* * *
– Человеческая жизнь странная, – рассуждал Лев о серых годах своей жизни. – Вроде, переживаешь трудное время и лишения, но проходит год-два и вспоминаешь о прошедшем с тихой ностальгией. Вспомни фильмы начала девяностых: стандартный набор драк, немного секса, линия мести, картинная гордость, примитивный идеализм. Но, все равно, актеры выросли и состоялись. Все, от сценаристов до зрителей, вычеркнули ту эпоху из памяти, потому что без нее все обстоит гладко и красиво.
В то время спрос на труд Льва отсутствовал, и он решил воспользоваться советом отца – вернуться в деревню. Два года дядя писал сразу несколько вещей, а между делом занимался сельской рутиной – колол дрова, доил коров, косил сено, копал картошку, пропускал стаканчик с соседом, и искренно хотел, чтобы о нем все забыли. При этом из Алят периодически слал бандероли со сценариями в столичные студии и продюсерские центры с необъяснимой надеждой на чудо.
Жаргил и Сусанна к девяностым годам были седовласыми стариками, лишенными зубов, с глубокими морщинами на лицах, в чертах которых с трудом угадывалась красота молодости с редких семейных фотокарточек. Кушали старики степенно, не торопясь, старательно срезая с ломтя хлеба мякиш и макая его в сметану. Зрение деда давно село. Роговые очки с толстыми линзами и сломанными дужками, которые он одевал, выходя из дома, помогали различать только силуэт предметов. По двору он передвигался с тросточкой, но живо. Хозяйство, созданное и взращенное собственными руками, не представляло загадки и отложилось в сознании в виде четких схем – здесь стайки с живностью, здесь калитка в огород, где можно нарвать лебеды с крапивой, здесь амбар, где нужно приготовить пищу для поросят. В минуту отдыха Жаргил присаживался на деревянную софу в прихожей, втыкал в овальную сигарету спичку, чтобы хорошо держалась на стертых деснах, и закуривал. Много он не болтал, предпочитая больше слушать. Старческое ворчание жены, сплетни соседских старушек, уверенные речи взрослых детей, гам и топот внуков по дому, наконец, голос диктора из вечерней телепрограммы «Время», – все смешивалось в единую картину завершенности мира. Старая кошка любила общество престарелого хозяина дома. Днем она пристраивалась рядом с ним на софу подремать, а ночью ложилась на его поясницу, теплом своего тела борясь с болезнями, накопившимися в слабеющем организме.
В одном из выпусков программы «Время» прозвучала незаметная новость о деятельности военно-исторической поисковой группы в Смоленской области. Из останков группы советских солдат, поднятых из-под земли поисковиками вблизи многочисленных речушек в бассейне Волги, по единственно сохранившемуся медальону был идентифицирован красноармеец Фролов Алексей Викторович, 1924 года рождения, уроженец Тульской области. После извещения родственников о находке за прахом солдата приехала его младшая сестра, уже пенсионерка, и представители областного военкомата, чтобы с почестями захоронить солдата в родном селе.
Жаргил, не шевелясь, выслушал новость, воткнул спичку в новую сигарету и закурил. За толстыми линзами очков были незаметны слезы. В голове пролетела мысль о том, что теперь ему можно уйти спокойно. На войне и после нее он много раз вспоминал молодого сослуживца, чувствуя перед ним вину за нечаянно вселенную надежду о возвращении домой. Возвратившись с войны, Жаргил навсегда закрыл для себя тему о своей принадлежности к шаманским корням и холодно реагировал на попытки окружающих заговорить об этом.
* * *
В один из дней деревенского забвения Льву позвонили из Иркутска местные журналисты. Они хотели приехать и написать, как живет лауреат государственной премии в деревне.
В телефонном разговоре с газетчиками Лев ответил емко:
– Пишите о тех, кто поставил на себе крест, у кого нет будущего. Вам же этого хочется. А у меня впереди еще будет успех, я еще поднимусь.
Он был гордым и тщеславным, о чем сам неоднократно заявлял в личных беседах. Те слова отразились в незамысловатой статейке. Вырезка из газеты жива до сих пор. Про нее все забыли. Но слова Льва сбылись. И слова о тщеславии больше не казались пустым звуком.
Когда из его творческих работ что-то стало находить отклик, он перебрался в Москву. После дефолта 1998 года полоса безденежья как-то незаметно закончилась. Три сценария пошли в ход. Появилась работа художника в картинах. К концу нулевых Лев стал узнаваемым лицом, его приглашали на телевидение, фестивали, узнавали мнение, доверили эфир на радио.
К шестидесяти годам он получил все, к чему подспудно стремятся все творческие люди – славу, уважение, любовь почитателей, хороший счет в банке, чтобы остаток дней ни от кого не зависеть.
– У Вас с сердцем неважно и давление за двести, – констатировал врач на осмотре, устроенном знакомыми Льва из-за его жалоб на участившиеся головные боли. – Нужен длительный покой, если хотите прожить дольше.
– Знаете принцип творческих людей? – ответил обследуемый. – Пока есть работа – ее надо делать, потому что завтра предложений может не быть. Я понимаю, вставать в пять утра, проводить день в разъездах, терять много энергии, возвращаться домой за полночь, – это гвоздь в крышку гроба твоего здоровья. Но по-другому я уже не могу. Я чувствую себя велосипедистом – если остановлюсь, то упаду. Со мной такое было не раз. Разница только в том, что сейчас я точно не смогу подняться. Мне много лет и у меня нет времени на мелочи.
– Из тебя утекает жизнь, – завершил тему на сеансе эзотерики известный ведун, глядя в глаза Льва. – Если ты не остановишься, твой конец близок.
После таких встреч он перестал летать самолетами. На аргументы, что авиаперевозка является по статистике самым безопасным из всех видов транспорта, следовал ответ, что в автомобильном, железнодорожном, водном транспорте в случае катастрофы при определенных обстоятельствах человек может повлиять на ситуацию в свою пользу, в случае же с воздушным транспортом от него уже ничего не зависит. И эта беззащитность его психологически угнетает.
Когда новостные ленты принесли сообщение, что автомобиль со съемочной группой, в которую входил Лев, слетел с моста и есть погибшие, я поймал себя на мысли – ну вот оно предсказание, мы его потеряли. Однако, дядя оказался единственным, кто не пострадал в аварии.
Когда пошла молва о том, что Лев заговоренный, он ушел. Ушел просто – уснул и не проснулся на следующий день.
III
В городе все время шел дождь. Влажная дымовая завеса над городом словно подпитывалась сырой и серой жизнью обитателей, не обремененной глубокими идеями и интеллектом, окрашиваемой пару раз в неделю какими-нибудь напитками с праздной болтовней и быстрой любовью. Амбиции немногих оставшихся юношей, когда-то крепкие и жизнеутверждающие, день за днем разбивались о стену безволия и безысходности.
В доме обитало много людей, но всех отличало общее отсутствие сил и желания что-то изменить в сложившейся обстановке. Никто не знал точку отсчета, с которой жителей большого дома с каждым днем становилось меньше. Кто-то объяснял себе редеющую на глазах кучку соседей желанием последних все-таки сохраниться и вырваться из пасмурного городка.
В одном из тех, кто умел объяснять себе многие вещи, только не мог противиться их течению, Лев узнал себя. В определенный день ему захотелось побыть одному. Это желание было непреодолимо. Он закрылся в комнате на втором этаже, открыл окно с грязными стеклами и уставился в звездное небо. Оно отчетливо звало домой и придавало силы сделать это немедленно.
Он вышел из комнаты. На первом этаже стояла непривычная тишина, отсутствовал свет. Когда-то все должны были утомиться, и, видимо, этот момент наступил. Он нащупал диван и прилег на него. Внезапно захотелось уснуть крепким непробудным сном и забыть, хоть во сне, этот чертов городок, эту мрачную погоду и недавнее ощущение полного одиночества. В полудреме чья-то рука схватила его за локоть. Он нервно одернул ее, но хватка не ослабла. Рука еще сильнее, явно с желанием причинить боль, сжала локоть.
Тогда Лев в бешенстве стал отцеплять руку и бить в сторону, где должна была располагаться голова шутника, но вдруг понял, что борется со стеной. Он отпрянул назад и упал на пол. На полу кто-то лежал, потому что в спину уткнулось чье-то колено.
Он мгновенно вскочил и бросился нервно шарить выключатель. Страх от мрака и непонятного толкал сделать это как можно быстрее. Столик, находившийся на пути, перевернулся вместе с содержимым. В следующую секунду с пола ударил тусклый луч света из упавшего светильника.
Лев застыл на месте. Кругом были тела людей, вросшие в мебель. Руки, ноги, бедра торчали из диванов, шкафов, стен, подушек.
От бессилия он упал на колени, уставившись в то, что недавно представляло кучку разнузданных, бессодержательных, но живых людей. Чем дольше продолжалось немое обозрение застывших останков, тем больше начинало казаться, что он становится частью окружающего и медленно врастает в мебель. Зачем еще нужно было двигаться и предпринимать что-то, если не осталось ничего живого вокруг и изменять что-либо было уже поздно…
Из гипнотического угасания его вызвал чей-то тихий плач. Лев с трудом поднялся с колен и нетвердо ступил из комнаты. С каждым шагом силы отчетливо стали возвращаться к нему. Теперь мысль была только о том, что кто-то еще жив и ему необходима помощь.
Это была жена приятеля. Он нашел ее возле выхода. Она уже не могла передвигаться. Дом вытягивал силы и желание сопротивляться царившей в нем атмосфере безысходности и апатии.
Лев поднял ее на руки и выбежал на улицу подальше от ближайших домов, тяжелых, приземистых на вид и вытягивающих жизнь из того, что может еще двигаться. Он бежал в темноте долго, захлебываясь от нехватки воздуха и постоянно озираясь по сторонам. Под ногами хлюпала топкая почва. Вышедшая в ночном небе из плотного скопления туч луна озарила болотистое поле.
В лунном свете девушка вдруг оживилась. Лев остановился, чтобы понять, что с ней. Она обняла его, поцеловала и тихим манящим голосом предложила прилечь…
Он ужаснулся, ведь если бы не вода кругом и не страх, толкающий из города, он бы мог не удержаться и упасть в ее объятия. Из-за спины выскочила толпа людей, обезображенных страхом. Все они, снующиеся, в свете луны выглядели серыми, ничтожными, невероятно испуганными и неживыми с несмываемой печатью города, оставшегося позади. Они бежали, давя друг друга, и скрылись так же быстро, как возникли.
Лев донес девушку до дома, в котором горели огни. Он оставил ее в гостиной и прошел к хозяевам. Они долго выясняли отношения. Хозяевам не нужно было присутствие людей со следами заразы с другого конца города. Он пытался выяснить, как можно быстро покинуть город. Все время разговора на высоких тонах его не покидало тяжелое чувство, что надо торопиться. Войдя в гостиную, он понял, что поздно. Всюду были вросшие в мебель тела.
Он почувствовал усталость и беспомощность и то, что сам начинает стираться из этой жизни, как и все, кто был вокруг. Вдруг посреди хаоса и полуисчезнувших тел и теней в гостиной появилась торопившаяся прочь от всего окружающего кучка здоровых, не полустертых людей, в которой он узнал свою сварливую и глупую тетку и семейку стариков с молодым сыном, вырвавшихся из воспоминаний о далеком детстве. Он инстинктивно вбежал в их круг и кинулся прочь из рушащегося дома.
Они бежали долго, пока не оказались за городом на сухой равнинной земле. В первых лучах восходящего солнца, отдышавшись, он хотел спросить, почему они не исчезли, как все остальные, но, распрямившись и оглядевшись, понял, что остался один. Они растаяли, как город. Он сел на пригорок, втянул в себя утренний воздух, едва согретый лучами восходящего солнца, тронул землю, успокаивая неостывшее сознание тем, что почва тверда, поднес руку к глазам – по ней полз муравей…
Из комы Лев вышел так же спокойно, как ушел в нее неделю назад. Он увидел много интересных, иносказательных вещей. Судьба сохранила его. Когда он очнулся, он помнил только выборочные вещи и то, чего при его жизни не происходило.
– Моя фантазия примитивнее, – ровным без эмоций голосом поделился со мной он в московской клинике. – Ты знаешь, что жизнь в обществе превращает человека в мебель? Что со временем из пользователя он становится предметом интерьера?.. Не думай, что мое сознание повреждено… Проводи меня домой. Я хочу увидеть озеро.
– Что Вы видели будучи в коме?
– Со мной рядом сидел старец. Он рассказывал мне все, чуть не с сотворения мира.
Во время долгой дороги Лев передал мне историю нашего рода.
– А правда ли все то, что Вы рассказали о Бурулу и о нашем древе?
– История чего и кого-либо – это всегда легенда. Уста, вещающие ее, различны. Проверить ее правдивость трудно. Тем не менее, в них определенно содержится толика истины. Не отбрасывай ее и определяй свой путь с учетом прожитых неудач предков, то есть чище… Потом и о тебе дети будут складывать маленькую легенду, если, конечно, не станешь негодяем или не разочаруешь своей никчемностью. В нашем случае, есть то, что ты знаешь определенно. Наш дед был на войне. И если бы осколки той мины полетели иначе, меня и тебя сейчас не было. Одно это уже заставляет задуматься. Поверь, это произошло не для того, чтобы мы сейчас тратили свою жизнь на ерунду.
– А Вы уверены, что была встреча Бурулу со Сталиным и тот «пятачок» в помощь от Бурулу?
– А иначе как бы он выбрался из такой глуши? Личное обаяние? Брось. По дороге к государственному трону его вела звезда и «пятачок» от видящих людей.
– В чем был смысл встречи деда Жаргила с семьей умирающего моряка, которого он сопровождал в поезде?
– После войны у них родилась твоя будущая мать. Хотя бы раз в жизни свояки должны увидеть друг друга. Они ведь больше не встречались? Больше аргументов я не вижу. У Жаргила была простая миссия – передать смертельно больного в третьи руки. Женщине выпадало самое сложное – достойно проводить его в мир иной… А как ее сын? Неуверенный паренек с грустными глазами.
– Его репрессировали по обвинению в незаконных торговых операциях. Молодой выпускник экономического техникума ответил за долголетнюю практику реализации «левого» омуля в районной потребкооперации, сложившуюся задолго до его рождения. Он скончался в Якутских лагерях. Моя мать назвала меня в честь него. Кстати, для парня из глубокой бурятской деревни он прекрасно писал на русском. У моей матери хранятся треугольники его писем. Из Якутии он слал тексты, сначала бодрые, потом с настойчивыми просьбами отправлять ему почаще посылки, потом отчаянные от безысходности происходящего. Последняя скромная посылка с теплыми вещами и консервами, купленными на последние деньги, вернулась через год, покрытая плесенью, со штампом – адресант умер. Это сильно подкосило здоровье его матери Серафимы. Что оставшиеся три дочери? Выйдут замуж, отогреются своими семьями. А кто ей подарит сыновнюю любовь, дорогую для каждой матери? Уже никто. Мама мне рассказывала воспоминания о том, что корсаковская шаманка, случайно зашедшая на женские вопли из дома Милентия, недовольно прикрикнула на безутешную мать: «У тебя есть семья, муж, три дочери. Тебе ли стенать от одиночества!» – «Я бы их всех разменяла на сына!», – ответила Серафима. – Тогда шаманка в бешенстве отхлестала по щекам рыдающую женщину, держащую в руках пачку треугольных писем от ушедшего сына со словами: «Через дочерей у тебя будут внуки! В одном из них он переродится. Запомни мои слова и замолчи!»
– Ну вот, ты сам знаешь все, что не достает для полноты картины воспоминаний, – произнес Лев.
– Дядя Лева, последний вопрос на ночь – инопланетяне есть? – спросил я, чтобы уйти от тяжелых мыслей.
– Конечно. Как минимум, один из миллиарда микробов на нашей земле тоже делится с собратьями сенсационным предположением, что есть кто-то, кто следит за ними в микроскоп. В этом плане мы от них стоим недалеко.
Былые чувство юмора и точность формулировок, свойственные дяде когда-то, не исчезли после пережитой комы, и это радовало.
В Иркутске мы заехали в мегамаркет за бытовой техникой в новый дом, отстроенный год назад на гонорары Льва. Он бродил между стеллажами и наткнулся на аккордеон в уголке музыкальных инструментов. Вспомнив о своем старом аккордеоне, меха которого истлели во влажном чулане и превратились в бумагу, он вытащил банковскую карту со словами: «Я беру, – и, словно убеждая себя в правильности принятого решения, добавил: – Я могу себе это позволить».
Проезжая Кутулик, увидев из окна портрет с до боли знакомым лицом, Лев приказал остановиться. Он вышел из машины со словами: «Ну, здравствуй, старший брат!» Со стенда, расположенного в центре поселка, на него, улыбаясь, смотрел Александр Вампилов. Рядом была выгравирована цитата из его «Прогулок по Кутулику»: «Райцентр, похожий на все райцентры России, но на всю Россию все-таки один-единственный».
Когда автомобиль выехал за поселок, Лев, не переставая обозревать знакомые окрестности, произнес:
– Никогда не понимал, как можно жить в месте, где нет ни реки, ни пруда, ни того, что может напоминать водоема. А Вампилов вырос здесь. И для него это лучшее воспоминание о детстве… Я был на БАМе. Дети, что выросли в железнодорожных поселках у родителей, сорвавшихся в модные времена на стройку века, поют искренно гимны о новой малой родине. Провинциальные по тексту для уха столичных людей. Но для местной публики очень важные.
– Для жителя села близ Байкала и наше озеро покажется лужей, – отозвался я.
– Так было всегда. Многие «местечковые патриоты» соревнуются в том, у кого больше, лучше, чище, святее, значительнее, симпатичнее, яснее… Знаешь слова Довженко о том, что кто-то в луже видит просто лужу, а кто-то – отражение звезд… Для меня наше озеро – нечто большее, чем водохранилище. Мне есть куда вернуться и подумать обо всем. Вампилов это имел в виду.
До деревни оставалось немного, сердце учащенно билось. Мы ехали близ леса. Смеркалось. Неожиданно перед лобовым стеклом автомобиля пролетела гигантская темно-песчаная тень непонятного животного. От испуга водитель откинулся назад и машинально просигналил.
– Это что, косуля? – спросил я.
– Птица. Орел или кто там еще есть в здешних местах.
Мы вышли у беседки при въезде в село, чтобы, как полагалось, «капнуть» водкой духам местности и положить монету. Крупная птица кружила высоко в небе.
– Это один из наших предков приветствует наше возвращение домой, – констатировал Лев.
Наутро первым делом дядя спустился к озеру, провел рукой по песчано-желтой водной глади, омыл лицо и волосы.
Днем мы поехали в Артуху. Огибая озеро у устья, он неожиданно остановил машину и вышел. Отмерив несколько шагов на травянистой поляне, он вдруг сел и принялся читать молитву. Закончив, он приподнял дерн и вытащил с небольшой глубины полуистлевший гнутый медный кружок с едва различимым изображением колеса сансары.
– Здесь раньше находился дуган, – произнес Лев.
В Артухе он прямо направился к дереву Бурулу, хотя обыкновенно любой гость, прежде чем выйти в нужное место, некоторое время дезориентированный кружился в плотном ряду сосен, елей, лиственниц и берез. Посреди лесной чащи высился гигант с мощными ветвями, ствол которого у основания могли обхватить только три человека, взявшись за руки.
Лев положил ладони на толстую шершавую кору. Несколько минут он молча общался с деревом. Затем так же, как на месте дугана, сел и зачитал молитву.
Вернувшись в село, Лев заглянул к родственникам, что жили в трех домах от отцовской избы по одной улице.
– Семен! – бодро обратился он к двоюродному брату, – Ты будешь шаманом!
– Какой из меня шаман, – незатейливо отозвался Семен, нарезая топором лучины для летней печи. – Сам-то что не становишься?
– Я слишком испорчен, – пошутил Лев. – И у меня другие планы.
– Так и я не святой, и не по дороге мне с этим.
После произнесенных слов топор соскочил с сучка разделываемой ветки и содрал кожу на левой кисти хозяина. Кровь хлынула ручьем.
– Что ж такое!
Семен раздосадовано отдернул руку – вроде не подросток, чтобы так глупо пораниться.
– Твои слова не понравились Бурулу, – усмехнулся Лев. – Не надо оспаривать выбор, который сделан не тобой. Так что готовься, Семен, готовься!
Две недели Лев ограничивал свое общение с родственниками и знакомыми, объяснив, что пишет сценарий к экранизации рассказа Толстого «Метель». Это был удобный аргумент, чтобы не растрачивать по мелочам новые интересные мысли, зревшие в его посткоматозном сознании с каждым днем. Он смотрел с мансарды второго этажа своего дома на озерные волны, на плотную стену леса на том берегу, на силуэты далеких Саянских гор, таявшие в утренней туманной дымке. По вечерам над округой стелился волшебный звук аккордеона, уводившего мысли автора в иную реальность.
По электронной почте Лев писал мне:
– Раньше я всегда стоял на том, что лица, которые якобы отказались от успешной карьеры, ушли в глубинку или церковь, есть просто люди с небольшим запалом. Я помню свою заносчивость с богословами в ключе того, что, если все люди – творения бога, то у него большой процент производственного брака. Так много ограниченных, ленивых, самодовольных и откровенно глупых людей, количество которых в разы перевешивает людей полезных. Сейчас я стою у порога другого понимания. Каким бы человек не был ветреным, несдержанным, ограниченным, честолюбивым, он все равно придет к молитве. Впрочем, не думай, что я ушел в религию. Еще раньше, занимаясь высокими вещами, я подспудно всегда осознавал, что в конце жизни вернусь в деревню, к своим грядкам, озеру и аккордеону. Этот набор всегда настраивал меня на философствование.
Писал он мне крайне редко. Один раз он объяснил свою замкнутость следующими словами.
– Чем больше мне лет, тем меньше во мне огня, тем меньше хочется тратить умственную энергию на мелочи, тем ценнее для меня время. Его я хочу трать только на то, чего этого стоит. Для меня один час, потраченный на пустую беседу, бесполезные вещи, – это повод для продолжительного самобичевания. Мне жаль тратить время на то, что мне неинтересно. Поэтому иногда я бываю резок с тем, что становится препятствием для моего общения с самим собой.
Время от времени Лев дописывал новые действия в сценарии «Метели». В молодости он перечитывал рассказ раз двадцать. Сначала в 17 лет, потом пару лет спустя. И с каждым новым десятком лет понимал, что подчеркивал Толстой. Он закрылся в своем доме, перечитывал поздние рассказы классика, жил его мыслями. Когда настало время первого укоса, у Льва возникло большое желание действовать физически, как у одного из толстовских героев. Он решил попробовать силы в покосе усадьбы сестры. Вручную усадьбу давно не косили. Справлялись услугами трактористов. Однако Лев остался глух к благим увещеваниям сестры. Он прошел один прокос. Устал. Но что-то сидевшее в нем говорило, что надо продолжить. Он терпеть не мог останавливаться на недоделанном. Лев прошел вторую линию. Отдохнул. Третью. Сказал сестре, что, наверное, закончит завтра. Но через десять минут снова взял «литовку» и прошел четвертую линию, пятую. Это напоминало упрямство, с которым он, еще школьником, заставлял себя дочитывать «Анну Каренину» Толстого и «Бесов» Достоевского, когда интерес к чтению исчезал на двадцатой странице. И он дочитывал, не желая множить количество незаконченных дел.
К заходу солнца Лев окунулся в озере, смывая с тела пот и остатки былой хандры. Дома рука потянулась к бутылке коньяка, завалявшегося в шкафу, и пачке сигар. Ноющие мышцы и сознание плодотворно проведенного дня подталкивали снять усталость. Он степенно пил и курил. Под легкий шум в голове от вина и закрученного листа тлеющей сигары к нему вернулось все, что недоставало в его памяти после выхода из комы. Он вспомнил многое. От первого поцелуя до пьяных похождений в столичных городах. Он вспомнил, как стимулировал свое творчество подобными вещами, потому что этого требовало окружение. Вспомнил фразу, стыдливо прикрывавшую подобное поведение – мне всегда хотелось быть хорошим, законопослушным человеком, но творчество приходило только тогда, когда я вел себя обратно…
В разгар воспоминаний Лев увидел, что алкоголь закончился. Он вышел на крыльцо и решил пройтись до магазина.
Дорога к центру села на большей части не освещалась. Лев шел в потемках на маяк дальнего света от наружного фонаря вблизи школы. Впереди, как ему показалось, шла одинокая фигура. По всей видимости, престарелой женщины.
В сквере вблизи магазина отчетливо слышалась суета подвыпившей молодежи. Лев купил бутылку перцовки и повернул домой. В полста метрах от магазина его окружила кучка юношей из сквера.
– Дедуля, подкинь деньжат ребятам, – насмешливо обратился коренастый русский парень, очевидно, лидер компании.
– Я не одалживаю бездельникам.
– Ты словами-то поосторожней!
– Клянчить деньги у старика могут только дети. Детей я не вижу. Вижу совершеннолетних бездельников, которые хотят повеселиться за чужой счет.
Все время недоброго диалога нетрезвые покачивающие тени рядом, словно, бычки, роющие в нетерпении копытом землю, ждали сигнала к атаке.
– Если бы не твой возраст, ты бы давно рыл носом землю за такие слова!
– Если бы не мой возраст, это было бы с тобой!
Для одного из компании предел ожидания наступил.
– Да чего ты с ним разговариваешь? – нетерпеливо вклинился парнишка-бурят, в куртке которого болталась рукоятка ножа.
Лев увидел за его спиной призрак женщины. Сухие черты лица, скривившиеся складки губ, говорившие о том, что лицо никогда не улыбалось. Женщина настойчиво тянула руку парня в карман. В этот момент Лев узнал в ней Саруул Ербаеву. Ему рассказывали, что несколько лет назад ее, престарелого прокурора в отставке, по собственному завещанию с почестями схоронили рядом с родителями.
Русский парень подошел к старику и резко ударил кулаком ему в солнечное сплетение. От нехватки воздуха Лев упал на колени, оперся руками о землю и закашлялся.
– Извини, старичок, – пригнувшись, процедил ему на ухо парень. – Если бы я это не сделал, это сделали бы другие и уже не кулаками. Так что ты легко отделался. Скажешь спасибо еще мне.
– Все, хватило! Не трогайте его! – вскочив, крикнул он окружающим. – А то еще откинется здесь! Нам это надо? – и приказал одному: – Обыщи его!
Лев стоял на четвереньках, когда по его карманам торопливо пробежалась пара суетливых рук. Бумажник и бутылка перцовки стали трофеем маленького шакала.
– Только не отравитесь таким подарком! – прохрипел сквозь кашель старик.
Когда кучка разбежалась, Лев остался стоять на коленях. Напротив, не сходя с места, стояла Саруул.
– Не думал, что в таком возрасте о меня смогут вытереть ноги! – с усмешкой произнес он и, взглянув на призрак, добавил: – Смерти моей, наверное, хотела? Цепляешься по ночам за пьяных подростков, чтобы отомстить мне? Проваливай! Ни я, никто другой больше тебе ничего должен!
