше: скрипит половица, энергия космоса уплотняется, включаются датчики оповещения, за ними щёлкает выключатель электрического света и пространство оглашается человеческим видом и запахом. Последний выходит из своего постояльца оправданием своих эмоций. «Со всех довольно всего». Жизнь зарождается мыслью в сплошной темноте и сохраняется, если её попросят об этом. Шансов выжить нет не у кого. Остаётся надеяться: что когда-нибудь люди согласятся с Шекспиром и поймут, что жизнь, зачастую, – это драма, трагедия и слабонервным здесь нет, к сожалению, места. В окна вливается внешний свет. Предметы освещены в силу своей необходимости. Всё создано из планет, мерцающих звёзд, из остатка лишней материи… и чётко определённых законов. Стоит ли унывать из-за потерь? Лишняя энергия, как мы уже убедились, иногда, создаёт чудо. Она создаёт планету, даёт жизнь, здесь – чудо в порядке вещей; но когда умирает ощущение чуда, жизнь прерывается.

Люди не замечают жизни в силу своей чудооставленности…».

И прочее, прочее, прочее. Текст Андрюши изобиловал очень странными переживаниями. Но я, же не спец по переживаниям. Итак: что сказать мне тёте Маше? Может: «Я же не пророк, тётя Маша. Я всего лишь художник».

__________________

 

Этакими пасторалями мы и зажили.

– Лексей Иваныч, вы же, художник. Скажите ему. Этот лапсердак его старит, а он, а он, он, совершенно, меня не слушает. Простаки не управляемый изверг!

– В лес по росе в таком хорошо ходить.

– Ну, вот ещё один рэволюционэр! Что мне с вами делать рэволюционэры?

– Очевидно, любить. А что сейчас и вправду грибы уж должны пойти?.. По крайней мере, какие-нибудь сыроежки.

– Не знаю, как грибы, а земляника пошла. Сегодня Вера ходила за клевером кроликам, набрала литровую баночку земляники. Пойдёмте завтра по ягоду, а?

– Пойдёмте.

Надо было видеть в этот момент наши, глаза, выражение, лица. Для постороннего взгляда мы были инопланетянами с разных планет. «Пикник на обочине» да и только!

___________________

 

– В  жизни помимо непроходимой грусти, глупости и тоски есть всё же места райские. 4 года меня учили в Суриковке композиции, экспрессивности, монументальности. Учили чему-то, и надо же было, такому случится, что как только я стал профессионалом, художников отменили. Нас в одночасье всех упразднили, опустили, унизили. Да и не только нас. Весь народ. Искусство вновь стало лакейским, мужицкой сивухой, савраской со стреноженными ногами. И где, где, скажите мне? В стране, где жили такие люди, и чьими книгами зачитывается до сих пор целый мир. Всё прошло, всё умчалось, осталась только память и учителя; на этом, собственно говоря, и стоит наша культура сейчас. Хотя, надо сказать, что слова «Мастер», «Учитель» теперь так заездили, что не видно уже ни мастеров, ни учителей. Всё смешалось, графиня, граф, как всегда, прав!

– Однако, Лексей Иваныч, графиня должна вас остановить. Становится слишком грустно. Простите, что я вас перебиваю, но я боюсь не за себя, – тут Мария Семёновна таинственно показала глазами на своего сына и замолчала в предвкушении чего-то. Она походила на загадочного сценариста из спиритического сеанса, с той разницей, что сеанс проходил на открытом воздухе, под необыкновенно нежным утренним солнцем. Мы собирали ягоду, усевшись втроём, на склоне холма. Журчал в небе жаворонок, лезла в глаза мошка, пел комар. Айшан, сломя голову, носился по полю среди сочных трав, небо гнушалось берлинской лазури (какой тут к чёрту Берлин?), и слеза иногда ползла из глаза Андрюши. «Чуден мир! Чуден мир!» Было так хорошо, что я невольно поймал себя на том, что я говорю не просто глупости, но и гадости. Говорить, что нету учителей в присутствии тёти Маши действительно было прямым хамством. Мария Семёновна прежде до пенсии была учителем, учителем географии.

– В юности я была вылитая Наташа Ростова.

– Что вы говорите?

– Да. У меня этих Болконских было пруд пруди. Куда ни плюнь, в Болконского попадёшь, а замуж вышла за Сидорова. Вот ведь штука – любовь! Раньше как-то идея дольше людям служила. Ну что вы?! Разведчик! Об этом мне даже говорить никому не приходилось. Нельзя было. Вот ведь в чём катавасия! Да и сейчас нельзя. Были бы вы из пишущей братии. Я бы с вами ни за что не стала делиться своею судьбой… Да! Вы напрасно смеётесь! За нами до сих пор следят.

– То есть как это, кто это за вами следит?

– Вы думаете у Андрюши инсульт от чего, просто так?..

Сын Марии Семёновны прервал вдруг излияния матери своим окриком: «Ну маа!»

– Что Нума, что Нума? Я тыщу лет – Нума, а счастья так и не видела. Всю жизнь – работа Нума, забота Нума, катастрофа Нума. Ребятишки… помню, вот так летом соберёшь их в поход. С этюдниками, с удочками, с рюкзаками. Андрюшку всегда брала, где-то с трёх лет. А он возьми и стань этим писателем-журналистом. Давай расследовать дело отца. Давай лезть в архивы. Ну, всё бы ничё. А тут на тебе, и кому-то на хвост наступил своей статьёй. Они – бац. И уноси готовенького. Что я не знаю: как это делается? На свете, друг Гораций, много яда, как говорил когда-то Гамлет. Жена Андрюшкина взвыла уже через год: «Я замуж выходила за мужика, а не за инвалида!». Вот вам, Алексей Иванович, и ещё одна басенка про любовь. Так что о грустном говорить в нашем колхозе, товарищи мои дорогие, давайте не будем?!

Андрюша что-то замаячил будто, захотел что-то сказать нам. Мария Семёновна встрепенулась: «Ну что, что? Что ты хочешь сказать? Говори! Я переведу обществу!».

Лицо Андрюши перехлестнула чудовищная судорога, и через мгновение отпустило, тут, оно, это лицо начало издавать и рождать звуки. Было видно, как в горемыке скрещивались, отползали и вновь соединялись чувства в поиске нужной буквы.

– Мя, мы, мя, со, мы ос са, са, та, не, не, мся.

– Мы останемся?

– Д-д, да.

– Смя, свя, смя, свя, смя тым оку, ку, ку рком, плев ком в те ни.

– Это Бродский!.. Иван Алексеич, вам нравится Бродский?

– Алексей Иванович.

– Ох, простите!

– Я в поэзии не разбираюсь. Я считаю: чтобы что-то говорить о поэзии надо быть самому хоть немного поэтом. А я не поэт.

– А кто же вы?

– Я – ремесленник. Скажут вот: «Покрась сарай». Я и покрашу. Не скажут – не покрашу. День прошёл – и, слава богу. А смерть придёт – помирать буду.

– Да, вы, батенька, ремесленник-юморист. А чтой-то у нас не слышно Айшана? Андрюша, ну-ка иди-ка, поищи-ка его.

– Айша, Айшан! – Андрюша уходит.

– Ну и как вам, Алексей Иваныч, Андрюшины почерки? Он чего-то сегодня с утра там в них ковырялся. Надо же вернуть всё на место. А то истерика будет!

Я передал Марии Семёновне бумажку Андрюши.

– Ну что вам сказать, Мария Семёновна, это рукописи, это элемент жизнеописания. Очень, возможно, что ваш сын пишет книгу эмоций. Очень, также, может быть, что ваш сын – гений. Как и его отец. В вашем семействе Сидоровых сам чёрт себе голову сломит. Тут и разведка, тут и журналистика, тут и география. Сущий дурдом! Я бы на месте Андрюши давным давно бы свихнулся. Честно вам говорю!..

Кстати, насчёт, Айшана? Откуда это имя, само словцо? Что-то знакомое… вспоминаю уж, сколько дней, а вспомнить всё не могу.

– Это один из апостолов Хулио Хуренито.

– Это кто ещё такой?

– Илья Эренбург. «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». Вы, что не читали?

– Нет, наверно. Не помню.

– Эх, Лексеич, Лексеич. Опять что-то темнишь. Эренбурга не читал, а туда же, судить: их опу-стили. Вы сначала почитайте людей, что прежде жили на этой земле, а потом уж судите о своей жизни. Дикость была во все времена, была и будет, а душа она – вечная, и ей надо спасаться любовью. Просто ни чем другим душу спасти не приходится. Так, что давай, не грусти, Алексей Иванович, и Андрюшу моего с панталыку не сбивай.

– Как скажите, Ваша Светлость, как скажите! С панталыку, так с панталыку, не сбивать, так не сбивать.

– Алёша, перестаньте смущать меня вашим слогом! Андрюша, Айшан, оне меня слогом смущают!

______________

 

Так они и жили. И, собственно, говоря, не тужили: боролись с империализмом колорадского жука, окучивали, пололи грядки, ходили за грибами и ягодой, баловались рыбалкой. Под чутким и нежным руководством Марии Семёновны Алексей Иванович очень скоро стал просто Алёшей, а сама Мария Семёновна волшебным образом переросла в просто Машу. Машенька и медведи. Ни дать, ни взять. Обратная перспектива.

А, вообще, хорошо, должно быть, жить на этом свете медведем: уснул и опять – лето.

Солнечно! Хорошо! Тепло! Птички журчат, травка благоухает, солнышко золотит лапки.

Однако, мы не медведи, и, расплакавшись вместе с сентябрём, мы разъехались кто, куда: в город, по зимним квартирам. Теперь, когда мне темно и грустно, я смотрю на фотку из Новорождественки, и грусть отлетает с меня. Я знаю: пройдёт зима, наступит лето, и Мария Семёновна откроет свой колхоз сызнова. Какое же название мне придумать этой летописи, этому нашему фермерству, этому нашему незабвенному коллективному хозяйству? Может быть: «Психея и К»?..

А что, почему бы и нет?

Психея и К – это, чёрт меня подери, простаки – живопись!

Алёша бросает свои размышления в корзину, подходит к мольберту, берёт в руки кисть и палитру, и начинает изливать свои чувства холсту.

Его живопись начинает жить противостоянием этому сумасшедшему, разрушающему себя миру.

– Отведай-ка силушки богатырской! – отвечает Алёша ему.