Андрей Усков. Откровения от Андрея (эпизод 3)

(сюжет возвращается к Захар Палычу)

Ч т е ц. Захар Павлович жил, ни в ком не нуждаясь: он мог часами сидеть перед дверцей паровозной топки, в которой горел огонь.

З а х а р  П а л ы ч. Это заменяло ему великое удовольствие дружбы и беседы с людьми.

Ч т е ц. Наблюдая живое пламя, Захар Павлович сам жил – в нем думала голова, чувствовало сердце, и все тело тихо удовлетворялось.

З а х а р  П а л ы ч.  Захар Павлович уважал уголь, фасонное железо – всякое спящее сырье и полуфабрикат, но действительно любил и чувствовал лишь готовое изделие, – то, во что превратилось посредством труда человека и что дальше продолжает жить самостоятельной жизнью.

Ч т е ц. В обеденные перерывы Захар Павлович не сводил глаз с паровоза и молча переживал в себе любовь к нему. В свое жилище он наносил болтов, старых вентилей, краников и прочих механических изделий. Он расставил их в ряд на столе и предавался загляденью на них, никогда не скучая от одиночества. Одиноким Захар Павлович и не был – машины были для него людьми и постоянно возбуждали в нем чувства, мысли и пожелания. Передний паровозный скат, называемый катушкой, заставил Захара Павловича озаботиться о бесконечности пространства.

З а х а р  П а л ы ч. Он специально выходил ночью глядеть на звезды – просторен ли мир, хватит ли места колесам вечно жить и вращаться? Звезды увлеченно светились, но каждая – в одиночестве.

Ч т е ц. Захар Павлович подумал, на что похоже небо? И вспомнил про узловую станцию, куда его посылали за бандажами. С платформы вокзала виднелось море одиноких сигналов – то были стрелки, семафоры, перепутья, огни предупреждений и сияние прожекторов бегущих паровозов.

З а х а р  П а л ы ч. Небо было таким же, только отдаленней и как-то налаженней в отношении спокойной работы.

Ч т е ц. Потом Захар Павлович стал на глаз считать версты до синей меняющейся звезды: он расставил руки масштабом и умственно прикладывал этот масштаб к пространству.

З а х а р  П а л ы ч. Звезда горела на двухсотой версте.

Ч т е ц. Это его обеспокоило.

Хотя он читал, что мир бесконечен.

Он хотел бы, чтобы мир действительно был бесконечен, дабы колеса всегда были необходимы и изготовлялись беспрерывно на общую радость, но никак не мог почувствовать бесконечности.

З а х а р  П а л ы ч. Сколько верст – неизвестно, потому что далече!

Ч т е ц. Говорил Захар Павлович себе.

З а х а р  П а л ы ч. Но где-нибудь есть тупик и кончается последний вершок… Если бы бесконечность была на самом деле, она бы распустилась сама по себе в большом просторе и никакой твердости не было бы… Ну как – бесконечность? Тупик должен быть!

Ч т е ц. Мысль, что колесам в конце концов работы не хватит, волновала Захара Павловича двое суток, а затем он придумал растянуть мир, когда все дороги до тупика дойдут, – ведь пространство тоже возможно нагреть и отпустить длиннее, как полосовое железо, – и на этом успокоился…

Машинист-наставник видел любовную работу Захара Павловича – топки очищались им без всяких повреждений металла и до сияющей чистоты, – но никогда не говорил Захару Павловичу доброго слова.

Наставник отлично знал, что машины живут и движутся скорее по своему желанию, чем от ума и умения людей.

Н а с т а в н и к. Люди здесь ни при чем. Наоборот, доброта природы, энергии и металла портят людей. Любой холуй может огонь в топке зажечь, но паровоз поедет сам, а холуй – только груз. И если дальше техника так податливо пойдет, то люди от своих сомнительных успехов выродятся в ржавчину, – тогда их останется передавить работоспособными паровозами и дать машине волю на свете.

Читайте журнал «Новая Литература»

Ч т е ц. Однако наставник ругал Захара Павловича меньше других – Захар Павлович бил молотком всегда с сожалением, а не с грубой силой, не плевал на что попало, находясь на паровозе, и не царапал беспощадно тела машины инструментами.

З а х а р  П а л ы ч. Господин наставник!

Ч т е ц. Обратился раз Захар Павлович, осмелев ради любви к делу.

З а х а р  П а л ы ч. Позвольте спросить: отчего человек – так себе: ни плох, ни хорош, а машины равномерно знамениты?

Ч т е ц. Наставник слушал сердито – он ревновал к посторонним паровозы, считая свое чувство к ним личной привилегией.

Н а с т а в н и к. Серый черт.

Ч т е ц . Говорил для себя наставник.

Н а с т а в н и к. Тоже понадобились ему механизмы: господи боже мой!

Ч т е ц. Против обоих людей стоял паровоз, который разогревали под ночной скорый поезд.

Наставник долго смотрел на паровоз и наполнялся обычным радостным сочувствием.

Паровоз стоял великодушный, громадный, теплый на гармонических перевалах своего величественного высокого тела.

З а х а р  П а л ы ч. Наставник сосредоточился, чувствуя в себе гудящий безотчетный восторг.

Ч т е ц. Ворота депо были открыты в вечернее пространство лета – в смуглое будущее, в жизнь, которая может повториться на ветру, в стихийных скоростях на рельсах, в самозабвении ночи, риска и нежного гула точной машины.

З а х а р  П а л ы ч. Машинист-наставник сжал руки в кулаки от прилива какой-то освирепевшей крепости внутренней жизни, похожей на молодость и на предчувствие гремящего будущего. Он забыл про низкую квалификацию Захара Павловича и ответил ему, как равному другу.

Н а с т а в н и к. Ты вот поработал и поумнел! Но человек – чушь! Он дома валяется и ничего не стоит… Но ты возьми птиц…

З а х а р  П а л ы ч. Паровоз засифонил и заглушил слова беседы.

Ч т е ц. Наставник и Захар Павлович вышли на вечерний звучный воздух и пошли сквозь строй остывших паровозов.

Н а с т а в н и к. Ты возьми птиц! Это прелесть, но после них ничего не остается – потому что они не работают! Видел ты труд птиц? Нету его! Ну, по пище, жилищу они кое-как хлопочут, – ну, а где у них инструментальные изделия? Где у них угол опережения своей жизни? Нету и быть не может.

З а х а р  П а л ы ч. А у человека что?

Ч т е ц. Не понимал Захар Павлович.

Н а с т а в н и к. А у человека есть машины! Понял? Человек – начало для всякого механизма, а птицы – сами себе конец.

Ч т е ц.  Захар Павлович думал с наставником одинаково, затрудняясь лишь в подборе необходимых слов, что надоедливо тормозило его размышления. Для обоих – и для машиниста-наставника, и для Захара Павловича – природа, не тронутая человеком, казалась малопрелестной и мертвой: будь то зверь или дерево. Зверь и дерево не возбуждали в них сочувствия своей жизни, потому что никакой человек не принимал участия в их изготовлении, – в них не было ни одного сознательного удара и точности мастерства. Они жили самостоятельно, мимо опущенных глаз Захара Павловича.

З а х а р  П а л ы ч. Любые же изделия – особенно металлические, – наоборот, существовали оживленными и даже были, по своему устройству и силе, интересней и таинственней человека.

Ч т е ц. Захар Павлович много наслаждался одной постоянной мыслью: какой дорогой подспудная кровная сила человека объявляется вдруг в волнующих машинах, которые и по размеру и по смыслу больше мастеровых.

З а х а р  П а л ы ч. И выходило действительно так, как говорил машинист-наставник: в труде каждый человек превышает себя – делает изделия лучше и долговечней своего житейского значения.

Ч т е ц. Кроме того, Захар Павлович наблюдал в паровозах ту же самую горячую взволнованную силу человека, которая в рабочем человеке молчит без всякого исхода. Обыкновенно, слесарь хорошо разговаривает, когда напьется, в паровозе же человек всегда чувствуется большим и страшным…

З а х а р  П а л ы ч. Однажды Захар Павлович долго не мог сыскать нужного болта, чтобы прогнать резьбу в сорванной гайке.

Ч т е ц. Ему говорили, что нет такого болта, хотя такие болты были у каждого.

З а х а р  П а л ы ч. Но дело в том, что на работе слесаря скучали и развлекались взаимным осложнением рабочих забот.

Ч т е ц. Захар Павлович еще не знал того хитрого скрытого веселья, которое есть в любой мастерской. Это негромкое издевательство позволяло остальным мастеровым одолевать долготу рабочего дня и тоску повторительного труда. Во имя забавы своих соседей Захар Павлович много дел сработал напрасно.

З а х а р  П а л ы ч. Он ходил за обтирочными концами на склад, когда они лежали горой в конторе.

Ч т е ц. Делал деревянные лесенки и бидоны для масла, в избытке имевшиеся в депо.

З а х а р  П а л ы ч. Даже хотел, по чужому наущению, самостоятельно менять контрольные пробки в котле паровоза.

Ч т е ц. Но был вовремя предупрежден одним случайным кочегаром, – иначе бы Захара Павловича уволили без всякого слова.

Захар Павлович, не найдя в этот раз подходящего болта, принялся приспосабливать для прогонки гаечной резьбы один штырь, и приспособил бы, потому что никогда не терял терпенья, но ему сказали:

С л е с а р я. Эй, три осьмушки под резьбу, иди возьми болт!

Ч т е ц. С того дня Захара Павловича звали прозвищем «Три осьмушки под резьбу», но зато его реже обманывали при срочной нужде в инструментах. После никто не узнал, что Захару Павловичу имя Три осьмушки под резьбу понравилось больше крестного.

З а х а р  П а л ы ч (с восхищением). Оно было похоже на ответственную часть любой машины и как-то телесно приобщало Захара Павловича к той истинной стране, где железные дюймы побеждают земляные версты!

Ч т е ц. Когда Захар Павлович был молодым, он думал, что когда вырастет, то поумнеет. Но жизнь прошла без всякого отчета и без остановки, как сплошное увлечение; ни разу Захар Павлович не ощутил времени, как встречной твердой вещи, – оно для него существовало лишь загадкой в механизме будильника. Но когда Захар Павлович узнал тайну маятника…

З а х а р  П а л ы ч. То увидел, что времени нет, есть равномерная тугая сила пружины. Но что-то тихое и грустное было в природе – какие-то силы действовали невозвратно.

Ч т е ц. Захар Павлович наблюдал реки – в них не колебались ни скорость, ни уровень воды…

З а х а р  П а л ы ч. И от этого постоянства была горькая тоска.

Ч т е ц. Бывали, конечно, полые воды,

З а х а р  П а л ы ч. Падали душные ливни,

Ч т е ц. Захватывал дыхание ветер,

З а х а р  П а л ы ч. Но больше действовала тихая, равнодушная жизнь – речные потоки, рост трав, смена времен года.

Ч т е ц. Захар Павлович полагал, что эти равномерные силы всю землю держат в оцепенении – они с заднего хода доказывали уму Захара Павловича, что ничего не изменяется к лучшему – какими были деревни и люди, такими и останутся.

З а х а р  П а л ы ч. Ради сохранения равносильности в природе, беда для человека всегда повторяется. Был четыре года назад неурожай – мужики из деревни вышли в отход, а дети легли в ранние могилы, – но эта судьба не прошла навеки, а снова теперь возвратилась ради точности хода всеобщей жизни.

Ч т е ц. Сколько ни жил Захар Павлович, он с удивлением видел, что он не меняется и не умнеет – остается ровно таким же, каким был в десять или пятнадцать лет.

Лишь некоторые его прежние предчувствия теперь стали обыкновенными мыслями, но от этого ничего к лучшему не изменилось.

З а х а р  П а л ы ч. Свою будущую жизнь Захар Палыч раньше представлял синим глубоким пространством – таким далеким, что почти не существующим.

Ч т е ц. Захар Павлович знал вперед, что чем дальше он будет жить, тем это пространство непережитой жизни будет уменьшаться, а позади – удлиняться мертвая растоптанная дорога. И он обманулся: жизнь росла и накоплялась, а будущее впереди тоже росло и простиралось – глубже и таинственней, чем в юности, словно Захар Павлович отступал от конца своей жизни либо увеличивал свои надежды и веру в нее. Видя свое лицо в стекле паровозных фонарей, Захар Павлович говорил себе.

З а х а р  П а л ы ч. Удивительно, я скоро умру, а все тот же.

Ч т е ц. Под осень участились праздники в календаре: раз случилось три праздника подряд. Захар Павлович скучал в такие дни и уходил далеко по железной дороге, чтобы видеть поезда на полном ходу.

З а х а р  П а л ы ч. По дороге ему пришло желание побывать в поселке на шахтах, где схоронена его мать. Он помнил точно место похорон и чужой железный крест рядом с безыменной безответной могилой матери. На том кресте сохранилась ржавая, почти исчахшая вековая надпись – о смерти Ксении Федоровны Ирошниковой в 1813 году от болезни холеры, восемнадцати лет и трех месяцев от роду. Там было еще запечатлено: спи с миром, любимая дочь, до встречи младенцев с родителями.

Ч т е ц. Захару Павловичу сильно захотелось раскопать могилу и посмотреть на мать – на ее кости, волосы и на все последние пропадающие остатки своей детской родины. Он и сейчас не прочь был иметь живую мать, потому что не чувствовал в себе особой разницы с детством. И тогда, в том голубом тумане раннего возраста, он любил гвозди на заборе, дым придорожных кузниц и колеса на телегах – за то, что они вертелись. Куда бы ни уходил из дома маленький Захар Павлович, он знал, что есть мать, которая его вечно ждет, и он ничего не боялся.

З а х а р  П а л ы ч. Линию железной дороги защищал с обеих сторон кустарник.

Ч т е ц. . Иногда в тени кустарника сидели нищие, они либо ели, либо переобувались.

З а х а р  П а л ы ч. Они видели, как с большими скоростями вели поезда торжествующие паровозы.

Ч т е ц. Но ни один нищий не знал, отчего едет сам паровоз. Даже более простое соображение – для какого счастья они живут – тоже не приходило в голову нищим. Какая вера – надежда – любовь давала силу их ногам на песчаных дорогах – ни одному подающему милостыню не было известно.

З а х а р  П а л ы ч. Захар Павлович опускал иногда в протянутую руку две копейки, без рассуждения оплачивая то, чего нищие были лишены и чем он был вознагражден, – понимание машин.

Ч т е ц. На откосе сидел лохматый мальчик и сортировал подаяние: плесень откладывал отдельно, а более свежее – в сумку. Мальчик был худ, но лицом бодр и озабочен. Захар Павлович остановился, покуривая на свежем воздухе ранней осени.

З а х а р  П а л ы ч. Отбраковываешь?

Ч т е ц. Мальчик не понял технического слова.

М а л ь ч и к. Дядь, дай копейку.

Ч т е ц. Сказал он.

М а л ь ч и к. Или докурить оставь!

Ч т е ц. Захар Павлович вынул пятак.

З а х а р  П а л ы ч. Ты небось жулик и охальник..?

Ч т е ц. Без зла сказал он, уничтожая добро своего подаяния грубым словом, чтобы самому не было стыдно.

М а л ь ч и к. Не, я не жулик, я побирушка.

Ч т е ц. Ответил мальчик, утрамбовывая корки в мешке.

М а л ь ч и к. У меня мать-отец есть, только они от голода скрылись.

З а х а р  П а л ы ч. А куда же ты пуд харчей запаковал?

М а л ь ч и к. Домой собираюсь наведаться. Вдруг мать с ребятишками пришла – чего тогда им есть?

З а х а р  П а л ы ч. А ты сам-то чей?

М а л ь ч и к. Я отцовский, я не круглая сирота. Вон те – все жулики, а меня отец порол.

З а х а р  П а л ы ч. А отец твой чей?

М а л ь ч и к. Отец тоже от моей матери родился – из пуза. Пузо намнут, а нахлебники как из пропасти рожаются. а ты ходи и побирайся на них!

Ч т е ц. Мальчик загорюнился от недовольства на отца. Пятак он давно спрятал в кисет, висящий на шее; в кисете было еще порядочно медных денег.

З а х а р  П а л ы ч. Уморился небось?

Ч т е ц. Спросил Захар Павлович.

М а л ь ч и к. Ну да, уморился. Разве у вас, чертей, сразу напобираешься? Брешешь-брешешь, аж есть захочешь! Пятак подал, а самому, должно, жалко! Я б ни за что не дал.

Ч т е ц. Мальчик взял заплесневелый ломоть из кучки порченого хлеба; очевидно, лучший хлеб он сносил в деревню родителям, а плохой ел сам. Это мгновенно понравилось Захару Павловичу.

З а х а р  П а л ы ч. Небось отец тебя любит?

М а л ь ч и к. Ничего он не любит – он лежень. Я матерь больше люблю, у нее кровь из нутра льется. Я рубашку ей раз стирал, когда она хворала.

З а х а р  П а л ы ч. А отец твой кто?

М а л ь ч и к. Дядя Прошка. Я ведь не здешний…

Ч т е ц. В памяти Захара Павловича нечаянно встал подсолнух, растущий из дымохода покинутой хаты, и рощи бурьяна на деревенской улице.

З а х а р  П а л ы ч. Так ты Прошка Дванов, сукин сын!

Ч т е ц. Мальчик вывалил изо рта непрожеванную хлебную зелень, но не бросил ее, а положил на мешок: потом дожует.

М а л ь ч и к. А ты нито дядя Захарка?

З а х а р  П а л ы ч. Он.

Ч т е ц. Захар Павлович сел. Он теперь почувствовал время, как путешествие Прошки от матери в чужие города. Он увидел, что время – это движение горя и такой же ощутительный предмет, как любое вещество, хотя бы и негодное в отделку.

Какой-то малый, похожий на лишенного звания монастырского послушника, не прошел мимо своей дорогой, а сел и уставился глазами на двоих собеседников. Губы у него были красные, сохранившие с младенчества одутловатую красоту, а глаза смирные, но без резкого ума, – таких лиц не бывает у простых людей, привыкших перехитрять свою непрерывную беду.

Прошку взволновал прохожий – особенно своими губами.

П р о ш к а. Чего губы оттопырил? Руку мою поцеловать хочешь?

Ч т е ц. Послушник поднялся и пошел в свою сторону, про которую и сам точно не знал – где она находится. Проша это сразу почуял и сказал вслед послушнику.

П р о ш к а. Пошел. А куда пошел – сам не знает. Поверни его, он назад пойдет: вот черти-нахлебники!

Ч т е ц. Захар Павлович немного смущался раннего разума Прошки – сам он поздно освоился с людьми и долго считал их умнее себя.

З а х а р  П а л ы ч. Прош!

Ч т е ц. Спросил Захар Павлович.

З а х а р  П а л ы ч. А куда девался маленький мальчик – рыбацкая сирота? Его твоя мать подобрала.

П р о ш к а.  Сашка, что ль?

Ч т е ц. Догадался Прошка.

П р о ш к а. Он вперед всех из деревни убег! Это такой сатаноид – житья от него не было! Украл последнюю коврижку хлеба и скрылся на ночь. Я гнался-гнался за ним, а потом сказал: пускай, и ко двору воротился.

Ч т е ц. Захар Павлович поверил и задумался.

З а х а р  П а л ы ч. А где отец твой?

П р о ш к а. Отец в отход ушел. А мне все семейство кормить наказал. Набрал я по людям хлеба, пришел на свою деревню, а там ни матери, ни ребят. А заместо народа крапива в хатах растет…

Ч т е ц. Захар Павлович отдал Прошке полтинник и попросил наведаться еще, когда будет в городе.

П р о ш к а. Ты бы мне картуз отдал! Тебе все равно ничего не жалко. А то мне голову дожди моют, я могу остудиться.

Ч т е ц. Захар Павлович отдал фуражку, сняв с нее железнодорожный значок, который ему был дороже головного убора. Прошел поезд дальнего следования, и Прошка поднялся поскорей уходить, чтобы Захар Павлович не отнял обратно денег и фуражки. Картуз Прошке пришелся на лохматую голову как раз, но Прошка его только померил, а затем снял и завязал в сумку с хлебом.

З а х а р  П а л ы ч. Ну, прощай, иди с богом.

Ч т е ц. Сказал Захар Павлович.

П р о ш к а. Тебе хорошо говорить – ты всегда с хлебом.

Ч т е ц. Упрекнул Прошка.

П р о ш к а. А у нас и того нет.

З а х а р  П а л ы ч. Захар Павлович не знал, что дальше сказать, – денег у него больше не было.

П р о ш к а. Намедни я Сашку в городе встретил.

Ч т е ц. Проговорил Прошка.

П р о ш к а. Тот, идол, совсем скоро издохнет: никто ему ничего не подает, он побираться не смел. Я ему дал порцию, а сам не ел. Ты небось мамке его подкинул – теперь давай денег за Сашку!

Ч т е ц. Кончил Прошка серьезным голосом.

З а х а р  П а л ы ч. Ты Сашку как-нибудь ко мне приведи.

П р о ш к а. А что дашь?

З а х а р  П а л ы ч. Получка будет – рублевку дам.

П р о ш к а. Ладно. Это я тебе его приведу. Только ты его не приучай, а то он тебя охомутает.

Ч т е ц. Прошка пошел не туда, где была дорога на его деревню. Наверно, у него имелись свои расчеты и свои дальновидные планы на хлебные доходы. Захар Павлович последил за ним глазами и с чего-то усомнился в драгоценности машин и изделий выше любого человека. Прошка уходил все дальше, и все жалостней становилось его мелкое тело в окружении улегшейся огромной природы. Прошка шел пешим по железной дороге – по ней ездили другие; она его не касалась и не помогала ему. Он смотрел на мосты, рельсы и паровозы одинаково безучастно, как на придорожные деревья, ветры и пески. Всякое искусственное сооружение для Прошки было лишь видом природы на чужих земельных наделах. Посредством своего живого рассуждающего ума Прошка кое-как напряженно существовал. Едва ли он полностью чувствовал свой ум – это видно из того, что он говорит неожиданно, почти бессознательно и сам удивляется своим словам, разум которых выше его детства. Прошка пропал на закруглении линии – один, маленький и без всякой защиты. Захар Павлович хотел вернуть его к себе навсегда, но далеко было догонять.

Утром Захару Павловичу не так хотелось идти на работу, как обыкновенно.

З а х а р  П а л ы ч. Вечером он затосковал и лег сразу спать.

Ч т е ц. Болты, краны и старые манометры, что всегда хранились на столе, не могли рассеять его скуки – он глядел на них и не чувствовал себя в их обществе.

З а х а р  П а л ы ч. Что-то сверлило внутри его, словно скрежетало сердце на обратном, непривычном ходу.

Ч т е ц. Захар Павлович никак не мог забыть маленького худого тела Прошки, бредущего по линии в даль, загроможденную крупной, будто обвалившейся природой.

Захар Павлович думал без ясной мысли, без сложности слов.

З а х а р  П а л ы ч. Одним нагревом своих впечатлительных чувств, и этого было достаточно для мучений.

Ч т е ц. Он видел жалобность Прошки, который сам не знал, что ему худо, видел железную дорогу, работающую отдельно от Прошки и от его хитрой жизни, и никак не мог понять – что здесь отчего, только скорбел без имени своему горю.

На следующий день – третий после встречи Прошки – Захар Павлович не дошел до депо. Он снял номер в проходной будке и затем повесил его обратно. День он провел в овраге, под солнцем и паутиной бабьего лета. Он слышал гудки паровозов и шум их скорости, но не вылезал глядеть, не чувствуя больше уважения к паровозам.

З а х а р  П а л ы ч. Рыбак утонул в озере Мутево, бобыль умер в лесу, пустое село заросло кущами трав, но зато шли часы церковного сторожа, ходили поезда по расписанию.

Ч т е ц. И было теперь Захару Павловичу скучно и стыдно от правильности действий часов и поездов.

З а х а р  П а л ы ч. Что бы наделал Прошка в моих летах в разуме?

Ч т е ц. Обсуждал свое положение Захар Павлович.

З а х а р  П а л ы ч. Он бы нарушил что-нибудь, сукин сын!.. Хотя Сашка и при его царстве побирался бы…

Ч т е ц. Тот теплый туман, в котором покойно и надежно жил Захар Павлович, сейчас был разнесен чистым ветром, и перед Захаром Павловичем открылась беззащитная, одинокая жизнь людей, живших голыми, без всякого обмана себя верой в помощь машин. Машинист-наставник понемногу перестал ценить Захара Павловича.

Н а с т а в н и к. Я серьезно допустил, что ты отродье старинных мастеров, а ты так себе – чернорабочая сила, шлак из-под бабы!

Ч т е ц. Захар Павлович от душевного смущенья действительно терял свое усердное мастерство.

З а х а р  П а л ы ч. Из-за одной денежной платы оказалось трудным правильно ударить даже по шляпке гвоздя.

Ч т е ц. Машинист-наставник знал это лучше всех. Он верил, что, когда исчезнет в рабочем влекущее чувство к машине, когда труд из безотчетной бесплатной естественности станет одной денежной нуждой.

Н а с т а в н и к. Тогда наступит конец света, даже хуже конца: после смерти последнего мастера оживут последние сволочи, чтобы пожирать растения солнца и портить изделия мастеров.

(Наставник уходит, появляется Саша Дванов)

Ч т е ц. Сын любопытного рыбака был настолько кроток, что думал, что все в жизни происходит взаправду. Когда ему отказывали в подаянии, он верил, что все люди не богаче его. Спасся от смерти он тем, что у одного молодого слесаря заболела жена, и слесарю не с кем было оставлять жену, когда он уходил на работу. А жена его боялась одна оставаться в комнате и слишком скучала. Слесарю понравилась какая-то прелесть в почерневшем от усталости мальчугане, нищенствовавшем без всякого внимания к подаянию. Он его посадил дежурить около больной женщины, которая ему не перестала быть милее всех.

Саша целыми днями сидел на табуретке, в ногах больной, и женщина ему казалась такой же красивой, как его мать в воспоминаниях отца. Поэтому он жил и помогал больной с беззаветностью позднего детства, никем раньше не принятого. Женщина полюбила его и называла Александром, не привыкнув быть госпожой. Но скоро она выздоровела, и ее муж сказал Саше.

С л е с а р ь. На тебе, мальчик, двадцать копеек, ступай куда-нибудь.

Ч т е ц. Саша взял непривычные деньги, вышел на двор и заплакал. Близ уборной, верхом на мусоре, сидел Прошка и копался руками под собой. Он теперь собирал кости, тряпки и жесть, курил и постарел лицом от праховой пыли мусорных куч.

П р о ш к а. Ты опять плачешь, гундосый черт?

Ч т е ц. Не прерывая работы, спросил Прошка.

П р о ш ка. Пойди поройся, а я чаю попить сбегаю: нынче соленое ел.

Ч т е ц. Но Прошка пошел не в трактир, а к Захару Павловичу. Тот читал книгу вслух от своей малограмотности.

З а х а р  П а л ы ч (читает). Граф Виктор положил руку на преданное храброе сердце и сказал: я люблю тебя, дорогая…

Ч т е ц. Прошка сначала послушал – думал, что это сказка, а потом разочаровался.

П р о ш к а. Захар Павлович, давай рубль, я тебе сейчас Сашку-сироту приведу.

З а х а р  П а л ы ч.  А?!

Ч т е ц.  Испугался Захар Павлович. Он обернулся своим печальным старым лицом, которое бы и теперь любила жена, если бы она жива была. Прошка снова назначил цену за Сашку, и Захар Павлович отдал ему рубль, потому что он теперь был и Сашке рад. Столяр съехал с квартиры на шпалопропиточный завод, и Захару Павловичу досталась пустота двух комнат. В последнее время хотя и беспокойно, но забавно было жить с сыновьями столяра; они возмужали настолько, что не знали места своей силе и несколько раз нарочно поджигали дом, но всегда живьем тушили огонь, не дав ему полностью разгореться. Отец на них серчал, а они говорили ему.

Д е т и  с т о л я р а. Чего ты, дед, огня боишься – что сгорит, то не сгниет; тебя бы, старого, сжечь надо – в могиле гнить не будешь и не провоняешь никогда!

З а х а р  П а л ы ч. Перед отъездом сыновья повалили будку уборной и отрубили хвост дворовому псу.

Ч т е ц. Прошка не сразу отправился к Сашке: сначала он купил пачку папирос «Землячок» и запросто побеседовал с бабами в лавке. Потом Прошка возвратился к мусорной куче.

П р о ш к а. Сашка, пойдем, я тебя отведу, чтобы ты больше мне не навязывался.

Ч т е ц. В следующие годы Захар Павлович все более приходил в упадок. Чтобы не умереть одному, он завел себе невеселую подругу – жену Дарью Степановну. Ему легче было никогда полностью не чувствовать себя: в депо мешала работа, а дома зудела жена. В сущности, такая двухсменная суета была несчастием Захара Павловича, но если бы она исчезла, то Захар Павлович ушел бы в босяки. Машины и изделия его уже перестали горячо интересовать: во-первых, сколько ни работал он, все равно люди жили бедно и жалобно, во-вторых, мир заволакивался какой-то равнодушной грезой.

З а х а р  П а л ы ч. Наверно, Захар Павлович слишком утомился и действительно предчувствовал свою тихую смерть.

Ч т е ц. Так бывает под старость со многими мастеровыми.

З а х а р  П а л ы ч. Твердые вещества, с которыми они имеют дело целые десятилетия, тайно обучают их непреложности всеобщей гибельной судьбы. На их глазах выходят из строя паровозы, преют годами под солнцем, а потом идут в лом.

Ч т е ц. В воскресные дни Захар Павлович ходил на реку ловить рыбу и додумывать последние мысли.  Дома его утешением был Саша. Но и на этом утешении мешала сосредоточиться постоянно недовольная жена. Может быть, это вело к лучшему: если бы Захар Павлович мог до конца сосредоточиться на увлекавших его предметах, он бы, наверное, заплакал.

В такой рассеянной жизни прошли целые годы. Иногда, наблюдая с койки читающего Сашу, Захар Павлович спрашивал.

З а х а р  П а л ы ч. Саш, тебя ничего не мучает?

С а ш а. Нет.

Ч т е ц. Говорил Саша, привыкший к обычаям приемного отца.

З а х а р  П а л ы ч. Как ты думаешь…

Ч т е ц. Продолжал свои сомнения Захар Павлович.

З а х а р  П а л ы ч.  Всем обязательно нужно жить или нет?

С а ш а. Всем.

Ч т е ц. Отвечал Саша, немного понимая тоску отца.

З а х а р  П а л ы ч. А ты нигде не читал: для чего?

Ч т е ц. Саша оставлял книгу.

С а ш а. Я читал, что чем дальше, тем лучше будет жить.

З а х а р  П а л ы ч. Ага!

Ч т е ц. Доверчиво говорил Захар Павлович.

З а х а р  П а л ы ч. Так и напечатано?

С а ш а. Так и напечатано.

Ч т е ц. Захар Павлович вздыхал.

З а х а р  П а л ы ч. Все может быть. Не всем дано знать.

Ч т е ц. Саша уже год работал учеником в депо, чтобы выучиться на слесаря. К машинам и мастерству его влекло, но не так, как Захара Павловича. Его влечение не было любопытством, которое кончалось вместе с открытием секрета машины. Сашу интересовали машины наравне с другими действующими и живыми предметами. Он скорее хотел почувствовать их, пережить их жизнь, чем узнать. Поэтому, возвращаясь с работы, Саша воображал себя паровозом и производил все звуки, какие издает паровоз на ходу. Засыпая, он думал, что куры в деревне давно спят, и это сознание общности с курами или паровозом давало ему удовлетворение. Саша не мог поступить в чем-нибудь отдельно: сначала он искал подобие своему поступку, а затем уже поступал, но не по своей необходимости, а из сочувствия чему-нибудь или кому-нибудь.

С а ш а. Я так же, как он.

Ч т е ц. Часто говорил себе Саша. Глядя на давний забор, он думал задушевным голосом.

С а ш а. Стоит себе! – и тоже стоял где-нибудь без всякой нужды.

Ч т е ц. Когда осенью заунывно поскрипывали ставни и Саше было скучно сидеть дома вечерами, он слушал ставни и чувствовал: им тоже скучно! – и переставал скучать. Когда Саше надоедало ходить на работу, он успокаивал себя ветром, который дул день и ночь.

С а ш а. Я так же, как он.

Ч т е ц. Видел ветер Саша.

С а ш а. Я работаю хоть один день, а он и ночь – ему еще хуже.

Ч т е ц. Поезда начали ходить очень часто – это наступила война. Мастеровые остались к войне равнодушны – их на войну не брали, и она им была так же чужда, как паровозы, которые они чинили и заправляли, но которые возили незнакомых незанятых людей. Саша монотонно чувствовал, как движется солнце, проходят времена года и круглые сутки бегут поезда.

З а х а р  П а л ы ч. Он уже забывал отца-рыбака, деревню и Прошку, идя вместе с возрастом навстречу тем событиям и вещам, которые он должен еще перечувствовать, пропустив внутрь своего тела. Себя самого, как самостоятельный твердый предмет, Саша не сознавал – он всегда воображал что-нибудь чувством, и это вытесняло из него представление о самом себе. Жизнь его шла безотвязно и глубоко, словно в теплой тесноте материнского сна.

Ч т е ц. Им владели внешние видения, как владеют свежие страны путешественником. Своих целей он не имел, хотя ему минуло уже шестнадцать лет, зато он без всякого внутреннего сопротивления сочувствовал любой жизни – слабости хилых дворовых трав и случайному ночному прохожему, кашляющему от своей бесприютности, чтобы его услышали и пожалели. Саша слушал и жалел. Он наполнялся тем темным воодушевленным волнением, какое бывает у взрослых людей при единственной любви к женщине. Он выглядывал в окно за прохожим и воображал о нем, что мог. Прохожий скрывался в глуши тьмы, шурша на ходу тротуарными камешками, еще более безымянными, чем он сам. Дальние собаки лаяли страшно и гулко, а с неба изредка падали усталые звезды. Может быть, в самой гуще ночи, среди прохладного ровного поля шли сейчас куда-нибудь странники, и в них тоже, как и в Саше, тишина и погибающие звезды превращались в настроение личной жизни.

З а х а р  П а л ы ч. Захар Палыч ни в чем не мешал Саше – он любил его всею преданностью старости, всем чувством каких-то безотчетных, неясных надежд.

Ч т е ц. Часто он просил Сашу почитать ему о войне, так как сам при лампе не разбирал букв. Саша читал про битвы, про пожары городов и страшную трату металла, людей и имущества. Захар Павлович молча слушал, а в конце концов говорил.

З а х а р  П а л ы ч. Я все живу и думаю: да неужели человек человеку так опасен, что между ними обязательно власть должна стоять? Вот из власти и выходит война… а я хожу и думаю, что война – это нарочно властью выдумано: обыкновенный человек так не может…

Ч т е ц. Саша спрашивал, как же должно быть.

З а х а р  П а л ы ч. Так.

Ч т е ц.  Отвечал Захар Павлович и возбуждался.

З а х а р  П а л ы ч. Иначе как-нибудь. Послали бы меня к германцу, когда ссора только началась, я бы враз с ним уговорился, и вышло бы дешевле войны. А то умнейших людей послали!

Ч т е ц. Захар Павлович не мог себе представить такого человека, с каким нельзя бы душевно побеседовать. Но там наверху – царь и его служащие – едва ли дураки. Значит, война – это несерьезное, нарочное дело. И здесь Захар Павлович становился в тупик: можно ли по душам говорить с тем, кто нарочно убивает людей, или у него прежде надо отнять вредное оружие, богатство и достоинство?

В первый раз Саша увидел убитого человека в своем же депо. Шел последний час работы – перед самым гудком. Саша набивал сальники в цилиндрах, когда два машиниста внесли на руках бледного наставника, из головы которого густо выжималась и капала на мазутную землю кровь. Наставника унесли в контору и оттуда стали звонить по телефону в приемный покой. Сашу удивило, что кровь была такая красная и молодая, а сам машинист-наставник такой седой и старый.

С а ш а. Будто внутри он был еще ребенком.

Н а с т а в н и к. Черти!

С а ш а. Ясно сказал наставник.

Н а с т а в н и к. Помажьте мне голову нефтью, чтоб кровь-то хоть остановилась!

С а ш а. Один кочегар быстро принес ведро нефти, окунул в нее обтирочные концы и помазал ими жирную от крови голову наставника. Голова стала черная, и от нее пошло видимое всем испарение.

Н а с т а в н и к. Ну вот, ну вот!

С а ш а. Поощрил наставник.

Н а с т а в н и к. Вот мне и полегчало. А вы думали, я умру? Рано еще, сволочи, ликовать…

Ч т е ц. Наставник понемногу ослаб и забылся. Саша разглядел ямы в его голове и глубоко забившиеся туда, вдавленные, уже мертвые волосы. Никто не помнил своей обиды против наставника, несмотря на то, что ему и сейчас болт был дороже и удобней человека.

З а х а р  П а л ы ч. Захар Павлович, стоявший здесь же, насильно держал открытыми свои глаза, чтобы из них не капали во всеуслышание слезы. Он снова видел, что как ни зол, как ни умен и храбр человек, а все равно грустен и жалок и умирает от слабости сил.

С а ш а. Наставник вдруг открыл глаза и зорко вгляделся в лица подчиненных и товарищей. Во взоре его еще блестела ясная жизнь, но он уже томился в туманном напряжении, а побелевшие веки закатывались в подбровную глазницу.

Н а с т а в н и к.  Чего плачете?

С а ш а. С остатком обычного раздражения спросил наставник.

Ч т е ц. Никто не плакал – у одного Захара Павловича из вытаращенных глаз шла по щекам грязная невольная влага.

Н а с т а в н и к. Чего вы стоите и плачете, когда гудка не было!

Ч т е ц. Машинист-наставник закрыл глаза и подержал их в нежной тьме; никакой смерти он не чувствовал – прежняя теплота тела была с ним, только раньше он ее никогда не ощущал, а теперь будто купался в горячих обнаженных соках своих внутренностей. Все это уже случалось с ним, но очень давно, и где – нельзя вспомнить. Когда наставник снова открыл глаза, то увидел людей, как в волнующейся воде. Один стоял низко над ним, словно безногий, и закрывал свое обиженное лицо грязной, испорченной на работе рукой. Наставник рассердился на него и поспешил сказать, потому что вода над ним уже смеркалась.

Н а с т а в н и к. Плачет чего-то, а Гераська опять, скотина, котел сжег… Ну, чего плачет? Нового человека соберись и сделай.

Ч т е ц. Наставник вспомнил, где он видел эту тихую горячую тьму: это просто теснота внутри его матери, и он снова всовывается меж ее расставленных костей, но не может пролезть от своего слишком большого старого роста…

Н а с т а в н и к. Нового человека соберись и сделай… Гайку, сволочь, не сумеешь, а человека моментально…

Ч т е ц. Здесь наставник втянул воздух и начал что-то сосать губами. Видно было, что ему душно в каком-то узком месте, он толкался плечами и силился навсегда поместиться.

Н а с т а в н и к. Просуньте меня поглубже в трубу.

З а х а р  П а л ы ч. Прошептал он опухшими детскими губами, ясно сознавая, что он через девять месяцев снова родится, – Иван Сергеич, позови Три Осьмушки Под Резьбу – пусть он, голубчик, контрагаечкой меня зажмет…

Ч т е ц. Носилки принесли поздно. Ни к чему было нести машиниста-наставника в приемный покой.

З а х а р  П а л ы ч. Несите человека домой, сказали мастеровые врачу.

С а ш а. Никак нельзя, ответил врач, он нам для протокола необходим.

З а х а р  П а л ы ч. В протоколе написали, что старший машинист-наставник получил смертельные ушибы при перегонке холодного паровоза, сцепленного с горячим пятисаженным стальным тросом. При переходе стрелки трос коснулся путевого фонарного столба, который упал и повредил своим кронштейном голову наставника, наблюдавшего с тендера тягового паровоза за прицепной машиной. Происшествие имело место благодаря неосторожности самого машиниста-наставника, а также вследствие несоблюдения надлежащих правил службы движения и эксплуатации.

Ч т е ц. Захар Павлович взял Сашу за руку и пошел из депо домой. Жена за ужином сказала, что мало продают хлеба и нет нигде говядины.

З а х а р П а л ы ч. Ну и помрем, только и делов…

С а ш а. Ответил без сочувствия Захар Павлович. Для него весь житейский обиход потерял важное значение.

Ч т е ц. Для Саши – в ту пору его ранней жизни – в каждом дне была своя, безыменная прелесть, не повторявшаяся в будущем; образ машиниста-наставника ушел для него в сон воспоминаний. Но у Захара Павловича уже не было такой самозарастающей силы жизни: он был стар, а этот возраст нежен и обнажен для гибели наравне с детством, и он горевал о наставнике всю остальную жизнь. Больше ничто не тронуло Захара Павловича в следующие годы.

З а х а р  П а л ы ч. Только по вечерам, когда он глядел на читающего Сашу, в нем поднималась жалость к нему. Захар Павлович хотел бы сказать Саше: не томись за книгой – если бы там было что серьезное, давно бы люди обнялись друг с другом.

Ч т е ц. Но Захар Павлович ничего не говорил, хотя в нем постоянно шевелилось что-то простое, как радость, но ум мешал ей высказаться.

З а х а р  П а л ы ч. Он тосковал о какой-то отвлеченной, успокоительной жизни на берегах гладких озер, где бы дружба отменила все слова и всю премудрость смысла жизни.

Ч т е ц. Захар Павлович терялся в своих догадках; всю жизнь его отвлекали случайные интересы, вроде машин и изделий, и только теперь он опомнился: что-то должна прошептать ему на ухо мать, когда кормила его грудью, что-то такое же кровное, необходимое, как ее молоко, вкус которого теперь навсегда забыт. Но мать ничего ему не пошептала, а самому про весь свет нельзя сообразить.

З а х а р  П а л ы ч. И поэтому Захар Павлович стал жить смирно, уже не надеясь на всеобщее коренное улучшение: сколько бы ни делать машин – на них не ездить ни Прошке, ни Сашке, ни ему самому. Паровозы работают либо для посторонних людей, либо для солдат, но их везут насильно. Машина сама – тоже не своевольное, а безответное существо.

Ч т е ц. Ее теперь Захар Павлович больше жалел, чем любил, и даже говорил в депо паровозу с глазу на глаз.

З а х а р  П а л ы ч (Паровозу). Поедешь? Ну, поезжай! Ишь как дышла свои разработал – должно быть, тяжела пассажирская сволочь.

Ч т е ц. Паровоз хотя и молчал.

З а х а р  П а л ы ч. Но Захар Павлович его слышал.

П а р о в о з. Колосники затекают – уголь плохой.

Ч т е ц. Грустно говорила машина.

П а р о в о з. Тяжело подъемы брать. Баб тоже много к мужьям на фронт ездят, а у каждой по три пуда пышек. Почтовых вагонов, опять-таки, теперь два цепляют, а раньше один, – люди в разлуке живут и письма пишут.

З а х а р  П а л ы ч. Ага.

Ч т е ц. Задумчиво беседовал Захар Павлович и не знал, чем же помочь паровозу, когда люди непосильно нагружают его весом своей разлуки.

З а х а р  П а л ы ч. А ты особо не тужись – тяни спрохвала.

П а р о в о з. Нельзя.

Ч т е ц. С кротостью разумной силы отвечал паровоз.

П а р о в о з. Мне с высоты насыпи видны многие деревни: там люди плачут – ждут писем и раненых родных. Посмотри мне в сальник – туго затянули, поршневую скалку нагрею на ходу.

Ч т е ц. Захар Павлович шел и ослаблял болты на сальнике.

З а х а р  П а л ы ч. Действительно, затянули, сволочи, – разве ж так можно!

М е х ан и к. Чего ты сам возишься?

Ч т е ц. Спрашивал дежурный механик, выходя из конторы.

М е х а н и к. Тебя очень просили копаться там? Скажи – да или нет?

З а х а р П а л ы ч. Нет.

Ч т е ц.  Укрощено говорил Захар Павлович.

З а х а р  П а л ы ч. Мне показалось, туго затянули…

Ч т е ц. Механик не сердился.

М е х а н и к. Ну и не трожь, раз тебе показалось. Их как ни затяни – все равно на ходу парят.

Ч т е ц. После паровоз тихо бурчал Захару Павловичу.

П а р о в о з. Дело не в затяжке – там шток посредине разработан, оттого и сальники парят. Разве я сам хочу это делать?

З а х а р  П а л ы ч. Да я видел.

Ч т е ц. Вздыхал Захар Павлович.

З а х а р  п а л ы ч. Но я ведь обтирщик, сам знаешь, мне не верят.

П а р о в о з. Вот именно!

Ч т е ц.  Густым голосом сочувствовал паровоз и погружался во тьму своих охлажденных сил.

З а х а р  П а л ы ч. Я ж и говорю!

Ч т е ц. Поддакивал Захар Павлович.

 

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.