(сюжет возвращается к Захар Палычу)
Ч т е ц. Захар Павлович жил, ни в ком не нуждаясь: он мог часами сидеть перед дверцей паровозной топки, в которой горел огонь.
З а х а р П а л ы ч. Это заменяло ему великое удовольствие дружбы и беседы с людьми.
Ч т е ц. Наблюдая живое пламя, Захар Павлович сам жил – в нем думала голова, чувствовало сердце, и все тело тихо удовлетворялось.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович уважал уголь, фасонное железо – всякое спящее сырье и полуфабрикат, но действительно любил и чувствовал лишь готовое изделие, – то, во что превратилось посредством труда человека и что дальше продолжает жить самостоятельной жизнью.
Ч т е ц. В обеденные перерывы Захар Павлович не сводил глаз с паровоза и молча переживал в себе любовь к нему. В свое жилище он наносил болтов, старых вентилей, краников и прочих механических изделий. Он расставил их в ряд на столе и предавался загляденью на них, никогда не скучая от одиночества. Одиноким Захар Павлович и не был – машины были для него людьми и постоянно возбуждали в нем чувства, мысли и пожелания. Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил Захара Павловича озаботиться о бесконечности пространства.
З а х а р П а л ы ч. Он специально выходил ночью глядеть на звезды – просторен ли мир, хватит ли места колесам вечно жить и вращаться? Звезды увлеченно светились, но каждая – в одиночестве.
Ч т е ц. Захар Павлович подумал, на что похоже небо? И вспомнил про узловую станцию, куда его посылали за бандажами. С платформы вокзала виднелось море одиноких сигналов – то были стрелки, семафоры, перепутья, огни предупреждений и сияние прожекторов бегущих паровозов.
З а х а р П а л ы ч. Небо было таким же, только отдаленней и как-то налаженней в отношении спокойной работы.
Ч т е ц. Потом Захар Павлович стал на глаз считать версты до синей меняющейся звезды: он расставил руки масштабом и умственно прикладывал этот масштаб к пространству.
З а х а р П а л ы ч. Звезда горела на двухсотой версте.
Ч т е ц. Это его обеспокоило.
Хотя он читал, что мир бесконечен.
Он хотел бы, чтобы мир действительно был бесконечен, дабы колеса всегда были необходимы и изготовлялись беспрерывно на общую радость, но никак не мог почувствовать бесконечности.
З а х а р П а л ы ч. Сколько верст – неизвестно, потому что далече!
Ч т е ц. Говорил Захар Павлович себе.
З а х а р П а л ы ч. Но где-нибудь есть тупик и кончается последний вершок… Если бы бесконечность была на самом деле, она бы распустилась сама по себе в большом просторе и никакой твердости не было бы… Ну как – бесконечность? Тупик должен быть!
Ч т е ц. Мысль, что колесам в конце концов работы не хватит, волновала Захара Павловича двое суток, а затем он придумал растянуть мир, когда все дороги до тупика дойдут, – ведь пространство тоже возможно нагреть и отпустить длиннее, как полосовое железо, – и на этом успокоился…
Машинист-наставник видел любовную работу Захара Павловича – топки очищались им без всяких повреждений металла и до сияющей чистоты, – но никогда не говорил Захару Павловичу доброго слова.
Наставник отлично знал, что машины живут и движутся скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей.
Н а с т а в н и к. Люди здесь ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портят людей. Любой холуй может огонь в топке зажечь, но паровоз поедет сам, а холуй – только груз. И если дальше техника так податливо пойдет, то люди от своих сомнительных успехов выродятся в ржавчину, – тогда их останется передавить работоспособными паровозами и дать машине волю на свете.
Ч т е ц. Однако наставник ругал Захара Павловича меньше других – Захар Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не с грубой силой, не плевал на что попало, находясь на паровозе, и не царапал беспощадно тела машины инструментами.
З а х а р П а л ы ч. Господин наставник!
Ч т е ц. Обратился раз Захар Павлович, осмелев ради любви к делу.
З а х а р П а л ы ч. Позвольте спросить: отчего человек – так себе: ни плох, ни хорош, а машины равномерно знамениты?
Ч т е ц. Наставник слушал сердито – он ревновал к посторонним паровозы, считая свое чувство к ним личной привилегией.
Н а с т а в н и к. Серый черт.
Ч т е ц . Говорил для себя наставник.
Н а с т а в н и к. Тоже понадобились ему механизмы: господи боже мой!
Ч т е ц. Против обоих людей стоял паровоз, который разогревали под ночной скорый поезд.
Наставник долго смотрел на паровоз и наполнялся обычным радостным сочувствием.
Паровоз стоял великодушный, громадный, теплый на гармонических перевалах своего величественного высокого тела.
З а х а р П а л ы ч. Наставник сосредоточился, чувствуя в себе гудящий безотчетный восторг.
Ч т е ц. Ворота депо были открыты в вечернее пространство лета – в смуглое будущее, в жизнь, которая может повториться на ветру, в стихийных скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула точной машины.
З а х а р П а л ы ч. Машинист-наставник сжал руки в кулаки от прилива какой-то освирепевшей крепости внутренней жизни, похожей на молодость и на предчувствие гремящего будущего. Он забыл про низкую квалификацию Захара Павловича и ответил ему, как равному другу.
Н а с т а в н и к. Ты вот поработал и поумнел! Но человек – чушь! Он дома валяется и ничего не стоит… Но ты возьми птиц…
З а х а р П а л ы ч. Паровоз засифонил и заглушил слова беседы.
Ч т е ц. Наставник и Захар Павлович вышли на вечерний звучный воздух и пошли сквозь строй остывших паровозов.
Н а с т а в н и к. Ты возьми птиц! Это прелесть, но после них ничего не остается – потому что они не работают! Видел ты труд птиц? Нету его! Ну, по пище, жилищу они кое-как хлопочут, – ну, а где у них инструментальные изделия? Где у них угол опережения своей жизни? Нету и быть не может.
З а х а р П а л ы ч. А у человека что?
Ч т е ц. Не понимал Захар Павлович.
Н а с т а в н и к. А у человека есть машины! Понял? Человек – начало для всякого механизма, а птицы – сами себе конец.
Ч т е ц. Захар Павлович думал с наставником одинаково, затрудняясь лишь в подборе необходимых слов, что надоедливо тормозило его размышления. Для обоих – и для машиниста-наставника, и для Захара Павловича – природа, не тронутая человеком, казалась малопрелестной и мертвой: будь то зверь или дерево. Зверь и дерево не возбуждали в них сочувствия своей жизни, потому что никакой человек не принимал участия в их изготовлении, – в них не было ни одного сознательного удара и точности мастерства. Они жили самостоятельно, мимо опущенных глаз Захара Павловича.
З а х а р П а л ы ч. Любые же изделия – особенно металлические, – наоборот, существовали оживленными и даже были, по своему устройству и силе, интересней и таинственней человека.
Ч т е ц. Захар Павлович много наслаждался одной постоянной мыслью: какой дорогой подспудная кровная сила человека объявляется вдруг в волнующих машинах, которые и по размеру и по смыслу больше мастеровых.
З а х а р П а л ы ч. И выходило действительно так, как говорил машинист-наставник: в труде каждый человек превышает себя – делает изделия лучше и долговечней своего житейского значения.
Ч т е ц. Кроме того, Захар Павлович наблюдал в паровозах ту же самую горячую взволнованную силу человека, которая в рабочем человеке молчит без всякого исхода. Обыкновенно, слесарь хорошо разговаривает, когда напьется, в паровозе же человек всегда чувствуется большим и страшным…
З а х а р П а л ы ч. Однажды Захар Павлович долго не мог сыскать нужного болта, чтобы прогнать резьбу в сорванной гайке.
Ч т е ц. Ему говорили, что нет такого болта, хотя такие болты были у каждого.
З а х а р П а л ы ч. Но дело в том, что на работе слесаря скучали и развлекались взаимным осложнением рабочих забот.
Ч т е ц. Захар Павлович еще не знал того хитрого скрытого веселья, которое есть в любой мастерской. Это негромкое издевательство позволяло остальным мастеровым одолевать долготу рабочего дня и тоску повторительного труда. Во имя забавы своих соседей Захар Павлович много дел сработал напрасно.
З а х а р П а л ы ч. Он ходил за обтирочными концами на склад, когда они лежали горой в конторе.
Ч т е ц. Делал деревянные лесенки и бидоны для масла, в избытке имевшиеся в депо.
З а х а р П а л ы ч. Даже хотел, по чужому наущению, самостоятельно менять контрольные пробки в котле паровоза.
Ч т е ц. Но был вовремя предупрежден одним случайным кочегаром, – иначе бы Захара Павловича уволили без всякого слова.
Захар Павлович, не найдя в этот раз подходящего болта, принялся приспосабливать для прогонки гаечной резьбы один штырь, и приспособил бы, потому что никогда не терял терпенья, но ему сказали:
С л е с а р я. Эй, три осьмушки под резьбу, иди возьми болт!
Ч т е ц. С того дня Захара Павловича звали прозвищем «Три осьмушки под резьбу», но зато его реже обманывали при срочной нужде в инструментах. После никто не узнал, что Захару Павловичу имя Три осьмушки под резьбу понравилось больше крестного.
З а х а р П а л ы ч (с восхищением). Оно было похоже на ответственную часть любой машины и как-то телесно приобщало Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы побеждают земляные версты!
Ч т е ц. Когда Захар Павлович был молодым, он думал, что когда вырастет, то поумнеет. Но жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное увлечение; ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, – оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника…
З а х а р П а л ы ч. То увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в природе – какие-то силы действовали невозвратно.
Ч т е ц. Захар Павлович наблюдал реки – в них не колебались ни скорость, ни уровень воды…
З а х а р П а л ы ч. И от этого постоянства была горькая тоска.
Ч т е ц. Бывали, конечно, полые воды,
З а х а р П а л ы ч. Падали душные ливни,
Ч т е ц. Захватывал дыхание ветер,
З а х а р П а л ы ч. Но больше действовала тихая, равнодушная жизнь – речные потоки, рост трав, смена времен года.
Ч т е ц. Захар Павлович полагал, что эти равномерные силы всю землю держат в оцепенении – они с заднего хода доказывали уму Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему – какими были деревни и люди, такими и останутся.
З а х а р П а л ы ч. Ради сохранения равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется. Был четыре года назад неурожай – мужики из деревни вышли в отход, а дети легли в ранние могилы, – но эта судьба не прошла навеки, а снова теперь возвратилась ради точности хода всеобщей жизни.
Ч т е ц. Сколько ни жил Захар Павлович, он с удивлением видел, что он не меняется и не умнеет – остается ровно таким же, каким был в десять или пятнадцать лет.
Лишь некоторые его прежние предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от этого ничего к лучшему не изменилось.
З а х а р П а л ы ч. Свою будущую жизнь Захар Палыч раньше представлял синим глубоким пространством – таким далеким, что почти не существующим.
Ч т е ц. Захар Павлович знал вперед, что чем дальше он будет жить, тем это пространство непережитой жизни будет уменьшаться, а позади – удлиняться мертвая растоптанная дорога. И он обманулся: жизнь росла и накоплялась, а будущее впереди тоже росло и простиралось – глубже и таинственней, чем в юности, словно Захар Павлович отступал от конца своей жизни либо увеличивал свои надежды и веру в нее. Видя свое лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович говорил себе.
З а х а р П а л ы ч. Удивительно, я скоро умру, а все тот же.
Ч т е ц. Под осень участились праздники в календаре: раз случилось три праздника подряд. Захар Павлович скучал в такие дни и уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть поезда на полном ходу.
З а х а р П а л ы ч. По дороге ему пришло желание побывать в поселке на шахтах, где схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и чужой железный крест рядом с безыменной безответной могилой матери. На том кресте сохранилась ржавая, почти исчахшая вековая надпись – о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813 году от болезни холеры, восемнадцати лет и трех месяцев от роду. Там было еще запечатлено: спи с миром, любимая дочь, до встречи младенцев с родителями.
Ч т е ц. Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать – на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины. Он и сейчас не прочь был иметь живую мать, потому что не чувствовал в себе особой разницы с детством. И тогда, в том голубом тумане раннего возраста, он любил гвозди на заборе, дым придорожных кузниц и колеса на телегах – за то, что они вертелись. Куда бы ни уходил из дома маленький Захар Павлович, он знал, что есть мать, которая его вечно ждет, и он ничего не боялся.
З а х а р П а л ы ч. Линию железной дороги защищал с обеих сторон кустарник.
Ч т е ц. . Иногда в тени кустарника сидели нищие, они либо ели, либо переобувались.
З а х а р П а л ы ч. Они видели, как с большими скоростями вели поезда торжествующие паровозы.
Ч т е ц. Но ни один нищий не знал, отчего едет сам паровоз. Даже более простое соображение – для какого счастья они живут – тоже не приходило в голову нищим. Какая вера – надежда – любовь давала силу их ногам на песчаных дорогах – ни одному подающему милостыню не было известно.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович опускал иногда в протянутую руку две копейки, без рассуждения оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он был вознагражден, – понимание машин.
Ч т е ц. На откосе сидел лохматый мальчик и сортировал подаяние: плесень откладывал отдельно, а более свежее – в сумку. Мальчик был худ, но лицом бодр и озабочен. Захар Павлович остановился, покуривая на свежем воздухе ранней осени.
З а х а р П а л ы ч. Отбраковываешь?
Ч т е ц. Мальчик не понял технического слова.
М а л ь ч и к. Дядь, дай копейку.
Ч т е ц. Сказал он.
М а л ь ч и к. Или докурить оставь!
Ч т е ц. Захар Павлович вынул пятак.
З а х а р П а л ы ч. Ты небось жулик и охальник..?
Ч т е ц. Без зла сказал он, уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не было стыдно.
М а л ь ч и к. Не, я не жулик, я побирушка.
Ч т е ц. Ответил мальчик, утрамбовывая корки в мешке.
М а л ь ч и к. У меня мать-отец есть, только они от голода скрылись.
З а х а р П а л ы ч. А куда же ты пуд харчей запаковал?
М а л ь ч и к. Домой собираюсь наведаться. Вдруг мать с ребятишками пришла – чего тогда им есть?
З а х а р П а л ы ч. А ты сам-то чей?
М а л ь ч и к. Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те – все жулики, а меня отец порол.
З а х а р П а л ы ч. А отец твой чей?
М а л ь ч и к. Отец тоже от моей матери родился – из пуза. Пузо намнут, а нахлебники как из пропасти рожаются. а ты ходи и побирайся на них!
Ч т е ц. Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он давно спрятал в кисет, висящий на шее; в кисете было еще порядочно медных денег.
З а х а р П а л ы ч. Уморился небось?
Ч т е ц. Спросил Захар Павлович.
М а л ь ч и к. Ну да, уморился. Разве у вас, чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь! Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.
Ч т е ц. Мальчик взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба; очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям, а плохой ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.
З а х а р П а л ы ч. Небось отец тебя любит?
М а л ь ч и к. Ничего он не любит – он лежень. Я матерь больше люблю, у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она хворала.
З а х а р П а л ы ч. А отец твой кто?
М а л ь ч и к. Дядя Прошка. Я ведь не здешний…
Ч т е ц. В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий из дымохода покинутой хаты, и рощи бурьяна на деревенской улице.
З а х а р П а л ы ч. Так ты Прошка Дванов, сукин сын!
Ч т е ц. Мальчик вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.
М а л ь ч и к. А ты нито дядя Захарка?
З а х а р П а л ы ч. Он.
Ч т е ц. Захар Павлович сел. Он теперь почувствовал время, как путешествие Прошки от матери в чужие города. Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.
Какой-то малый, похожий на лишенного звания монастырского послушника, не прошел мимо своей дорогой, а сел и уставился глазами на двоих собеседников. Губы у него были красные, сохранившие с младенчества одутловатую красоту, а глаза смирные, но без резкого ума, – таких лиц не бывает у простых людей, привыкших перехитрять свою непрерывную беду.
Прошку взволновал прохожий – особенно своими губами.
П р о ш к а. Чего губы оттопырил? Руку мою поцеловать хочешь?
Ч т е ц. Послушник поднялся и пошел в свою сторону, про которую и сам точно не знал – где она находится. Проша это сразу почуял и сказал вслед послушнику.
П р о ш к а. Пошел. А куда пошел – сам не знает. Поверни его, он назад пойдет: вот черти-нахлебники!
Ч т е ц. Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки – сам он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.
З а х а р П а л ы ч. Прош!
Ч т е ц. Спросил Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. А куда девался маленький мальчик – рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.
П р о ш к а. Сашка, что ль?
Ч т е ц. Догадался Прошка.
П р о ш к а. Он вперед всех из деревни убег! Это такой сатаноид – житья от него не было! Украл последнюю коврижку хлеба и скрылся на ночь. Я гнался-гнался за ним, а потом сказал: пускай, и ко двору воротился.
Ч т е ц. Захар Павлович поверил и задумался.
З а х а р П а л ы ч. А где отец твой?
П р о ш к а. Отец в отход ушел. А мне все семейство кормить наказал. Набрал я по людям хлеба, пришел на свою деревню, а там ни матери, ни ребят. А заместо народа крапива в хатах растет…
Ч т е ц. Захар Павлович отдал Прошке полтинник и попросил наведаться еще, когда будет в городе.
П р о ш к а. Ты бы мне картуз отдал! Тебе все равно ничего не жалко. А то мне голову дожди моют, я могу остудиться.
Ч т е ц. Захар Павлович отдал фуражку, сняв с нее железнодорожный значок, который ему был дороже головного убора. Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки. Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как раз, но Прошка его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.
З а х а р П а л ы ч. Ну, прощай, иди с богом.
Ч т е ц. Сказал Захар Павлович.
П р о ш к а. Тебе хорошо говорить – ты всегда с хлебом.
Ч т е ц. Упрекнул Прошка.
П р о ш к а. А у нас и того нет.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович не знал, что дальше сказать, – денег у него больше не было.
П р о ш к а. Намедни я Сашку в городе встретил.
Ч т е ц. Проговорил Прошка.
П р о ш к а. Тот, идол, совсем скоро издохнет: никто ему ничего не подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам не ел. Ты небось мамке его подкинул – теперь давай денег за Сашку!
Ч т е ц. Кончил Прошка серьезным голосом.
З а х а р П а л ы ч. Ты Сашку как-нибудь ко мне приведи.
П р о ш к а. А что дашь?
З а х а р П а л ы ч. Получка будет – рублевку дам.
П р о ш к а. Ладно. Это я тебе его приведу. Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.
Ч т е ц. Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню. Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы на хлебные доходы. Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека. Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка шел пешим по железной дороге – по ней ездили другие; она его не касалась и не помогала ему. Он смотрел на мосты, рельсы и паровозы одинаково безучастно, как на придорожные деревья, ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки было лишь видом природы на чужих земельных наделах. Посредством своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум – это видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства. Прошка пропал на закруглении линии – один, маленький и без всякой защиты. Захар Павлович хотел вернуть его к себе навсегда, но далеко было догонять.
Утром Захару Павловичу не так хотелось идти на работу, как обыкновенно.
З а х а р П а л ы ч. Вечером он затосковал и лег сразу спать.
Ч т е ц. Болты, краны и старые манометры, что всегда хранились на столе, не могли рассеять его скуки – он глядел на них и не чувствовал себя в их обществе.
З а х а р П а л ы ч. Что-то сверлило внутри его, словно скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу.
Ч т е ц. Захар Павлович никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся природой.
Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности слов.
З а х а р П а л ы ч. Одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого было достаточно для мучений.
Ч т е ц. Он видел жалобность Прошки, который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу, работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не мог понять – что здесь отчего, только скорбел без имени своему горю.
На следующий день – третий после встречи Прошки – Захар Павлович не дошел до депо. Он снял номер в проходной будке и затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем и паутиной бабьего лета. Он слышал гудки паровозов и шум их скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения к паровозам.
З а х а р П а л ы ч. Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село заросло кущами трав, но зато шли часы церковного сторожа, ходили поезда по расписанию.
Ч т е ц. И было теперь Захару Павловичу скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.
З а х а р П а л ы ч. Что бы наделал Прошка в моих летах в разуме?
Ч т е ц. Обсуждал свое положение Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. Он бы нарушил что-нибудь, сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы…
Ч т е ц. Тот теплый туман, в котором покойно и надежно жил Захар Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром Павловичем открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин. Машинист-наставник понемногу перестал ценить Захара Павловича.
Н а с т а в н и к. Я серьезно допустил, что ты отродье старинных мастеров, а ты так себе – чернорабочая сила, шлак из-под бабы!
Ч т е ц. Захар Павлович от душевного смущенья действительно терял свое усердное мастерство.
З а х а р П а л ы ч. Из-за одной денежной платы оказалось трудным правильно ударить даже по шляпке гвоздя.
Ч т е ц. Машинист-наставник знал это лучше всех. Он верил, что, когда исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной нуждой.
Н а с т а в н и к. Тогда наступит конец света, даже хуже конца: после смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.
(Наставник уходит, появляется Саша Дванов)
Ч т е ц. Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в подаянии, он верил, что все люди не богаче его. Спасся от смерти он тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и слесарю не с кем было оставлять жену, когда он уходил на работу. А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к подаянию. Он его посадил дежурить около больной женщины, которая ему не перестала быть милее всех.
Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и женщина ему казалась такой же красивой, как его мать в воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого. Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув быть госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше.
С л е с а р ь. На тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь.
Ч т е ц. Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и копался руками под собой. Он теперь собирал кости, тряпки и жесть, курил и постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.
П р о ш к а. Ты опять плачешь, гундосый черт?
Ч т е ц. Не прерывая работы, спросил Прошка.
П р о ш ка. Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче соленое ел.
Ч т е ц. Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот читал книгу вслух от своей малограмотности.
З а х а р П а л ы ч (читает). Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я люблю тебя, дорогая…
Ч т е ц. Прошка сначала послушал – думал, что это сказка, а потом разочаровался.
П р о ш к а. Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту приведу.
З а х а р П а л ы ч. А?!
Ч т е ц. Испугался Захар Павлович. Он обернулся своим печальным старым лицом, которое бы и теперь любила жена, если бы она жива была. Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару Павловичу досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и беспокойно, но забавно было жить с сыновьями столяра; они возмужали настолько, что не знали места своей силе и несколько раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не дав ему полностью разгореться. Отец на них серчал, а они говорили ему.
Д е т и с т о л я р а. Чего ты, дед, огня боишься – что сгорит, то не сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо – в могиле гнить не будешь и не провоняешь никогда!
З а х а р П а л ы ч. Перед отъездом сыновья повалили будку уборной и отрубили хвост дворовому псу.
Ч т е ц. Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он купил пачку папирос «Землячок» и запросто побеседовал с бабами в лавке. Потом Прошка возвратился к мусорной куче.
П р о ш к а. Сашка, пойдем, я тебя отведу, чтобы ты больше мне не навязывался.
Ч т е ц. В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок. Чтобы не умереть одному, он завел себе невеселую подругу – жену Дарью Степановну. Ему легче было никогда полностью не чувствовать себя: в депо мешала работа, а дома зудела жена. В сущности, такая двухсменная суета была несчастием Захара Павловича, но если бы она исчезла, то Захар Павлович ушел бы в босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо интересовать: во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили бедно и жалобно, во-вторых, мир заволакивался какой-то равнодушной грезой.
З а х а р П а л ы ч. Наверно, Захар Павлович слишком утомился и действительно предчувствовал свою тихую смерть.
Ч т е ц. Так бывает под старость со многими мастеровыми.
З а х а р П а л ы ч. Твердые вещества, с которыми они имеют дело целые десятилетия, тайно обучают их непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их глазах выходят из строя паровозы, преют годами под солнцем, а потом идут в лом.
Ч т е ц. В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу и додумывать последние мысли. Дома его утешением был Саша. Но и на этом утешении мешала сосредоточиться постоянно недовольная жена. Может быть, это вело к лучшему: если бы Захар Павлович мог до конца сосредоточиться на увлекавших его предметах, он бы, наверное, заплакал.
В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая с койки читающего Сашу, Захар Павлович спрашивал.
З а х а р П а л ы ч. Саш, тебя ничего не мучает?
С а ш а. Нет.
Ч т е ц. Говорил Саша, привыкший к обычаям приемного отца.
З а х а р П а л ы ч. Как ты думаешь…
Ч т е ц. Продолжал свои сомнения Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. Всем обязательно нужно жить или нет?
С а ш а. Всем.
Ч т е ц. Отвечал Саша, немного понимая тоску отца.
З а х а р П а л ы ч. А ты нигде не читал: для чего?
Ч т е ц. Саша оставлял книгу.
С а ш а. Я читал, что чем дальше, тем лучше будет жить.
З а х а р П а л ы ч. Ага!
Ч т е ц. Доверчиво говорил Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. Так и напечатано?
С а ш а. Так и напечатано.
Ч т е ц. Захар Павлович вздыхал.
З а х а р П а л ы ч. Все может быть. Не всем дано знать.
Ч т е ц. Саша уже год работал учеником в депо, чтобы выучиться на слесаря. К машинам и мастерству его влекло, но не так, как Захара Павловича. Его влечение не было любопытством, которое кончалось вместе с открытием секрета машины. Сашу интересовали машины наравне с другими действующими и живыми предметами. Он скорее хотел почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать. Поэтому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом и производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он думал, что куры в деревне давно спят, и это сознание общности с курами или паровозом давало ему удовлетворение. Саша не мог поступить в чем-нибудь отдельно: сначала он искал подобие своему поступку, а затем уже поступал, но не по своей необходимости, а из сочувствия чему-нибудь или кому-нибудь.
С а ш а. Я так же, как он.
Ч т е ц. Часто говорил себе Саша. Глядя на давний забор, он думал задушевным голосом.
С а ш а. Стоит себе! – и тоже стоял где-нибудь без всякой нужды.
Ч т е ц. Когда осенью заунывно поскрипывали ставни и Саше было скучно сидеть дома вечерами, он слушал ставни и чувствовал: им тоже скучно! – и переставал скучать. Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя ветром, который дул день и ночь.
С а ш а. Я так же, как он.
Ч т е ц. Видел ветер Саша.
С а ш а. Я работаю хоть один день, а он и ночь – ему еще хуже.
Ч т е ц. Поезда начали ходить очень часто – это наступила война. Мастеровые остались к войне равнодушны – их на войну не брали, и она им была так же чужда, как паровозы, которые они чинили и заправляли, но которые возили незнакомых незанятых людей. Саша монотонно чувствовал, как движется солнце, проходят времена года и круглые сутки бегут поезда.
З а х а р П а л ы ч. Он уже забывал отца-рыбака, деревню и Прошку, идя вместе с возрастом навстречу тем событиям и вещам, которые он должен еще перечувствовать, пропустив внутрь своего тела. Себя самого, как самостоятельный твердый предмет, Саша не сознавал – он всегда воображал что-нибудь чувством, и это вытесняло из него представление о самом себе. Жизнь его шла безотвязно и глубоко, словно в теплой тесноте материнского сна.
Ч т е ц. Им владели внешние видения, как владеют свежие страны путешественником. Своих целей он не имел, хотя ему минуло уже шестнадцать лет, зато он без всякого внутреннего сопротивления сочувствовал любой жизни – слабости хилых дворовых трав и случайному ночному прохожему, кашляющему от своей бесприютности, чтобы его услышали и пожалели. Саша слушал и жалел. Он наполнялся тем темным воодушевленным волнением, какое бывает у взрослых людей при единственной любви к женщине. Он выглядывал в окно за прохожим и воображал о нем, что мог. Прохожий скрывался в глуши тьмы, шурша на ходу тротуарными камешками, еще более безымянными, чем он сам. Дальние собаки лаяли страшно и гулко, а с неба изредка падали усталые звезды. Может быть, в самой гуще ночи, среди прохладного ровного поля шли сейчас куда-нибудь странники, и в них тоже, как и в Саше, тишина и погибающие звезды превращались в настроение личной жизни.
З а х а р П а л ы ч. Захар Палыч ни в чем не мешал Саше – он любил его всею преданностью старости, всем чувством каких-то безотчетных, неясных надежд.
Ч т е ц. Часто он просил Сашу почитать ему о войне, так как сам при лампе не разбирал букв. Саша читал про битвы, про пожары городов и страшную трату металла, людей и имущества. Захар Павлович молча слушал, а в конце концов говорил.
З а х а р П а л ы ч. Я все живу и думаю: да неужели человек человеку так опасен, что между ними обязательно власть должна стоять? Вот из власти и выходит война… а я хожу и думаю, что война – это нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может…
Ч т е ц. Саша спрашивал, как же должно быть.
З а х а р П а л ы ч. Так.
Ч т е ц. Отвечал Захар Павлович и возбуждался.
З а х а р П а л ы ч. Иначе как-нибудь. Послали бы меня к германцу, когда ссора только началась, я бы враз с ним уговорился, и вышло бы дешевле войны. А то умнейших людей послали!
Ч т е ц. Захар Павлович не мог себе представить такого человека, с каким нельзя бы душевно побеседовать. Но там наверху – царь и его служащие – едва ли дураки. Значит, война – это несерьезное, нарочное дело. И здесь Захар Павлович становился в тупик: можно ли по душам говорить с тем, кто нарочно убивает людей, или у него прежде надо отнять вредное оружие, богатство и достоинство?
В первый раз Саша увидел убитого человека в своем же депо. Шел последний час работы – перед самым гудком. Саша набивал сальники в цилиндрах, когда два машиниста внесли на руках бледного наставника, из головы которого густо выжималась и капала на мазутную землю кровь. Наставника унесли в контору и оттуда стали звонить по телефону в приемный покой. Сашу удивило, что кровь была такая красная и молодая, а сам машинист-наставник такой седой и старый.
С а ш а. Будто внутри он был еще ребенком.
Н а с т а в н и к. Черти!
С а ш а. Ясно сказал наставник.
Н а с т а в н и к. Помажьте мне голову нефтью, чтоб кровь-то хоть остановилась!
С а ш а. Один кочегар быстро принес ведро нефти, окунул в нее обтирочные концы и помазал ими жирную от крови голову наставника. Голова стала черная, и от нее пошло видимое всем испарение.
Н а с т а в н и к. Ну вот, ну вот!
С а ш а. Поощрил наставник.
Н а с т а в н и к. Вот мне и полегчало. А вы думали, я умру? Рано еще, сволочи, ликовать…
Ч т е ц. Наставник понемногу ослаб и забылся. Саша разглядел ямы в его голове и глубоко забившиеся туда, вдавленные, уже мертвые волосы. Никто не помнил своей обиды против наставника, несмотря на то, что ему и сейчас болт был дороже и удобней человека.
З а х а р П а л ы ч. Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми свои глаза, чтобы из них не капали во всеуслышание слезы. Он снова видел, что как ни зол, как ни умен и храбр человек, а все равно грустен и жалок и умирает от слабости сил.
С а ш а. Наставник вдруг открыл глаза и зорко вгляделся в лица подчиненных и товарищей. Во взоре его еще блестела ясная жизнь, но он уже томился в туманном напряжении, а побелевшие веки закатывались в подбровную глазницу.
Н а с т а в н и к. Чего плачете?
С а ш а. С остатком обычного раздражения спросил наставник.
Ч т е ц. Никто не плакал – у одного Захара Павловича из вытаращенных глаз шла по щекам грязная невольная влага.
Н а с т а в н и к. Чего вы стоите и плачете, когда гудка не было!
Ч т е ц. Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме; никакой смерти он не чувствовал – прежняя теплота тела была с ним, только раньше он ее никогда не ощущал, а теперь будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это уже случалось с ним, но очень давно, и где – нельзя вспомнить. Когда наставник снова открыл глаза, то увидел людей, как в волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно безногий, и закрывал свое обиженное лицо грязной, испорченной на работе рукой. Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что вода над ним уже смеркалась.
Н а с т а в н и к. Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег… Ну, чего плачет? Нового человека соберись и сделай.
Ч т е ц. Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленных костей, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста…
Н а с т а в н и к. Нового человека соберись и сделай… Гайку, сволочь, не сумеешь, а человека моментально…
Ч т е ц. Здесь наставник втянул воздух и начал что-то сосать губами. Видно было, что ему душно в каком-то узком месте, он толкался плечами и силился навсегда поместиться.
Н а с т а в н и к. Просуньте меня поглубже в трубу.
З а х а р П а л ы ч. Прошептал он опухшими детскими губами, ясно сознавая, что он через девять месяцев снова родится, – Иван Сергеич, позови Три Осьмушки Под Резьбу – пусть он, голубчик, контрагаечкой меня зажмет…
Ч т е ц. Носилки принесли поздно. Ни к чему было нести машиниста-наставника в приемный покой.
З а х а р П а л ы ч. Несите человека домой, сказали мастеровые врачу.
С а ш а. Никак нельзя, ответил врач, он нам для протокола необходим.
З а х а р П а л ы ч. В протоколе написали, что старший машинист-наставник получил смертельные ушибы при перегонке холодного паровоза, сцепленного с горячим пятисаженным стальным тросом. При переходе стрелки трос коснулся путевого фонарного столба, который упал и повредил своим кронштейном голову наставника, наблюдавшего с тендера тягового паровоза за прицепной машиной. Происшествие имело место благодаря неосторожности самого машиниста-наставника, а также вследствие несоблюдения надлежащих правил службы движения и эксплуатации.
Ч т е ц. Захар Павлович взял Сашу за руку и пошел из депо домой. Жена за ужином сказала, что мало продают хлеба и нет нигде говядины.
З а х а р П а л ы ч. Ну и помрем, только и делов…
С а ш а. Ответил без сочувствия Захар Павлович. Для него весь житейский обиход потерял важное значение.
Ч т е ц. Для Саши – в ту пору его ранней жизни – в каждом дне была своя, безыменная прелесть, не повторявшаяся в будущем; образ машиниста-наставника ушел для него в сон воспоминаний. Но у Захара Павловича уже не было такой самозарастающей силы жизни: он был стар, а этот возраст нежен и обнажен для гибели наравне с детством, и он горевал о наставнике всю остальную жизнь. Больше ничто не тронуло Захара Павловича в следующие годы.
З а х а р П а л ы ч. Только по вечерам, когда он глядел на читающего Сашу, в нем поднималась жалость к нему. Захар Павлович хотел бы сказать Саше: не томись за книгой – если бы там было что серьезное, давно бы люди обнялись друг с другом.
Ч т е ц. Но Захар Павлович ничего не говорил, хотя в нем постоянно шевелилось что-то простое, как радость, но ум мешал ей высказаться.
З а х а р П а л ы ч. Он тосковал о какой-то отвлеченной, успокоительной жизни на берегах гладких озер, где бы дружба отменила все слова и всю премудрость смысла жизни.
Ч т е ц. Захар Павлович терялся в своих догадках; всю жизнь его отвлекали случайные интересы, вроде машин и изделий, и только теперь он опомнился: что-то должна прошептать ему на ухо мать, когда кормила его грудью, что-то такое же кровное, необходимое, как ее молоко, вкус которого теперь навсегда забыт. Но мать ничего ему не пошептала, а самому про весь свет нельзя сообразить.
З а х а р П а л ы ч. И поэтому Захар Павлович стал жить смирно, уже не надеясь на всеобщее коренное улучшение: сколько бы ни делать машин – на них не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому. Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат, но их везут насильно. Машина сама – тоже не своевольное, а безответное существо.
Ч т е ц. Ее теперь Захар Павлович больше жалел, чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз.
З а х а р П а л ы ч (Паровозу). Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал – должно быть, тяжела пассажирская сволочь.
Ч т е ц. Паровоз хотя и молчал.
З а х а р П а л ы ч. Но Захар Павлович его слышал.
П а р о в о з. Колосники затекают – уголь плохой.
Ч т е ц. Грустно говорила машина.
П а р о в о з. Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов, опять-таки, теперь два цепляют, а раньше один, – люди в разлуке живут и письма пишут.
З а х а р П а л ы ч. Ага.
Ч т е ц. Задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал, чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его весом своей разлуки.
З а х а р П а л ы ч. А ты особо не тужись – тяни спрохвала.
П а р о в о з. Нельзя.
Ч т е ц. С кротостью разумной силы отвечал паровоз.
П а р о в о з. Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут – ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник – туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу.
Ч т е ц. Захар Павлович шел и ослаблял болты на сальнике.
З а х а р П а л ы ч. Действительно, затянули, сволочи, – разве ж так можно!
М е х ан и к. Чего ты сам возишься?
Ч т е ц. Спрашивал дежурный механик, выходя из конторы.
М е х а н и к. Тебя очень просили копаться там? Скажи – да или нет?
З а х а р П а л ы ч. Нет.
Ч т е ц. Укрощено говорил Захар Павлович.
З а х а р П а л ы ч. Мне показалось, туго затянули…
Ч т е ц. Механик не сердился.
М е х а н и к. Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни – все равно на ходу парят.
Ч т е ц. После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу.
П а р о в о з. Дело не в затяжке – там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?
З а х а р П а л ы ч. Да я видел.
Ч т е ц. Вздыхал Захар Павлович.
З а х а р п а л ы ч. Но я ведь обтирщик, сам знаешь, мне не верят.
П а р о в о з. Вот именно!
Ч т е ц. Густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих охлажденных сил.
З а х а р П а л ы ч. Я ж и говорю!
Ч т е ц. Поддакивал Захар Павлович.