Итэм Ноуно. Платье для ношения на голое тело

Мне приснился сон, будто однажды утром я проснулась и, посмотрев в зеркало, обнаружила – мое внутренне устройство хорошо видно со стороны. Я, по крайней мере, видела его. Видела его и раньше, всегда, но только тем утром заметила это за собой. Внутреннее устройство выглядело как абсурдная картина, где сочетаются работающие внутренние органы, животные и растения, на  имеющихся тут же плоскостях. Все это располагалось внутри меня на уровне солнечного сплетения. И тогда я подумала: видят ли это другие? Если да, что возможно, то как мне вести себя с ними теперь, как разговаривать? Меня явно накажут за такие дела. Я в панике вытаскиваю все это наружу и кладу в большой черный пакет. А дальше – я боюсь хранить его у себя, ибо кто не надо может найти. Мой дом кажется теперь таким уязвимым. А спрятать черный пакет нельзя – то, что внутри него, живое и оно обязательно умрет, если его оставить без внимания. И я решаюсь продать это, потому что нет никого, кому я могла бы это подарить. И никого, кто взял бы у меня это просто так.

Всевозможность. Вот что пугает меня. Если то, что я вижу, действительно существует, то может произойти все что угодно. В любой момент. Может быть, нельзя это писать. Стало только хуже. Нужно оставаться в рамках реальности. Описывать то, что я вижу. Но это тоже не то. Я не могу не видеть, поэтому нельзя описывать это просто как событие. Закрыть глаза означает в страхе принюхиваться и прислушиваться. То, что это все-таки снова началось, не дает мне отвлечься. Я могу только смотреть и пугаться увиденного. Или пытаться всматриваться, или отводить глаза. Даже когда я пишу, хотя это и помогает больше всего остального. Даже сейчас, в этот момент, я тоже немного смотрю вокруг. Нет, нельзя снова это писать. Для кого я это пишу? Не для них ли? Так. Я сижу в своей комнате. Родители уже спят. Мне нечем заняться, поскольку просто лечь спать – раз это успело начаться – я, понятно, не могу. Только что я видела перед собой движение воздуха, как то, которое бывает от горячей батареи. Только там, куда я смотрела, нет никакой батареи. Движение имеет форму столба, оно упирается в пол и потолок, и, видимо, проходит сквозь них. Теперь оно движется медленно со стороны двери, где я его  заметила. Навстречу мне и дальше, в сторону окна за моей спиной. Его путь, пролегает через меня. Так бывает нередко. Я отчетливо вижу его только краем глаза. Когда оно поравнялось со мной,  я опять не сдержалась и быстро посмотрела, и не увидела ничего. Когда оно теперь за моей спиной, мне так страшно. Я не могу думать о том, что это такое. Но я стараюсь думать, напряженно стараюсь думать о чем-то другом. Помогает еще смотреть отчетливо только на то, на что смотришь, на какой-то предмет, рассматривать его. Размышлять о нем, по возможности. Но это действует только днем. Сейчас сложнее собраться. Я постоянно помню, о них, предчувствую их возможное присутствие. Черт. Моя проблема состоит в том, что я прекрасно понимаю: то, что я вижу, НИКТО НЕ ВИДИТ, КРОМЕ МЕНЯ. И поэтому есть два варианта: либо у меня какие-то суперспособности – но почему у меня? за всю жизнь ничего такого не чувствовала. Либо, второй вариант – я схожу с ума. И вот тут уже начинается то, о чем я не думать не могу.  Все, чего я хочу, это не сойти с ума. Самое страшное – это умереть от страха. Поседеть за мгновение.  Я не хочу умирать сегодня.

 

Женя не смогла читать дальше. Дальше еще было. Ей вдруг стало не по себе, словно она случайно увидела что-то стыдное. Кошмар. Она прикрыла глаза и потерла веки. Не будет больше читать. Положила тетрадь обратно в сумку, в которой и нашла ее. Это та самая сумка, с которой она сбежала потом из дома. Это было четыре года назад. Теперь ей ничего не стоит сложить сумку правильно, а тогда она взяла с собой всякой ерунды. Ей было четырнадцать. Мать, когда ее вернули домой, выбросила все, собрав перед этим в коридоре, немного напоказ.  Все, что напоминало об ее выходке. Кроме сумки, конечно. Жене было наплевать. Мать,  оказывается, не нашла тетрадку. Она помнит, ее передергивало, если представляла, как мать читает найденный дневник. Надо сказать, что тогда помогло. Она до сих пор вспоминает это под названием – «моя победа». Она сбежала и все прошло. И что писать немного, «местно», помогает – тоже она сама придумала. Она перебирала средства не видеть духов. Так их назвала. Кажется, слишком пафосно. Увидела их однажды на периферии зрения.  Просто заметила, что они тут. Так же и настолько же, как в первое мгновение, видела их потом полгода. Сначала стала бояться заходить в темную комнату. В доме ее родителей во всех комнатах свет включался уже внутри. Подгадывала, чтобы не возвращаться в пустой дом. А потом это стало происходить и посреди дня, когда мать за стеной и ее слышно, а Женя сидит в своей комнате. Все равно. Наверное, она недостаточно сопротивлялась. Никогда не верила, что сошла с ума. Со временем она поняла, что если что-то произойдет с ней из-за духов, то мать может и не сможет помочь. Иногда она выдавала себя. Невозможно было продолжать контролировать, и она превращалась в дергающуюся белку, которая не имеет времени подумать ни о чем, и только вертится по сторонам, чтобы никто не напал со спины. Она придумала концентрироваться на предметах. Это помогало, если мать входила неожиданно. Она заставала дочь тупо смотрящей в одну точку, как бы задумавшейся. Будто и правда, думает над своим поведением. И вообще, то, что дочь сидит на месте неподвижно, не расстраивало мать, мать всегда хотела просто посидеть в тишине. А вот засыпать было трудно. Она  не помнит, что началось раньше, духи или ощущение того, что кто-то стоит у ее кровати. Стоит расслабиться, закрыв глаза, как понимаешь это. Очень близко. Можно даже расслышать неслышное дыхание. Кто-то стоит у самой ее головы, головы с закрытыми глазами, – и дальше остается осознавать эту возможность секунду за секундой. Но и открыть глаза, может быть, означало бы  умереть от страха. Если вдруг это правда. Мгновенно поседеть и, выпучив глаза, издать последний вопль, пробирающий до костей. Она предпочитала не ложиться, в идеале заснуть за столом, записывая до последнего, потому что когда она записывала, то превращала все в собственные наблюдения. Превращала происходящее в свой опыт. Она была уверена, что нельзя сойти с ума, продолжая максимально трезво и правильно записывать свои ощущения. И помогало, по крайней мере, не пытаться – навязчиво, одергивая себя – разглядеть их четче, разобраться все-таки, что же это такое. Этого делать было нельзя, она называла это «нарываться». А желание делать это было неостановимо, как тик.

Она последнее время собиралась заранее. Раскладывала вещи ровными стопками и всегда немного рано, так, чточто, уже собравшись, часто сидела в бездействии. Собирались с родителями на дачу. Дача была на море. Сложила все, что можно и не знала, куда положить дневник. Она был неуместен вместе вещами, словно какое-то чтиво в дорогу.  Она решила положить его в тот же незаметный карман на спине, где и нашла. Проверено мамой. Пока они ехали на машине, сквозь цветное мелькание и горячие запахи неожиданно теплого весеннего дня, она совсем забыла о дневнике. Об отпечатке, который он оставил в настоящем времени, не в ее мыслях даже, а где-то на заднем плане.

Женя ходила за водой. Была очень напряжена, когда поднимала ведро из колодца. И сначала почти подумала, но остановила себя – теперь точно не стоит. Вот если бы сейчас кто-то подошел со спины, я бы стормозила, оказалась бы очень беззащитна. Даже если бы кто-то просто наблюдал. Запросто мог бы ударить по башке и все. На самом деле, я часто думаю что-то подобное. Поднимается страх. Единственное, что становится важно, это держать себя в руках, потому что я прекрасно помню, что это я сама начала. Сначала, конечно, возникали мысли: «А может это предчувствие?». Но, я знаю, тогда дальше – безоглядная паника, после которой чувствуешь себя глупо, если не успеваешь что-нибудь глупое сделать. И вот, перестала, держит себя в руках. Каждое движение кажется заметным, даже острым, она начинает чувствовать, какие мягкие оказывается у нее ступни, и вообще плотность своего тела и предметов. А сегодня несла ведро с водой, поднялась на крыльцо и тут посмотрела на ведро и не смогла дальше нести. Огромное ведро. Оставила на крыльце и забыла о нем. Потом, когда выходила в туалет, дверь стукнулась об него, ведро не дало двери полностью открыться. Я, конечно, сразу решила, что там западня, но тут же вспомнила о ведре. Хорошо, что меня никто не видел. Все-таки, я не сумасшедшая, потому что мне стало смешно – я ведь не донесла ведро от его чудовищной несовместимости со мной, хотя, оказывается, тут же забыла о нем, как о чем-то совсем обыкновенном.

Сегодня захотела курить, а в коробке осталось только несколько спичек. Я открыла – все они уже стерты немного, так что наверняка не зажечь. Это я их туда и складывала время от времени, бракованные, на черный день. Обычно у папы есть зажигалка, хоть он  почти и не курит. Ее всегда можно взять. Но сегодня он не взял.  Пламя и огонь – это нечто необходимое. Если у тебя их нет, ты вынужден пойти и попросить в соседнем домике то, без чего ты не можешь, например, прикурить. Уж не говоря о том, что огонь – вообще символ чувств. Я говорю себе – по-любому, одна спичка валяется тут где-нибудь, я точно найду, выкручусь, хотя и сама не уследила. И буквально сразу,  вот она – лежит под кроватью. Я хватаю ее и кланяюсь комнате, с чистым сердцем. В голове гулко звучит насмешка, но я говорю ей: «Смейся, смейся, мы-то знаем, что к чему». И вот, я иду курить. Но спичка-то последняя, а коробок гораздо мягче, чем я ожидала. Эта спичка тоже соскабливается, не зажигается. Я автоматически кладу ее в коробок. Вот так поклонилась! И понимаю, что начинаю проваливаться. Тебя не судят, это ничего не значит, в этом нет никакого негативного знака. Это просто игра окружающих предметов со мной. Меня с ними – тоже, но ты-то в игре, очевидно, меньше понимаешь, чем целый мир. Стихия, которая меня выталкивает. Как море. Ты видишь в мире личность, слышишь все эти осуждающие или хвалящие голоса, поскольку у тебя не все в порядке с головой. А вообще-то оно все так и есть. И никого это не удивляет. Стихия, разве нет – чашки на столе, расположение предметов, движение людей?

Вспомнила еще один случай из того времени. Здесь, на даче. Я стояла у лестницы на чердак. Чердак понятен в своей всевозможности. Вполне возможно, что там-то меня и ожидает некто. Дух,  который должен меня наказать за то, что я их вижу. Дескать, нечего было еще и на чердак соваться. Меня удивило, насколько эти мысли похожи на то, что в кино говорят, словно кто-то говорит это за меня, а не я говорю. Но все равно, я сразу настороженно затихла, и тут оказалось, что все звуки мира прекратились. Подумала, что у меня остановилось сердце, а я не заметила. Прислушалась к себе – и правда, ничего. Пощупала сонную артерию – бьется. Вот дура-то, те, у кого сердце останавливается, сразу падают. Стало стыдно, потому что духи, те, кто мог бы меня видеть, сейчас определенно заметили мою глупость, мое мгновенное прощание с миром. Я просто рассыпалась от стыда, и ушла надменно, стуча ногами. На чердак не полезла. Наверное, снова забыла.

Она стояла в саду, только что спустившись с крыльца. Начинало смеркаться и солнце пускало длинные лучи.  Она стояла и щурилась на свет, поскольку, глядя в остальных направлениях, пришлось бы разглядывать стену или огородные грядки. Вдруг справа зазвучал кузнечик. Женя представила лето. Лето было не за горами. Слева включился еще один кузнечик. Она подумала: кузнечики живут – один справа, другой слева, а посредине сейчас она, человек, стоит на крыльце. Живой среди живых.  Ее позвали, и она убежала в дом.

– Женя, рыбу почисти пока светло.

Она заторопилась. Рыбу чистили в море, рядом с домом. Еще нужно было перед этим прополоскать выстиранные матерью вещи, но это задание было приятно – то, что мать стала стирать здесь, означало, что она не хочет скоро возвращаться домой. Когда Женя вышла, собрав все что нужно, рубеж между светом и темнотой уже был позади. Становилось темно. Море, особенно ночью, она ощущала ритмически активным, самодвижущимся как существо. Женя никогда не плавала в море. Нарезать прямые отрезки туда и обратно казалось ей глупым и несознательным отношением. Словно это бассейн. До чего ты собираешься доплыть? Вон до той волны, или до той? Глубины вод меняют состав прибойной волны ежесекундно. Полоскать белье в море – будто  перемешивать свою маленькую, жалкую, отстиранную грязь  с целыми тоннами воды. Грязь сразу становится частью бесконечности. Мгновенно растворяются на твоих глазах следы, оставленные прожитыми днями. Ей это нравилось, прежде всего, потому, что  нет более быстрого способа выполоскать какие-нибудь джинсы. Пока отнесла белье домой и взяла рыбу, совсем стемнело. Освещая себе фонариком, стала спускаться по берегу. Шелестящие волны были источником всего, что ее тревожило в темноте.  Всего того, отчего  ей так страшно идти. Она сдержанно оглядывается. Никого, и сзади в соснах тоже никого. Она села у воды и взялась за рыбу. И сразу почувствовала, что кто-то смотрит. Краткий миг она пытается убеждать себя,  что если никого не слышно, то – вряд ли, и что никто не мог подойти так бесшумно, но тут же сама зацепляется за это «вряд ли», за это «мог бы». Мог бы смотреть на нее. Одно можно сказать точно – она теряет время, думая об этом. Это время может оказаться тем, чего как раз не хватит для спасения. Она чистит рыбу. Он ироничен со своим ножом. Он – как злая ирония в моей голове. Он пришел на охоту, и он захвачен зрелищем добычи, которая еще ничего не подозревает. Я чищу рыбу, вот моя дача, эту рыбу поймал мой папа. Тот, кто наблюдает, говорит: «Рыбку чистишь?». Он вполне мог бы оказаться духом сотен рыб, убитых моим отцом. Что сделал бы со мной дух убитых рыб? Это слишком глупо, и он становится просто взглядом из-за деревьев. Она доделывает свою работу и начинает подниматься к дому. В движении, следя за перемещением предметов, теряя на это большую часть внимания, она снова испытывает приступ страха. Прибавляет шаг, решительно и четко закладывает повороты, обходя знакомые пни и камни на тропинке. Главное не побежать,  потому что тогда твоя скорость будет той скоростью, с которой тебя догонит волной.  Уже у дома она смелеет и оглядывается. Рядом с крыльцом стоит необъяснимо низкий человек. Но мать открыла дверь, и в свете из прихожей это оказывается срубленное дерево.  Женя никогда не замечала его тут, прямо напротив входа.

Той  ночью она пошла на двор и посмотрела на небо. Ночной небесный свод всегда казался ей поверхностью с дырками. Она никогда не чувствовала объема. И тут случайно, краем глаза, увидела его. Объем. Точнее вдруг почувствовала, что сбоку находится очень удаленный предмет. Посмотрела, и ощущение не пропало. И тогда, на секунду,  она увидела все звезды в перспективе. Сердце забилось в сто раз быстрей. Ощущение чуть не сбило  ее с ног, и она понеслась в дом, забыв осторожность. Приближаясь, она заметила на крыльце темный силуэт. От ее взгляда, он взмыл вверх по стремительной диагонали. Она зажмурилась и влетела в дом. Дверь захлопнула молниеносно, но бесшумно – придержала. Страх остался за дверью. Семейная осторожность – с этой стороны. Поскорее прийти в себя. Дом состоит из одной комнаты и кухни. Зашла, а мать за кухонным столом, сразу на нее и смотрит. Жене захотелось в город. В городе есть длинный коридор, который дает подготовиться, когда входишь. Лучше было не думать об этом. Ничего не остается, как лечь спать. Легла и  отвернулась к стене. Молчаливое присутствие матери за спиной. Мать читала газету, своими шорохами только подчеркивая тишину светлого кубика в темноте ночи. Ночь, все должны спать. Она заметила, что от сердцебиения подпрыгивает одеяло. Натянула повыше. Мать не может ничего заметить. Многие, наверно, боятся в темноте на улицу ходить, не зря же кругом фонари ставят. Вот мои родители на даче не поставили, они просто не ходят в темноте. Сама виновата, не надо было с рыбой тормозить. В любом случае, лучше заснуть, пока мать еще здесь.

Потом они поехали  обратно в город. Сначала разговаривали, но как-то перестали. Она закрыла глаза и откинулась поспасть. Непонятно, заснула ли, но когда открыла глаза, то не сразу поняла, от чего деревья едут вверх, лежа на боку. Успела даже подумать: «Мы, значит, едем вниз». И сразу пришла в себя. Когда въехали в город и остановились на перекрестке, она смотрела, как зеленый светофор  своими звуками для слепых – «иди-иди» – подталкивает зрячую толпу, переходящую дорогу, задает ритм, как мышцы в  стенке кишечника. Посмотрела  на отца за рулем. Он улыбался чему-то, слушая радио. Эта песня ему нравится. Стало неудобно смотреть на него, словно она подглядывает.

Около дома пошла в ближайший магазин. Я все время хожу в этот магазин, иногда два раза в день, если забываю что-нибудь. Люди в магазине кружат по своим траекториям. В супермаркете то, что ты берешь продукты – даже не выбираешь лучший, а именно берешь его сам, рукой, просто так, ничего сначала не платя — это тоже часть торгового преимущества. Когда сам берешь – ты хозяин, и это приятно. Когда вышла оттуда, мне нужно было обойти здание вдоль, и я как всегда, в определенный момент двигалась прямо на дверь старого кафе. Уже смеркалось, и дверь была открыта настежь. Я удивилась, поскольку кафе никогда не работало, дверь ни разу не открывалась, за всю мою жизнь тут. Подняла глаза – не сменили они вывеску? Вывеска та же. Я все  приближалась, и впервые разглядела, насколько эта вывеска старая, семидесятых, облезлая, как смерть. Кто же может там быть сейчас? Она делает лишний шаг, не по дороге, чтобы посмотреть, и тут носом утыкается в закрытую дверь. Дверь черная, в сумерках ее не было видно. Мне показалось, что это открытый проем.

Мой любимый поход – в ближайший магазин. Я ухожу из дома, и никто ничего не скажет – дело делаю. Иду медленно, смотрю по сторонам. Смотрю на людей. Сегодня видела двоих мужиков у магазина, наблюдала, пока прикуривала. Они были всеми своими чувствами зацеплены друг за друга. Не разговаривали, но весь вид говорил, что у них есть общее дело. А потом, в своем дворе, шла за тремя другими мужиками. Они тоже шли из магазина. Мы перемещались с одинаковой скоростью, и я наблюдала их до самого дома. Они беседовали. Один все время  говорил, второй устал слушать, а третий вовсе не у дел. Какая, все-таки, разница между двумя и тремя! В нашем доме включили лифт. Это вселяет надежду, это добрый знак. Раньше все время приходилось ходить по лестнице, а у нас на этаже, между лестницей и балконом, есть дверь с ключом. Понятно, что я боюсь по лестнице ходить. А хожу минимум два раза в день, и это превратилось в привычную процедуру. Кажется, что кто-то идет со мной в такт, догоняет меня снизу. Открывая дверь, я понимаю, что сейчас, повернувшись спиной, мне точно нельзя думать так. Никогда никого не было. Если правда кто-то идет – эхо на весь дом. А я однажды даже слышала, как кто-то меня по имени назвал, на балконе второго этажа. Я живу на четвертом. Отличная фраза для дневника.

Когда они вернулись, Женя долго разбирала вещи. В конце почти сознательно затягивала. Достала дневник. Непонятно, зачем ты возила его с собой – ни разу не достала. Он, что –  какой-то талисман? А случай защиты от темных сил так и не представился. Глупости. Просто чтобы кто-нибудь не нашел, кто не надо. А кто мог найти? Все ведь ездили вместе, дома никто не оставался. Она положила дневник в хорошее место. Мать сразу  легла спать, а отец ушел куда-то погулять. Она осталась одна. Как всегда сначала с облегчением, а потом, после двух-трех часов одиночества, она боится заходить за темный угол. Отец не приходил больше чем, три часа. Сначала читала дневник – с целью найти описание первого появления духов. Она не помнит, как это тогда началось. Открыла с середины и стала читать вперед, а потом назад по времени. Ничего не смогла найти. Ей казалось, она точно помнит, что  записала это. И было в записи что-то такое, что  она тогда еще подумала: «Вот, не зря я записываю». Может и ерунда, может просто в тот момент от письма отпустило, и потому так запомнилось. В итоге только тошно стало, и стыдно за себя. Стала даже как-то дергаться. Противно одно то, что я читаю это сейчас с интересом. Подростковый бред. Спрятала дневник. И так вышло, что не было у нее в тот момент никакого дела, никакой домашней работы. А сама она не знала, что придумать. Сидела, уставившись в стену, и вскоре заметила, что находится на грани. Почти единственное, что сейчас можно делать, это вспоминать духов. А это означало опрокинуть единственное неоспоримое чудо, которое случилось – то, что она однажды забыла о них, не помнит, что это было за «однажды», и ни разу не пыталась всего этого вспомнить целых четыре года. Как только она это осознала, то перевалила через край и вспомнила. В такой ситуации одно хорошо – можно хоть покурить, или еще что-то такое сделать, про что знают только взрослые.  Теперь и Женя это знает. Она полезла в карман посмотреть, есть ли у нее сигареты, и тут краем глаза увидела,  что кошка пробежала на кухню. Она с интересом пошла посмотреть, что это за кошка, и когда уже поворачивала из коридора, замерла – у них никогда не было кошки. Ниоткуда кошка взяться не могла. Это дух, пожалуй. Она шагнула в кухню.  Она вглядывалась в предметы. Пустая комната, как жидкостью, наполнялась тишиной, с каждым мгновением. Кухонный  порядок на глазах становится смешным и поверхностным. Я уверена, это мне показалось и ничего больше не будет. Нет, ты же заразилась, от дневника! Она бросилась, вытащила, да так и стоит с ним. Не может выкинуть. Это означало бы действием подтвердить – что-то происходит.

Нельзя сказать, что она пришла в замешательство. Нужно было просто прийти в себя, сконцентрироваться на каком-то деле. Вязать, например. Когда вязание уже на середине, легко войти в колею. Но она не смогла, не смогла и пяти минут. Сначала как маленькая мысль, а потом, все разрастаясь, возникло ощущение – кто-то стоит за спиной. Она держится, но долго не может, оглядывается. Глупо. И когда возвращает взгляд к своей работе, то видит прямо перед собой – на мгновение, пока взгляд еще не сфокусировался – видит, как шевелится полоска воздуха. При попытке разглядеть полоска растворяется, но ясно, что она никуда не делась. Женя продолжает вязать. Краем глаза она видит шевеление еще и за столом, в метре от пола. Вроде пятна. Но нет, никаких названий! Она  в этот момент не думает, что вероятно все вернулось, что может быть у нее галлюцинации, что может быть она больна. Прежде всего, надо не пропасть здесь и сейчас. Она думает о том, что надо продолжать вязать, и не замечает что сидит, уставившись на блеск неподвижных спиц. Задумалась, как могло бы показаться со стороны. Надо что-то сделать. Пойти из дому означало бы побежать. Двигаться какое-то время, проходя все эти двери и повороты и  признавать – что-то происходит. Двигаться, не следя за своей спиной. Она закрывает глаза. Что же делать? И вспоминает то самое, ту самую дилемму.

Когда ей было лет десять, она в который раз заболела бронхитом, и ее водили, кроме всего прочего, и к экстрасенсу. Имея в виду, наверное, медитацию на дыхание, он учил ее такими словами: «Думай о том, как ты дышишь». Когда потом она пыталась это предпринять, то попалась. Оказывается, можно либо думать, либо дышать. Приходилось совершать самой каждый вздох, делать его как действие, и  в него вмешивалась вся ее неуверенность. Вся неуверенность, которая может прицепиться к любому действию, когда ты о нем думаешь. Особенно если тебе десять. И главное – однажды уже начав, она не могла вернуться, никогда до изнеможения не могла вернуться и перестать думать об этом, перестать вмешиваться. В то, во что нельзя вмешиваться, как она поняла потом.  И опять, сама память избавила ее от этого. Как – неизвестно. Тогда она первый раз попала в тупик, в безвыходное положение ума, от которого спасало только терпеть, барахтаясь на поверхности. Потом, в четырнадцать появилась другая дилемма. Это может быть где угодно, но если тебе страшно, и ты от этого, сдаваясь, зажмуриваешься, то ты не можешь сидеть с закрытыми глазами долго. Поскольку так ты еще беззащитней, поскольку так всего этого – всего чего угодно – невидимого и неизвестного, становится еще больше. Все становится чем угодно, и даже  звуки теряют принадлежность к действиям, которые их произвели. Но открыть глаза уже нельзя. Поскольку за то время, пока ты не смотрел, могло произойти все, что угодно и ты, открыв глаза, можешь увидеть это прямо перед собой. Она тогда изворачивалась – на секундочку открывала глаза и проверяла, все ли на местах. И сразу закрывала снова, чтобы не усомниться, не начать вглядываться. В это одно мгновение сразу становилось ясно – все в порядке. Никогда мир не был таким ясным, как в эти мгновения.

Зазвонил телефон. Она поговорила с другом отца. От этого на какое-то время  все встало на обычные места. Потом сама снова вспомнила, стала рассуждать. Похоже, одиночество играет решающую роль. Когда рядом нет того, кто не видит лишнего, и этим доказывает тебе существование границ. Как линия – она ведь между точками, а не в бесконечность. Сама периферия взгляда, проклятая подмышка, куда рассудок никогда не дотягивается, вовсе не включается в присутствии других людей. А какое-то занятие помогает только до тех пор, пока оно отвлекает тебя, пока требует всего твоего внимания. Но стоит тебе научиться этому делу в совершенстве, как ты снова становишься собой на фоне действия, снова замечаешь все то, что должен замечать. Свою, например, наивную спину. Как она выглядит со стороны? Становилось все легче. Папа всегда говорит, что я унаследовала от него аналитическое мышление, а оно выручало его всю жизнь. Женя посмотрела на телефон. Телефон молчал.  Он может зазвонить прямо сейчас. В любой момент. Он прямо и выглядит так, будто представляет собой эту возможность.  Телефон молчал. Она стала бичевать себя мыслями о том, что именно она бы сейчас побоялась сделать. Скажем, пойти в темную прихожую – явно слабо. Тут в прихожей зашуршало. Есть такие звуки пустого дома, их только нервные дети боятся. А взрослые знают, что если звук не имеет ритма и не повторяется, значит то, что его произвело – случайно. Нужно только подождать повторения, не будет ли. И, конечно, не будет. В прихожей снова зашуршало, гораздо ближе. Она оглянулась – зашел отец. Он почему-то не зажег свет, когда вернулся. Комната с его появлением сразу стала нормальной. Сама Женя стала нормальной, словно ее втянуло в привычную форму. Как она рада его видеть! Здесь ведь ее человеческая стая, ее родители, родной вид жизни. Женя разулыбалась. Отец не ждал такой реакции, ведь уже глубокая ночь и он немного выпил. Был приятно удивлен. Похлопал дружески ее по спинке.

– Тоже не спишь? Я вот погулял. Спать пойду, наверно.

«Милый, милый» – думает Женя. Он вдруг вернулся из дверей родительской комнаты и приобнял ее:

Читайте журнал «Новая Литература»

-Ты, если что у тебя на душе тяжелое есть, ты же знаешь, всегда можешь с папкой поделиться, да ведь? Ну, что случилось у тебя?

-Да ничего не случилось. Сидела, читала. Сейчас тоже спать пойду.

Он вздохнул, словно и не ожидал ничего другого услышать.

-Ну, давай.

Когда она зашла в комнату, освещенное пространство резануло своей пустотой. Подошла к окну. Четвертый этаж – ни то, ни се. Вдруг представила себе, как  бы стала спасаться отсюда, если бы пожар отрезал от выхода. Исчезают, плавно и постепенно, все вещи в ее комнате, все, что имеет отношение к ней. Например. Представила, как рвется веревка из простыней или еще чего-то, наивно, по примеру кино, использованного для спасения, опять представила себе смерть, ужас. Обреченность, сожаление. Сердце готово выпрыгнуть. Она зажмурилась и просто ждала, когда это кончится. Потом почувствовала сильную усталость – в костях, в кончиках пальцев. Я должна лечь спать. Заснула легко и быстро.

На следующее утро  светило солнце. Летала пыль. В соседней комнате храпел отец. «Как хорошо!» – подумала она, – «Храпит и оповещает этим о своем присутствии, можно не идти проверять». Мать тоже постоянно слышно. Всегда понятно, что она делает, если она дома. Не удивительно, это же близкие мои.  Возникло теплое чувство, смешанное с желанием сделать что-то полезное. Она представила себе квартиру за дверью ее комнаты. Вещи на своих местах.  Что будет сегодня? Спокойные звуки вынужденного совместного функционирования трех взрослых людей.

Она вспомнила о духах, только когда стала мыть пол. Домывая уже, села – заслужила отдых. Сидела какое-то время на корточках с тряпкой в руках. Чувствовала себя приятно опустошенной – все, что казалось нерешенным, приняло жертву потраченной  энергии. Она подумала, что грех жаловаться – у нее есть все, о чем мечтают многие. И тут заметила в полуметре от пола, прямо рядом с собой, плоскую лужу. Лужа не двигалась, но жила, рябилась. С незаметной скоростью как, наверное, все на свете рябится на самом деле. Ниже, выше, справа и слева от меня, везде и насквозь какая-то жизнь. Жене на долю секунды стало просто интересно, и тогда вокруг задрожало, каждая точка воздуха ожила. На что бы она ни смотрела, все цепляет за взгляд и затягивает в самый центр себя. Вот нарывается-то! Женя закрыла глаза. Неужто ты можешь! Тебя же сожрут. А почему бы нет? Есть у тебя что-то? Кем ты являешься по-твоему – это, хотя бы, можешь сказать? Женя открыла глаза и стала домывать пол. Затылком и задницей чувствуя, думая, крича внутри головы: «Мышиная трусость!». Мышей все едят. Резко разогнулась, стояла, оглядывалась. Ничего не видела. Взгляд только что трудившегося человека не допускает периферии. Пока он заточен и не затупился. Захотелось исчезнуть. Хотя бы просто пойти гулять было просто  необходимо.

Солнце светило отчетливо. Солнце в городе. Друзья у Жени были неформалы, и к ним хотелось не всегда. Она чувствовала себя на их фоне вполне нормальной домашней девушкой, так же, как раньше чувствовала себя ненормальной на фоне родителей.  Пойти к друзьям в такой день было бы просто негуманно. Не хотелось заставлять кого-то играть в такой день. Всего лишь яркий свет – и все сомнительное кажется куда более поверхностным.  Не то что, скажем, зимним вечером, или под прикрытием чьего-то праздника. Никак ей не пойти к друзьям. Но надо как-то потратить единственный выходной. И она начала обычный путь – сначала до дальнего киоска, где она предполагает, что ее не запомнят, ибо там всегда много народу со всех окрестных дворов. Потом – спрятаться там же где-нибудь и покурить. И потом только надо будет уже идти куда-то.

На улице она неизбежно вступает в социальную игру, поскольку не считает себе красавицей, но и проигрывать не соглашается. Научилась держаться самоуверенно и не  цеплять чужих крючков. Но все-таки, она ведь не красавица и потому приходилось иногда как-то выкручиваться. И тогда это занимает полностью. Фланировать, слоняться, узнавая границы своей роли – а ты и не знал, что, оказывается, вот еще на что слаб. Она, может, для того только и ходила в гости, или в магазин, когда ничего особенно не надо, или просто гулять. Ради встречных незнакомцев, которые ставили ее на место, и она, стараясь чтоб это место было получше, по умолчанию признавала, что место ее. Ее. А потом оглянешься на отвоеванное  –  вот она ты, вон ты где. И вся игра. На самом деле, что делается между людьми, когда они идут по улице навстречу друг другу, и оглядывают друг друга мимолетно? Они заняты, занято девяносто процентов их сущности, поскольку они ведут себя. Важного спутника. Она часто замечала, что бывает полностью затянута в процесс взаимных оглядываний. Поскольку, есть в этом что-то очень важное. Один ее друг сказал, что он никто. А она подумала про себя: «Да, а я вот хуже чем  никто. Некто, кто должен доказать свое существование, доказать любое свое определение, даже отрицательное». И вот, научившись наглядно стоить столько, сколько ее устраивало, она бывала даже счастлива на улице. Когда, например, не проигрывала кому-нибудь симпатичному. Вот и теперь, она дошла до киоска и потом, покурив во дворе, уже сама захотела поехать к друзьям.

Дома у подруги она была приподнята. Такой солнечный день. Еще в коридоре столкнулась со своим парнем. Как всегда, когда встречаешь его неожиданно, он пробуждает большие надежды на совместность. Она была рада его видеть. Он ее обнял. При этом он старался держать свою голову подальше от нее. Такой сдержанный, видимо. Это заставило ее посмотреть ему в глаза. Завязывалась игра в скрытую обиду.

Женя: «Что-то случилось?»

он: «Ни-че-го.» (ясно, что-то есть)

Женя: «Ничего, что я пришла?»

он: «Почему ты думаешь, что дело может быть только в тебе?»

И тут ему позвонят. И он, зацепив ее внимание таким гнусным образом, пойдет на лестницу курить и разговаривать. Она сама предложила ему тему – «что-то случилось», и теперь он будет ее развивать. Потом она пила чай на кухне, он вернулся, все вместе они поболтали. Потом он встал, поцеловал Женю и ушел. Она ненавидит его, пока длится его прощальный поцелуй – он может не говорить, что прощается, ведь в другие моменты он не целуется, только на прощанье или по дороге в постель. Оба они знают – Женя не из тех, кто напрашивается, но он говорит:

-Хочешь – подожди меня тут. Я скоро.

Конечно, она не будет ждать, ведь этого должна она захотеть, и значит, он сам этого не хочет. Вот оно, мое место: сидеть здесь невозможно, потому что теперь я уже не могу ждать его. А сидеть и не ждать – не даст линейное сознание подруги. Хозяйки, между прочим. Как символично – заодно с тем, кого нет. Сначала смотрели друг другу в рот, потом назвали друг друга своими, потому что так положено – называть. И наконец, теперь отыгрываем то, что прилагается к этому названию. Она иногда пытается смотреть на него так же, как в начале, и тогда ему неудобно, он чувствует себя от этого объектом воздействия. А это, знаете ли, не по-пацански.  Она думает, что она несчастна. Мое место – глупая роль второго плана с типическим поведением. Невозможно подписаться под такой ролью. Она вскочила и пошла, не попрощавшись.  А на лестнице опять столкнулась с ним. Он тут же погасил начатый звонок и широко улыбнулся:

-Дождалась, все-таки?

Черт тебя подери! Он предложил сигарету. Закурили. После трех затяжек он берет ее за талию и прижимает к стене. И ей снова так хочется верить, что все будет хорошо. Она говорит себе: «Закрой глаза, все будет хорошо». И закрывает глаза, и расслабляется, но ненадолго, конечно, надо ведь отвечать ему, делать нужные движения. И тут она вспоминает, что в подъезде он не решится, это известно. Он по-разному выходит из такого положения. Всегда знает, что надо будет выкручиваться – затеял, а не стали. А набор вспомогательных фраз так невелик. Но он говорит их каждый раз как впервые, от чистого сердца, уверенный, что она не заметит повтора. Как только он обнял ее, она на самом деле начала ждать, когда он начнет выкручиваться. Она ловит себя на том, что не чувствует того, что должна, даже кожа ее не чувствует. Она замирает взглядом на ткани его рубашки. Ткань шуршит, когда трется, и она словно на секунду ощутила это сама. Вдруг ей кажется, что она сейчас поймет что-то важное. Звонит его телефон. Она думает почему-то: «Есть бог». Это я должна была понять? Он как-то слишком быстро поговорил – только засмеялся и повесил трубку. Она подумала, что он сейчас продолжит, но в двери квартиры появился Саша, его товарищ и друг.  Саша явно стеснен, и хотел бы общаться с ним без Жени.  Это ее задевает, потому, что, кажется, она всегда ждет чудес от неблизких людей.  Даже на улице те, кто не нападают, кажутся прекрасными в своем внутренней жизни.  И сейчас Женя с готовностью развелась, обиделась и, поджав губы, удалилась. Когда спускалась по лестнице, то бежала все быстрее и быстрее. Скатилась донизу и стало радостно от того, до чего же легко теперь уходить, и совсем не хочется, чтобы он останавливал.

Три часа ночи, будний день. Не смотря на это, многие окна горят. Значит, все эти люди не пойдут на работу завтра с утра. Женя опять ощущает подъем, она идет вдоль по улице. Она определенно слишком напрягается последнее время. Уже вторую неделю не ходит в институт, и не думает о последствиях. А улица заканчивается парком. Приближаясь,  увидела человеческую фигуру с собачкой небольших размеров. Оказалось – сорокалетняя тетка, с хмурым и нетрезвым лицом. Неожиданное время для нее. Или нет? Женя сразу предположила некое духовное родство. Хотелось заговорить. Прикурить, например, всегда можно. В такой час у тетки конечно была зажигалка.

Женя сразу перешла на личный тон:

– Как вы не боитесь ночью гулять?

-Так у нас УВД  на том конце парка.

-Да? Не знала. С детства в этом районе живу.

-Хорошо, что тебе ни разу УВД  не пригодилось.

Поделом тебе – иронией, за твою  нелепую откровенность. Женя смущена.

-Ну, доброй ночи.

Тетке явно хотелось еще поговорить, но обе понимали – не хватало только, чтобы они начали прогуливаться вместе. Собачка рвалась с поводка. Женя решительно двинулась в парк. Она же только что заявила, что местная. Когда миновала первый фонарь, из темноты оглянулась на тетку. Та смотрела ей вслед. Собачка крутилась возле ног. Желтый мягкий свет фонарей, и грязь блестит. Как в той серии детективного сериала, где маньяк убивает свою первую жертву. В кино не бывает мокрой слякоти блестящего серо-желтого цвета, со следами множества ног. Аллейка в парке темной ночью и девушка идет. Это понятно. А слякоть зачем в сюжете? Может быть, она будет затруднять бег жертвы, может быть, девушка упадет в эту слякоть? Темная масса деревьев справа и слева, все боле сплошная с каждым шагом. За деревьями огоньки дальних домов. Но вот, погасли. Там кто-то выключил свет и лег спать. Не то чтобы она была уверена, что это начнется. Нет. Просто это началось, как она и ожидала. Сначала кто-то движется  параллельно ей, далеко, метрах в ста, в темной глубине деревьев. Неизвестно, есть ли вообще в той стороне эти сто метров. У ближайшей скамейки под фонарем – темный шар на земле. Она приближается и замечает, что шар продолжается сквозь скамейку, на стоящую позади урну. Неожиданная связь миров? Женя опять надумывает или они действительно выйдут на контакт, на сей раз? У следующей скамейки она ожидала увидеть еще одного «мусорного». Опять даешь им имена? Женя на самом деле держит себя в руках, она контролирует свое перемещение относительно сторон света. Когда идешь в сумерках, никогда не нужно оглядываться. То, что кажется тебе в очертаниях деревьев при прохождении мимо, оставляет острый страх и потребность разобраться, что это было. Но никогда не нужно оглядываться. Если ты оглянешься – и не увидишь ничего, кроме того, что там обычно бывает –  то пока длится этот твой вороватый взгляд, сама реальность посмотрит на тебя в ответ как гигантская, глобальная  опасность. Она посмотрит как место, от которого ты чего-то ждешь. Как что-то чреватое. Хотя ты просто хотел проверить, и поэтому оглянулся. От таких мыслей Женя ощутила себя идущей по проволоке. Сама я бы точно упала. Кажется, меня слегка поддерживает кто-то сзади. Может это к тебе кто-то прислонился, а хочет, чтобы ты думала, что это тебя поддерживают? Откуда вообще взялось это ощущение? Черт возьми, да все в порядке, что же ты хочешь, вообще не думать что ли? Что тогда, в пустоте? Ты знаешь, нет? Женя хочет закурить. Для этого ей пришлось  остановиться  и занять на секунду обе свои руки и голову. Она прикуривает, волна бегущей на нее опасности приближается. Опять невозможно совладать со своим сердцем. Зажмуривается. Тоже действие. Называется «да, пожалуйста», и  это занимает настолько, что она забывает осознать, что же случилось в тот момент, когда волна была уже здесь. Ты даже не можешь понять, угрожает тебе что-то или нет. Высшая степень беззащитности. На секунду почувствовала себя почти защищенной такой полной беззащитностью. Но – «ты не можешь и представить, как много всякого…» и снова стало страшно. И вдруг она пошла быстро вперед. Решила найти темное пятно и пройти прямо сквозь, но под ближайшим фонарем ничего не было. А дальше темнота без конца – до поворота больше ни одного фонаря. И она, конечно, забывает обо всем. И видит сразу прямо перед собой часть чего-то неизмеримо высокого. Срывается и бежит по светлой полосе дорожки к темному пятну скамейки, которое оказывается кустом и она уже, просто чтобы не останавливаться и не думать больше, не иметь времени оглянуться, лавирует между кустами и когда понимает, что сошла с дороги, останавливается, дышит, думает: «Тут хоть маньяка точно не встретишь». А потом замирает. Все внимание поглощают звуки и пространство, сотканное из непрерывных перетекающих колебаний, мельтешащих точек и полос. Пространство вокруг и внутри нее. То, что и внутри – тоже, она понимает потом, когда зажмуривает глаза и опускается на землю. Тут же что-то легко трогает ее за спину. Она отшатывается. Не может быть. Это слишком. Неужели все-таки нарвалась? Нечто отвечает шуршанием. Это кусты, и когда Женя повернулась и поняла это, то тут же стала видеть и вглубь веток. Смотрела туда. Потом повернулась к этой глубине спиной, подтянула колени к голове, и уткнулась в них глазами. Она была готова. Подул легкий ветерок. Она открыла глаза и очертания предметов, только что  виденных в приступе паники, показались такими простыми. Только немного дрожали. Она была бы счастлива, если бы сейчас что-нибудь произошло. Ей вспомнилось: «Все будет хорошо», и тут она услышала дыхание за спиной. Шумные человеческие звуки. За кустом кто-то топтался. Оказывается, здесь есть изрядный провал в гуще веток. В паре метров от нее мужчина что-то нажимает на своем телефоне. Его сосредоточенное лицо освещено экраном. Он не замечает Женю, он ни за что ее не заметит. Она все равно немного отодвигается. Он нашел нужный номер, решительно нажал вызов и снова повернулся к ней спиной. Она снова выглядывает в просвет. Слышно даже, как он пахнет. Он не подозревает, как беззащитна его спина. Что там, за спиной может кто-то быть. В темной гуще деревьев, почему бы и нет? Он такой наивный.  Мужчина вдруг делает такой жест – словно скучающая старушка, прикладывает ладонь к щеке и опирается на нее, ожидая ответа. И от этого Женя замирает над ним, как над бабочкой. Она вдруг ощущает на мгновение всю его частную теплоту и уют. Какая эта теплота на вкус. Женя решает выйти. Заговорить с ним. Ей даже кажется, что это надо сделать сейчас, пока он возится с телефоном – чтобы сюрприз из темноты был немного смазан. Вряд ли помогло бы. Он снимается с места и резко удаляется – на том конце провода сняли трубку, а он из тех, кто не разговаривает по телефону, стоя на месте. Женя остается с теплым чувством. Взвинченные нервы толкают ее в спину, и, пока еще слышны шаги, она по его тропке выходит из кустов. Идет, отряхиваясь, и не думает теперь ни о чем. Тропка ведет на освещенную аллею. Уже у самого выхода из парка, в воротах, она замедлила шаг. Через дорогу – пятиэтажный дом. Окно на первом этаже светится, смотрит прямо на нее. Миновав ворота, подумала, что она, оказывается, смелая. Повернулась и стала смотреть в парк. Там повсеместно происходило движение, череда параллельных полос, немного в наклон, проходила сквозь деревья. Полосы темные, и наполнены внутренним волнением. Столбы прозрачного пламени. Она не смола дальше смотреть, отвернулась, и тут почувствовала панику. Всего лишь вышла за ворота, и уже обнаглела до того, чтобы обернуться и уставиться.  Наказание. Она разглядывала их намеренно. Главное в такие моменты не побежать. За своими шагами, убегая, можно и не услышать действительно бегущие за тобой шаги. Она медленно перешла дорогу, напрямик к окну. Если что, меня там ждут. Вон мой муж, ходит там. Когда уже перешла, то заметила что тротуар вокруг  дома очень узкий. Это тыльная сторона, тут вообще не предполагается ходить. Дом повернулся спиной к почти побежавшей  Жене. Она, стыдливо отвернувшись, обошла. Идет домой.  Через полдвора она уже опять уверена в себе. Кто-то курит – ветер доносит запах. В темноте на лавках сидит несколько человек. Завидев их, она прошла мимо  по диагонали, чтобы подальше. Их присутствие, особенно на таком расстоянии, успокоило совсем.  Уже в своем подъезде она вспомнила, что забыла купить алкоголь, как собиралась. Даже похвалила себя – здоровее будешь. В ту ночь Женя засыпает отлично – неожиданно для себя, за чтением чего-то.

Она проснулась среди ночи сидя. Видимо, приснился такой сон, что села в кровати. Что это был за сон? Не известно. Обнаружила себя уже проснувшейся. Улеглась поудобней снова, но адреналин шумит в ушах и посредине ночи она так очевидно не спит. Она думала, прежде всего, сразу в единый миг осознала, кто она есть. Биографические данные. Представила себе лицо. Лицо скорчило презрительную гримасу. Она вспомнила о дневнике. Вспомнила о них. Зачем? Но ничего не поделаешь. Вспомнила, как это было тогда. Вот она – сидит и бесшумно пишет. Глаза, наверное, горят. И не подумаешь, что это не творчество. Самолюбование. Она определенно обсасывала свою уникальность тогда. Пусть больную, даже лучше. Теперь я думаю: «Тогда писать помогло». Это в самом деле помогало занимать часы, в которые ты не можешь спать. Она открыла глаза на секунду.  Ночь, и я не сплю. Снова закрыла. Это помогало не обращать внимания на то, кроме чего ничто не движется ночью, на то, что ночью так заметно. Ей снова захотелось открыть глаза, но она сдержалась. Сидела тогда и на бумажке игралась перед собой безумием, болезнью, может быть. Она вспомнила свою комнату в старом доме родителей. В том городе, где она родилась. У нее был стол из ярко-желтого полированного дерева. В электрическом свете его поверхность напоминала мед. Эта поверхность приковывала взгляд и, не раз, попавшись и рассматривая,  Женя и замечала что-нибудь краем глаза. Она вспомнила духов и открыла глаза. Темнота сразу полилась внутрь. Она закрыла глаза. Черт возьми, я взрослый человек, мне необходимо заснуть.  А мои мысли со стороны забавны для того, кто мог бы их слышать, находясь сейчас в комнате. Она спокойно протянула руку и включила ночник. Потом открыла  глаза. Прошла и включила верхний свет. Лампочка в ночнике мигнула и погасла. Она оглядывает комнату. Замершие предметы, глупость ее страхов. И еще, очевидный факт, – то, что все на своих местах совершенно ничего не гарантирует. Зачем она зажгла свет? Чем она собирается заняться? Рядом  со своим лицом, в каком-то метре, она заметила темное пятно. Оно немного изменило форму, когда она посмотрела второй раз. Неужели движется? Не стерпела и обернулась. Прямо на нее смотрели  красные глаза оскаленной в милой усмешке кошки. Это мой плакатик. Его подарила подруга на прошлой неделе, и отец ругался, когда я повесила. Женя смотрит  в глаза кошке. Что, это я жду чего-то, что ли? Отвернулась и даже легла. Но кошка все равно смотрит, да, и придется встать, чтобы выключить свет. Как она выглядит, когда поворачивает голову там, у себя на плакате? Вскочила, но тут же одернула себя и замедлилась. Может, записать что-нибудь? Может, стану когда-нибудь писателем? Да, я помню тебя. Твоя обложка вызывала у меня чувство присутствия в тебе отдельной индивидуальности. Дневник в ярком свете ночи, в ее неподвижности – как средоточие проблемы, как ее символ. Она так и сидит с тетрадкой, не решаясь открыть. Да что же это, в самом деле, есть же тут чистая страница? У нее тогда был аккуратный мелкий почерк, и строчки одна за другой – так много! – заполняли лист за листом. Даже завидно. Вот новая страница. Начать сначала – и сколько я теперь напишу? На сколько у меня есть, чтобы вообще взяться за ручку?

Женя записала: «Почему нужно все время чем-то заниматься, чтобы не быть собой просто так (пауза). Недаром, говорят: «человек ни о чем» (пауза, она смотрит на последнее слово). Могу попробовать описать то, что вижу. Но я ведь хочу НЕ видеть. Тогда у меня, возможно, были проблемы с общением. Проблемы с уверенностью в себе. А теперь я просто вспомнила свои галлюцинации и надумываю их. Может быть, каждый видит все это, но никто не принимает в серьез. Может, это что-то вроде движения частичек пыли, местами отражающих свет».

Она закрыла дневник. Идиотизм. Кому я все это сообщаю? Из-за спины с бешеной скоростью пролетел шарик размером с яблоко. Она дернулась, и уронила и ручку с дневником на пол. Оглянулась. Комната ответила: «Ну, и что?». Она подняла дневник, открыла его и записала:

«Ночью духи повсеместно входят и выходят из стволов деревьев. Или они просто пропадают из вида на фоне дерева. (Пауза) Если постараться, то можно воспринимать это как эксперимент над сознанием. Опыты по психологии. Я же на самом деле не схожу с ума.

(Почему? Ты так уверена? Знаешь что-то об этом?)

Потому что всем известно – кто больной, тот считает себя здоровым. А я вполне допускаю обратное. Да, попросту, я бы заметила. И – честное слово,  мне совсем не важна истинная природа этого невидимого мира. Я бы даже не хотела знать, что это такое. Просто напрягает возможность того, что я не понимаю всех механизмов, не замечаю всех опасностей, которые окружают меня. Почему именно опасностей, если духи не замечают тебя?  А почему иначе мои глаза все время видят их, почему сознание все время отмечает их? Зачем?»

Мало того, что не можешь не всматриваться, ты же дергаешься все время. Она закрыла дневник и осмотрела комнату. Ей нужно перестать спрашивать себя, что это  такое, и как же это так. Но тогда, если все остается как есть, тогда надо занять определенную позицию по отношению к ним. Выбрать роль. А дальше – эпос, а дальше в сказках говорят, что тогда-то все и начинается. Женя закрыла глаза. Закрыла лицо ладонями. Дышит. Вдыхает свой запах. На несколько секунд не ощущает больше ничьего присутствия. Нужно гасить свет, она встала, и тут закашлялся отец. Долго, как не кашляют во сне. Она замирает в неподвижности. Успею выключить свет – судя по звуку, он еще лежит. Она совершает  неслышный бросок и выключает. Стоит в темноте у выключателя, вся превратилась в слух. И нечего больше опасаться, она совсем забыла о темной комнате за спиной. Отец уже идет, сонно шаркает на кухню. Кухня прямо за стеной, он, на самом деле, стоит сейчас примерно на расстоянии метра от  меня. Она слышит все его звуки. Он пьет, потом просто стоит. Женя вспоминает, что она в темноте, и когда отец уйдет обратно в постель, то сразу зажечь свет будет нельзя – он заметит, еще ведь не заснет пока. Она начинает бесшумно передвигаться к кровати. Он здесь, если что. На цыпочках, почти не дыша, она снова забывает об опасности. Только ощущает теплое, сонное присутствие за стеной. И вот, она уже лежит. Может это я специально так себя поймала – теперь придется встать и пройти в темноте, если снова приспичит  свет включить.

Утром она слышит отца. Он уходит на работу. Даже его дыхание при стандартной процедуре – все проверить, все закрыть – даже дыхание  одинаковое каждый день. Мать и отец. Мать – работник культуры. Отец достиг многого на производстве. Их жизни полны закономерностей. Их мир похож на паутину смыслов на поверхности невидимого пространства, которое отдается эхом у нее за ушами, когда она пытается расслабиться. А ей достаточно случайно расслабить одни только глаза. Она думает об этом, слушая их за стеной. Но потом, когда отец входит, она должна выглядеть и вести себя, как его дочь. Иначе он не поймет. Все это несколько мучительно, но она должна оплатить покой, сыграв свою роль. «Давай там, постарайся дорогая». Это он про учебу. Он начал называть ее так – «дорогая», так же, как называет мать –  когда ей стало больше пятнадцати. Иногда это вызывает у нее кривую усмешку.  А иногда она думает, что это ведь может быть дословно – «дорогая», как та, которая дорого стоит. Дорого обходится. Она, в его представлениях, выросла. Он уходит и она должна тоже. Идти в разные стороны, поэтому даже в лифте они поедут по отдельности. Он не закрыл за собой и на пару минут, завязывая шнурки, она дома одна, но потом, наконец, вышла.

Женя родилась в городе без метро.  И, когда переехали, метро очаровало ее. Прежде всего, тем, что в метро находится вместе много людей. При этом все они – или большинство – находятся и не дома, и не на работе. Ни в одной из своих обязательностей. Они уже едут на работу, но пока еще не там; они начали уже отдавать свой долг, но по дороге каждый отдыхает. И каждый вынужден находиться с десятками людей в близком контакте и взаимном восприятии, в замкнутом пространстве под землей. И наконец – для нее это кажется самым важным –  все эти люди платят один раз, с самого начала. Им не надо ждать, чтобы заплатить, отвлекаясь от отдыха. Им не надо при ожидании еще и бояться контролера.  Деньги уже не нужны внутри метро. Все включено, катайся хоть целый день, хоть из конца в конец. Человек спокойно несет домик своей индивидуальности. Даже самые жалкие, уязвимые люди ощущают  здесь себя немного дома. Замкнутое пространство, контроль милиции. Социальные игры кажутся здесь чем-то вроде  поведения зверей в заповеднике. Он ехала в институт днем. Дневной час пик. Особенный  покой середины рабочего дня. Сильно вкалывающие – с утра до вечера – тут не присутствуют. Она ехала вниз и проверяла свою нормальность. Всегда ведь идешь в метро и думаешь немного расслабиться, а заходишь и попадаешь в пересечение взглядов. Она проверяет себя. Реакция правильная, быстрая и адекватная. Навстречу проехал какой-то парень. Они встретились глазами. Она пережила переход от заинтересованности к своеобразному знакомству, а по мере его неумолимого удаления – к критике своего интереса и самоиронии. Все, как положено. Она расслабилась, середина эскалатора, а ее уже обволакивают мысли об исключительности такой судьбы, о великих  возможностях. По противоположному эскалатору движется столб. Она повелась и успела даже разглядеть, что это и не столб, а край огромной плоскости, не имеющей верха и низа, входящей в стену  туннеля. Тем более что ты-то сама сейчас едешь вниз. Не успела ничего подумать об этом – эскалатор кончился. А внизу все было мирно. Ожидающие. Сдержанные аккуратные движения. Некоторые еще сонные. Она вспомнила о море. О том, как наблюдала за разнообразием вроде бы одинаковых издалека волн. Чтобы совсем успокоиться, она на ходу быстро закрыла глаза. Открыла, а перед ней – реклама. Разглядывая ее, встроилась в группу ожидающих. При появлении фар она уловила краем глаза клубки воздуха, шевелящиеся в тоннеле. Она  твердит себе: «Это поезд гонит ветер, это поезд гонит ветер». И вот он уже прибыл. «Поезд не может нести на себе никакого следа». Двери раскрылись, а внутри – теплые люди взяли в оборот.

Она читает  то, что написала вчера: «Я жду, но ничего не происходит. Кто-то все  время живет в углах и сквозь них.  От этого углы становятся не углами больше, уже не ограничивают собой комнату». Что-то  зашумело на кухне. Женя в гостиной. Она не может расслабиться, прислушивается и ничего не слышит. Перебирает  умом предметы, которые есть на кухне. Что это могло быть? Тишина. Перестает перебирать. Собраться с мыслями, начать какое-то дело. Задумывается. На кухне снова шумит. Она бросается туда и видит, как качается на столе чайная ложка.

Спустившись на пару этажей, она решительно выходит на общую лоджию. Вечер субботы. Вышла без куртки, но ей все равно – и не холодно вовсе. Она думает о людях. Люди  на земле. Всего одним этажом ниже. Даже до неприличия близко. Раньше Женя стеснялась людей. Ей было важно, что о ней подумают, важно не проиграть. Однажды, в одиннадцатом классе она сильно напилась с подругами. Впервые так сильно, что сидеть прямо еще могла, но встать, а тем более идти – совсем нет. Максимум опьянения наступил неожиданно, посреди узкой аллеи в ее районе, практически рядом с домом. Страх быть узнанной родителями или их знакомыми, в сочетании с полной невозможностью встать с корточек под деревом,  сначала не поспав. Она старалась не закрывать глаза, чтобы ее поза хоть сколько-то походила на ожидание. Мимо, в метре от нее, шли люди. Но они были слишком близко. Натыкаясь взглядом на сидящую девушку, им пришлось бы пялиться, чтобы хоть сколько-нибудь ее разглядеть. Когда Женя заметила это – один за другим отведенные взгляды – неожиданно она оказалась в безопасности. На полоске травы и деревьев, шириной в пару метров, между потоком машин и потоком людей. Где никто никогда не сидит, и фигура твоя издалека бросается в глаза. Она спьяну так обрадовалась, что чуть совсем не заснула. Но тут увидела соседку, идущую во встречном потоке. Поздно было прятаться за дерево, и Женя стала доставать что-то из сумки. Не могла поднять глаза, чтобы проверить, заметила ли ее соседка, смотрит ли в эту сторону. Если смотрит – нужно уходить отсюда немедленно. Она попыталась подняться, и оказалось, что она успела уже немного протрезветь. Мне дали фору. Как важно иногда немного просто посидеть! В тот день ее так и не спалили, она даже купила жвачку, а дома как-то незаметно легла спать.  И вот теперь, на  балконе, ее снова посетило чувство защищенности открытых мест. Она разглядывала людей. Люди – это то, что помогает мне оставаться на плаву. Не то важно, что они скажут. Что-то они скажут, в любом случае, и если с тобой все ясно, но они все еще рядом, то следующей фразой они говорят что-то о себе, так что все честно. Дело не в этом. Кажется мне необходимо, чтобы кто-то видел меня со стороны. Все эти социальные претензии так замечательно понятны. О, да, они не дают мне пропасть, не дают мне забыть, кто я и кому должна.  И как себя вести. Сразу всё говорят. Они видят и судят, и идут дальше, и я иду. И до следующего взгляда, пока я под действием, проникнувшись чей-то претензией, мне тоже с собой все ясно. Я ведь даже защищаюсь, отстаиваю себя, каждый раз, когда меня пытаются опустить. Я не сумасшедшая. Все у меня в норме.

Женя множество раз обнаруживала себя заглядывающей в души. Иногда она думает о своих родителях – какие они, когда перестают играть. Сначала думала, что они настоящие, когда их никто не видит, но потом поняла – они ведь и тогда не престают соответствовать. Увидеть эту игру самого с собой в исполнении человека, который потом день за днем играет с тобой – это жутко. Никогда не пыталась подсматривать за ними. Дочь – это вечный момент проработки, так что, какое там!  А вот случайным встречным ничего от тебя не надо, и они всегда кажутся искренними. Достаточно не очень пугать их, совпадать хоть с какими-то  представлениями.  Хотя, это могут оказаться твои представления об их представлениях. А твое-то что угодно может подвести. Женя снова выбита из колеи. Ей стало стыдно, она постояла немного, не задерживая ни на чем взгляд, сразу переводя его, как только что-то покажется интересным. Стыдно. Зачем вообще я вышла сюда, на балкон? Людей посмотреть? Пошла в дом.

Но дома опять тишина. Женя только и знает, что смотреть по сторонам. Ей кажется, что обычные предметы, окружающие ее, вот-вот начнут двигаться сами по себе. Пылесос выедет из шкафа. Она устала, ей нечего делать, она ложится и закрывает глаза. Разглядывает изнутри свои веки. Стремительно набегает тень – кто-то быстро подошел. Она тут же открывает глаза и видит посреди комнаты темный силуэт, который смотрит на нее. Она лихорадочно зажигает свет. Это оставленное на стуле пальто. Хорошо, что у меня нет детей.

Она записала: «Когда я одна, мне все время кажется, что в квартире есть кто-то еще. Даже если я что-то делаю, и не вижу ничего лишнего. Вот это как раз похоже на безумие. Это то, чем стоило бы  и поделиться с кем-то. Но если бы я рассказала это маме, и она не упала в обморок, то мама ответила бы кратко: «От безделья маешься. Займись чем-нибудь». Мать всегда удивляло, что когда я не делаю уроки, то не занимаюсь ничем. Как ей объяснить, что дела не помогают? Она говорит что, я закончу учиться, а у меня нет привычки к труду. Вот я, говорит она, все время что-то делаю. А мне это не помогает. Значит, не поможет, если что, и вырасти, стать взрослым, серьезным человеком. Как мне убедить себя, что все кончится еще раз? Если бы духи проявили агрессию, то это была бы уже история. Которая имела бы свое развитие и конец. А так – ни о чем. Каждый всю свою жизнь слышит свой голос,  когда говорит. А для других этот голос звучит иначе. И однажды это открывается тебе. Я в детстве пришла в замешательство по этому поводу. Это качественная разница и она непреодолима. Все, кого ты видишь в своей жизни, все, кого ты понимал – все они общаются на самом деле с тем, чей голос не твой. У тебя самого, стало быть, нет голоса, который они могли бы услышать. То, что ты слышишь сам, не услышит никто. Как мне хотелось бы жить так, чтобы меня никто никогда не видел.

Она закрыла и спрятала дневник. Подальше, чтоб походило на подольше. Через час достала его и записала: «Если пытаться  их разглядеть, то  тени и силуэты превращаются в очертания. Мне казалось,  я точно знаю, кто стоит  в конце темного коридора. До пояса это знакомый человек, но выше пояса он напоминает медузу, пятно, сливающееся со стеной». Она так хотела этой ясности, так хотела разглядеть, но теперь полна презрения к себе. Образ рассыпается пылью при прикосновении. Это точно какое-то кино, застрявшее в голове. Образы ужасного – запомнено и забыто. Нельзя, глупо поверить, что ты начнешь видеть их в подробностях. Зачем бы это?

Когда Женя долго сидит одна, она начинает слышать, как квартира звучит. Что-то скрипит и трещит тут и там. Она каждый раз думает о том, что это было. Если в той точке, откуда был звук, находится то, что могло бы трещать или шуршать, то тогда она начинает размышлять, как именно этот звук мог бы возникнуть. Никто не приходит к ней, хотя мог бы кто-нибудь хотя бы позвонить. Она думает, что мир заодно со всей этой зловещей неопределенностью, иначе почему, черт возьми, никто не позвонит сейчас? И тут пришел отец. Она так посмотрела на него – да, я снова рада видеть тебя. Но отец почему-то подумал, что она посмотрела с досадой, решил что он, наоборот, ей мешает.

-Я сейчас уйду. Только найди мне, пожалуйста, мою весеннюю куртку.

Он чем-то раздражен. Она пошла, искать, открыла шкаф. Там стоял пылесос. И тут она вспомнила сон, виденный в детстве. В том сне она сидела в гостиной, где-то на кухне была мама, а Женя смотрела кино и вдруг она заметила, что шума, производимого мамой на кухне, больше не слышно. Стояла абсолютная тишина. Она взглянула на коридор, ведущий в кухню. В ответ медленно открылась дверь стенного шкафа, и выехал пылесос. Он направился к ней. Ужас сковал ее и, от этого проснувшись, она долго чувствовала себя неуверенно в окружении обычных предметов. Этот сон сейчас как будто снова приснился – так он занял ее мысли. А отец все это время что-то говорил. Она не слышала ни слова, и очнулась, когда тот начал уже орать.

-Ты никого и в грош не ставишь! Только о себе думаешь…

Женя извинилась, мысленно попыталась вызвать из пустоты попущенные слова. Отец увидел, что задумчивость не исчезла с ее лица, что она продолжает смотреть в точку. И это было уже слишком.

-Ты бросай эту свою спесь! Или может ты под наркотиками, а? Посмотри-ка на меня!

Она подняла свои глаза. Пока он вглядывался в зрачки, в ее голове крутилось слово «спесь».  Красивое слово. Он убедился в том, что нет очевидных признаков. Она продемонстрировала свое подчинение. Он ушел в свою комнату, хлопнув дверью. Женя аккуратно закрыла шкаф. Ведь она недавно представляла себе выезжающий пылесос – как пример возможного кошмара. Почему сразу не вспомнила этот сон?

Она пошла из дома. Смотрела по сторонам. Приятно искать человека, если тебе не нужен никто конкретно. Друг или муж, например. Приятно – это даже не то слово. Человек общественное существо. Женя – общественное существо. И вот она шла, поглядывая, и оказалась у  метро. Не заметила, что влилась в поток. Вход все ближе, и возникает вопрос – если остаться здесь, то значит ждать. У метро часто ждут. Но притворяться, что ждешь – от этого так легко почувствовать себя никому не нужным. Нет уж! А если поехать со всеми – то куда? Но определяться поздно. Ее даже спросили: «Девушка вы идете?». Она спустилась вниз. Надо куда-то ехать, но ей никуда не надо. Поехала в центр – в центр ездят и просто так. В вагоне, рядом с ней села тетка с дочкой. Дочери за тридцать, матери за шестьдесят. Это любимая категория. Они  не конкурируют. Глядят  воспитательно – и тридцатилетняя тоже подстраивается, хотя я ей в дочки никак не гожусь. Это так мило. Быть в их глазах на своем месте проще простого. Если простить их несложный пафос, то замечаешь, что им, в сущности, на всех наплевать, им все ясно уже давным-давно. Женя слушала их разговор. Дочь молчала и смотрела в сторону, мать говорила одна. На станции Женя услышала как она, помолчав немного, не выдержала и шепотом сказала:

– Ну и что. Пусть он себе. Он же не вредит никому, так дурью мается.

Что это такое он у них там делает? Голова Жени наполнилась вариантами. Стало очень смешно от самого этого многообразия. И тут она заметила, что проехала центр. Придется возвращаться. И сразу Женя стала бодрее и уверенней в себе. Следующие пятнадцать минут мне точно есть куда идти. Она  вошла в переход. Переход был пуст, в глубине за стеной поезд гулко пронесся по соседней ветке. Что-то трещит в проводах. Рекламные плакаты подвешены к круглому потолку один  за другим, и уходят в перспективу.  Они слегка раскачиваются в неподвижном воздухе, и Женя думает, отчего бы это.  Ей снова становится страшно. Она представляет, что из-за угла сейчас и появится нечто, что разорвет ей сердце своей неожиданностью. Из-за угла появляется девушка. Она первая из потока, сошедшего с поезда. Голоса шумят набегающей волной. Все приехали с работы и пойдут сейчас по домам. Девушка миновала Женю, больше никто из потока ее пока не видит. Она  быстро развернулась и пошла в противоположную сторону. Чтобы оказаться вместе с ними. Поток догнал и понес ее. Она поехала домой.

В институт Женя ездит всегда на метро. Следующим утром в ожидании поезда она села на скамейку. И тут же с другого конца села женщина. Женя посмотрела на нее, но так быстро, что и не разобрала. Не наказывать же ее разглядыванием, ну села и села. Но через секунду дернулась все-таки, посмотрела снова и опустила глаза. Женщина в ответ  спросила, почти утвердительно:

-У вас что-то случилось?

-А что, плохо выгляжу? – Женя от удивления даже не замялась с ответом.

-Простите. Мне просто показалось.

Женя в самом деле требует объяснения, но молчит. Интересно, к чему приведут эти ее многозначительные паузы?

– Просто я подумала, может, я могу вам чем-то помочь?

Что это может быть за разводка?

– Вы с родителями поссорились?

– Почему вы так думаете?

Пауза, тетка улыбается.

-Знаете, есть такая народная мудрость – что один завязал, то другой развяжет. Люди должны помогать друг другу.

-Погодите, вы хотите, чтобы я вам поплакалась, поделилась своими проблемами? Прямо тут?

-Все что ни происходит с человеком – это не проблема, а задача. Которую можно решить.

Пауза, подошел поезд, женщина замолчала, будто ее выключили. Держала  следующее слово на кончике языка. Очень профессионально, подумала Женя, наверное, психолог. Женя явно тоже ждет, когда он отъедет, чтобы продолжить беседу.

Поезд отъехал.

-У каждого события есть логика, которую часто можно заметить только со стороны. Человек, когда рассказывает, лучше сам себя  понимает.

Эта фраза словно спустила курок в голове Жени.  Она быстро заговорила.

– Хорошо. У меня знаете, какая проблема? Если я расслабляюсь посреди дня и не хочу спать, если просто отдыхаю, закончив какое-нибудь дело, я в такие моменты начинаю краем глаза видеть прозрачных существ. Фигуры, сотканные из воздуха.

Пауза. Женя думает, что можно уже встать и пойти. Походить где-нибудь, поехать потом, пусть она уедет, лучше опоздать, но как встать сейчас, я ведь могу встретиться с ней глазами. И Женя начинает оправдываться.

-Нет, вы не подумайте (что??), у меня скорей всего не паранойя. Я могу это контролировать (контролировать!!). И этим существам нет до меня дела, то есть я не вижу у них злого умысла.

Женя совсем раскрылась, смотрит в точку, словно забыла, с кем она и где.

-Но, понимаете, меня пугает неизвестность, при отмене обычной системы координат.

-А кто сказал, что ее надо отменять?

Женя вздрогнула, но успела ухватиться за свою откровенность

-Не надо отменять? Но она же сама отменяется! Как это совместимо? Люди вокруг живут и не видят, а они ходят сквозь нас.

Все, провал. Ты настаиваешь, ты пытаешься погрузить в свой мир какую-то тетку в метро. Снова приближался поезд, тетка немного поспешно встала и протянула Жене руку. Бумажку в руке. Визитку. Женя в ответ впервые взглянула ей в лицо. Крашенные в белый цвет волосы, уже начала толстеть. Косметика натуральных тонов. Она улыбается, немного сочувственно и очень профессионально. Слова Жени нисколько ее не удивили. Женя вопросительно взглянула на визитку. Тетка закивала.

-Приходите к нам, мы вам поможем. Это бесплатно, и – не беспокойтесь ни о чем.

Двери открылись, она вошла и уехала. Женя в ступоре смотрит на бумажку в руке. Только когда  кто-то снова подсел к ней, она вспомнила, что ей нужно в институт, что она опаздывает. Почему ты не села в поезд вместе с теткой? Можно же было, хотя бы в другой вагон. Но взяв визитку, она по умолчанию осталась. Тетка решила, что Женя не поедет, и та не поехала. Снова посмотрела на визитку. Какой-то психологический центр. Наверняка, религиозный. Горькая ирония. Вот на что я променяла свою исповедь. На чей-то паршивый адрес.

Если Женя видит кого-то, кто кажется ей прекрасным или независимым, если кто-то, например, идет в плеере, слушая никому неслышную музыку, и вообще ничего не замечает, то она, наблюдая, мысленно застывает сама. Наблюдение  занимает ее целиком и полностью. За движением парня в толпе, за тем, как девушка, сидя в вагоне, избегает внимания из ряда напротив. Такое очень поддерживает по утрам, когда впереди еще целый день, такой очевидный со всеми своими испытаниями. А однажды она увязалась. Увязалась за девушкой, которая понравилась ей в вагоне тем, что сидела, закрыв глаза. При этом девушка не притворялась спящей, а сидела прямо, с тем же выражением лица, что было у нее, когда она смотрела по сторонам, как все. Будто она устала глядеть и просто закрылась. Веки тщательно накрашены. Судя по лицу, ей  было все равно, что подумают вокруг. Женя вышла за ней из вагона, эскалатор медленно поднимал их, одну за другой. С той же скоростью нарастала необходимость что-то сделать дальше. Забудь о ней! Женя представила, как она заговорила бы с девушкой, какое у той было бы лицо, если б она заметила, что я ее преследую. Наверху девушка куда-то исчезла. Дальше у тебя осталось четыре часа, до того как ты сможешь вернуться домой, словно бы из института.  И Женя придумала маршрут – через все околотки пешком. Шла от встречного до встречного, до последнего не глядя и глядя уже только на самом близком расстоянии. Старалась даже издалека не разглядывать, чтобы было интересней. И пришла домой вовремя, даже опоздала на полчаса.  Отец поворчал. Ее распирало чувство тайны, чувство гордости, революции. В особенности от того, что никто не мог бы сказать, чем она занималась все это время. Ради чего она бросила учебу? Никто не смог бы сравнить ценность одного занятия с ценностью другого. Действительно, она будто и сама имела полное право не спрашивать себя, зачем она это сделала.

На следующий день, во вторник, она снова, как на праздник, вышла с утра из дому. Еще вчера решила,  что снова не пойдет в институт, потому что не знает, что сказать о вчерашнем отсутствии.  Совершенно не хотелось ничего придумывать.  Родители ждут от нее гадостей. Она странная, она ничем не занимается, ни с кем не дружит. Родители  посчитали бы это закономерным –  вот, теперь и в институт не пошла. Может у нее личная жизнь? Женя доехала до половины пути и вышла. На этот раз шел дождь. Она спряталась в подъезде. Кто-то сразу зашел за ней и прошел мимо – мужичок лет пятидесяти. Вид  промокшей школьницы его умилил. А потом она ждет, когда дождь кончится. Всегда можно чего-нибудь ждать. Когда высохли волосы, она перестала думать свои обычные мысли. Перестала думать, но и ничего не увидела. Все внимание оказалось поглощено проявлениями пустого подъезда, тихими звуками из квартир. Никаких разговоров – если кто-то и дома, то в одиночестве. А когда запахло готовой едой, то возникло просто щемящее видение чужого уюта. Теплое чувство. Женя встала – ей показалось, кто-то собирается выйти и возится с замком. Никто не вышел, но она все равно принялась подниматься от нечего делать наверх. Быстро дошла до конца. А на верху – чердак. И единственная дверь, самая приличная в подъезде.  Наверняка, хозяева на работе.  Сам-то дом так себе, значит, у них еще нет столько денег, чтобы днем не работать. Она села на корточки и прислонилась к перилам. Вряд ли кто-то побеспокоит ее здесь еще часа два. Она могла бы даже поспать. Закрыла глаза. И сразу открыла их. Посмотрела на люк чердака. Тут-то и показалась рука смерти. О, эти бесконечные комментарии! Она не смогла бы спать в присутствии этого чердака. Ей сразу захотелось домой. Спустилась на старое место, но все равно. Дома сказала, что  закончили раньше.

За столом вся семья. Их трое. Они редко едят вместе, но на сей раз это, похоже, подстроено. Она начинает думать о том, что бы это значило, о том, чем она могла спровоцировать,  но тут же бросает это занятие. В такие моменты она делает две вещи: присутствует и смотрит телевизор. Телевизор непременно работает при совместных обедах. Впрочем, он работает почти постоянно. И тут она услышала такое, что рискуя запалиться,  совсем отвлеклась от положенных действий. Показывали передачу о сектантах, что-то из серии криминальных итогов по пятницам. Мутная видеосъемка из-под полы, обычная молодежь, даже скорей в костюмчиках. Таких обычных сектантов даже в авангардном кино не увидишь. Они сидели за столами, а один говорил, стоя лицом перед всеми. Слов не транслировали, закадровый голос трагично комментировал:

-Этих молодых ребят можно было бы принять за обычных студентов на семинаре. Если бы не некоторые детали.

Тут включили звук, и тот, кто говорил, поднял стакан – только тут Женя заметила атрибуты скромного банкета на столах.  Главный сказал:

– Смерть есть. Каждое мгновение она рядом с нами. Мы не должны забывать о ней.

И снова звук вырезан. Главный что-то еще говорил, потом все выпили. Папа посмотрел на экран. Голос за кадром продолжил:

-Неудивительно, что эти ребята ведут себя асоциально. Они не сыплют цитатами из писаний. Просто однажды бросают работу, учебу, дом. И никто не знает, откуда пришла беда.

Женя засмеялась. Тихо, но все слышали. Папа вопросительно посмотрел на нее, мать, наоборот, опустила глаза. Она смотрела на Женя все предыдущее время, пока та уставилась в экран, меняясь в лице. Назревал вопрос, отчего Женя смеется. Подняла на них глаза. Лицо отца – само сдержанное подозрение. Не ждет ничего хорошего. А мать смотрит уже только на него, готовясь нападать или защищаться. Но Женя выдает такую беззащитную улыбку, какой не помнит от себя с детства. И она говорит:

– Простите, задумалась.

Уважительно так, и немного официально. Папа раскололся сразу, покачав головой, и вернулся к еде. А мать перевела взгляд на нее и постепенно, как цветок, расцвела неуверенной улыбкой. У матери даже вырвался вздох облегчения. Женя никогда не кривлялась перед зеркалом. А сейчас лицо само по себе сработало, как автоматическая маска. Когда  все вернулось в колею, Женя еще какое-то время ощущала себя  неуверенно. Очень хотелось скрыться, и она первая покинула стол. Когда заходила в комнату, на ходу снимала свитер через голову. И так – со свитером на голове – замерла. Холодным дуновением почувствовала место на своем слепом теле, место для чужого взгляда.

Ночью уже совсем легла, но вдруг открыла зачем–то глаза. И обнаружила темную полосу прямо перед глазами, сверху донизу, наискосок. Так близко и так нарочито перед глазами. Может быть, я уже успела заснуть и вижу сон. Они никогда еще не снились. Он дернула головой. Полоса совершила то же движение. Через мгновение она поняла, что это ее собственный волос.

Она проснулась в солнечном свете. Кто-то был в другой комнате, звучал телевизор. Она подумала, что сейчас сюда скорей всего никто не войдет. Растянулась и снова закрыла глаза. Вспомнила, как вчера говорила с теткой. От стыда проснулась совсем. Ничего, в сущности, страшного в этом не было. Может я вообще, прикололась над ее проникновенностью. За визитку. Ведь это она сама подошла ко мне, мне вовсе не было плохо, как она подумала. Она наверняка решила, что я сочиняю. Облегчение. Но не полное. Я-то знаю, что чуть не расплакалась, пока рассказывала о себе. Что ж, видимо тебе это нужно. Да, в самом деле, поговорить с кем-нибудь, с каким-нибудь врачом. Вдруг он скажет: «А-а! Это же симптомы того-то и того-то», опухоли мозга, например. Когда она вышла из дома, то была уже уверена в себе, только заметила, как легко, на самом деле, она сегодня одета.

Смешно. Взяла и рассказала кому-то, что она без башки. Доктор, помогите! Донесла свое донесение.

На следующий  день Женя снова поехала в институт. На троллейбусе, на сей раз. Ехала у окна, никого не разглядывала особо. Когда народу набралось, к ней прижался стоящий рядом с ее сидением мужик. Его прибило людской волной, и он теперь напрягался, отталкивая каждую новую волну назад. Он словно ограждал от людей Женю, хотя именно ее он и сторонился. На остановке волна становилась сильнее и, в конце концов, он проиграл, сопротивляться дальше было уже глупо. Женя замерла, отмечая про себя его тело. Ей очень хотелось посмотреть на него. Мимо протиснулся кондуктор со своими обычными словами, и Женя подняла глаза на кондуктора, а посмотрела на мужика. Он тут же ответил на взгляд. И ЖЕНЯ поразилась, насколько ее лицо самостоятельно отреагировало. Наверное, все в ее восприятии последнее время было воспалено.  Лицо ответило так адекватно, как Женя сама бы ответила, если бы придавала ситуации столько значения, сколько положено. Словно бы она и есть лицо, словно бы  она  есть внутри него, только почему-то видит эту свою адекватную реакцию со стороны. Это выражение называется: «Так, ничего. Я вообще-то случайно посмотрела». Теперь Женя тоже глядит в окно, а ее лицо выражает удивление. Вот-те на. Меня-то, похоже, здесь и не требуется. Все как бы само собой. Это что же значит, что я выросла? Что я становлюсь взрослым, нормальным человеком, правильно реагирую на ситуации, и все получается само собой? Что здесь удивительного? Просто как-то очень со стороны посмотрела на себя.

Когда она вышла из троллейбуса, то на остановке маршрутки увидела в очереди пожилого дядьку, которого много раз видела в метро. Он просит милостыню в переходе. Теперь он был в той же небогатой курточке, но только в очень приличной шапке. Женя позабавилась. Вот это я понимаю – образ из бессознательного. Делай что хочешь, если те, кто видел тебя раньше, не видят тебя сейчас. Если бы это приснилось, то означало бы: «Делай, что хочешь в каждом из миров – кто знает, какой ты там, за углом, если, конечно, за тобой не следят». Это просто окрыляет.

После учебного дня она возвращалась домой на метро, и напротив нее в вагоне сели два парня. Немного моложе, самой тяжелой для Женя категории. Они оживленно разговаривали, посматривая в ее сторону. Один вдруг встал, подошел и остановился прямо над ней. Он был настолько близко, что Женя вынуждена была посмотреть на него. Не посмотреть, означало бы застесняться, а это с чего бы, это же форма заигрывания – застесняться. Она посмотрела, а он уставился в пространство и улыбается. От этой улыбки ей вдруг стало хорошо и интересно. На долю секунды она вжилась в ситуацию: он подошел познакомиться, она понравилась ему. И она опустила глаза. Не то чтобы она искала знакомства, просто подумала: можно же и так понять его улыбку.  И тут же сама выбрала именно эту версию,  ведь это означало бы поиграть во встречу. Она не должна была опускать взгляд, она не должна была смущаться, ведь она знала, что это ее собственная игра, что это она, сама с собой. Ни на секунду это не было чем-то большим. Но механизм лица опять сработал независимо от воли. А парень так и стоял, разглядывая карту метро над ее головой. Потом он вернулся на место, а Женя думает – очень удачно при такой неуклюжести, как у меня, родиться смуглой и не краснеть. И еще о том, что это снова и уже в третий раз. Полупустое метро отличается особой атмосферой. Ты не можешь смотреть в окно между голов, сидящих напротив. Стекла, видимо, из пластика, они сильно искажают отражение, превращая рассматривание себя в забаву, которая многим не по понятиям. Даже для Жени глупо как-то. Подумала, может он и не заметил. Но парни стали переговариваться со смехом и снова посмотрели в ее сторону. Может и правда на нее, на сей раз. Она нагло уставилась в ответ, дескать, чего надо? Какая деревенская манера. Тот, что поймал ее взгляд, так и прыснул, и заговорил что-то второму. Теперь уж точно про меня. Дальше стала смотреть безразлично, но факт остается фактом –  она дважды проявила свою заинтересованность. «Чего надо?» тоже ведь, кому попало не скажешь. Ее лицо проявило заинтересованность, а потом она обнаружила себя уже там, внутри ситуации, и стала защищаться. Не по себе от того, что ее-то саму совсем не интересовали эти парни. Она упустила контроль над своим лицом. Странно, может, это бывало и раньше, но ее это так не задевало.

Через пару дней, в городе, случайно зашла в модный магазин. Ошиблась дверью. Магазин был просторный и совершенно пустой. Гуляют консультанты, блестит хром.  Все, кто был, посмотрели на Женю в один момент. Она подумала: «Чего уставились? Может у них закрыто сегодня или сюда нельзя заходить почему-то?»  Пауза длилась, они пялились, она должна была немедленно что-то сделать, и она улыбнулась дурашливо, дескать, вот вы все где. И резко развернувшись, вышла. Когда невидимая краска схлынула с нее, она  подумала: «Вот, уже и зашла не туда». Как давят эти взгляды, какая нелепость стопроцентно быть для них объектом обсуждения за спиной. Они  так смотрели, что самое то было бы извиниться, но за что? Это же магазин и зайти может каждый. Извиниться за то, что – как только она сама знает – она ошиблась дверью? Расслабься. Не надо придавать этому столько значения.  Этому все придают значение, просто уверенные в себе люди отбрасывают эти мысли. Но и это отбрасывание – тоже неизбежное действие, они тоже вынуждены как-то реагировать. Женя попробовала ощутить уверенность в себе. Сразу почему-то в голове нарисовался план того, куда ей сейчас идти и зачем. Идти нужно было сначала по бульвару. Фонари еще не зажгли, хотя почти совсем стемнело. Люди на бульваре делали то же самое, что и обычно – шли, разговаривали, но лиц было не различить, и друг друга они вряд ли различали. Идущие навстречу  возникали в деталях только уже в двух шагах. И почему-то ей сделалось не по себе, она даже посмотрела на темнеющие кусты в глубине аллеи. Зажгли фонари. Женю отпустило не сразу, и ее испуг был замечен парой девушек на скамейке. Но она уже шла дальше. Вдруг почувствовала себя такой уставшей. Почти каждый на мгновение оглядывал ее. Теперь она уже не может просто не ловить эти взгляды. Ей снова показалось, что каждый раз лицо само изображает именно того, кого они видят во мне. Более того, мне самой, внутри, кажется, что меня в этом уличили, и значит, я хотела скрыть то, в чем меня уличили. Хоть это и не мое вовсе. Это они про меня так думают. Каждый раз очень по-разному.  И мой внутренний мир изменяется от  их впечатления. Все наоборот, чем должно быть и, тем не менее, работает. Все в порядке, жить можно, просто надо стараться не замечать реакции тех, кто сильно против тебя. Надо, чтобы повезло, и ты их просто не увидел. Потому что не имеет же их мнение никакого отношения к правде, ведь так? Отчего лицом управляет стыд за то, что тебя примут за кого-то, кого не надо? Хотя ты знаешь, кто ты есть, и на этих людей тебе наплевать, от них ничего не зависит. В чём же их нападение, где оружие, почему ты всегда неизбежно ввязываешься? Жене захотелось спрятаться, как будто она и правда хотела что-то скрыть.

Записывала в подъезде, остановившись на переходной лоджии. Обеденное  время, социальный ясный свет. «Стало тяжело смотреть на людей. После прогулки бывает такое ощущение, что часть меня была  какое-то время частью  некоего механизма. Что меня проработали – за краешек, но все равно. А ты чего хотела – человек существо социальное.  Ты что, претендуешь на что-то большее? Надо, наверное, как-то доказать, или нет?» Пауза. Как будто она сама себя разводит. Погоди, давай снова. «Каждый человек, который видит меня, оставляет  на мне отпечаток. Каждый видит меня как-то и показывает мне это. И я не могу не реагировать, и либо меняю себя, стыдясь, либо наоборот, остаюсь собой – вопреки. Так или иначе – я уже  в отношении него. И то же самое я, видимо, сама делаю с другими. Поэтому близкие всегда враги. Потому что власть над тобой имеет любой другой, а такой, который своей привязанностью, тем, что он все равно будет рядом, позволяет тебе мстить… Тут уже возникают отношения, это уже цепная реакция. Когда кто-то видит тебя, он говорит тебе – «ты такой», и ты всегда вступаешь в игру, защищая свое отечество, потому что говорят-то о тебе. Если хочешь оставаться человеком и найти все радости, которые тебе обещали с детства, ты не можешь игнорировать. Мнение другого так чувствительно меня касается, я как будто имею аксиому объективности моего лица. Того, что оно состоит в связи с внутренним миром, и потому выдает меня. Что вообще, настоящее состоит из того, что может отразиться на лице, из мыслей и эмоций. Аксиома верна, даже в одиночестве я продолжаю быть собой, ткать себя, играть то, что должно быть на моем месте. И тут я понимаю, что необходимо забыть о том, что я так делаю, о том, что все так делают. Чтобы никогда не делать так больше. Лицо играет само по себе, оно сделано из того же, из чего сделана адекватность. Другой человек  простраивает меня  своей системой ценностей напрямую без моего участия. Супер. Это же шепчет мне в уши мой второй назидательный голос. Они лепят из тебя, вытягивают и сплющивают согласно тому, какого размера ниша тебе сейчас полагается. Этому зверю незачем и говорить со мной. Он  может заставить меня говорить сама с собой всю мою жизнь без конца и быть счастлива. Идущие по улице девушки – каждая  не только знает себе цену, каждая только об этом и думает. Нечего и мечтать, что кто-нибудь из них увидит тебя оттуда и подойдет к тебе. Ты можешь идти дальше, как бы прекрасен ты не был.  А потом – твои друзья. Нечего и думать о том, чтобы они могли разделить, например, твою музыкальную волну,  потому что каждый из вас – только  не ты, когда тебе хочется поделиться –  считает за правило дружбы  давать другому жить своей жизнью. Ты можешь надеть плеер, когда возвращаешься домой от своих друзей. И ты наиболее счастлив в темных очках, тогда никто не может видеть, на что именно ты смотришь в данный момент. Ты можешь спокойно заняться тем, чего тебе хочется больше всего – идти на улицу  снова и снова искать человека. Кому я  все это говорю – самой себе?»

Женя вдруг вспомнила один случай. Однажды все-таки она дошла до ручки, «повелась», как тогда говорили. Поехала на дачу к друзьям и там, среди ночи, проснулась, и не в состоянии снова расслабиться в тишине незнакомого места, лежала, разглядывая стену. И тут в очертаниях сучков  на некрашеной доске стены углядела лицо. Одноглазого дядьку. Потом стало казаться, что он следит за ней своим единственным глазом. Так и пролежала до раннего утра. Не то чтобы перепугалась, просто не могла от этого заснуть. Первый проснувшийся  из ее компании, его звали Миша, вышел на веранду, когда она сидела там, держа себя в руках, и смотрела в окно. Не оглядываясь  спросила:

-Миша?

Он ответил в своей обычной манере:

– Я за него.

Она повернулась и  уставилась во все глаза. Она забыла про то, что это его манера выражаться такая. Забыла о том, что даже сама так говорила иногда. Восприняла эти слова дословно. Миша – за него. И выбежала из дома в полной панике. Добежала до ворот дачного коллектива, ворота, по причине раннего часа, были еще закрыты, и она в волне приближающейся опасности перелезла через забор и побежала в лес. А в лесу ее встретила тишина и рассеянный свет утра. И она, посмотрев на деревья, все еще не перестав бояться, вдруг увидела в пятнах коры сотни, тысячи переходящих друг в друга лиц. И все эти лица улыбались. Женя застыла,  стараясь удержать мгновение. Они улыбались, это было так важно. Но свет изменился, и лица стремительно растаяли одно за другим. Это был первый и единственный раз, когда она увидела что-то хорошее прямо в глаза.  Потом почему-то редко вспоминала этот случай.

Женя делает уроки. Она в последнее время полюбила процесс письма. Испытывает симпатию к своему почерку. Делает все максимально быстро – хочет вернуться к дневнику. С одной стороны, записывать – это значит вынуть свои мысли и разложить, а положенными на плоскость бумаги они могут быть только в определенном порядке. С другой стороны – смешно!- выложив все, что ты думаешь, ты остаешься ни с чем. Ты это думал, а так и думать больше нечего. Все, что ты действительно делаешь, так это подтверждаешь, что ты серьезно относишься к своему безумию. Она сложила руки на коленях, так и не взявшись за дневник. Дома  никого не было. Ей бы пойти спать и она даже попробовала себя – выйдя в туалет, выключила свет, и, зайдя обратно, помедлила секунду. В углу комнаты, у ее кровати, там, где изголовье, фигура птицы высотой в метр. Она молниеносно зажгла свет и прошла к столу. Села, и посмотрев краем глаза, обнаружила, что птица все там же. Ей нужно привести  в порядок мысли, пока еще есть время. Опять я разговариваю с собой так, словно  опекаю себя. Я, в сущности, могу спокойно оставаться в одиночестве. Это доказывает мою уравновешенность. Сама  себе и зритель, и компания. Она снова вспомнила детство. Однажды, лет в шесть, ей вдруг подумалось, что может быть вся ее жизнь, это сон какого-нибудь медведя (медведя – потому что он ДОЛГО спит), и пока она ходила, одержимая этим, все вокруг потеряло яркость и важность. Очень красочное воспоминание о потере миром красок. Она обнаружила, что снова просто сидит. Словно ждет. Нарывается. И тут же проверила, не нарвалась ли. Нужно, прежде всего, быть в курсе. Посреди комнаты полосы, вроде северного сияния или какого-то ландшафта. На кухне – стеклянная дверь закрыта – медленно прошел темный силуэт. Женя сразу подумала – плохой.  Ну конечно! Где-то там, за дверью. А здесь таких нет?  Каждый угол наполнен пульсацией. Мелькнула серая тень кошки, словно она хочет убежать от взгляда. На уровне лица все пространство разделено чертой и, однажды увиденная, эта черта замечается уже постоянно. Женя в сотый раз в тупике. Что ей делать теперь? Она ощущает себя на грани чего-то важного и от этого ей хочется просто перестать существовать.

Но только не умереть от страха. Нет, я не об этом.

Утром  она поехала снова. В метро она стоит в вагоне. И, донельзя сразу, закрыла  глаза. Воздух гудит от взглядов, тихих разговоров, чьего-то смеха. Это воспринимается почти как напряжение пространства.  А мне не приходится отвечать и соответствовать, хотя долго так не может продолжаться. Кривые стекла в окнах, да и за окнами только темнота и мелькание кабелей. Поэтому люди чаще всего смотрят на рекламу, что глупо делать более минуты. А потом они смотрят друг на друга. Притворяться спящей заподло, и невозможно, если стоишь. Сначала, когда заходишь в метро, твоя голова торчит в витрине эскалатора. Дальше, в вагоне, ты сидишь и соблюдаешь свою территорию. Твоя одежда говорит о тебе, и принято думать, что она отражает твой мир, демонстрирует твою роль. Но она говорит скорее сама за себя. И ее прикрытия не хватает на голову. Голова все равно торчит, с  ее лицом. Вот почему Женя так много нервничает в  метро.

Ночью она смотрит телевизор. Показывают новости. Она смотрит новости, как и все,  что состоит из отдельных фрагментов. В новостях  ей кажется символичным, что именно это именно там произошло. Просто символичным, а не означающим то-то и то-то. Сначала, мир политики – если не случилось какой-нибудь катастрофы, потом – мир криминала, потом новости с полей и новости культуры. Когда доходит до криминала, Женя внутренне напрягается. Она знает, что стоит ей пойти на поводу, как потом ей будет не то, что не уснуть, а вообще ни до чего. В пустой квартире лучше не думать о некоторых вещах. Она сидит и выглядывает из своего оцепенения,  она не подпускает мир криминала, и от этого улыбается. Потому что, пожалуй, это самое  неподходящее выражение лица – недоверчивая улыбка.  Она смотрит выпуск до конца, так и не двигаясь. Вести с полей. Так говорила раньше ее мама. Это у Жени любимое. Она высматривает, какое небо, какие деревья в разных частях страны.  Моя страна для меня, в открытках, как фон для идеологии. Ей  не хотелось выключать телевизор, выключила звук и сразу заснула в его немом присутствии.

В городе, на следующий день, она шла, опустив глаза, не глядя ни на кого. А когда поднимала взгляд, ей попадались   исключительно те, кто по роли своей состоит с ней в резонансе. Тетка, возраста и роста как ее мать.  И ладно бы только это, но она несет себя так же, как мать, и одета в те же цвета. Холодно. Она опять забыла надеть шарф и поэтому натягивает  воротник на лицо, оставив только глаза. Это очень здорово, она уже знает. Внутренне право имеешь  смотреть слегка исподлобья. И вообще, лица как не бывало. Когда она зашла в магазин, то забыла – забыла!- стянуть ворот. Ей было так спокойно, что она вообще не замечала наличие окружающих. На выходе она отразила – на нее откровенно таращились. Охранник даже как-то подозрительно кривился. Женя подумала: «А ведь это мой магазин. Мне тут жить». Когда она вышла, снова стало холодно. А ведь почти стянула воротник в дверях – так они посмотрели. Кода проходила по набережной, то издалека заметила странную фигуру с цветным пятном вместо головы. Оказалось, это  прилавок, где продаются маски. Продавщица, одев одну из них, стояла, повернувшись к проходящим людям. Она смотрела из прорезей маски, смотрела нагло, и Жене показалось, что тетка даже усмехается. Подошла. Продавщица сняла маску и заговорила с ней. Женя  молча взяла одну и надела ее. Зайчик.  Попросила зеркало.

– Зеркало? Зачем? Нет у меня зеркала. Снимите маску и посмотрите на нее, если хотите.

Мимо прошла шумная компания подростков. При виде Жени они захихикали. Она проводила их взглядом. От этого подростки просто изошли смехом. Но они не видели Женю. Она ловила это всем, что есть, и сняла маску, как вынырнула.

На одной из лекций она сидела, опираясь головой о руку, и ладонь закрывала ее глаза от учителя. Она читала свое и  так увлеклась, что очнулась, только когда рассеянно  почувствовала, как нечто скользнуло по ее прикрывающей руке, а потом руку словно ужалило еще чем-то, прилетевшим с другой стороны. Подняла голову. Учительница смотрела на нее, и сбоку смотрела одна  девчонка. Это она первая была, наверное.

Домой в тот день поехала  по более длинному пути, с пересадкой. Она подумала: «На две станции больше ехать. Но зато, нет дураков ездить в метро по длинному пути, поэтому здесь не будет никого, с кем я могла бы встречаться каждый день. Никто не знает меня». Снова прятала лицо в воротник. Все пялились на нее в вагоне. Она закрыла глаза, и кожу жгло от взглядов. Впрочем, многие сразу думали о Жене что-то нехорошее, и отворачивались. Слишком тепло здесь. Но вылезти совершенно невозможно.

На улице она снова была на месте.  Порывы холодного ветра сбивают с ног. Она зашла в первый попавшийся магазин у метро.  Охранник сразу оглядел ее с головы до ног. Она сделала независимое лицо и прошла к отделу с дорогим алкоголем. И там, когда продавец отдела поднял на нее глаза, вспомнила, что она все еще  без лица. Замялась на секунду. Этого хватило, чтобы продавец пришел в себя и презрительно спросил:

– Вы что-то хотели?

-Да я просто смотрю.

– Что вас интересует?

– Ничего.

Она вышла.  Не дожидаясь, пока она выйдет, продавец начал что-то тихо говорить своему напарнику. Женя под воротником презрительно скривила губы. Потом даже изобразила его шепчущую морду.  Она шла очень быстро, и видимо этим привлекала внимание.  От стены отделился мент и догнал ее.

– Женщина, ваши документы будьте добры.

Даже «девушки» не удостоил, сердитый.  Она подала паспорт, как будто делала это сотни раз.  Стянула воротник.

– Почему лицо закрываете?

– У меня очень чувствительная кожа. А что нельзя? Я же русская.

– Причем здесь национальность? Кожа, говоришь…

И тут он на нее прищурился. Она остановила мысль, и смотрела ему прямо в глаза. Один парень сказал, что они этого не ждут, они первое, что проверяют – прячешь ли ты глаза. Сработало.

– Всего доброго!

И пошел так надменно в сторону. Если бы спросили, отчего  ты вообще испугалась, она сказала бы – от того, что мной занялись. Это происшествие выбило ее из колеи и на голову обрушилось: «до чего же у тебя сейчас дурацкий вид…» Они имеют право осуждать меня. Они словно все время говорят мне, что это их мир, и они правы. Сидела бы дома, если не хочешь играть. Но я же вполне осознаю, насколько глупо выгляжу, и это еще не все, что происходит. Может это оправдывает меня?

Женя записала: «Что-то я не припомню закона, который запрещал бы закрывать лицо. Что касается подозрений в терроризме – я бы сделала себе добрую маску. Цветную. Разноцветную, радующую взгляд. Чтобы, если они все и так смотрят, то сначала смотрели бы просто как на вещь, которая бросается в глаза».

Она спускалась днем на лифте, собравшись к друзьям. В лифте столкнулась со старухой, с которой почему-то вообще очень часто сталкивалась. Старуха, кажется, даже думала, что Женя специально попадается ей на глаза, и с каждым разом смотрела все более осуждающе. Может быть, она видела меня вчера в воротнике? Женю пробил пот. Какие старуха сделала выводы? Черт ее знает. Даже покосилась на старуху. Та стояла, поджав губы.  Потом, на улице, она не может расслабиться и не смотрит ни на кого, а только быстро вскидывает глаза, чтобы идти в правильном направлении. Ей даже пару раз послышалось, что это о ней прохожие говорят между собой.

Женя записала: «Маска это оружие. Многие, когда видят меня, отскакивают, словно я на них нападаю. Конечно, в основном это женщины лет сорока, которых уже никто не защищает, но ведь внутри меня  все наоборот.  Скрыть лицо – это мой дружественный шаг. Я просто не хочу никакого напряжения в отношении других, не хочу вызывать реакцию, не хочу показывать им, что я о них думаю. И выходит, что моя защита им как нападение. Как странно. Неужели так было всегда?»

Женя не может ходить в институт. Она проводит время, гуляя и делая вид, что ей нужно куда-то, что она куда-то идет. Когда ей хочется есть, она покупает еды и стоит у какого-нибудь подъезда. Даже если он закрыт. Лучше если она будет держать продукты в руках, словно она только что выбежала – вот, за кефиром. Она заходит вслед за кем-нибудь и ест на последнем этаже. Сидит и не делает ничего. Ей хорошо от того, что ее никто не видит. А в это время, в ее институте, на лекции по психологии рассказывают о социофобии. Рассказывают о социоопатии. Ей это не нужно. Она ведет себя очень разумно. Она делает на лестнице уроки, задания узнает у одногруппников. Дома она сказала, что будет заниматься с подругой, и приходит позже на два часа. И уроки сделаны.  Она ест с родителями, смотрит телевизор и сразу ложится спать. И встает очень хорошо, бодрой. В шесть утра она выходит из дома, чтобы пройтись пешком. Мама одобрила.  Утром она обычно идет  в Ботанический сад и спит. Чтобы спать на скамейке, нужно выглядеть соответствующе. А она, можно сказать, в школьной форме. Поэтому она вынесла из дома свой туристический спальник. Он снаружи замечательного болотного цвета. Женя спит в нем в кустах. Нашла  отличное место рядом с тропинкой. Можно и выйти незаметно. Она спит часов до десяти и потом, спрятав спальник и оправившись, идет на прогулку. Бесконечное путешествие в поисках  лица. Даже  не человека. Господи, тебе бы с обязанностями своими справиться, а не под кустом спать.  И гулять.  Женя смотрит на чистую страницу и закрывает тетрадку. Она купила новую, но не может начать.  Она не занимается глупостями  уже целый месяц. Впереди экзамены, так что держите нос по ветру, как сказала  учитель истории. Парни из группы заржали.

Вечером она мыла посуду, и неловко повернув тарелку под струей, обрызгала себе живот. Майку – насквозь, надо менять. Дома никого не было, поэтому она могла сделать так – майку, мокрую и противную,  снять сразу, а потом уже за сухой пойти. Какое-то время она была голой при открытых шторах. Папа говорит –  как в аквариуме. Она оделась поскорей. Сколько вокруг людей. Там, в доме напротив, и тут – сверху и снизу. И еще кто-то по улице идет. Я тут, в своей прозрачной с одной стороны коробке. Меня можно видеть и слышать почти постоянно. Но никто не видит и не слышит. Никто не говорит, что слышит. Я, со всеми своими внутренностями, живу на общей территории, прибываю в покое в своем доме. Женя записала: «Люди похожи на кольчугу  из  колец.   Каждый из них – кольцо сам по себе. Его внимание зацеплено за него самого, он повторяет себя, как набор привычек. Кольцо пересекается с соседними кольцами. Мы немного пересекаемся, от этого возникает напряжение. От этого всегда можно почувствовать себя человеком. Но мы зацеплены механически, и поскольку наше главное стремление – обегать и дальше свой круг, то другие кажутся разрывающим твою самодостаточность. Хотя они тоже крутятся, как могут».

У Жени была такая книга, которая была про нее. Хотя написано там было,   конечно, про любовь. Она знала, что будет дальше, что будет в конце, но все равно слышала каждое слово с нарицательным эхом внутри. Зашел отец.

– Что читаешь?

Она назвала книгу. Он усмехнулся:

– Все те же, все там же.

На этот раз угадал, случайно, хотя и знать не знает, что она обычно читает. Ничего, собственно, не случилось. Но ее лицо посчитало нужным отреагировать, оно отразило беззащитность, ударенность его вмешательством. Женя изменилась внешне, продолжая читать, потом представила себя со стороны, закрыла книгу и убежала, в единственную пустую на данный момент комнату, в комнату родителей. Неокончательное место. Отсюда придется выйти, здесь надо быть зачем-то. Вот бы выйти сейчас к нему, закрыв лицо. Он бы меня сожрал.  Какое-то время она просто стояла в комнате, разглядывая обои. Потом отец пришел и продолжил разговор, как ни в чем ни бывало. Скучно одному-то.

Она снова поехала, закрыв лицо. Не дойдя до метро, задумалась и прошла мимо.  Без лица ей было значительно спокойней. Она думает, о чем хочет. Да что там, она думает о сексе прямо на улице. Ее глаза полнится тем, о чем она думает. Ведь никто не заглянет ей в лицо, все отдергивают взгляд,  заметив, что она в воротнике. Постепенно ее взгляд становится таким же внутренним и влажным, он как мясо, как то, что нельзя показывать. Иногда она поднимает такие глаза, и тогда все кажутся ей, как в кино. Но потом, конечно, становится стыдно. Она едет у окна. Нельзя представить себе лучшего места, но вот из-за спины ее о чем-то спросили. Она оглядывается:

– Что?

Спросившая женщина отшатнулась и говорит, зло так:

-Да ничего!

Стало обидно, и тут она вспомнила, она же без лица. Одно дело мимо – проходить или в знакомом магазине вышагивать, где тебе все простят. Другое дело быть запертым рядом с незнакомой теткой еще, по крайней мере, полчаса. Или  выйти сейчас, бежать. Женя вдруг, после большой паузы, сказала:

-Ну что вы так смотрите? Каждый может заболеть.

Тетка не поверила.

В тот же день она встретила на улице своего одноклассника. Она улыбнулась про себя – может и ему намекнуть на какую-нибудь загадочную болезнь?

-Женька! Чего это ты мутишь?

Он что-то уже подумал, или нет?  Не знала, что сказать. Получается, она загадочно молчит. Ему уже неудобно, что он с ней разговаривает. Он косится по сторонам. Она должна пожалеть его.

-Погоди.

Она стягивает воротник. У нее такое серьезное лицо, что он гаснет. Она просит прикурить. Он разглядывает ее исподтишка.

– Ты чего, в интстик-то пойдешь? Встретил парня из твоей группы, там говорят, собираются предкам твоим звонить.

-Пусть звонят.

Действительно, пусть звонят. Для него это, наверное, круто. Сейчас он распрощается.

– Скажи, а чего ты воротник натянула?

У Жени сработало природное хамство.

– А ты сам не догадываешься?

Он еле заметно принюхался. Видно решил, что Женя нюхает клей. Следующая версия какая?

– Ты прячешься, что ли?

Он готов засмеяться.

-У меня лицо мерзнет. Я его закрыла. Тебе это кажется странным?

-Лицо мерзнет?

Он смеется. А она ведь хотела сегодня еще заниматься ехать. Не собиралась прогуливать. Когда распрощались, вдруг отчетливо  ощутила, как он попил ее крови своими вопросами. Уже без всякой уверенности пошла в метро и  тут к ней подошел тот же самый мент. Она выглядела совершенно нормально, но, видно, он ее запомнил.

-Вы справку взяли? Или  что, уже не надо тебе лицо прятать?

Женя посмотрела на него. Он излучал насмешливую власть кошки над мышкой.

– Какую справку? Вы что меня просили справку взять?

– Я тебя уже третий раз вижу. Всё замотанная ходишь.

Прямо не отвечает. Он  что, опять про клей?! И вдруг, он говорит так серьезно:

– Если ты болеешь, то сходи и в поликлинике справку возьми. Справку, понимаешь?

И смотрит, как на неадекватную. Ну хорошо, раз так вообще бывает…

– В поликлинике не дают.

Он проверяет меня, что ли?

– Ну, тогда в психдиспансере. Может ты ненормальная? Никто вокруг почему-то, смотри, лицо не прячет.

Он достал из кармана ключи – от квартиры, похоже – и поигрывает ими. Жене вспомнилось: ей парни рассказывали, что есть язык, на котором так заигрывают, символически на хату приглашают.   Поежилась. Подняла  на него глаза.

– Я схожу, хорошо.

Все уже? Конечно, он  издевается. Но она говорит искренне. Хотелось бы сходить куда-нибудь, чтобы никто больше ни о чем не спрашивал. Что-то такое отразилось на ее лице, что мент немного сменил тон:

-Ты же понимаешь, у нас терроризм, а ты вот – он повертел перед Женей ее паспортом, – недавно тут живешь, и ведешь себя странно.

Он смотрит странички паспорта, словно это журнальчик, и неожиданно – так неожиданно! – вскидывает на нее взгляд:

– Может, ты сумасшедшая? Может, у тебя в кармане ножик?

Действительно, это может быть. И все почему? Потому что поехала опять не по своему маршруту, в объезд на три станции. Когда она уже шла дальше, ей вдруг показалось лестным, что мент вообще пустился под конец в какие-то объяснения. Хороший он, наверное.

Она дома, сидит в кухне у окна. Идет дождь. Первый дождь в этом году. Для нее смотреть на первый дождь, первый снег, на радугу каждый раз – что-то сродни загадыванию желания в Новый Год, под бой курантов. Страшно пропустить. Она бессмысленно просматривает дождь,  в окне за ее спиной отражается мать, готовит ужин. Женя смотрит на нее, а не на дождь. О, я поехала бы в дурдом! Она так любит неоднозначности. Ироничные ситуации. Конечно, она поедет в дурдом. Она смотрит на мать и ее щекочет изнутри. Причем, это пришло в голову не мне самой –  и это тоже признак чего-то настоящего.

Все время  что-то не дает ей писать. Например, стоит ей подумать, усевшись: «Как удобно, вот и ручка здесь лежит, искать не надо» – и она тут же обязательно вспомнит, что не вымыла посуду. А обещала. Вспомнит  то, от чего именно сейчас не отвертеться. Будто не дает себе внутреннего права писать. Будто это немного слишком для нее, будто ей немного стыдно за себя, что она пишет. Да нет, просто так как-то всегда совпадает – что есть дела и поважнее. И всегда она отвечает согласием, бросает тетрадку и с саднящим чувством оправляется выполнять долг.  Так часто происходит, она уже привыкла. Но потом, видимо что-то случилось и желание записывать стало появляться прямо во время какого-то дела, так, что она даже зависала, задумавшись. Сначала пыталась держать слова в памяти, пока не закончит. Но это так изматывало, совсем не давало соображать.  И она стала записывать, остановившись посреди процесса. Если присутствовала мать, то она делала вид, что звонит ее телефон, и убегала к себе на минутку.  Когда ехала из института, на остановке никого не было, и она записала: «Духи появляются на границе восприятия. На границе видимого и невидимого. В таком месте каждый наблюдает то, что у него слабо. В большинстве случаев, видится что-то опасное. Оно же и самое важное, так ведь? Нечто относительно твоей жизни. Как некий твой вопрос. А то, что видится на границе, всегда кажется ответом, ответом именно для тебя. Эта логика непобедима. Я не могу победить ее логически. Сколько не думаю, у меня все равно нет никаких оснований полагать свою исключительность, то есть признать, что духи действительно – вот они».

Пауза. Она смотрит, как женщина и мужчина средних лет перебегают дорогу. Машин нет, но они смотрят по сторонам часто-часто, как воробьи.

«И с людьми та же история. С незнакомыми. Обязательно случается так, что проскакивает взгляд в глаза, пока я еще не успела спрятаться. И вот, ты уже знаешь его, видишь его душу. Хотя если описать словами то, что ты увидел, получится одно преувеличение.  Кажется, я застряла на том, что у всех получается само собой, как будто пытаюсь жевать то, что положено пить».

Женю пригласили в гости. Это так мило, так приемлемо, что сразу все сомнительные планы – поехать в дурку, например, – показались дикостью. Придя на место и стоя у подъезда, она посмотрела наверх. Шестнадцать этажей. Номер квартиры известен, а какой этаж – нужно угадать. Женя была здесь один раз и не помнит. Только не звонить и не спрашивать – а то что, как не своя. Она зашла в лифт, но потом, благо никого нет, вышла обратно – сосчитать, сколько квартир на этаже. Разделила номер на число квартир, все стало понятно. Снова в лифт, нажала кнопку, приехала. Вроде, дверь та самая. Она уже потянулась к звонку и вдруг заметила – нет таблички с номером квартиры. Табличка  была, это точно, видимо ошиблась этажом все-таки. Просто такая же дверь. Иногда бывает вообще у всех в доме двери одинаковые. Снова в лифт. Сильно промахнуться не могла, возьмем этажом ниже. Нажала. И едет, и едет, и не останавливается. Она уже искала глазами кнопку «стоп» (чтобы что?), но лифт остановился. Она вся в мурашках. Когда двери открылись, сразу заметила, что номера этажа на стене нет. Она вышла, пошла к квартирам. Обычные двери. Все номера больше, чем ей надо на 50. Последний этаж? Точно. Подняла глаза – а там чердак. Она вдавила кнопку вызова лифта. Он никуда и не уехал, двери сразу открылись. Даже отпрянула. Стоит и смотрит в пустую кабину. Потом хотела уже сделать шаг внутрь, но двери закрылись и лифт уехал. Не успела. Она попалась. Жмет вызов, снова и снова, как будто это может что-то изменить, думая о том, что такая очевидная паника явно делает ее еще вкуснее. И уже застучало в ушах, и она уже видит себя со спины. Эта пустота, тишина шестнадцатого этажа, и то, что это она сама сюда приехала… Лифт прибыл – второй, грузовой. Заскочила, нажала, да так и держит палец на кнопке. Лифт не двигается. Он большой, и пустое пространство смотрит. Она отвела глаза и уставилась на кнопки. Кнопки расположены двумя столбиками и вторая половина этажей – тоже снизу вверх, а не наоборот, как было бы логично в продолжение первой половины. Я запуталась, случайно нажала последний. Это просто смешно. Нашла нужный этаж и приехала. Когда звонила в дверь, то даже не окинула ее взглядом. Они открывают, и Женя заходит, надо быть открытой и позитивной, но ей все равно было стыдно, стыдно. Вот и думай поле этого, вот тебе и видение, вот и смелая ты вся. Скоро оказалось, что Женя слишком непрочная для гостей, и она ушла. На обратном пути лифт был как упрек. Она думала, думала. Ей хотелось спрятаться, чтобы помечтать. Ей  хотелось утешить, наградить себя чем-то.  Мечты – это то, что я покупаю, паранойя – это то, что я плачу. Как гладко, словно и не по-настоящему. И все, что ты думаешь о людях, кстати, тоже…. Обидно, что лохушкой тебя считают, что пялятся на тебя. Думаешь, что им не по себе от твоего решения лишиться лица. Да они всего лишь смеются над тобой! Ты думаешь –  какие они все наглые. А не ты, наоборот, трусиха. Это они сделали то, в чем ты живешь, на чем ездишь, то, что ты ешь. Все эти лица. Идиотка.

 

Когда он шла домой, было уже темно. Миновала соседский двор, из-за угла должны сейчас появиться окна ее дома. Снимать ли воротник? Сегодня холодно. Что, ты так боишься, что родители увидят? Она решила снять – и не смогла. Мое лицо не может быть голым даже в пустой темноте двора, перед спящими лицами окон. Сразу захотелось проверить все ли в порядке с одеждой. Посмотрела на себя. Вся правая рука мелко рябится. По ряби пробегают маленькие волны, словно рука покрыта живой кардиограммой. Все  тело покрыто этим? А на лице? А во рту? А внутри? Она должна взять себя в руки – вон уже дверь ее подъезда. Она живет на четвертом, ехать не долго, но ей хватило, чтобы зажмурить глаза. Перед тем как позвонить, она попыталась провернуть испытанный маневр – уставиться на что-нибудь, и думать только об этом, о его истории и назначении.  Но на сей раз это не помогло. Пока она ходила в маске, она ведь все время смотрела вникуда, расслаблено болталась, оставляя кучу места для периферии.  Так долго делала это. И думала, что они больше не появятся? Они появились. Это означает, что она больше не сможет прятаться. Как символично – завтра она собиралась ехать в сумасшедший дом. Не успела.

Ночью снова не заснуть. Ей все время хотелось смотреть на себя, но взгляд был испуганным и острым, видел только кожу. Она закрывает глаза и начинает прислушиваться к себе.  И как только начинает прислушиваться, сразу оказывается, что кто-то ползет по ноге или одеяло как-то странно шевелится, словно на него мягко надавили снаружи. Она проверяет, открывает глаза и осматривает все подозрительные места. Сегодня она спит со светом, поскольку, якобы заснула занимаясь. Она осматривает себя снова и снова, но вскоре устает дергаться, закрывает глаза и терпит. Терпеть становится все трудней, терпение выходит на первый план и ползущие отступают, забываются.  Почти заснула, но что-то стукнуло в окно, и она  очнулась в тревоге. Открывать глаза в такие моменты незачем. То, что снаружи окна, оно снаружи и есть. Она думает о толщине стекла, об оконных рамах. Если не открывать глаз, то может и не успеешь увидеть. Волна паники. Кто-то стоит у постели. Отчетливо видна тень, падающая на закрытые веки. Папа говорил в детстве, что если снится плохой сон, то надо подойти к чудовищу первой и позволить ему съесть тебя. От этого чудовище растворится. И вот, она лежит – «ешь меня». Он стал наклоняться. Ее голова съежилась изнутри, бросило в пот, и вот – ближе уже не куда, и, конечно, ничего не произошло. Только остаток опасности, как песок, насыпался в постель. Она не могла заснуть. Внутри нее они тоже есть. Тогда выходит, им незачем пугать меня. Может, я для них вообще не объект. Вряд ли они воспринимают мои мысли и слова. Им незачем ловить меня.

С утра было воскресенье. Она, сразу  как проснулась, захотела весь  день оставаться дома. Родители отдыхают, у них есть только два дня, чтобы проделать все, что они считают собой. Общение с Женей гарантировано. Побудем семьей. Сделаю домашние дела. Тут в комнату зашла мать. Вежливо, понимая, что она уже не спит, но решительно. Стала шуметь, как бы случайно разбудила меня.

– Мама, что ты ищешь?

– Да, книжку одну хотела у тебя взять…

Дневник! Недавно Женя прятала его на книжной полке. Может, мать успела найти? Но почему она не зашла раньше, пока я спала? Наверное, думает, что это было бы подло. Нет, она хочет показать мне, что знает про дневник. Надо выгнать ее отсюда. Женя отвернулась к стене и натянула одеяло.

-Мама, ты хоть дала бы мне встать, что ли?

Намеренно резко. Она должна обидеться – как я с ней разговариваю?!- и уйти. Женя заметила, что звуков, которые издавала мать, не слышно. Мать пропала. Неужели уже вышла? Женя повернулась. Мать стояла у самой ее кровати. Она улыбалась,  почему она улыбается? На долю секунды Жене стало очень страшно. Она молниеносно нырнула обратно под  одеяло. Что сейчас будет? Она разглядывает изнутри полумрак своей раковины бегающими глазами.

– Эх, милая моя… Ты так выросла.

Женя не видела, с каким лицом мать сказала это. Никакие добрые интонации не могли избавить от подозрений. Она вылезла, только когда мать ушла. Ей хотелось исчезнуть из дома, не встретив никого по пути. Снова залезла под одеяло. Изгибы и складки стенок. Вскоре стало не хватать воздуха. Сделала маленькую дырку. Туда тут же проник свет, запахи и цвета дня, проникло все, что снаружи. Раковину осветило. Пододеяльник был в цветочек. Только теперь Женя окончательно проснулась. Она не может оставаться так. Надо что-то делать. Она оделась и пошла на кухню. Внутренне преобразившись для разговора с мамой, но не нашла на кухне никого. Прислушалась. Звуки опять словно исчезли. Отец, наверное, куда-то ушел. А мать? Что она делает? Вот еще, пойду я проверять что ли? Я же завтракать пришла. Она ест и слушает. Ничего. Она ест все быстрей и быстрей. Нужно валить. Если сейчас никто не войдет сюда. Она не представляет никого конкретно. Никто не вошел. Уже в дверях она оглянулась. Если бы сейчас мать спросила: «Ты куда?», я  бы ответила. Но никто не вышел. Она закрыла дверь отчетливо и громко. И когда на своем этаже ждала лифт, то в каждый момент мать еще могла выглянуть и спросить, куда я. Лифт пришел. Нажала первый, двери закрылись.

Она поехала  в сумасшедший дом. Все равно. Потому что,  когда она представила, что этот мент еще раз ее увидит…  Как она вообще теперь поедет по обходному  маршруту? А третьей дороги домой в метро нет. Это вообще, будет чрезвычайно здравый шаг. Если  ты думаешь, что возможно сошел с  ума, надо ведь к доктору идти? Не говорить им ничего про духов, и пусть на меня посмотрят. Если голова сломалась, они должны заметить это.

Она спросила регистратуре:

– А справку где можно взять?

Пристальный взгляд в ответ. Сейчас спросит: «А вам зачем?»

-402.

Тетка снова опустила глаза и продолжила писать. Хоть посмотрела, а не заметила. Просто 402. тут что, гостиница какая-то? Решила, что ей на четвертый, и поднялась. На  четвертом оказалась дверь без надписи. А за ней – коридор без дверей. Стены окрашены в казенный цвет, лампы дневного света на потолке мигают через одну. Прошла до конца коридора. В конце одна маленькая, узкая какая-то, дверь с наклейкой, изображающей дорожный знак «стоп». Женя и не думала заглядывать туда. Пошла назад на лестницу и по пути услышала, как за стеной кто-то ходит. Потом и  заговорили. Подошла вплотную.  Посмотрела направо, налево и приложила ухо к стене. С той стороны тут же кто-то бросился, со всей силы. Женский голос завопил: «Там кто-то есть!!». Женя рванула по коридору. Еще успела услышать возню за стеной.  Отдышалась уже на лестнице. Снизу кто-то поднимался. Ей нужно было успокоить дыхание и немедленно тронуться с этой площадки куда-нибудь. Сначала в туалет. Там  посмотрела в зеркало. Ничего, глаза на месте. Только уголки опущены. Что-то ты грустная, как  говорит мама. Потом пошла в 402. Там сидел доктор в белом халате и с серьезным лицом.

– Здравствуйте! Я вас слушаю.

– Мне нужна справка, что я у вас на учете не состою.

– А зачем?

Женя была не готова.

– На работе попросили. Я с детьми работаю.

– Так, ваша фамилия.

Женя сказала.  Он открыл толстую тетрадь, пролистал до новой страницы и записал ее фамилию. Зачем?

– Обследование у нас проходили?

– Нет. А должна была?

– Это вам лучше знать. Что-нибудь беспокоит?

– Нет (пожалуй, слишком быстро ответила, но он, похоже, не заметил).

– Родственники с психическими отклонениями есть?

– Нет.

Он поднял на нее глаза. В этот момент видимо и совершилось обследование. Женя сжалась.

– Садитесь. Анкету заполните?

Анкету? Да хоть что. Он протянул ей листки, она стала заполнять. Анкета маркетингового исследования. Сначала она думает даже, что это ей кажется, что вопросы подойдут как-нибудь к медицинской теме. В какое время смотрите телевизор? Варианты ответов. Какой канал? Варианты ответов. Она даже попыталась судорожно представить, как надо отвечать правильно. Как это все может отражать нормальность. Посмотрела на врача. Он вопросительно поднял брови. Она продолжила писать. Ее почерк в этих графах.

-Ладно, хватит. Справку в регистратуре возьмете.

Это все? Она осмелела.

– А что, сюда вообще можно было не подниматься?

– Ну, если справка не нужна, могли бы и не подниматься.

До свидания. Она спускается по лестнице с воинствующим лицом. Но на площадке между четвертым и третьим она замерла. Прислушивается к звукам с четвертого за спиной. Кто-то вдруг пронзительно кричит – где-то далеко, в конце коридора: «Маша!». И снова «Маша!» и снова. Не отзывается Маша. Женя вдруг резко развернулась и пошла на четвертый. Она идет по глухому коридору, как будто знает, куда. Дошла до конца, и там застыла в нерешительности. Что, если заглянуть в дверь? Она открыта.  Женя взялась за ручку, но тут же отпустила. Пошла назад. Проходя, опять услышала шорохи. Второй раз уже можно, и она стала слушать. Женщина что-то бормотала.  Женя прижалась ухом получше. Женщина говорила:

-Везде, везде. Они все время слушают меня. Они постоянно говорят обо мне, перешептываются за моей спиной. Зачем? (она всхлипывает). Они могли бы открыто подойти и разорвать меня на части. Я все равно ничего не смогу сделать.

Тут Женя громко спросила, приложившись ртом к стене:

– Вы меня слышите?

И почти побежала, пошла скорей, как ни в чем не бывало пошла дальше, ругая себя последними словами. Ей показалось, или она слышала, как женщина за стеной что-то закричала. Женя в итоге забыла взять справку. Пока ехала домой, записывала в метро.

«Есть обычай не говорить о хорошем, чтобы не сглазить. Значит, подразумевается, что слова могут заменить собой хорошее, если ты можешь его выболтать? Или это для того, чтобы кто не надо не услышал и не позавидовал? А могу я думать о хорошем?  Мать не говорит о хорошем, даже тогда, когда никого, кроме нас двоих, нет в комнате. Я думаю, она не говорит об этом даже  самой себе».

Она идет по улице и делает то, что часто делала в детстве. Улавливает фразы прохожих в тот  момент, когда они оказываются рядом с ней. И применяет эти фразы в качестве ответов.  Задает заранее какой-нибудь вопрос. Неспроста люди так с ума сходят – словно все о них говорят. Это легко себе представить. У здорового человека такое гадание вызывает что-то вроде приятной щекотки любопытства или даже самоиронии. Но у этой игры есть обратная сторона. Когда Жене плохо, как сейчас, она верит в собственные допущения. Все говорят про нее. И каждая фраза ранит.  И оказывается, никто не принимает ее, при том, что все видят насквозь. Более, чем нагишом. Это  растворение, прозрачность, это подвластность всему. Она старается скрыться поскорее, и пока она бежит, ее побег снова, прежде всего означает, что у нее есть что-то ценное, что она хотела бы спрятать. Кто она такая, чтобы иметь это ценное, чтобы утверждать его ценность? В подъезде, на корточках у  стены. Она больше никогда никуда не пойдет.

На следующий день  она поехала в институт. До метро дошла,  спрятав лицо,  но на эскалаторе украдкой стянула воротник. А внизу – поезд только отъехал, людей мало и невозможно скрыться от глаз.  Пожалела, что вылезла из воротника, а теперь было уже не надеть обратно. Поезд подошел, она села, но вскоре не выдержала и вышла. Пошла в другую сторону – может же человек свою остановку проехать? – и, проходя между колоннами, украдкой натянула воротник.  Постояла несколько секунд  и вернулась назад. Никто из тех, кто уже видел ее лицо, не ехал с ней теперь.

На улице  она на своем месте, по причине вернувшегося холода. Она сидит на скамейке в парке и слушает людей. Опустила глаза и вся превратилась в слух. Иначе, чем без лица, не решилась бы так сидеть. Испугалась бы, что заметят, как она прислушивается. Люди имеют ту внешность, с которой они родились. Ту роль, которую им оставила судьба. Лицом выражаешь себя не по своей воле. А разговаривают они сами по себе. Более или менее. И просто слышать их совсем не так обязывает, как разговаривать самому. Женя идет через лес проспекта, полного людей, и дядька, стоящий на обочине, говорит сам себе, с тревогой щупая карманы: «Так, все ли у меня на месте?». Тетка говорит по телефону: «Ну, тут что говорить, ты же сама понимаешь, почему так происходит». Когда Женя проходит мимо нее, та поднимает  глаза, но сразу отворачивается. Помалкивает, пока Женя удаляется. Понятно. Женя сдергивает воротник. Того голого взгляда, того прозрачного лица, которое раньше нельзя было показывать  – как ни бывало. Все работает. Женя ищет кого-нибудь глазами, но никого нет. Так тоже бывает.  Из-за поворота появляются трое парней на приподнятом. Завидев Женю, они замолкают. Когда они миновали, она думает – сейчас засмеются или исполнят что-нибудь. Она тянется к лицу стянуть воротник, а его нет. Пошел снег, теплый и медленный, и она снова спряталась, до самых глаз. Люди идут под фонарями, их плечи  и головы покрыты снегом. Это так красиво в желтой гамме уличного освещения. Женя шагает медленно. Она опустила взгляд, а когда поднимает глаза, то не ждет подвоха. Навстречу идут мама с маленьким сыном. Они молчат, но, поравнявшись с Женей, мама спрашивает: «Ты не хочешь, точно? Смотри, а то потом поздно будет». Женя  говорит себе – это не считается, но слова уже заняли свое место. И она думает, не забыла ли  она чего, действительно ли она закрыла дверь, когда уходила. Так сильно захотелось вернуться, чтобы проверить, все ли в порядке. Она почти оглядывается по сторонам, ей требуется подтверждение, но первого же встречного испугалась и отвернулась.  Не хотела слушать, смотрела в сторону, и все равно слышала – радио в магазине, мерзкий тенорок: «Пойдем, я знаю, куда тебе нужно». Женя ждет названия фирмы, но его не говорят.  Справа мужик по телефону: «Ты меня не понял. Как я тебе могу еще объяснить, где твое место? Каждый должен сам это понимать. Если не хочешь нарваться». Две девушки, одна другой: «Она сама не понимает, что делает. Я ей сто раз говорила, что это все она сама вы-ду-мы-ва-ет». Даже для совпадения слишком совпадает. Но это, конечно, все только кажется. Женя решила закурить, хотя курила только что. Ветер задул зажигалку. Мимо проходящий парень сказал кому-то: «Нет, ты посмотри, посмотри, запарилась. Не упади, давай!». «Посмотри» – обращение, совсем напрямую. Она посмотрела. Оказалось, эти трое парней заходят в магазин. Один из них ответил на взгляд, дескать, чего смотришь? Женя отвернулась и снова стала прикуривать. Для этого требуется взять себя в руки. Женя затянулась, и тут ветер подул в другую сторону. От дыма ей стало невозможно смотреть вперед. Она какое-то время терпела, но, выйдя из себя, плюнула и посмотрела на часы. Потом развернулась и пошла назад. Эта комбинация означает – «не дождалась». Не  просто же так она стояла посреди проспекта под снегом.

Дома у Жени столько несделанных дел. Она просто не знает, как снова войти в колею. Казалось бы, что особенного – домашние дела? Но она торопилась закончить поскорей, даже устала. А дел бесконечное количество, и нельзя все время что-то делать, одно за другим – так никто не поступает. Жене надо передохнуть, она включила телевизор, посидела с ним немного. Когда поняла, что не может оторваться, оторвалась и посмотрела в угол. Там все шевелилось, все шевелилось везде. Она сама шевелилась, и сквозь рябь проходили волны необозримого размера. Она дышит и старается не думать. Что мне делать? Встала и пошла в темный коридор. Если кто-то и есть, то он там. Она знает, что там никого нет. Но дома тоже никого, и я могу делать, что захочу, например, проверить, нет ли кого в темном коридоре. В самом конце коридора было такое место, где вообще ничего не видно. Плотный черный цвет. Туда она не смогла дойти. Зазвонил телефон, и ей не пришлось возвращаться спиной назад, она со всех ног бросилась снимать трубку – так пронзительно звонит, так выдает ее присутствие.  Она даже запыхалась, когда сняла трубку. Это был ее парень. Услышав ее тяжелое дыхание, он проникся тем, что она бежала на его звонок. Хотя, очевидно – она не знала, кто звонит. Но он уже приглашал к себе. Она согласилась сразу, почти не дав ему закончить. Когда положила трубку, воздух звенел от признания ею своего поражения, от того, как она только что выговорила: она хочет быть где-то в другом месте, только не здесь. Сейчас могут вернуться родители и нужно собираться скорей. И тут – шаги за дверью, не успела. Чтобы быть во всеоружии, идет в прихожую и  открывает дверь. Никого нет, пустой коридор. Она скорей закрывает. Как ей теперь, чтобы выйти отсюда, пересечь это пространство снаружи ее родной двери? Пересечь пространство, на которое она сейчас смотрела расширенными глазами. Она тут же надела обувь, повернулась и вышла из квартиры. Ждать было бы невозможно. Одета,  как была, по-домашнему, а на улице вечер и снег, но она идет в гости, даже не выключив свет в квартире. Что за идиотка!

Когда она пришла к нему, у него были друзья. Они были уже такие, что не заметили ее странного вида. Сразу прошла на кухню, желая получить, то, зачем пришла – личный разговор. Удостовериться, что не зря притащилась сюда. Она слышит, как смеются за стеной. Потом он заходит к ней, говорит: «Погоди минутку» и снова выходит. Она ждет. Ей есть что сказать? Она должна зайти к ним, но это все равно, что войти в джунгли. Они сразу замолчат, она станет дурным центром их внимания. А когда она выйдет, их разговор, возможно, склонится в ее сторону. Она сидит и ждет, и чем дальше, тем глупее. Видимо, нельзя сейчас сделать больше  ничего. И тут они все приходят на кухню.  Она  встает покурить в окно, а на самом деле – отвернуться. Смотрит только на улицу, старается не видеть, как за ее спиной они, поглядывая на нее,  пытаются продолжать общаться. Она вспомнила о своей маске и улыбнулась. Один из них – он не мог заметить, я же смотрю в окно!  –  спросил у нее:

– А у тебя как дела?

Она что-то ответила. Ее парень пришел и сидит среди них. Она не имеет никакого отношения к тому, о чем они говорят. Женя повторяет это себе, просто чтобы не слышать вообще ничего. Она не хотела бы слышать даже звуков их одежды, того как они двигаются. Закрыла уши руками, просто так, на секундочку. Голоса превратились в гул, в чистое присутствие без подробностей. Их присутствие было хорошо словно дом, словно прикрытие для нее. Вот за что она наделяет людей такими полномочиями, вот почему она к ним так и привязалась – за то, что их много, они всюду и всегда. Если  невидимый мир не сожрал их всех, то не сожрет и меня. Ей нужно, пока не поздно, перестать заморачиваться. Начать делать свои дела, как все. Все пройдет.

Она открыла уши и оглянулась на своего парня. Он смотрел на нее с улыбкой, наглой улыбкой стыда. Она перевела взгляд на остальных – да, все до одного заметили, что она заткнула уши. Она все-таки слишком долго  так простояла. Не знала как себя вести, просто развернулась и ушла.

Когда вышла из его дома, то вдруг вспомнила, что ведь на сегодня ей родители поручили еще сходить за покупками. У папы завтра день рождения. Завтра. Она совсем не готова к ответственным действиям. И идет по проспекту. Необходимо прийти в себя. А ты не пробовала  сама научиться? Тебя же папа учил. Ты почему не запоминаешь, это ведь так просто. Смотри, тут написано  ТОВАРЫ ДЛЯ ЖЕНЩИН, а тут ТОВАРЫ… правильно, ДЛЯ МУЖЧИН. Да все ты знаешь, просто тебе нравится, когда тебе подсказывают. Понимаешь, у нас начисления с самого начала через пень-колоду были. Сделали как участнику. Нет… Но я с самого начала… Да, да в блокаду. Я что же, со стороны смотрел, по-твоему?! Я тут не причем, я тут не причем. Можно  смотреть на то, какие перед тобой цвета, или на то, о чем говорит одежда, движущаяся навстречу. Твоя ведь одежда тоже что-то означает. Костюмы символизируют персонажей. Ясно и просто, встречи раскрашенных фигурок. Она прячется за эту игру, настаивает на ней, одергивает свой взгляд, не давая себе смотреть даже на обочину, не давая отвлекаться от созерцания костюмов или цветов, или того, какая у кого обувь.

Есть еще замечательный способ идти по проспекту. Это идти и пить пиво. Ты что же, и зимой пьешь на улице? Сейчас уже весна. Женя стоит в очереди у киоска. Ироничный голос из динамика над киоском. Ироничный и уверенный в себе, льется прямо на голову ей, скованной очередью спереди и сзади. «Каждому в наши дни, пожалуй, приходится сделать свой выбор, определиться. И от этого выбора зависит твоя дальнейшая судьба. А, кто знает, может даже и жизнь? И не надо пытаться избежать выбора (ее очередь подошла). А правильно сделать выбор (- «Тинькофф» и зажигалку.)  можно только осознанно». Она отошла в сторонку, но не может отправиться дальше, она хочет дослушать, к чему он ведет. «И тут помочь может простой совет, взгляд со стороны, особенно если  это взгляд человека с большим   жизненным опытом, кого-то из старшего поколения. Эти люди приобщают нас к опыту, накопленному поколениями». Народная мудрость, что ли? Не в свои сани не садись, всяк сверчок знай? Без труда? Боже мой, я тут не причем! Возможно, Женя действительно начинает безо всяких видимых причин сходить с ума.

Начались каникулы. Дома Жене постоянно хотелось на улицу, как только выходила, сразу хотелось домой. Дома родители, но это было ничего.  У Жени появилась способность очень глубоко вглядываться в предметы. Не тот  пристальный взгляд, которому одного предмета не хватает надолго. Как в полированный стол ее детства (она часто вспоминает этот стол), ее взгляд теперь затягивает внутрь любой поверхности. И если она не сопротивляется, плоскости начинают дробиться. Все начинает состоять из очень мелких, мельчайших частиц, они приобретают уже конкретные  очертания, но тут что-то сбивается и все видимое на мгновение становится обратных цветов, а, вернувшись в свои цвета, картинка темнеет по краям, затем мутнеет и Жене приходится закрыть в глаза, вдохнуть, задержать дыхание. Она пытается, снова и снова пытается не закрыть глаза в самом конце, но даже когда ей удалось продержаться дольше всего, что-то ее отвлекло. Она рассматривает пачку сигарет на столе. За стеной отец, бормочет телевизор, на улице яркое солнце, окна зашторены, и пыль медленно танцует в пробившихся лучах. Пачка так эффектно освещена, как на рекламе. В такой день у тебя должно найтись дело. Наверняка тебе нужно куда-то идти. Оставаться здесь, сидеть на стуле недопустимо. Это только остановка на полпути, между «идти» и «лежать».

Женя записала: «Почему я делаю себе такие странные намеки чужими словами? Я ведь ни в коей мере не вижу себя такой, как они говорят. Почему? Должен быть какой-то ключ, какая-то проблема, которая меня тревожит. Почему, например, мне говорят о жадности? Как мне увидеть ее в себе? Я просто не могу быть жадной – у меня вообще еще нет ничего своего. Мама иногда так говорит, и я не спорю. Или мне намекают, что я зарываюсь – хотя я и сама себя все время проверяю на это. Я отлично знаю, как важно не зарываться. Наверное, мой парень сказал бы: «Да есть все это в тебе. Просто ты хорошо стараешься этого не замечать».

Пауза, она  смотрит на бумагу. Клетки длятся дальше.

«Что-то, кажется, растет у меня внутри, если я не сопротивляюсь, если принимаю на свой счет. Критика и замечания так быстро сменяют друг друга так быстро, что нет никакого шанса сделать выводы или хотя бы запомнить. Можно послушаться кого-то последнего перед приходом  домой, но и за эти выводы тебя дома может  телевизор разгромить. Телевизор  включен всегда. Когда я иду  по проспекту, через голоса и звуки, я могу только проживать эту расческу внутренностей. И тогда что-то растет внутри. Растет, просто чтобы соответствовать в масштабах. Чтобы снять несоответствие, ведь мне одной говорят они все».

В трамвае, на сиденье впереди, тетка говорит по телефону: «Переживаешь?». Остальные пассажиры молчат. Ее реплика звучит пронзительно, слышно каждому.  Женя смотрит на тетку и думает:  «Переживаешь – значит, проживаешь, проходишь нечто жизнью». И тетка продолжает: «Ну ничего, переживем». Женя  отворачивается в окно. Проживаешь что-то, стремясь к тому, чтобы оно кончилось. То, что трудно, заставляет осознавать свою длину  – ведь так хочется увидеть конец. А если избавиться от этого – события перестанут быть тяжелыми? Если я не буду их никуда нести? Женя смотрит, как пробегают дома. Она сидит на среднем сиденье из последних трех, в самом конце вагона. Перед ней почти пустой салон и с ее  точки видно и его, и улицу за окном. Оказывается, она едет посреди открытого пространства в железной коробке со стеклянными стенками. Остановка, вошел дядька лет под сорок. Все посмотрели на него, Женя сделала это так молниеносно, что даже не успела его разглядеть. Думаю, он и не заметил, но потом – зуд, ничем не объяснимый интерес и она все-таки смотрит. Он, оказывается, уставился на нее. Обжегшись, она отвернулась в окно. Теперь он на периферии зрения и Жене кажется, что он стреляет глазами в ее сторону. Но вот, приехала и вышла. Когда на улице обернулась, то увидела, что дядька этот идет вслед за ней. На приличном расстоянии. Сначала, ей на секунду стало лестно. Потом, конечно, заподозрила неладное. Потом дошло, что просто ему по пути, наверное, и, наконец,  почувствовала себя глупо. Зашла в первый попавшийся подъезд, чтобы расставить все точки над i. На первом этаже столкнулась с беседующими соседками и вынуждена была зайти в лифт. Нажала четвертый. Вышла и посмотрела в окно. Во дворе парни играют в футбол. Солнце начинает клониться и у них длинные тени. Один вдруг резко поднял руку перед лицом – солнце попало. На краю поля, между кустами и детской площадкой,  черная дыра с мутными краями, она немного колеблется, поднимаясь и опускаясь. Белым днем увидеть черного духа. Женя снова думает, что вот именно сейчас ее и накроет с головой, что это и есть тот самый момент ее персонального конца света. Еще через секунду думает – нет, маловероятно. Женя смотрит в дыру.  Внимание. Она внимает. Это не она посмотрела в окно. Это окно посмотрело ее в себя. Призвало ее  посмотреть. Окно ведь для того и сделано. Тут Женя спряталась. Закурила сигаретку и пошла, пошла вниз  и дальше, по своим делам.

Однажды у нее созрел план – взять с собой на улицу диктофон. Что бы проверить станет ли потом, дома, казаться, что это все про нее, будет ли так все совпадать. И надо было, наконец, что-то сделать. Взяла и записала. Прослушала тут же, на скамейке в метро. Похоже на документальное кино. Вспомнила, о чем она тогда думала. И слушала, пропуская через этот фильтр. Пытаясь истрактовать. Она  едет куда-то в произвольном направлении, вокруг нее люди, и она слушает их же в наушниках. И ей не кажется, совсем не кажется, что есть какой–то смысл, что есть какой-то подвох, не кажется теперь, что это про нее. Она сидит и не краснеет от того, что все это был бред. Виду не подает, что, видимо, она доказала себе, видимо, это было избавление, и теперь бред должен кончиться. И тут, холодной волной – сегодня понедельник. А она думала воскресенье. Женя опять учебу пропускает. Надо успеть, хотя бы ко второй паре. Она вскакивает, хотя поезд еще не на станции. Все посмотрели на нее. С диктофоном поехала, ну на-до-же!

Пока она едет в вагоне, то сжимается внутри. На нее смотрят все, кому делать нечего. Но вот остановка. Она выходит и сталкивается с ментом,  тем самым, что уже останавливал ее. Он улыбается во весь рот. Конечно же, он подойдет. Она подняла на него взгляд, как крест свой, так тяжело. Но мент и не смотрит на нее, он слушает, что по рации говорят.   Она резко поворачивается и идет, ничего не видя. Сейчас начнется эскалатор,  нет смысла смотреть по сторонам. Почему нельзя вообще никогда не поднимать глаза?

На улице кто-то останавливает ее, схватив за локоть. Это уличный проповедник. С решительным, отточенным в глубине лицом.

– Девушка! А вы знаете, в чем смысл жизни?

Женя не может понять, как так может быть, прямо как в кино. Как специально. Но это не специально, ведь так? Она срывается и смеется:

– А в смерти – какой смысл? Объясните мне, и я пойду с вами!

Женя по-дурацки улыбается от такой перспективы. Он должен что-то ответить. В этом его работа, его миссия, он должен думать, что это его миссия. Но тут подлетает еще один, его друг, без бейджика, в штатском, и тащит его к остановившейся маршрутке. Оказывается, дело было на остановке, а Женя даже и не заметила. И не успела заметить, как второй посмотрел на нее, может он вообще, с самого начала  наблюдал за их беседой. Обломавшаяся, немного пристыженная,  с желанием оглянуться, она идет дальше и тут ее взгляд застывает – она думает: «Как же это? Я вступила в диалог с воображаемым общим голосом той части человечества, что соприкасается со мной». Ты и раньше так делала, и называла это – «сорваться». Когда людям, случайно сказавшим что-то на больную тему, отвечала на полную катушку своих эмоций, совсем от себя, невпопад. «Выходки» еще называла. Вот значит, откуда выходки. Женя остановилась. Бросай теоретизировать. Не надо слишком много думать. Все просто. Шипение. Она оглянулась. Справа от нее  опять остановка, и автобус открыл свои двери. Было  шесть часов и люди повалили из автобуса потоком.  Женя застыла, ее тут же окружили со всех сторон, но отойти было поздно. Люди молчали, сосредоточенные:  сойти, не оступиться, отойти поскорей с пути следующих. И все сразу сталкивались  с Женей, сначала оторопело,  а потом с досадой. Те, кто собирался выходить, из салона разглядывали, как она там торчит. Кто-то спросил:  «Заходишь что ли? Тут конечная». Она, наконец, нашлась и, развернувшись, пошла вместе с потоком.  Оказалось,  что все идут к перекрестку. Остановились. Она прикидывает, как ей поскорей попасть домой, потому что дальше она ехать не может. Опустила глаза и слышит около уха.

-В ад.

Чего-чего? Шутят что ли? Оглянулась – нет, рядом только серьезные люди. Потом другой голос:

-В ад.

Снова. Так разве может быть? Что это на самом деле? В лад? Влад? И два разных человека букву “л” не выговаривают?  Женя остановилась посреди улицы. Не переставай, не переставай. Я не знаю, о чем ты говоришь. Все ты знаешь прекрасно. Я не понимаю, о чем ты.  Все ты понимаешь. Ты сейчас на противоположной стороне. Кажется что там сплошная стена. Но на самом деле, там есть дверь. Только постучи, когда придешь. Все, я тебя жду. А команды какие?  Вперед, назад стрелять, замереть, слушать. А слушать – это как? Это он ухом к земле припадает, и тогда в таком окошке рисуется, что происходит вообще в этом направлении. Но так можно сделать только один раз. А замереть? Это он встает неподвижно, и враги его не могут заметить. Только если в него в таком виде случайно попадут, тогда все – сразу нафиг проиграл, все жизни пропали. Я же тебе говорю – не могу. Больше не могу, нет. Ты слишком много думаешь, перестань. Ты сама начала этот разговор. Сколько еще может длиться красный свет? Что ты сама-то хотела? Разобраться? Пауза, Женя дышит. Закрывает глаза. Кто-то толкает ее сзади в плечо. Если бы ситуация была по-настоящему тупиковой, ты поняла бы это сразу.

Дома Женя одна с отцом. Отец куда-то собирается. Женя сказала ему, что их сегодня  отпустили. Почему  до сих пор не сообщили родителям, что она прогуливает? Это тревожит ее. Она не может оставаться с отцом наедине – ей кажется, что он знает, и готовит что-то ей в наказание. Он как раз такой человек. Ей кажется, что он смотрит на нее как-то не так. Женя сидит на кухне, больше всего ей хочется записывать, но при отце и подумать об этом нельзя. Она включает радио. Радио молчит. Она переключает станции – везде тишина. Радио – это же голос мира, он не может молчать! Она в панике. Снова начинает переключать. Отец наблюдает за ней из коридора, а Женя словно забыла про него. Он подходит, она оглядывается. Он и не смотрит в ее лицо, наклоняется и поворачивает ручку громкости. Радио орет, он повернул слишком. Отец берет Женю за подбородок и смотрит в ее глаза. Проверяет,  не удолбанная ли. Мгновенное вглядывание в зрачки и он провел анализ. Отвернулся и выключил радио.

Когда он ушел, Женя решила ничего не включать. Ничего не включать. Вот бы и на улицу не ходить. И вдруг соседи за стеной неясно забормотали. Все громче и громче. Она села на диван. Ей хочется пойти и поискать место, откуда лучше слышно. Как заноза. Нет, не подслушивать, только понять, откуда они. Где именно они говорят. Это единственное, чем я могу ответить на их вторжение в мою жизнь. Бормотание перемещается.  В этом доме странная слышимость. Она не выдерживает и идет искать. И вот в спальне матери слышно, что скорей всего, они, как она и подумала, ругаются. Интонации раскаляются все больше. Женя смотрит наверх – это сверху. И тут вдруг замечает, что у матери на стене нет обычного ковра. Который висел там всегда.  А в самой стене, под обоями, проступают очертания двери. Даже видно место, с которого сняли ручку. И тут прямо над головой Жени отчетливо раздается мужской голос

-Она вообще ничего не понимает. Пока носом не упрется – не поймет, это уж точно.

Женский голос отвечает:

– Не надо до этого доводить. Или что, предлагаешь учиться на ошибках? От одной такой ошибки можно и помереть.

Помереть? Вы шутите? Максимальный приговор прямым текстом? Она понимает, что никогда всерьез не думала о том, чтобы остановиться, поскольку иначе есть риск помереть. Поэтому ей, наверное, и не будет прощенья.

Женя записала: «Смешно. Глупая получилась история. Одна девушка решила проверить, не сходит ли она с ума, и чтобы проникнуться своей нормальностью, прислушалась к остальным нормальным людям, вгляделась в них, вошла к ним. И оказалось – она должна выиграть или проиграть, общаясь с ними. А она ожидала оказаться дома. И вот она, вылезши уже на свет божий,  спряталась, спрятала лицо, стала сумасшедшей у всех на виду. И радовалась что ее не видно, а сама она в игре, что она видит всех и язык показывает. И внимание больше не расползалось, куда не надо. Не удивительно, что эта пафосная ситуация кончилась ничем. Никакой теперь разницы между людьми и тенями. В людях такая же бездна всевозможности, потому что люди сделаны из слов, а слов такое количество, что из них при всем желании складываются только  отражения моих собственных опасений. И дальше – все цвета моей паранойи. Все составлены из слов, и прежде всего я, а слова, похоже, сами по себе. Духи тоже сами по себе. Только слова, сами по себе, относятся ко мне каким-то образом. Все это как-то ко мне относится, чаще всего педагогически. И кажется, если будешь просто игнорировать, делать, вид, что не заметил, то тогда это может чем-то кончиться, вызвать какие-то последствия, из разряда тех последствий, которых ты и вообразить себе не можешь, идиотка. Какие последствия, почему я никак не могу успокоиться? Много слов. Еще немного слов. Люди словно говорят мной, а не со мной, как положено. Я бы согласилась, что это голос совести, например, но невозможно отделить то, что говорится действительно мне, от того, что я просто могу представить себе, в качестве моего внутреннего мира. Я, скажем, могу представить себя глупой, или жадной, или беспомощной. (Она остановилась и посмотрела на последнее слово) Мои мысли, когда я иду по улице – радиоэфир,  и я не могу выбирать, какая песня будет следующей. Мои мысли. Кажется, неправильно это писать. Ведь здесь, на бумаге, может оказаться то же самое. Игра в «я думаю, что я думаю, что я думаю». И это написала. Черт».

Хотела перечитать, но обнаружила, что в комнате совсем стемнело и слова плохо различимы. Взяла тетрадь, чтобы поднести поближе к глазам, и оказалось, что последние слова написаны уже на столе.  Не заметила, как кончился лист.

Женя не пишет уже три дня, потому что  в старой тетради осталась последняя страница, и она не решится  купить новую. Но у нее итак все в порядке, ей не требуется брать себя в руки, она едет в институт. В вагоне на нее смотрел какой-то парень. Неопрятный гоповатый тип. Она разыграла свою обычную реакцию – не замечать, хотя, впрочем, льстит, – а он, может и вообще, нормальный человек, может ведь быть так, она и не видела толком. Женя поворачивается, чтобы посмотреть, а он вдруг перескакивает на сиденье рядом с ней. Она оторопела.

-Мы знакомы?

-А ты как думаешь?

О, что только Женя не думает сейчас!

-Нет. Первый раз вас вижу.

-Ну конечно!

-Нет! Вы ошиблись!

Что за ерунда! Должно же, наконец, до него дойти? Почему он так близко ко мне держится?

-Конечно, конечно. И про штуку ты тоже не помнишь?

Поезд тормозит, объявили ее остановку. Что делать? Схватит еще.

-Пойдемте. Мне выходить.

-Пойдемте, пойдемте.

Они молча двинулись к эскалатору. Только взойдя на ступени, он заговорил.

-Так что, не вспомнила штуку-то?

Женя вдруг подумала: может в каком-то другом смысле «штука»? Что это может быть? А если это деньги – он думает, что я ему должна? А может наоборот, он мне должен, просто у него такая наглая манера? Она спрашивает как можно искренней:

-Какую штуку?

-Щас выйдем – вспомнишь.

Ох, видимо, это я ему должна. Ладно, остается показать ему паспорт. Люди кругом. Может, он как раз на паспорт ее и разводит. Эскалатор почти вывез их, и Женя понимает, что скоро прикрытие стоящих вокруг кончится. Она принимается лихорадочно рыться в сумке. Он смотрит и расплывается в улыбке. Наконец, Женя вытаскивает паспорт. Разворачивает и сует ему в руки. Ну ладно – паспорт, черт с ним.  А что, если бы я не взяла его с собой сегодня? Мужик округлил глаза, взял паспорт, прочитал и сверил в последней надежде лицо и фотографию.

– Извините.  Нет, правда, прости меня, просто вы похожи на одну…

Тут только Женя взглянула на его лицо, и оно не успокоило – казалось, он все равно уверен не до конца. Просто не может смириться, что облажался, ты тоже так делаешь. В институт Женя приехала измотанной.

Женя сидит дома. Она одна, иначе не о чем было бы и говорить. В присутствии родителей последнее время все идет как по нотам. Но сейчас она не может найти себе места. Думает, что надо хотя бы просто сесть где-нибудь, и садится на стул посреди комнаты. Как специально. Тут же возникает ощущение, что кто-то  приближается стремительно, все быстрее и быстрее, и она зажмуривается. Она понимает со всей отчетливостью, что никуда сейчас не побежит. Ничего не будет. Ничего не случается никогда. Это снова наполняет ее чувством собственного ничтожества. Она тупо разглядывает ковер на полу.  Ковер грязный. На нем есть песок, и какой-то белый налет. Немного семечной шелухи и комок пыли в углу. Этот комок вызывает интерес.  Из чего сделана пыль? Пыль отмеряет время – она состоит из того, что отваливается регулярно. Она отражает состав твоей жизни, отражает твой распорядок дня. Моя пыль. Семечная шкурка на краю ковра немного сдвинулась сама по себе. Точно ведь показалось. И все равно Женя теперь пристально разглядывает эту шкурку. Кажется, что та немного дрожит, будто готовая повернуться по своей оси. Начала вращаться, но не вращается. Бесконечное начало движения. Ей становится тошно. Тогда краем глаза она замечает профиль лица справа от себя, на фоне стены. Он очень отчетлив, она не может не посматривать на него снова и снова. В конце концов, поворачивается, чтобы убить иллюзию. Это пятно на стене. Обои промочены ровно посередине, ни снизу, ни сверху никаких подтеков. Никогда раньше не было такого. На потолке тоже обнаружила не замеченное пятно. Это пятно – хоть она уже и не смотрит – висит над ней еще несколько минут. Вспоминается что-то общетревожное из новостей, про обрушение зданий, картины раздавленных тел. Она вряд ли сможет теперь чем-то заняться.  Какая ответственность – думать! В мысль так легко проникнуть чему угодно, и при этом мысли так сильно влияют на меня изнутри, что мое дыхание изменяется, я начинаю чувствовать себя по-другому. Если тебе будет казаться, что ты снова начинаешь задыхаться, – попробуй следить за своим дыханием. Свет твоего разума растворит все преграды на пути воздуха. Попробуй. Попробовала бы она не попробовать в десять лет. Каждое движение мышц при дыхании казалось ей намеренным. Вполне возможно, она делает это неправильно. А еще – теперь ей ВСЕГДА придется делать это самой, чтобы не умереть. Будущая жизнь показалась ей бесконечно долгой. И притом  – она сама это начала. А раньше все происходило само собой. Неожиданная глобальная проблема, которая поделила все на “до” и “после” того, как она начала следить за дыханием. Невозможность прекратить делать это, плюс свинцовый гвоздь ответственности в сердце: зачем, зачем я начала? Она ложилась спать и когда дневные мысли  уже улеглись в тишине, замечала, что дышит. Начинался приступ судорожных вдохов до конца. Или нет?  Кажется, все-таки недостаточно. От этого кружилась голова. Через пару минут она запутывалась окончательно, сознание прерывалось, и она начинала вдруг думать о чем-то другом. Иногда мысли были спокойными, и она начинала засыпать. Мысли теряли порядок и смысл и постепенно затихали. Оставался только стук сердца в ушах, а его ритм  снова напоминал о том, что она дышит. И сна как не бывало, и снова она не могла не думать об этом какое-то время. Ее шаткая конструкция, со всеми своими проволочками и  шарнирами, принималась за это ответственное дело – дышать. Ведь не дышать нельзя, более того, это почти самая страшная смерть, как говорят.

То, что Женя думает  – это редко именно то, что она думает. Как человек, который смотрит в зеркало. Он видит не себя, а то, как он смотрит в зеркало. Он показывает себя, показывает, что это он и есть, сам по себе, хотя человек уверен, что никого вокруг нет. Женя опустила глаза. Сегодня суббота и родители царят. Она пойдет стричься.  Эта внешность ее не устраивает.

На улице все идут. Посмотри, посмотри на нее.  Словно бы  знала, что так и будет. Заставила себя следующих не слушать, потом, на третьем закашлялась и не слышала, что он говорил по телефону, подняв брови. Четвертые – две женщины, и Женя просто остановилась. Они, проходя мимо, приумолкли. Но это же смешно! Надо что-то решать со всем этим. Она уже не может понять, стричься ей или нет. Надо уйти куда-нибудь в спокойное место. Но это бы означало, что она начинает убегать от реальности. Женя вспомнила – есть такая вещь, как бируши. Просто на время. Ответственное дело – стричься, хоть кто впадет в неуверенность. Она зашла в аптеку и купила бируши. Их было две пары. Либо молчать вдвоем, либо – одному, но в два раза дольше. Она стала засовывать их в уши прямо в аптеке. Женщина за прилавком одна и потому, может хоть подавиться своим удивлением, ей даже обсудить не с кем. Бируши медленно расправляются в ушах, и тишина постепенно поднимается изнутри головы. Сначала сминается шум улицы, а потом и ближние голоса. Когда  тишина уже наступила, Женя стоит  еще немного. Она смотрит на большой зеленый крест в витрине аптеки. Раскрашен и с внутренней стороны тоже. Видимо, зеленый цвет успокаивает.  Женя вышла. Нужно было выбрать направление, куда идти дальше. Она не пошла стричься. Постригусь, и бируши будет заметно.

Когда пришла домой, то забыла снять бируши в лифте. Уже нажав кнопку звонка, вспомнила о них. Отец вышел, она, не дожидаясь его вопроса, ответила: «Там закрыто было». Он  в ответ начал что-то многословно рассказывать. Женя задумчиво кивнула и скрылась в ванной. Вытащила бируши. Отец за стеной ничего не говорил. Он, наверное, уже закончил. Можно  я здесь немного посижу? Видимо да. Кого бы спросить, чтоб разрешили – так разрешили.  Она смотрит на кафель. На полочке раковины лежит отцовская бритва. Теперь он бреется по воскресеньям, а раньше – каждый день, и не убирал бритву, она всегда жила здесь, на полочке раковины. Если она скажет отцу все, он ответит – “это все твоя самонадеянность”. Вообразила себя шаманом, что ли? Книжек начиталась. Он отказывает ей в болезни. Он не хочет жалеть, он хочет воспитывать. Это замечательно, что не жалеет, потому что это дает ей право ненавидеть его. Ее ненависть не страшная. Просто она должна сейчас чувствовать себя на своем месте. А ненависть – это то, что отделяет, то, что неплохо определяет тебя. Она садится на пол, сжав руками виски и закрыв глаза. Представляет себе – кого она может себе представить, кто есть у нее для этого? Она представляет себе  своих друзей, но их лица напоминают лица актеров, играющих роли в неком неясном  сюжете под названием «Моя юность». Я потом буду этот сюжет вспоминать, когда другой начнется. Но есть же что-то настоящее между нами? Люди выбирают же себе друг друга для общения. Она вспомнила, как два года назад «резала себе вены от любви» к одному из этих персонажей. Под одну песню. Родителей не было дома. Женя не хотела умереть, эту возможность она с ужасом отбросила с самого начала. Она хотела порезать себя. Резала поперек, лезвием из папиной бритвы, и боль от уже прорезанного сразу заставляла остановиться. Пугалась, не успевала закончить движение резко, и порез оказывался минимальным. Выступала бисерная капелька крови, как доказательство ее полной несостоятельности. Хватит уже. И она бредет из ванной, где и сидела, чтобы не дай бог не закапать ковер. Обратно в гостиную, где воет стерео. Садится между колонками и слушает до следующего припева, и, когда боль опять подступает к горлу, несется в ванную, чтобы снова попробовать. Третий порез был уверенней, но боль от него уже не помогала, она не была так очевидно, так контрастно нанесена самой себе – рука и так болела. Как представить сейчас того, кого она любила, то, в чем заключалась тогда их любовь… Я думаю, это песней ее изводило. Днем забинтовывала запястье, и носила его внутри, как доказательство любви. Тот парень не понял бы. На третий день она вырезала на руке его имя. Смотрела на надпись и запах того, что теперь это имя будет с ней всегда, вдруг заставил ее посмотреть на всю их совместную историю разом, со стороны.  Да так она тогда  посмотрела, что от этого кончились чувства. И песня вскоре перестала так донимать. Излечилась.

Утором проснулась не по будильнику. Свет, как в восемь утра. Птицы пронзительно голосят. Послушала немного. Ее комната  – рядом с туалетом и ванной. Дома кто-то есть. В ванной шумит вода. Потом она ест,  разговаривает с матерью  им выходить вместе, но идти в разные стороны и она пропускает мать вперед, замешкавшись за чем-то незначительным. Она  одевает бируши. До института пять остановок и два квартала пешком в полной тишине. Она натягивает ворот – удачно холодно сегодня. Приехала раньше на целых двадцать минут. Заходит в подъезд, чтобы подождать. И вот на третьем этаже, на подоконнике, она раскрыла дневник и вспомнила, что осталась ей одна страница. Я и забыла. Тут в облако ее мыслей  кто-то ударился. Вынула бируши и оглянулась. Кто-то закрывал за собой дверь на улицу. Как можно было так незаметно пройти мимо меня? Она даже не думает, что может быть это был просто жилец первого этажа. Подождала – шагов от подъезда тоже не слышно. Сердце замерло. Но она одела бируши обратно. И пока они расправлялись, снова, уже неотчетливо, услышала какой-то шорох. И вот теперь тишина наступает с такой же скоростью, с какой  со спины приближается чей-то взгляд. О чем говорить – ничего она не запишет. Может быть больше никогда. Вечером она записала:

«Я стала неуверенной на людях и закрыла лицо. И стала больше обращать внимание на то, что они говорят. Когда строить рожи под прикрытием стало бессмысленно, стала слушать, и стало казаться, что все время говорят обо мне. А потом просто устала от  этого. Прекрасно понимаю – все это мне показалось. Никогда не было чувства, что это заговор. Я просто решила отдохнуть.  ВОТ БЫ ТЕБЕ НА САМОМ ДЕЛЕ ОГЛОХНУТЬ. Я лишила себя слуха на время, когда было уже невмоготу. ДОМА С МАМОЙ И ПАПОЙ, НАПРИМЕР? А дальше само все получилось. Ей богу, как я объяснила бы им ПРО ДУХОВ? Они бы так расстроились, все их планы к черту, дочь заболела. А еще выпускной класс. КУДА ТЕБЯ ТАКУЮ ВЫПУСКАТЬ?»

Женя остановилась. Почему она стала писать большими буквами, как будто кричит? Надо успокоиться. Стала писать помельче.

«Письмо вроде должно помогать  понимать себя. А превращается в самобичевание и слова только снимают важность, ничего не решают, как обезболивающее. Слова заставляют меня говорить об этом важном, кружить вокруг него. А если я просто расслаблюсь и позволю своей руке  выписывать, то получится набор фраз–паразитов. Устойчивых выражений. Например: кстати никогда нельзя сказать что просто не более чем».

Перечитала. Как настоящая шизофрения – я даже слышу голос того, кто меня ругает. Когда пишу, и особенно когда читаю. Даже слышу голос. Это потому, что ты хочешь себя понять. Ты сама знаешь, что ответят тебе на твои вопросы. Ты сама отвечаешь себе за нормальных людей. Значит и ты сама нормальная. Успокойся. Женя сжимает голову руками. Пальцами надавливает на глаза. Так можно их и выдавить. Вот именно, так что заткнись.

Ночью полнолуние. Уже затемно, и она идет в магазин. Она опять ничего не слышит, для того и идет. Когда она ничего не слышит, то ощущает осязаемость, вещественность взглядов и намерений, игру жестов. В магазине люди – это животные на водопое, это животные в среде своего обитания. Женя конечно уже без маски. В бирушах ей не составляет труда не замечать вообще никого, рассматривать только неодушевленные предметы, ориентируясь и передвигаясь по ним. Она без маски, поэтому ее не видно за километр, к тому же, она не была здесь довольно долго. Но, тем не менее, ее преследует чувство, что ее узнали. Вот же мужик, совершенно незнакомый, так и смотрит на нее. Женя сворачивает не туда, жертвуя практичностью перемещений. Но у кассы снова – стоит и смотрит. Повернулся спиной к направлению движения, его лицо торчит в ряду затылков очереди. Женя совершенно не смотрела в ответ, она ничем не провоцирует. Он, что, действительно привязался? Женя корчит презрительную гримасу и не смотрит даже приблизительно в ту сторону. На улице, пока шла домой, она снова заметила его. Он шел совсем недалеко и прямо за ней, опустив голову так, что она снова не смогла ничего разобрать. У развилки, ведущей к ее подъезду, она остановилась. Он обогнал ее, кажется, и не заметив. Она юркнула в свой подъезд. Впрочем, дверь на нем без замка. Снова не  работает лифт.

Дома никого. Должна сейчас чувствовать успокоение после подъема по темной лестнице. Безопасность – закрытая изнутри дверь родного дома. А она так и стоит в прихожей, не раздевшись. На кухне слышен какой-то шум. Но это не родители. Какой-то треск. Искрит? Да нет, треск прерывается, это что-то живое. Она идет на кухню и свет по дороге кажется ей фатальным, как в кино, где еще ничего не случилось, а уже играет зловещая музыка. На кухне никого нет. Треск исходит от стола. Это муха под стеклянной банкой. Как неузнаваемо банка исказила звук! Ни за что бы не догадалась. Надо раздеться. Она идет в прихожую. Берется за ручку двери и вспоминает, что ей туда не надо, она наоборот, только что пришла. Не остановись сейчас – когда бы вспомнила? Не могло бы мне и дело какое-то показаться? Она отпустила ручку двери, сняла шарф и повесила его на место. Устала, наверное, совсем голова не работает. Дома никого нет – больше, чем на сто процентов. Тишина. Тишина тянет слушать себя. На периферии взгляда, в освещенной кухне на том конце коридора, кто-то ходит, как маятник, фон за ним мелко рябится и, наверное, там еще кто-то, скажем, в другой плоскости. Что-то пробежало мимо ног, и она дернулась, а когда посмотрела снова, маятник уже исчез. Женя в такие моменты перестает спорить сама с собой, она становится доверчивой. Следит за выходом из кухни, уцепившись за свое самосохранение.

На улице она пошла окольным путем, через арку в соседний двор. В арке кто-то стоял, уже ближе к выходу, на свету, и значит, не было ничего опасного в том, чтобы пройти мимо. Проходя, она решила не поднимать на этого человека глаза, но не удержалась и, уже миновав, оглянулась. Это был тот же самый дядька, из магазина. В серой длинной куртке и шапочке. Одет, словно его одевает некто, кто за ним присматривает. Дядька сразу тронулся за ней по дороге. Она не думает, что он  узнал ее. Явно не узнал. От этого в ней заиграла абсурдная отвага, она остановилась, чтобы, когда он будет проходить мимо, спросить его, например, который час. И вдруг он пробежал у нее из-за спины, понесся, подхватив полы куртки, вперед. Проследила глазами – он бежал на трамвай.  Пустой, светящийся, последний. Номер у трамвая был из тех, что с ее жизненным путем никогда не пересекаются. Женя даже думала как-то: «Непознанное, ха! Я вот на шестнадцатом, например, никогда в жизни не ездила». Трамвай все стоял, и когда она проходила мимо, водитель посмотрел на нее вопросительно: «Едешь?». Женя дошла до конца ограждения остановки, развернулась и села в трамвай.

Поздним вечером, когда в вагоне мало народу, и каждому есть куда смотреть, не уперевшись в соседа, ты расслабляешься, и образ  внутреннего мира выползает на лицо. Ты, конечно, остаешься  на людях и потому, как и все вокруг, кто едет поодиночке, дергаешься взглядом, как бы нажимая сброс время от времени. Чтобы слишком не раскрыться. С предмета на предмет, иногда в окно, хоть там и полная чернота. Но там  слишком темно. Не знала, что у нас есть трамваи, идущие через лесопарк. Или просто там, в глубине какой-то забор? Ни одного многоэтажного дома. Трамвай идет быстро. Женя ждет остановку, но ее все нет. Она уже думает спросить у кого-нибудь. Но кроме них с мужиком в салоне только двое парней у водительской кабины. Может они меня и не заметили. Как  я подойду к ним и признаюсь, что заехала сама не знаю куда? Женя  посмотрела на мужика, за которым увязалась. Он глядит в никуда. Только и ждет, что она заговорит с ним. Женя встала к дверям. Тут же дядька встал рядом. Женя готова была открыто посмотреть ему в глаза, но он глядел перед собой и улыбался. Ни за что не буду с ним выходить. А тогда – с парнями до следующей поедешь? Она оглянулась на салон и столкнулась глазами с одним из парней. Он тут же встал и направился к ней. Она отвернулась, он все идет и действительно сюда. Трамвай остановился. Всех шатнуло. Парень притормозил. Она спросила у водителя – слишком громко, пожалуй:

–Простите, здесь конечная у вас?

Конечно не здесь, что это за «здесь» вообще – ни одного огонька в темноте.

– Да, сегодня здесь, дальше пути чинят.

И он нажал кнопку, двери открылись перед каким-то дощатым забором. Мужик вышел. Женя не решилась, и двери закрылись. Парень в середине вагона посмотрел на нее. Она почти крикнула:

-Откройте, пожалуйста! Я покурю и с вами обратно поеду.

Водитель усмехнулся:

– Нет уж. Где ты тут будешь курить? Тебе обратно надо?

А подошедший парень молчит, чтобы дать водителю договорить. Ясно, что они заодно.

-Откройте!

Открыл. Женя вышла и обогнула трамвай. Пусть думают, что я писать захотела. Она собиралась в свете трамвая немного осмотреться, но трамвай тут же закрыл двери и уехал, стремительно набрав скорость. Темнота сомкнулась. Немного впереди увидела освещенную остановку. Пошла туда. Смешно, идет в темноте со своей уверенностью в освещенных местах. Они же наоборот, выдают тебя. Издалека видно, кто ты, что ты женщина, например. Она натянула капюшон. На остановке, за долю секунды ощутив нахлынувшую свою видимость, она закурила и – словно только для того и останавливалась – пошла дальше. Миновав светлое пятно, она прислушалась. Впереди чьи-то удаляющиеся шаги. Мужичок мой, больше некому. Он даже покашлял там впереди. Она по-прежнему не ждет никакой опасности от него. Она чувствует, что сделав шаг навстречу, точно поставит теперь все на свои места. Это ее смелость. Я смелая. Я сама пошла за ним. Когда кажется, что он остановился, она тоже притормаживает. Постояла бы и дольше, но уже через пару секунд замечает, что все вокруг начинает шевелиться и мельтешить. И она срывается с места, первыми же торопливыми шагами сводя на нет всю поправку в дистанции. Она идет решительно, но старается делать это неторопливо, соразмерно с ним. Лишнюю энергию тратит на то, чтобы двигаться бесшумно, следить за своими шагами. Вокруг тихо. Справа пустынное шоссе, по нему льется лунный свет, асфальт немного блестит. Слева высокий деревянный забор. Однажды собака залаяла, но далеко и сразу затихла. Минута за минутой. Она начинает думать, что ее ведут. Она сама увязалась за этим дядькой, но это не значит, что ее не ведут сейчас. Дядька похож на кого-то, кого я раньше видела, на кого-то не близкого, но точно безопасного – дядю, соседа, друга родителей? Луна скрылась за облаками.  И Женя опять замечает то, что освещает землю в безлунные ночи. То, что освещает землю в безлунные ночи, освещает не только этот мир. Она старается концентрироваться на фигуре впереди. В темноте ее детали плохо различимы и кажется, что  фигура меняется. Это настораживает и Женя останавливается. Она вглядывается и замечает, что фигура тоже остановилась. Стоять здесь и ничего не предпринимать  – недопустимо. Все равно, что ожидать хода со стороны соперника. Она еще немного прошла вперед. Хорошо различимый светлый силуэт. Он не двигается с места, и одна его рука  поднята так, словно он ловит попутку. Только рука вытянута не в сторону дороги, а в другую – в сторону кустов. В кустах, значит, ловит. Она снова вглядывается и не находит глаз в очертаниях лица. И вдруг, она побежала на него. На полпути начала рычать. Не успела даже услышать себя со стороны. Это была береза, причем на порядочном расстоянии. Оказывается, она стоит на горке, а дорога идет вниз, а там внизу белеет береза. Мужика нет, и видимо уже давно. Она мгновенно вспомнила пустую темную дорогу у себя за спиной, дорогу, пройденную в заблуждении, метры, которые она пробежала рыча. Все видели? Она повернула назад, теперь за спиной была не пройденная часть темноты. Это лучше. Наверное, он свернул где-то, а я не отразила этот поворот. Пошла назад и сразу нашла поворот. Заметила по удаляющемуся белому силуэту. На секунду снова очень поверила ему. И вот дядька вполне очевидно остановился, зажег фонарик, и вошел куда-то в забор. Женя решительно двинулась за ним, и, приблизившись, обнаружила, что там есть вполне цивилизованный проход – между двумя заборами, этим и следующим, который длится уже без пробелов до горизонта. Она прислонилась к забору и стоит, притаилась за углом. Момент истины – войти за ним или нет? Она так устала от моментов истины за последние два часа.  О, самым неправильным было сейчас ощущать усталость! Она закрыла глаза. Почему ты до сих пор по-детски уверена, что если не видеть, то будешь в безопасности? Как  бестолковая домашняя кошка, которая прячет только голову, оставляя на виду толстый зад.  С закрытыми глазами можно, по крайней мере, прийти в себя. К тому же, может мужик вообще ни разу и не заметил меня? Она пошла по коридору между заборами. Пахнет дымом, бурчат мужские голоса. Проулок привел на тропинку, отделяющую дачи от ближайшего леса. В таком месте – а не у себя во дворе – костер могли развести только бомжи. Их следует опасаться, безусловно. Она пыталась разобрать, но тщетно. Но тут прямо рядом с ней за углом проулка начался невидимый диалог:

-Ну что, чего скажешь? (шуршание мешков)

-Ну, ниче так, да. Никогда такого не видел.

-Ну, дак и давай!  Чего тебе терять-то?

-Да нечего так-то. Ну, вообще хорошо, да. Природа, спать везде можно, если лето. А там у нас, поди разберись, где занято, где кто кому должен.

-Ну, дак чо, живи чо!

Второй ответил неожиданно важно и трезво:

-Да не знаю, я городской человек. Тут с тобой что случись – не мальчик уж – только собаки разберутся. А там «скорая» есть.

Первый аж подавился, смеется:

-«Скорая»?

Тут от костра кто-то подошел, и, не говоря ни слова, ударил второго, «городского человека», а тот настолько не ожидал, что сказал что-то вроде «ах!». Потом – сдержанные крики, возня. А она под шум стала отходить назад, сначала потихоньку и бесшумно, потом все быстрее, и под конец вдруг споткнулась и, хватаясь за стены, чуть не упала. Получилось оглушительно, один забор даже как-то треснул, залаяла собака и дальше она уже побежала. На бегу удивительно быстро преодолела лесок (и не заметила сначала, что здесь лесок). Собиралась выйти на шоссе. Что бы что? Чтобы, конечно, идти домой. Хотя бы по освещенному месту. Но в результате вышла на грунтовую дорогу. Опять перепутала «право» и «лево». Женя часто путает парные вещи.  Она, почти уже разобравшись, свернула к шоссе, но остановилась – грунтовка вела в поселок. Рядом виднелись опоры железнодорожных проводов. «Поезда точно еще ходят» – мелькнуло у нее в голове. Есть кольцевая ночная электричка. Я слышала что-то такое. Она решительно идет к освещенным по-вечернему зданиям.

Электричка пришла сразу и была совершенно пуста. Она залезла, села и испытала прилив комфорта. Но поезд встал, проехав совсем немного, встал не на станции. Никто ничего не объясняет. Да и кому объяснять – Женя не в счет. Просидев с минуту в стоящем поезде, она зачем-то встала, но тут притушили свет и открыли двери. Дескать, идите пешком, кто хочет, это надолго. Она вышла в тамбур и с опаской, очень быстро, высунула голову в дверь. Ни спереди, ни сзади ничего – тьма. Как город и  пригород могут быть так далеко друг от друга? Дома есть, но они невысокие, и могут оказаться как пригородом, так и вообще чем угодно в окрестностях. Она вернулась, села на свое место. Сидеть в стоящем поезде с открытыми дверями – словно ждать, что кто-то зайдет. Кто тут может зайти? С другой стороны, выйти было бы тоже полным абсурдом. Хоть тепло в вагоне. Действительно тепло, она могла бы уснуть здесь, если бы не открытые двери. Вот и дождь пошел. Она закрыла глаза. Шорох дождя приближается, вдруг он оказался ритмичным, и вошел дядька с бородой в рыбацких сапогах. Отвороты  сапог шуршали друг о друга. А я подумала, это дождь. Дядька решительно прошагал через вагон дальше, в следующий. Она помедлила секунду и встала, пошла в обратном направлении. В следующем вагоне тоже пусто, только холодно, и свет еще более тусклый. Женя в нерешительности. Что-то гудит в проводке. Щелкает. Вдали слышно, как проходит поезд. Там, значит, все нормально с электричеством. Из репродуктора на стене за ее спиной только треск и больше ничего. Она задумалась об этом, и репродуктор ожил:

-Уважаемые пассажиры. Состав неисправен. До ближайшей станции триста метров. Можете пройти и не ждать.

Треск, потом тишина. Триста метров – это сколько? Кажется, она представляет, но не уверена. Метр – это от кончиков пальцев одной руки до плеча другой. И что это дает? Подожди, средний шаг – это полметра. Значит до станции шестьсот шагов. Это много. Нет, триста метров – это одна треть километра. А километр у меня на даче – это одна улица. Прямая такая. И я отлично себе представляю, сколько это идти. Треть километра  – это фигня. Она вышла и двинулась потихоньку вдоль состава, но только тут подумала: «Ближайшая станция – вперед или назад?» Поезд линеен, и это не облегчает ориентирование, а наоборот, делает ошибку фатальной. Может вернуться? Это совершенно невозможно. Еще и бегать туда–сюда. С такой решимостью выскочила – просто смешно. Женя почти смеется над собой, так ей досадно. Идет вперед, и когда проходит головной, вагон машинист сигналит. Она так и подскочила. Пошутил. Видимо потому что я женского пола.  Машинисты смотрят ей в спину. Прожектор поезда освещает все далеко вперед на пути. Она молниеносно оглядывается на них. Кажется, они и не собираются ничего чинить. Женя решает ускориться, но тут поезд трогается, и ей приходится отойти с путей. Поезд уезжает. Это они так прикалываются, точно. Она снова в темноте. Два раза подряд. Значит, темнота – не ловушка, если только судьба не решила тебя добить, а это было бы слишком нарочито. Вслушиваясь в тишину, стоя один в темноте, никогда ничего не  услышишь, а если и услышишь, то потом, после своей проверки. Так что, прислушавшись, но не убедившись, она пошла дальше. Ситуация настолько из ряда вон, что даже и не подумаешь, что это подстроено. Идти все равно лучше, чем стоять. Когда стоишь, ты словно ждешь кого-то, ведь правда? А если идти решительно, то издаешь массу звуков и шорохов и тогда, заполнив ими темноту, на время становишься спокойней. Тогда можно трезво оценить, есть ли действительно кто-то вокруг, в темноте, или нет. И конечно – нет. Даже если представляешь себе то, что могло бы тебя уничтожить на фоне «здесь и сейчас»,  нужно оставаться на грани, ощущать не зло, а опасность. Опасно, как курение. Может быть вредно для здоровья, а может и нет.

Триста метров – это, и правда, совсем немного. Она на совершенно пустынной станции. Вокзал закрыт. Перрон освещен парой желтых фонарей. Она садится на скамейку, чтобы подождать – в конце концов, не так уж поздно. Должен же кто-нибудь появиться. До города, видимо, еще пара остановок.  Все это потому, что они не додумались повесить расписание на улице. Если уж закрывают вокзал вечером. Или то, что он закрыт, означает, что поездов сегодня уже не будет? Может, вокзал вообще не работает, и поезда не останавливаются здесь? Какое-то время она просто сидит так, уставившись перед собой, борясь с желанием пойти и заглянуть в темные окна вокзала, чтобы хоть что-нибудь сделать. Перед ней ограждение противоположной платформы. Кованая решетка. За ней – чернота.  С правой стороны, впереди, чернота начинает выпирать сквозь ограждение. Сначала она не беспокоится об этом, но через какое-то время устает сдерживаться, и начинает все чаще поглядывать туда, вправо. Переводя оттуда взгляд, она случайно замечает, что на ее платформе, в другом конце, еще кто-то сидит на скамейке. Прилив радости. Но потом она сразу настораживается. Какое-то время следит за человеком краем глаза – край второго глаза при этом смотрит вправо, прямо туда, куда смотреть нельзя. Она  даже не замечает этого. Нет, это не человек, это снова какая-то деталь пейзажа. Но если это человек, то теперь он ее заметил, так что терять нечего – либо смотрит, либо нет. Она резко вскакивает и уходит за угол вокзала. Стоит за углом в небольшой нише, поглощенная темнотой. Каждые раз, когда заканчивается какая-нибудь неопределенность, она испытывает облегчение, а сейчас она даже улыбается. Выглядывает осторожно – на скамейке в конце перрона никого нет. Но теперь она ведь смотрит под другим углом. Ей и с самого начала казалось, что это только обман зрения. Шорох. Это ветер. Она смотрит перед собой, и в ее расслабленном взгляде земля, корни кустов, ее собственные колени расплываются, а если вглядеться – распадаются на мельчайшее мельтешение разноцветных точек. Лает собака, Женя торопливо выходит на свет.  А что дальше? Можно пойти обратно на перрон. Вернувшись, она садится на свое место на скамейке. Все-таки не побежала. Не за что себя упрекнуть. Кроме того, что вообще оказалась здесь. Об этом как-то не думалось – почему, и зачем, и что теперь. Относительно любой части моей жизни  – пожалуйста, но не про сейчас. Не получается расценить  всю неправильность моего поступка, его достойные последствия. Они непредставимы. Эта станция и бесконечная ночь, начавшаяся так давно. Эта ночь – не продолжение того дня, что начался сегодня утром.  Как будто шел и вдруг нога не нашла земли, и немного ухнуло во всем теле. Случайно, бывает, в ямку наступишь и понимаешь, до чего был уверен в том, где находится земля, на каком от тебя расстоянии.  Вот и ухнула на эту станцию, и дальше пока не иду. Отчетливо сознаю, что мне надо вернуться домой. Это мое закономерное движение, это закон моего движения. И она, конечно, вернется. Ну, переночует здесь, если что. Вон, скажем в лесу. Только нужен огонь, без огня в лесу понапридумываешь себе диких зверей. Она встает. При этом нога задевает что-то легкое на земле. Спичечный коробок. Еще скажите, что там есть спички. Подняла. Коробок был пуст, и к тому же грязный, испачкал руку слякотью. Она пошла вдоль по перрону. Дойдя до конца, она повернулась к сидящему мужику.

– У вас не будет спичек?

А сигарету забыла достать! Скорей достала. Мужик похлопал себя по карманам. Поскольку он сидел, и карманы его были согнуты, это был скорее символический жест, согласие: «Где-то у меня есть». Потом он  встал, расстегнул свою длинную куртку широким движением аж до пояса, и  достал из внутреннего кармана спички. Коробок теплый. Она прикурила и протягивает обратно. Он улыбается:

-Да забери, пригодятся ведь.

Она смутилась, словно он прочитал ее мысли. Возвращается на свое место.  Не решается уходить прямо сейчас, он наверно еще смотрит. Хотя, что дальше делать уже ясно. Осталось только решиться. Оказывается, она совершенно не помнит,  что лежит в ее рюкзаке. Купила по дороге батон, он еще не хотел влезать в рюкзак. Она стала рыться. Ничего  стоящего – деньги, булавка, кусок веревки. Довольно длинный. Она закрыла рюкзак. Глупо. Что она надеялась там найти – ответ? Уверенность в завтрашнем дне? Она встала и, посмотрев на несуществующие часы, и пошла со станции, на ходу делая вид, что звонит по телефону.  Скорей для себя, ведь она совсем не боялась этого мужика. Обошла вокзал и пошла вдоль по улице. Забор с обеих сторон был небесно-голубого цвета, заляпанный крупными каплями грязи. Чем старше была грязь, тем больше она сливалась с небесно–голубым. Такие крупные брызги бывают от быстрой езды, но трудно поверить, что по этой улице кто-то быстро ездит. Тротуар с обеих сторон очень узкий. Обходя темные скопления мусора, ей приходилось иногда идти почти касаясь забора. В один из таких моментов на забор изнутри  бросилась собака. Она не лаяла, а рычала. А ведь и до того не лаяла – в засаде сидела. Значит, непривязана. Слишком самонадеянно было бы, для привязанной. Женя и бровью не повела, но прибавила ходу и быстро дошла до конца улицы. Она  на холме, с холма спускается уже грунтовка – между покосов и в лес. Лес плотной массой шевелится и шумит. Немыслимо войти в него сейчас. Что может быть глупее? Если кто-то смотрит на нее из леса, ей следовало бы отойти, чтобы силуэт не так выделялся, надо оставаться на фоне  домов. Она сошла с дороги, прошла немного по склону вдоль чьего-то огорода. И когда уже миновала хлипкую деревянную оградку, в паре метров от себя на земле увидела спящую собаку. Лунный свет играл на ее шерсти, медленно обливал ее. Еле заметно поднимались гладкие бока. Спиной вперед вернулась  на дорогу. Вдруг бабахнула дверь, совсем близко, и кто-то вышел невнятно бормоча. Двое. Завозились с чем-то железным, потом снова бабахнуло, по-другому. Это ворота. Куда они пойдут? Уж конечно не в лес. Только если они идут не за тобой. Женя стоит за углом. Шаркающие шаги остановились. А потом уверенно двинулись в ее сторону. Идут в лес. Она вжалась в забор, в землю, в свое пальто изнутри и мгновенно представила, какого она сейчас цвета. Яркая шапочка и голубые джинсы. А вот пальто, при должной доле алкоголя, может и слиться с забором. Она сняла шапочку таким резким движением, что стукнула локтем о доски забора. От стука проснулась собака и лениво гавкнула пару раз. И тут пошел снег крупными хлопьями, делая на глазах все вокруг более светлым. Она смотрела на лес, потом повернулась, и дух захватило – неожиданно увидела прямо перед собой двух парней. С виду гопники. Какие они могут быть здесь?  Поселок, что это за поселок вообще?  Она идет к ним, потому что убегать поздно, да и некуда. Ощущение события – вот с каким цветом и воздухом  совершается твоя история. Парни трезвые, на вид простоваты. Но они смотрят прямо на Женю как-то удивительно спокойно. И как секунды идут, так и она проходит мимо них, и в такт поворачивает голову один из них, и хватает ее за локоть. Сглазила.

-Детка, постой!

И сразу все ясно. Чтобы сразу все выяснить, она вырывает локоть, а он тут же хватает ее за оба. Второй подходит сзади и сводит ей руки за спиной. Они действую резко, но как-то слишком решительно. Они делают так, как делают с животными необходимые хозяйственные процедуры. Первый прижимается к ней и мнет ее грудь. Она вдыхает его запах. Он пахнет дезодорантом. Потом шарит он между ног по джинсам. Что за игра такая? Какие-то подростки. Случайно повернула сюда. А они могут захотеть потом убить меня? Как смешно, насколько, оказывается, нереальным был тот взгляд из-за спины. Вспомнила взгляд из-за спины. И она думает – первый расстегивает штаны – сейчас я держусь, но можно отсчитывать, сколько осталось до истерики. Лучше бы меня похитил этот.  Я бы встала на сторону того, кого боятся все эти уроды. Но глупо надеяться, и на секунду отчаянья она перестала дышать. Сейчас тебя просто трахнут. Ситуация вдруг предстала совершенно со стороны. Что нужно делать в такой ситуации? Она посмотрела в глаза первому – тот держит свой член в руке – и сказала спокойно:

-Ты мне нравишься. Можешь делать все что хочешь. Я могу не сопротивляться. Отпусти меня.

Словно он хозяин своему другу. Прикажи ему отпустить меня!

-Отпусти ее.

Второй отпустил. Она пошла, не оглядываясь, на обочину, легла там и раздвинула ноги. Хоть она и в штанах. Первый подходит улыбаясь. Она смотрит на него так… грустно. Виновато. Очень по-человечески. Он слегка озадачен, но его не собьешь. Ухмыляется.

-Сучка. Хочешь?!

Но Жене грустно, ей ужасно неудобно, и в определенный момент это все-таки осаживает его.  Она говорит:

-Слушай, только тебе надо гандон одеть. Потому что у меня СПИД, если честно. Я не хочу потом отвечать. Чтобы вы меня потом обвиняли.

Действительно, не хотелось бы. Она перестала думать внутри себя уже несколько минут назад, и теперь, слова сами вылетали, а она лишь наблюдала за тем, насколько они и есть те самые, что подходят для такой ситуации.

-Ты гонишь, сука!

-Слушай, я тебя предупредила. Все считают – заболела, значит, сама виновата. А если это не так? Но, кому какое дело, правда?

Она смотрит ему в лицо глазами, полными горечи, потом опускает их. Тот с членом в руке не может этого выдержать и полсекунды.

-****ь!

Он пинает Женю ногой в бок. Ну, давай бей, сволочь. Она быстро сворачивается в комок, закрывая голову, как человек, которого постоянно бьют. Но он уже застегнулся, пнул ее еще раз – она не подает признаков жизни и только дергается, всхлипывает, наверное – и они уходят матерясь. Второй еще плюнул в нее издалека. Не попал. Она лежит на земле и дышит. Как тепло. Почему люди не лежат на земле? Люди? А ты кто? Она снова начала думать.  Неужели это я их отшила? Пусть они лохи, но все равно. Неужели я смогла? Или мне кто-то помог? Кто? Тот, кто смотрит из кустов, что ли? Нет, это я сама, конечно. Просто включилось адекватное поведение в критической ситуации. Не могу поверить. Как в историях про ангелов хранителей. Хоть раз в жизни случилось что-то хорошее.

Она не заметила, куда они свернули. Пропустила этот момент, хотя секунду назад еще была вся внимание. Как все вокруг светло и отчетливо! Даже отсюда видны очертания отдельных веток в лесу. Она двинулась с горы, прямо по дороге, оставляя за собой след, черным по белому. На обочине лежала куча палок. Как специально. Она вытянула из кучи самые толстые. Одна из палок оказалась слишком длинной – ее Женя поломала, положив на большой камень и прыгая сверху. Когда зашла в лес, руки были заняты палками. Ожидала, что от этого станет более страшно, но нет. Почему? Она огляделась, и на земле увидела много мусора, разных жанров и давностей. Такой поруганный человеческий лесок. Никаких волков. Она тут же свернула с дороги, выбрав самую чистую тропинку. Снег почти не долетал до земли. Наверное, он скоро кончится. Верхушки деревьев стали хорошо видны. Одно невысокое дерево раскидисто заполнило собой полянку. Как комната. Здесь я буду спать, осталось  только развести костер. Она залезла под нависающие ветки и замерла. Ни звука не слышно. Шелестит воздух. Она отчетливо ощутила, что сейчас что-то увидит, что ее хрупкое удобство здесь не может быть бесплатным. И тут навалилась усталость. Ей стало досадно и все равно. Пусть едят. Я хоть не дома у себя, в городе. Если начну блажить – не стыдно будет. Потом не стыдно, что ли? Идиотка. Нарвалась все-таки. Усталость – это может значить, что ловушка захлопнулась. Нужно развести костер, хоть я и не замерзла. Она стала разглядывать свое пальто. Раз в несколько секунд на него садилась снежинка и лежала, не тая. Нет, правда, я не замерзла совсем, зачем костер? Его же будет так хорошо отовсюду видно, прямо как маяк. Почему надо костер? Потом же придут к нему, обязательно придут. Я засну, а если станет холодно, то проснусь, и для тепла разведу огонь, и тогда он согреет меня, и я снова засну. Она легла, положила под голову рюкзак. Земля под кроной была сухой и чистой, словно стерильной, на ней даже не росла трава. Это место для меня. Она поерзала, подняла воротник, снова села, собрала разбросанные палки, положила их себе за спину. Потом опять легла, достала из кармана спички, зажала их в кулаке и заснула.

А на следующее утро она вернулась домой. Проснулась, коробок в руке был смят и влажен. Так и не замерзла. Встала, отряхнулась, пошла в поселок. На остановке никого. У нее нет часов, она идет в киоск, покупает сигареты и забывает спросить время. В киоске на нее смотрят, как на должное.  Подъезжает маршрутка с городским номером. Она садится и спрашивает:

-Вы в город едете?

В город.

-Да-да-да.

Маршрутка полным-полна. Некоторые спят. Она доезжает до автовокзала, выходит, пересаживается, и через две остановки она уже дома. Отец на работе, мать еще спит. На тумбочке «Корвалол». Но только он, а не куча таблеток впридачу. Все-таки, мне уже восемнадцать. Она в таком приподнятом духе, что совсем не хочется больше смотреть на давно спящее, разметавшееся тело. Но она смотрит на мать. Та спит, сама по себе. Ох, ничего же я не должна этой женщине? Или мне кажется? Женя смотрит на будильник. Зазвенит через полчаса. Она не сильно переживала, скорее разозлилась. К тому же, я ведь здесь, и это, значит, был очередной мой закидон. Она заметила, что стоит в пальто, что почему-то только разулась. Пошла в прихожую, сняла пальто, повесила его на вешалку и смотрит на него. Вот, картинка под названием: «Я вернулась». Теперь я точно вернулась. В этом пальто она  сегодня спала на земле. Она сняла пальто с вешалки и снова надела его, засунула руки в карманы. Пустые. Потом  прошла на кухню, достала с сушилки полиэтиленовый пакет. Потом в свою комнату, взяла одеяло и засунула его в пакет. Мать заворочалась во сне. Женя вышла из квартиры. Хочется есть, но к счастью, можно поесть и не дома. Не-дома. У нее есть три тысячи рублей. Кажется, это не так уж мало, хотя мы знаем, сколько часов в каждом дне, а сколько этих дней впереди – неизвестно. Поэтому, экономить нужно начинать с самого начала.

На остановке она купила: три пачки лапши (три дня), две пачки сигарет (два дня), чай и сахар (это вообще всегда поддерживает белого человека). Маршрутка подошла почти сразу. Кроме Жени никто не сел. В салоне были только двое – парень в плеере глядит в окно, и тетка, которой неуютно, она занята своими мыслями и разглядывает сумочку. Женя села на одно из задних сидений, боком к окну. Когда выехали за город, ее стало клонить в сон. Обычно, она не дает себе заснуть, подумав: «А что за человек водитель? Ему можно доверять?» И сна как не бывало. Вместо сна какая-то смутная тревога и головокружение, но со стороны  – все в порядке. Но сегодня голова не хотела держаться прямо, и она положила ее на спинку сиденья. Так, боком, она глядела на свет, мелькающий сквозь деревья. Виски что-то сдавливает изнутри, деревья летят снизу вверх, она почти спит, ей кажется, что когда-то совсем недавно она уже ехала так – вниз, а деревья летели вверх. Может быть, это дежа вю. Остановка. Женщина вышла. Парня тоже уже нет, куда-то успел деться. Потом остановились уже в пригородном  поселке. За домами видно море. Когда тронулись дальше, то ехали по улице, идущей вдоль набережной, но дорога отошла, и снова замелькали деревья. Женя теперь смотрит сквозь них, вглядывается. Море. Жизнь волн полнит его движением. Мелькая за деревьями, море более всего другого остается постоянным. Такое большое. Солнце клонится к закату.

-Остановите.

Женя вышла. Водитель, закрыв дверь, какое-то время еще постоял. Может по своей причине, а может, ждал, что Женя передумает. Она бодро пошла по шоссе вперед. Перешла дорогу, чтобы сразу стало ясно – она знает куда идет. Оглянулась с интересом на стоящую маршрутку – дескать, чего это она стоит. Так тоже все делают. Машина тронулась, обогнав Женю, развернулась и уехала.

Вот ты и одна. Чего хотела–то? Чего-то из себя представляешь, раз решила на других забить? Видимо, ожидаешь от себя великого? Она идет по дороге. Вчера я ехала в трамвае и смотрела в окно на светящиеся вечерние окна. В каждом доме на нижних этажах плотные шторы, видны только люстры и вершины шкафов. Но Жене этого хватает, чтобы проникнуть к ним в дом. Она  каждый раз ощущает тепло, волны тепла от того, что они там сами по себе живут, сделали себе такой дом, люстру вот такую повесили. Хорошо, со стороны. Наверное, это означает, что она становится совсем взрослой, и что ей пора обзавестись собственным домом. А она едет в темноте куда-то, она не дома, и возможно больше этого у нее не будет. Когда наступит ночь, тьма постепенно сгустится и заполнит все. Мир, который не приносит свет в ночь, мир в котором, если ему нужно видеть ночью, ты имеешь такие глаза, чтобы видеть ночью. Если зажжешь огонь, то весь лес поймет, что ты человек, на много километров. И что же теперь – вернуться? Быть человеком здесь в лесу – проигрышная роль. До следующей остановки не меньше километра и этот километр впереди пуст. Правда дорога изгибается, и там может быть что угодно. Вернуться в город, сдаться в такой солнечный день. Весна вступает в полную силу, скоро станет тепло.  А в городе меня убьют, я даже не успею ничего понять. А тут такой простор, есть все шансы успеть заметить, если что-то начнет происходить.

В лесу пошла прямо от дороги, вперед и вдаль. Оставив море за спиной, потому что на море все хотят. Хоть и холодно еще, но существуют рыбаки, да и любители шашлыков – те, кому «на природе – хорошо». В лесу снег совсем сошел, остался только белыми кругами у оснований стволов. Земля была такой же сухой, шуршащей, стопроцентно чистой и серой. Не придумав себе никаких ориентиров, она просто остановилась через какое-то время, села на пакет со своим одеялом и закурила. Когда  куришь, у тебя перерыв, ты можешь отдохнуть от своих основных целей и осмотреться, например. Она осмотрелась и наткнулась глазами на поваленный телеграфный столб. А выглядел издалека в точности как старое дерево. Но его ровность, его явно человеческое происхождение, которое вот так притаилось, заставило ее подумать: «А они-то тут». Кто – они? Мертвецы? Люди пошлого? Здесь были люди, а теперь нет, они были здесь давно и это определенно значит, что здесь кто-то умер. Да не в этом дело. Это старое человеческое место. Оно имеет совсем другое присутствие.  А чье это еще может быть прошлое? Еще тут есть только лес, и у него из прошлого давно настоящее выросло. Люди здесь больше не живут – почему? Не голова, а телевизор. Она встала. Избавиться от этого есть только один способ – посмотреть. Присмотреться, не оставлять это на фоне. Ты так уверена что присмотришься и увидишь все, что может иметь значение? Ты даже не можешь важное от неважного отличить, посмотрит она… Я сама выбрала это направление в лесу, я должна разобраться. Просто смех! Она подошла к столбу и, разворошив кусты, проследила провода. Они уходили под опавшую листву. Думала, что и не вынырнут, но они показались, и вели, в конце концов, вверх по холму. Она взбежала на холм. С другой стороны, вниз по склону, лежала обширная поляна. На ней ничего не растет, и все пространство занимали возвышения, покрытые мхом и травой. Это остатки фундаментов. Деревья, пережившие дома – старые яблони.  Разрушенные дома и их живые современники. Странное место. Несколько других, более пологих и круглых холмиков располагались ближе к ней, на склоне холма. Каждый холмик обрывался с невидимой сейчас стороны. Это землянки? Их подземное нутро, в таком количестве, может запросто скрывать жизнь. Она пытается охватить взглядом весь мертвый поселок. Пустое пространство взгляда заполнено дрожанием и перемещением фигур. Она смотрит. Различаются приземистые и похожие на узкие столбы. Немного выше поверхности земли, на уровне щиколотки, все волнится и время от времени выбрасывает пики. Иногда – от этого она вздрогнула и на секунду потеряла контроль – иногда эти пики резко вытягиваются к небесам, и когда они достигают определенного уровня, их сверху что-то принимает, и они исчезают. Она посмотрела наверх. Взгляд потерялся в однородном светло-сером небе цвета воздуха. Она какое-то время стоит так, задрав голову, – оставив все это происходить, оставив незащищенными грудь и живот. Видимо, она больше не боится, или, по крайней мере, не боится так. Но наверху нет ничего, она опускает глаза и смотрит вперед, в никуда. Из ее глаз исходит воронка, стенки ее – из беззвучно и бешено крутящихся языков прозрачного пламени. В центре этой воронки – пятно спокойствия, там и располагается предмет, на который она смотрит. Трясет головой, все, раз и навсегда решила  сосредоточиться. Посмотрела на землю. У ее ног прошмыгнуло что-то маленькое и темное. Она подумала, что ей пора отсюда. Но вспомнила, что никуда ей не пора, и что скоро лето и вчера она спала на земле. Действовать надо исходя из возможностей данного времени суток. Сейчас вторая половина дня и скоро начнет смеркаться – можно спуститься вниз. Она спустилась и обошла ближайшую землянку. Двери нет, внутри немного собачьего дерьма, под снегом в углу неопределенная куча мусора. Она зашла внутрь. В середину пола бьет луч света. Дымоход. Крыша из переплетенных веток, заваленных землей. Когда-то был лапник, а земля сверху выросла сама. Ни одной доски, ни одного куска брезента. Для кого такие домики? С неба раздался рокот, а потом и гром, чуть ближе.  Она распинывает мусор из середины куда-то в углы. Коробки из-под вина, пластиковые бутылки, одна – из-под воды, ее можно оставить. Пошел дождь. Она встала в дверях и уперлась взглядом в образовавшуюся лужу. На ней пузыри, и это значит, что  дождь будет долго, так бабушка говорила. С детства она не может, когда дождь – тоскливо, и кажется, что дождь не кончится никогда. Если его не избежать и больше не на что смотреть, то она смотрит вверх, чтобы видеть, как капли в огромном количестве падают из туч. Можно разглядеть капли на высоте выше, чем верхушки деревьев. Хочется побыть в системе, частью которой является небо. В солнечный день можно не думать об этом  – прикосновение солнца держит тебя всегда. Женя замочила лицо. Летом это не страшно. Вошла внутрь и вытерлась подолом свитера. Эту дрожь все равно не унять. Люблю грозу в начале мая. Она сидела  на своем мешке и смотрела в дверь. Наступал вечер. Когда дождь перестал, она вышла пописать. Отошла к тому месту, где с холма петляла тропинка, чтобы, если что – это кто-то мимо проходил. Когда встала, оказалось что, перепутала, это вовсе не та тропинка, по которой она пришла. Эта была словно уменьшенной. Собачья. Ты для них пометила, что ли? Заткнись. По пути назад остановилась – заметила висящую на кусте лестницу, сухую и серую, с проломленными перекладинами. Она раскачала, уронила и вытянула ее из кустов. Тут же принялась энергично ломать  палки, кладя на большой камень и прыгая сверху. Получилась  целая охапка. Держа ее перед собой, Женя тронулась обратно, но опять ошиблась направлением. Перед ней зияла пустая дверь другой землянки. В этой не было дымохода. Изнутри  в глаза  покатилась волна темноты, духов, присутствия. Чего угодно. Чего тебе угодно? Так отчетливо услышала  этот вопрос, словно спросила себя сама, и отшатнулась. А темнота осталась смотреть из дверного проема, медленно просачиваясь через густеющие нити сумерек.

Разожгла костер. Дым замечательно уходил в отверстие. Вряд ли прямо в первую ночь здесь кто-нибудь заметит. Ни одного человеческого следа моложе прошлого лета. Ни одного окурка.  Я первая в этом году. Дверь она заслонила большим куском картона. Почти заснула. За стеной зашуршали невидимые собаки. Легкие шаги приближались, приближались и потом затихли. Женя насторожилась, но ничего больше не смогла почувствовать, кроме своего воспоминания об ужасе всевозможности. Сейчас точно не следовало бы думать о всевозможности. Думай так – и обратное возможно. Маловероятно, что я угадаю что-то из всевозможного, и единственное, что случится, будет именно против меня направлено. Тревога только выглядит как дурное предчувствие. Она заснула, и ей приснился сон. Человек заглянул к ней в окно, нагнувшись. Она сидела в цокольном помещении, где они с одноклассницами шили простыни на уроке труда. Человек наклонился и исчез. Ей показалось, что это  ее знакомый, но лица она разглядела. И тут замерла в оцепенении – одна за другой откровенно исчезали одноклассницы. Она поняла – нужно смотреть на окно. Окно медленно открылось, и он просунул голову. Он был как резиновый и, изогнув спину, еще не залезши целиком, уже повернул к ней лицо. У него не было левого глаза и левой половины рта с закрученным усом. Вся левая половина лица была размыта, да и правая выглядела усреднено, как маска. Но он пришел к ней. Только это она успела понять, и проснулась.

Утром пошла за водой. Правильно оценила расстояние до шоссе. Ей даже стало казаться, что  именно по этой дороге они с отцом ездили когда-то на море. Что она, так или иначе, эту дорогу уже знает. Пройдя немного по асфальту, пошла по лесу.  Сразу нашла нужную тропинку. Сеть проходов есть везде, где бывают люди. Она шла по очень неотчетливой, зато идущей точно в нужном направлении. И вдруг – сухое дерево прямо перед ней,  на самой середине. Она оглянулась, и за спиной не увидела ничего хоть сколько-нибудь похожего на тропинку. Не увидела даже своих собственных следов.  Серая земля, покрытая прошлогодними листьями. Эти проходы – скорее для зверей или для гномов, сеть промежутков между кустами и деревьями подлеска. Она заставляет себя просто идти вперед какое-то время. Потому, что видела же она сначала направление? До того, как оглянулась. Она снова вышла на него и облегченно вздохнула. Закурила. На обочине рядом с еще одно сухое дерево. Она никогда не видела, как падают сухие деревья. Хотя на земле многие лежат. Наверное, они падают от ветра. Ветер дует всегда, с разной силой, то сильнее то слабее, и дерево продолжает стоять, только трескается изнутри. И вот однажды, может и  при полном безветрии, или от легкого толчка, дерево падает. Вот что значит судьба. Для деревьев судьба – основное содержание жизни. Она выбрасывает сигарету и идет дальше.

Раннее утро. Сейчас в поселке можно будет встретить только того, кто вчера не пил. Того, кто, вероятно, вообще не пьет.  Она идет по дороге, поселок еще за поворотом. И вот дорога поворачивает, но поселка нет. Так может быть, она не беспокоится. Тревога засела соринкой в глазу, и она начинает поглядывать на периферию. От дерева к дереву – или из дерева в дерево – идут полосы. Женя следит за ними и теперь ей не кажется, что они обладают самодвижимостью. Может быть, какая-то сетка, узор, какие-то просветы, а не что-то живое. На мгновение она начинает воображать такую реальность, но останавливает себя. И как всегда приходит ощущение, что на нее, такую глупую, кто-то смотрит сзади. Она не оглядывается, терпит. Приходит  мысль: «А может внимание, которое я сейчас чувствую, тоже неодушевленное? Может, это взгляд моей собственной спины?» Не успела подумать об этом, потому что нашла на земле рыболовные крючки. Целую связку. Положила их в карман бережно. Это добрый знак ее пребыванию здесь.

Женя пошла за дровами. Привязала камень к своей веревке и забрасывала на нижние ветки сосен. Они всегда годятся, и если даже дождь их мочит, они быстро высыхают у себя на высоте. Забрасывала так сильно, чтобы камень обернулся вокруг ветки пару раз, потом слегка отпускала, и камень съезжал. Она перекручивала концы, а потом тянула за веревку. Ветка сначала натягивалась, как лук, а потом ломалась. Или Женя отпускала, испугавшись. Вечером того же дня она наощупь подстриглась найденными в сумке ножницами. Расческу не нашла. Все равно, скоро волосы будет не распутать.

Люди любят ловить рыбу, потому что получают удовольствие, когда она клюет. Энергия движения рыбы, остановленной твоим крючком, передается по леске в руки рыбака и дальше в сердце. От рук до сердца близко. Женя сидит на берегу, но не может решиться забросить леску. Ей так не хочется дергать себя изнутри. У самого синего моря. Море лежало и не шевелилось. Она смотрит на небо и, как и все, угадывает образы в облаках. И чем больше она разглядывает подробности какого—то одного образа, тем более отчетливые очертания он принимает. Это, наверное,  происходит, когда разум со своей образной природой встречается с бесконечным разнообразием. Облако действительно изменилось – будь сейчас здесь кто-нибудь еще, он мог бы удивиться, до чего сильно это облако похоже на лицо.

Она несколько раз нагнулась за камнями, насобирала их карманы пальто. Вполне естественный для этой ситуации страх собак почему-то обернулся  жалостью к себе. Придя домой, она чуть не плакала. Я, очевидно, не стою того, чтобы кто-то захотел быть со мной. Настолько, чтобы спасти меня отсюда. А может на самом деле ты приехала сюда, чтобы проверить, нужна ли ты кому-нибудь? Но думать так оказалось безысходно мерзким, и она остановила себя. Хоть свои мысли могу контролировать. Стала разводить огонь, но не выходило, бумага не занималась. Совершая новые попытки, она задумалась и снова о том, чтобы встретить некоего мужчину. Даже просто встретить.

А еще тем утором  она купила свечку. И потому ночью сидела при свете. В землянке пол уже успел немного утоптаться и совсем оттаял. Она так натопила, что стало жарко. Сняла пальто и свернула его. Положу под голову. Теперь, мою нижнюю кофту и мусор в углу разделяет только воздух. Словно я впускаю этот мусор в свою жизнь. Невозможно думать такие глупости.  А о чем мне думать сейчас? И сейчас и всегда. Она видит повсеместное шевеление воздуха. Перемещение слоев.  Она думает о вариантах своей возможной гибели здесь. Тут же замечает отдельную, подобную человеческой фигуру. Намеренно заметила именно это, сама ищет себе угрозу. Зачем она залезла сюда? А как род человеческий  с тобой на контакт вышел, забыла? Куда тебе отсюда? Это моя душа сама с собой разговаривала. Образы, которые я выбираю, это разговор с самим собой на больную тему. Много ты выбирала, когда, скажем, в метро ездила или по улице шла? Это были случайные фразы, и я сама их так истолковывала. Глупости, невозможно, чтобы  так все совпадало. К тому же, они всегда первые начинали. Стоит только заинтересоваться и вот они – отражения, кривые и предвзятые, критические намеки на твои сомнения. А вопроса-то ты и не задавала. Ответ предшествует вопросу. Ответ подразумевает вопрос.

Она старается не думать ни о чем. Смотреть беспристрастно, раскрыть свой разум. В надежде она сидит на полу, ее руки дрожат.  Все вокруг вибрирует. Она смотрит на себя, на свои колени, на руки. Руки покрыты пульсирующими линиями, которые входят в пальцы. Но вот уже рука поперечно рассечена на три части извивающимися полосами. И те исчезли. Когда она  переводит взгляд на комнату, то на мгновение забывает назначение окружающих предметов. Размеренное полыхание, из него вытягиваются столбы и узкие трубки, направленные к тому, кто смотрит. Тот, кто смотрит, протянув руку, может увидеть, как эти отростки пройдут сквозь его ладонь. Рука, мерно длящаяся в пространстве, после этого приобретает волнистый рельеф, и кажется, что изнутри она тоже приобрела какие-то пустоты. А в голову обязательно придут тревожные мысли. Все это потому, что я живая. Хотелось бы быть камнем в их мире. Всегда на виду, все видеть, но не иметь ни к чему отношения…

Устав от безделья, она легла и, как всегда перед сном, стала слушать свои мысли. Но тут же распахнула глаза. Шаги. Шаги прекратились в нескольких метрах. Два человека. Это меня ищут. Она задула свечу.  И совершенно отчетливо услышала голос своего отца. А второй голос – голос моего парня. Это же какая случайность – и какая чудовищная пропасть, именно от того, что мы знакомы, и они нашли меня, здесь. Это неспроста. Как будто в книжке написано. Неужели расследование какое-то провели? Кто меня видел, когда я поехала, кто мог знать, где я могу быть? Они прошли мимо метрах в пяти, и она не могла закрыть уши – это недопустимо, надо быть в курсе, что они делают.

Они пошли в сторону берега. Женя сначала в безмолвии смотрела в стену, но очертания стены стали расплываться и наполняться объемом. Почему-то особенно ей не понравилось, что теперь они отрезали ей дорогу до моря. Она бесшумно подошла к двери и выглянула. Ничего не видно. Засунула голову обратно и села на пол под окном. Следы  ее присутствия очевидны, их все равно уже не скрыть.

Неизвестно, сколько прошло времени. Она не знает, ушли они или нет –ничего не слышала. Но по-прежнему она не решается ни издавать звуки, ни зажечь свет. Вечер давно превратился в ночь. Темнота. Нечего делать. Нельзя ничего делать. Вдруг она начинает бесшумно рыться в сумке, достает бумажку, ручку, пишет, пристроившись на колене.

«Никогда не буду писать. Ха. Почему нет? Сейчас, например. Ни перечитать не успею, ни увидеть, если буквы вдруг снова станут большими. Я тут подумала – мне ничего не нужно. Я за гранью страха, и здесь пока только пустота и нет ничего, что я понимала бы как живое. Я не могу с людьми, здесь лучше, неимоверно лучше. И все, что мне хотелось бы – это остаться здесь, просто остаться здесь и сейчас, остаться собой здесь и сейчас. Но они пришли за мной. Они придут завтра. Так же неизбежно, как придет само завтра. Все будет хорошо».

Пауза. Женя плачет. Не видно ее лица, она только стала по-другому дышать. Она снова пишет.

«Не может быть, чтобы никого никогда не было настоящего. НЕ БУДЕТ, НЕ БЫЛО И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ все, что я хочу это ты!»

Глупость. Идиотизм. Отличная фраза для дневника. Она откладывает бумажку и кладет на нее ручку. Встает и вдруг обнаруживает, что она на грани, что она рыдает. Ее лицо кривится в лунном сете. Но потом она успокаивается. Ничего не происходит, только тишина, а в тишине она смотрит перед собой. Какие-то неверные кривые линии около самого лица, они проступают в темноте в ритме ее дыхания. Она заинтересовалась. Вглядывается, и видит другое лицо. Только на секунду. Не успевает разглядеть его выражение. Успевает разглядеть только, что лицо смотрит на нее. И она бежит. Хватает свое пальто и с грохотом выламывается наружу, продираясь через свои собственные заграждения, и  бежит на холм, а потом с холма, от одного освещенного луной места к другому. Впереди светлеет, широкая полоса камней, и она выбегает к морю.

Море говорит ей: «Прыгай!».

И она прыгает. Вряд ли я выплыву. Но ведь и прыгнула ты не для того, чтобы плыть…  Что-то очень мешает, видимо пальто.  Выкарабкалась из него, пальто стремительно пошло вниз. Вспомнила – карманы набиты камнями.  Она думает о том, на сколько хватит дыхания. А потом перестает думать и опускается на дно. Дно моря вымощено камнем, словно бесконечная площадь. Камни такие ровные, что не остается сомнений в их происхождении. Она идет, и не встречает никого – ни рыб, ни водорослей, ровная перспектива брусчатки. Свет проникает сверху как в матовый фонарь. Она поднимает руку, и кончики пальцев чувствуют воздух. Прыгает и на секунду видит берег сквозь толщу воды. Там уже светит солнце. Я глубоко или нет? Но Женя опускается снова, и на дне ей кажется, что камни под ногами слегка поддались. Я могу провалиться глубже! Скорее снова прыгает. На поверхности успевает разглядеть сосновый лес и пляж, на пляже никого. Теперь видела на берегу ворота, без забора, в лесу прямо напротив. Женя так хочет выйти из моря, но ей страшно. Это не просто ворота, и вряд ли получится вынырнуть в другом месте. Но уже нет вариантов и она плывет изо всех сил, несмотря ни на что, плывет под водой в сторону берега. И скоро ударяется о камни. Выпрямляется и стоит, шатаясь, на мелководье. Ворота смотрят на нее, но она отворачивается очень спокойно, словно делает так каждый день, выходит и идет по пляжу. Свернув за мыс, вдруг видит в двух шагах перед собой своих отца и парня. Они идут ей навстречу друг за другом, глядя под ноги, перешагивая камни. Они уже придумали, где будут искать ее дальше. Пройдя мимо нее, парень через пару шагов оглянулся. Что за странный мокрый мальчишка? Но папа торопит, и они идут дальше. Она улыбается.  Подстриглась и лишилась пальто – и только-то. Как мало было того, что составляло меня! Как это просто было, оказывается. Через несколько метров она замечает, что больше совсем не чувствует чьего-то присутствия за спиной. Наверное, это значит, что теперь можно здесь находиться. Только нужно еще одно. Она идет немного,  потом останавливается, закрывает глаза и ложится на камни. И сразу засыпает – последнее время она так мало спала.

 

 

 

 

 

 

Я дышу. Я женщина. Мне не много лет. Нет ничего, что соответствовало бы всему этому. Женский пол определяется формой половых органов, тело дается при рождении и является результатом смешения генов родителей, имя дается при рождении и является результатом выбора родителей, согласно их вкусам и ассоциациям. Я дышу. Я должна встать, чтобы идти. Она вдохнула полные легкие и выдохнула, поднимаясь с земли.

Пошла из леса по прямой тропинке, ведущей  через поселок на трассу. В поселке, проходя мимо домов, она не встретила никого. Кто мог бы там быть? Прошла, не оглядываясь, с видом человека, уверенного в своей цели и идущего в привычном месте. Однажды, уже у своих ног она замечает  огромную черную собаку. Та лежит, не поднимая головы, как дохлая, как куча рваного тряпья. Когда она выходит на трассу, то видит стоящий неподалеку грузовичок с открытым кузовом. Водитель перед ним, переступает по пояс в капоте. Она, не сбившись с темпа, меняет траекторию своего движения так, чтобы водитель не видел ее из-за машины. Прошла и встала за кузовом. Он с лязгом захлопнул капот, одновременно с этим звуком она залезла в кузов. Там было несколько коробок разного размера и в углу, на полу, большой желтый пакет. Она сначала села на него, а потом, уже на ходу, залезла посмотреть, что там. Длинная куртка. Она заберет ее себе. Когда въехали в город,  она заметила, как играет свет на стеклах окон. Движение машины сопровождали блики, словно один дом передавал другому ее взгляд. Парки и зеленые островки между полосами больших дорог. Трамвай немного наклоняется, проходя поворот, его колеса высекают искры, когда он едет с горы на всех парах. Машина остановилась на перекрестке, и она выскочила из кузова.

Идет сильный дождь. Холодно. Ветер дует пронзительно. Как только дождь начался, она спряталась. Зашла в первый попавшийся подъезд и поднялась на третий этаж. Она смотрит на окна дома напротив. Теперь уже вечер и почти все окна светятся. В одном из них шторы говорят о наличии в доме хорошей хозяйки, старательной и небезразличной. Тюль советского образца. Рабочая семья. Забавно. Вместо того чтобы скрывать тебя, шторы рассказывают о тебе на весь двор. А другое окно забыли занавесить. Виден потолок и  люстра в веселенький цветочек,  верх какого-то плаката. Здесь кто-то помоложе, девушка, с родителями живет, или вообще кто угодно – на съемной квартире. И, конечно же, торчат дома. А в этом окне пожилая чета, или может, кто-то один. Мало того, что старый застиранный тюль, но еще и маленькие шторки сверху и с боков окна. Не закрывают ничего,  по старой моде. Она вышла из подъезда и перешла двор, зашла в подъезд напротив, поднялась к ним на этаж. Стоит перед дверью. Слышно, как орет телевизор. Дверь обита дерматином, с металлическим номерком, ручка натерта до блеска. Она кладет ладонь на дверь. Дверь теплая. Она звонит и стремительно убегает вверх по лестнице. В квартире старуха встает с кресла перед телевизором и, заранее запахивая жилетку, идет, шаркая к двери. Она рада, что кто-то пришел. Скорее всего, это почтальон или кто-то из соседей. Вдруг, хотят сообщить что-то важное. Она даже немного волнуется. Старуха подходит к двери и смотрит в глазок. Она видит, как с этажа выше почти скатывается, запинаясь, девушка лет двадцати. Она держится за лицо и оглядывается наверх. Девушка пробегает мимо ее двери вниз. Старуха замерла. Она столько раз думала, как станет вести себя, случись что-нибудь из ряда вон. И теперь она точно знает, что нужно, прежде всего, вызывать милицию. А они скажут: «Бабушка, вы не переволновались?». А если там действительно ничего особенного?  Потом не поверят, если что случится действительно. Больше всего ей хочется броситься к мужу, чтобы рассказать, пусть он бы он сходил,  разобрался, в чем там дело. Но теперь это невозможно. Старуха стоит у глазка, ничего не происходит. Телевизор орет. Надо бы выключить его, но пока она будет ходить, может что-нибудь произойти, а она и не узнает.  Надо выйти хоть на лестницу, посмотреть. Открывает замок, но не дверь. Она слушает. Телевизор орет. Старуха открывает дверь и выглядывает. На лестнице тихо. Она делает осторожный шаг, потом еще один, потом уже смелее доходит до лестницы наверх и заглядывает туда. Женя появляется снизу и, бесшумно ступая, заходит в квартиру. В прихожей шкафы темного дерева стоят вдоль стен, оставляя посередине проход в комнаты. Закрыты, конечно. Тумбочка и большое зеркало над ней. Женя трогает его поверхность, глядя на свое отражение. На стекле остается след от ее пальца. Она быстро отодвигает тумбочку с зеркалом – совсем немного надо – и встает за ним. Старуха, не обнаружив ничего, возвращается назад. Закрывает дверь на два замка, вместо одного. От нервов ей хочется выпить чаю, и она идет на кухню. Женя стоит вытянувшись. Ее мышцы застыли, она выпрямила свой позвоночник, а все остальное висит на нем, как на вешалке. Слушает, какие звуки производит старуха. Та запыхалась и все еще взволнована. Женя начинает дышать так же часто, как она. Женя думает: «Какая хорошая мебель у этой достойной старой женщины!» Старуха, успокаиваясь, качает головой. Женя ждет, когда она начнет какой-нибудь процесс. Старуха ставит чайник. Газ, вспыхнув, издает небольшой хлопок, Женя улыбается – она всегда любила этот момент. Стул скрипнул, старуха села. Женя вышла из-за зеркала и пошла по коридору. И не заметила, как прошла мимо приоткрытой двери в комнату, где сидел старик. Старик увидел ее краем глаза, но не стал вставать, уверенный, что ему показалось. Он вернулся к чтению. Она дошла до последней, пустой комнаты и залезла там, в стенной шкаф. Здесь висело множество одежды двадцатилетней давности, новой, почти не ношеной. Она сняла все и сложила на дно. Потом заклинила дверцу. Через какое-то время старуха зашла в комнату и стала что-то искать в ящике комода. Женя не шевелится и дышит вместе с ней. Она думает: «Как, наверное, надоели ей эти многочисленные тряпки. Хорошие вещи. Но – так утомительно их количество…» Старуха резко задвинула ящик и вышла вон.

Как иронично устроено в жизни –  сначала в детстве ты всегда вместе с матерью, и спишь с ней в одной комнате. Потом тебя  – когда ты начинаешь что-то понимать – отсылают в твою комнату, там ты должен, если что, сидеть и думать. Ты не хочешь в свою комнату. А потом ты понимаешь ее выгоду – когда отсутствие понимания родителей становится кстати. Если будешь вести себя хорошо,  тебе разрешат повесить замок на дверь. И в итоге твоего отделения, ты покидаешь родительский дом, и у тебя сначала появляется своя комната, размером с квартиру. Но тут ты понимаешь, что это не комната, а дом – со своими собственными независимыми функциями, и зависит он от тебя. Твой дом и ты уже должен быть в нем. А потом ты, может быть, думаешь, что в доме должна быть семья, и ты заводишь семью, чтобы это был ваш дом. Потому что некоторым непонятно, зачем одному вообще что-то. Что-то нужно для многих, что-то только ради чего-то. И вот, ты с семьей, и тебе лет через десять, повезло, если у тебя есть своя комната. Это спасение, но вообще-то редко у кого так, потому что теперь у тебя есть муж и по закону все у вас общее. Ты иногда пытаешься проникнуть в комнату к своему подрастающему сыну. А когда ты состаришься, тебе из уважения выделят отдельную комнату – за то, что ты всю жизнь отдал. И ты снова сам с собой, в одиночестве. Но на сей раз еще и в тупике, потому что это окончательное одиночество, без надежды и шанса на что-либо иное. А потом –  хорошо, если так случилось, что в самом конце ты хотя бы просто не один.

Когда она проснулась в шкафу, то сразу вспомнила самое главное, кто она и где, но остановила себя. Не стоило заниматься этим сейчас. В квартире, за стенкой шкафа, тишина. Она смотрит в замочную скважину – в комнате темно. Никого нет. Она прислушивается. Тишина. Бесшумно вылезает. Пол в доме наверняка где-то скрипит, поэтому она идет  легкими шагами, то немного вправо, то немного влево, чтобы слишком сильно нигде не давить. Со стороны может показаться, что она пританцовывает. В темноте все отлично видно, если проснулся, но не успел сразу хапнуть света. Она идет, прежде всего, на поиски спящих. В спальне, на отдельных кроватях – старик и старуха.  Тут большое окно и в него с улицы попадает фонарь, освещая все очень отчетливо. Женя подходит к старухе. Это она ходила в метре от меня, когда я сидела в шкафу. Старуха тревожно вздыхает во сне. Женя смотрит, как она дышит. Слушает звук, некоторый издает ее нутро. Сама она – почти без дыхания, стоит, не шелохнувшись. Ясно, что дышать со спящими нельзя – можно очень захотеть спать и в чем тогда смысл? Этот дом только что стал моим, не стану же я пропускать эти несколько часов. Не смотрела на старика, у него изо рта свисала слюна, и было немного нечестно разглядывать его. Запомнив ритм дыхания старухи, она идет в такт на кухню, считая про себя. Открывает кухонные ящики, делая шумные действия на выдох. Несколько раз дверцы пронзительно скрипят. Старухино тело не замечает. Женя нашла свечку и зажгла ее. Она берет со стула подушку и кладет ее на пол, потом ставит свечу рядом так, чтобы из дверей ее не было видно. Потом садится там и сидит мгновение, но снова встает и, уже почти откровенно танцуя старухин ритм, идет к холодильнику. Взяла себе еды, вернулась на место и стала есть. Старуха готовит хорошо. Потом  она встает  в дрожащей полутьме и, шаркая, идет к шкафчику. Открывает его и достает миску, полную леденцов. В миске лежит блестящий медный ключ, и леденцы – старые, сплавившиеся с оберткой, таких теперь не делают. Она смотрит на еле заметный теплый блеск ключа. Медь на вкус  соленая и немного кислая. Его бы я не отказалась съесть. Она убирает миску обратно. Вдруг натыкается на ощущение, что кто-то смотрит на нее. Кто-то еще не спит в комнате. И этот кто-то, конечно, сзади. Она не оглядывается, но распрямляет плечи и расслабляет взгляд и тогда только поворачивается к темному проему двери. В дверях силуэт старика. Он слишком низенький и щуплый. Фигурка тут же прыскает обратно в темный коридор, словно его всосало туда. Она отвернулась спиной и ждет. Да, снова пришел. Она поворачивается, но якобы не угадала, никого не видно. Она смотрит направо – ничего. Налево, и вдруг, ей непреодолимо хочется подойти и посмотреть, что там в мойке, внутри раковины. Это чувство из фильмов ужасов – и страшно, и тянет. Она ни за что не пойдет смотреть. Улыбается – «нет уж!» Никогда не ходила смотреть. Я-то знаю, что можно просто не ходить. Свеча уже еле светит, и чтобы успеть сфокусировать  взгляд обратно до темноты, она смотрит на пакет кефира. Берет его в руку. Рука улыбается. Она ставит кефир в холодильник, гасит свечу и ждет немного, чтобы воск не капнул, потом убирает в шкафчик и свечу тоже. Возвращаясь на свое место для сна, она проходит мимо гостиной, возвращается, заходит туда. Здесь все состоит из вещей. Она открывает шкафы и достает старухины платья. Многие из них та носила, когда еще вела социальную игру. Женя раздевается и надевает старые платья одно за другим. Те, что старуха носит сейчас, она не может надевать, из них она набирает некий костюм. Чулки, белье, платье, платочек. Раскладывает на диване. Какое-то время смотрит,  а потом  аккуратно собирает все и кладет на свои места в шкаф. Потом идет к спящим. Старик перевернулся на спину. Его лицо разгладилось и  приняло выражение достоинства и заслуженной усталости. Женя разглядывает вещи в спальне. Последнее время здесь и живет старик. А старуха – в гостиной, у телевизора. Она уже видела там просиженное место, в комплекте с газетой и женскими очками.  Берет со столика в изголовье старухи  шпильку и, потом, выходя из квартиры, придерживает этой шпилькой язычок замка, бесшумно закрыв за собой дверь. Она спускается по лестнице и рассеянно думает: «Что-то я забыла, наверняка. Да, это одно из платьев, я не повесила его. Так и должно быть. Я не должна оставаться совсем невидимой, это может перегнуть палку».

Женя зашла в супермаркет и в дверях замерла в прохладе кондиционера. У одной из касс покупательница как  раз отдавала наличные. Женя рассеянно следит за тем, как она отсчитывает купюры. Кассирша поймала ее взгляд. Тогда, Женя поглядела на бесплатные мешки с логотипом сети магазинов. Они висели прямо на кассе. Кассирша тоже посмотрела на мешки, а потом на Женю – вопросительно. Тетка все еще возится со своим кошельком, доставая мелочь. Женя кивнула и сделала неопределенный жест – дескать, мои там, в очереди, дайте пока что пакет.  Кассирша  – ей уже некогда, она отбивает чек – раздраженно кинула пакет на стойку кассы. Женя быстро подошла с противоположной от очереди стороны и взяла его. Тут на соседней кассе нетрезвый дядька запутывается в корзине, доставая бутылку водки.  Все смотрят на него, он это чувствует, и тут Женя оглушительно чихает. Мужик чуть не роняет бутылку, все ахают. Кто-то может и посмотрел на нее, но она не заметила. Засунула свой пакет в карман и вышла. Наступал вечер. Нет, не может быть, она ведь только что встала. Просто тучи закрыли солнце.

Она прошла пару кварталов до следующего магазина той же сети. Зашла  и выбрала продуктов. Как хорошо, что мне не надо много. В очереди у кассы заметила на обширной груди кассирши металлический кулон – капелька отполированного металла. Нечто настоящее. Он сиял в свете казенных ламп, как ничто не может сиять здесь.  Капелька мерно покачивается. Когда очередь подошла, Женя немного задержалась в последний момент. Это все равно – за ней никого не было. Продавщица снисходительно ждала, разглядывая пока, что там за цифры на последнем чеке. Она вдохнула, выдохнула. Кулон опустился, но Женя уже была в дверях, с фирменным пакетом, как сотни других в округе. Думая о том, как тяжело работать на кассе, о том, что никто не понимает этого, и так до тех пор, пока не свернула за угол. И еще раз за угол, и еще. Оказавшись у магазина за спиной, она снимает куртку и кладет в пакет. Потом передумав, достает, вынимает продукты, выворачивает пакет наизнанку, эмблемой внутрь, и складывает все обратно. Вид у нее озабоченный и недовольный этой возней на улице. Ну что поделаешь, надо же переложить. Что переложить, почему? Но этого уже не надо, и так вполне достаточно для тех, кто сейчас быстро проходит мимо.

Она идет в сквер поесть. Обидно – забыла про сигареты, а в киосках не все так просто. В парке на скамейке лежит пачка. Она выбирает именно эту скамейку, но пачку не трогает. Ясно, что она пуста – меня не проведешь. Через какое-то время к ней подсаживается дядька. Закуривает, поглядывая на Женю. Она смотрит в ответ, очень застенчиво и по-доброму. А потом смотрит на его сигарету. О, вот это то, чего он и в самом деле хотел бы – чтобы ей было что-нибудь нужно. Она поднимает брови, дескать, можно? Он рад, что она решилась, протягивает ей пачку. Она берет ее левой рукой, а правой берет пачку со скамейки. Он затягивается и сейчас он начнет разговор. Она прикуривает так, чтобы быть с ним в такт. Пару затяжек они курят вместе. Кажется, он сам забыл о пачке. Почему он молчит? Это ее даже задевает. Он уже уверен в чем-то насчет нее. Женя ждет, но ей смешно и она встает. Он все-таки открывает рот, чтобы что-то сказать. Она тоже открывает рот, для того же. Одновременно. Дядька улыбается. Она, вместо слов, дает ему пустую пачку. Ему приходится кивнуть,  выдохнуть и взять. Он берет пачку, она совсем другого цвета, сует ее в карман, но на кармане клапан, и он заминается. Ему нужно опустить глаза, чтобы разобраться. А Женя уже бежит по аллее. Люди осмотрят на нее. Ей вообще ничего не стоит вдруг сорваться и побежать.

Жизнь прекрасна! Прежде всего, она очень маленького роста. Тощая, похожая на мальчика, со своими короткими волосами. Из-за роста она очень мало весит и может лазать по решеткам окон. Решетки, защищая окна  нижних этажей, служат отличной лестницей на верхние, безопасные этажи. Иногда она вспоминает что-то, но только из детства. Вспоминает неожиданно, как подарок, ожидающий в неожиданном месте. Она играла с родителями в “фокусы”. Клала перед глазами публики шарик, которого на самом деле не было, потом накрывала его платочком и – оп! – шарика нет. Чаще всего родители на это как-то хмыкали. Они были удивлены, иногда даже раздражены моим непониманием того, что ЭТО не фокус. Но она каждый раз переживала придуманную хитрость: вот шарик есть  (понарошку), а вот его нет   (взаправду). Эти две разные природы казались равнозначными, и я просто превращала одно в другое. И так мог каждый. Вот что тогда осенило до состояния слепящего счастья – так может каждый. Эта магия доступна всем, только никто этого не понимает. Ей было лет шесть.

Когда она идет по улице, у нее нет и не может быть цели. На нее смотрят все, кто попадается навстречу. Все, так или иначе, смотрят на всех. На кого в данный момент – зависит от хода мысли. Женя не смотрит ни на кого. Она идет  и думает: «Хорошо такому человеку, как я, с деньгами. Могу позволить себе даже внутренне не зависеть от окружающих». Закрылась на отлично, даже почувствовала жалость, сама почувствовала. Жалость к вон тому дядьке с тростью, и явно на кармане у него не пусто. Но он выглядит озабоченно, словно его что-то  мучает. Она остановила на нем взгляд дольше положенного, когда он проходил мимо. Он, как и положено,  посмотрел в ответ, но мельком и с досадой. А она так разогналась, что все думала: «Бедный, бедный». В середине ее жалости пузырьком вскипает восторженная улыбка – от того, что она может снова и снова проворачивать это со своей головой. «У меня-то есть деньги». Какая замечательная мысль. Но она не будет замечать ее слишком надолго.

Однажды, она шла по улице и ее вдруг схватили за рукав.

-А, вот и ты, наконец-то!

Что-то приговаривая, но толком ничего не объясняя, какой-то парень  тащит ее в магазин электроники на углу. Когда они заходят, все смотрят на них и тут – туш, менеджер в фирменных цветах в микрофон говорит об акции, стать участником которой так просто. Ей становится все страшнее.

-И вот наши победители…

Но Женя уже за дверью, в небольшой толпе зевак. Она выглядит сердитой. Это что еще за чертовщина? Той ночью она выбирает квартиру с ребенком. Лежит под кроватью мальчика. Он заснул. Ей пришлось дышать вместе со спящим, и чтобы случайно не заснуть, она держала пальцами веки. Глубокой ночью она вылезла из-под кровати и уже стояла у двери детской, и тут мать решила сходить проверить. Она идет, слышно ее осторожные шаги. Женя дышит вместе с ребенком, она почти прислонилась губами к двери, и дышит так тихо и ровно. Мать останавливается снаружи. Тишина в его комнате. Такая глубокая тишина. А вдруг я дверь открою и сама же его разбужу? Она уходит, еще раз говоря себе: «Да все нормально с ним». Все нормально. Я и не сомневалась. Она зашла сюда так просто – сидела во дворе и запомнила, на каком этаже хлопнула дверь, когда  из подъезда  вышел замужний мужик с пустым мешком в руке. Мужик запихивал его в карман на ходу – явно сунули в последний момент. Она зашла в подъезд, поднялась и позвонила, став у косяка с тыльной стороны, чтобы ее закрыло, когда дверь откроется. А изнутри не стали даже в глазок смотреть – жена просто открыла и пошла обратно, дожаривать. Запах на весь подъезд. В прихожей – яркая детская обувь. Женя сразу пошла в детскую. В такое время здесь, наверняка, уже прибрались. И точно, влажный паркет, под кроватью чистота. Специально для меня. Пришел мальчик, уселся на пол играть. Она смотрит на него из пол кровати. В детстве я тоже любила вещи. Почему – тоже? Может этот мальчик и не любит. Не важно. Разговаривала с предметами, жалела их, даже за то, что люди так цинично думают, что предметам все равно. Прежде всего, за это. Она думает сама, но это ничего, потому что мальчик ни за что не заметит ее. Он не здесь целиком, да и не любят мальчики смотреть в темноту под кроватью, даже если боятся ее. Достаточно того, что она и так присутствует, эта темнота. Женя дышит вместе с ним и ей становится немного щекотно. Она думает: «Надоели уже эти игрушки. На улице, наверно, здорово, может кто-нибудь гуляет». Мальчик вдруг начинает дышать неровно, будто только что бежал. Женя дышит вместе  ним и ей становится тревожно. Она мысленно трясет головой и представляет себе улицу, их двор. Улицу, солнце и почему-то арбуз. Закрывает  глаза и представляет эти образы ярче. Мальчик выбегает в коридор.

-Мам! Я пойду, погуляю?

Мать не отвечает – не слышит. Он уже на лестнице, когда мать опомнилась:

-Мне что, показалось? Гулять уже поздно!

Она распахивает  дверь в комнату. Он уже того, дорогая! Мать  убегает на улицу, бормоча ругательства. Женя поворачивается к ним спиной и натягивает капюшон. Она засыпает. Кроме всего прочего, у нее такое телосложение, что ей удобно в пространстве под кроватью. Знаете, существуют нормы – какой высоты должны быть ножки  у кровати, чтобы как положено.  И почти все делают кровати так. Жене эти пропорции подходят. А еще у нее замечательная кофта с капюшоном – черная как ночь, но уже потертая, матовая, как пыль. И вот теперь, ночью, когда она почти целует мать сквозь дверь, она уверена на сто процентов. Я могу только поцеловать тебя на прощанье, мама. Мать удаляется и Женя, подождав немного, выходит из комнаты. Идет к спальне и стоит за дверью. Дверь приоткрыта. Так и есть, они только что трахались, поэтому она и пошла проверить ребенка. А муж по той же причине уже спит. И мать постарается скорее заснуть. Женя прислонилась к стене и слушает их дыхание. Мать дышит сначала просто, будто гребет веслами, как и всю свою жизнь. А потом все медленней, медленней, и вот – она оттолкнула весла, сама не заметив, и волны несут ее – она спит. Женя заходит к ним. Его рука все еще на ее заднице, хотя теперь, когда она заснула, ее задница уже в другом месте. Жене хочется приблизиться. На расстоянии нельзя заметить ни запах, ни того, какая у них кожа. Она обходит, чтобы добраться к лицу. Но пока она шла, лицо женщины превратилось в неверно колышущееся пятно. Что-то ей такое снится. От этого надо уходить и Женя уходит. В гостиной пусто. Все на своих местах. Она танцует между этих мест, в оставленном для нее пустом пространстве, бесшумная на незнакомом полу. Каждая  квартира один раз. Каждые раз – первый. Не заметила как, но рядом с ней начала двигаться воронка темного цвета. Она повторяет Женины траектории. Она делает вил, что так и должно быть, а потом смотрит на воронку в упор. Повернулась неожиданно, заранее расслабив взгляд. Она опять пытается сделать это. Огромные подводные животные. Их логики нет, нет. Но она снова должна заплатить, и следующим ходом ее взгляд залипает. Воронка ворсится. Тонкие, невидимые ворсинки. Они пронизывают пространство вокруг. Это не может испугать меня. Нет корней, я готова. Можете выдернуть меня отсюда в любой момент. Она не боится и продолжает смотреть просто из упрямства. И тут начинает ворочаться муж. Вот поэтому и нельзя так делать здесь. Она садится на корточки в тень шкафа. Муж уже встал, а она еще тянет какую-то тряпку с кровати. Накрывается с головой. Теперь она – просто темный комок. Муж проходит по коридору мимо гостиной и останавливается у двери. Заглядывает. Темный комок в углу. Вряд ли ты сунешься. Он идет дальше, шумно сопя.

Однажды она  видела того, по чьей вине у рассеянных людей постоянно пропадают чайные ложки. Когда-то он был человеком. Поняла это, заметив часть его ноги,  выходящей в дверь.  Она даже спросила себя – а можно было бы с ним общаться? Но этой его ноги у нее пошла носом кровь. Ловила капли, чтобы ни одна не упала, задрала голову вверх и  кровь потекла изнутри носа в рот. Никак не хотела останавливаться. Потом Женя осмотрела кухню. Пропали все чайные ложки. Сама  только что пила чай, и видела – ложки были. После этого случая она сама стала брать у них. В основном, носки. Брезгливые никогда не станут искать по  пыльным закоулкам потерянный носок, скорее купят новые, а Женя берет у самых нервных, в домах, где много всего. Они сушат свою одежду в ванной, и Женя берет чистое. Поэтому у Жени всегда носки разного цвета, ее даже можно узнать так на улице.

Она выходит из квартиры на рассвете. Те, кто уже встал, всеми силами собираются – пора. Потом солнце соберет их всех вместе на улице. И в промежутках между ними можно будет заметить мелькнувший  силуэт Жени. Это она живет.

Вечером  она припозднилась с ночлегом. Уже стемнело. Хотела ночевать в парке – лето погрелось основательно, но раздобыв еды, решила поужинать в подъезде, при электрическом свете. Настоящий ужин. Закончив, она стала спускаться, и тут замерла. Снизу зашли и поднимались с шумом. Двое парней и девка. Брачного возраста. Они поднялись на третий. Женя на пятом, и спускается потихонечку. Девушка открывает дверь. «В гости?  Не-е-ет. Ну куда, уже поздно. Мне завтра вставать». Девушка в нерешительности. Но парни не напрашиваются настойчиво, видимо не надеются, или просто устали от водки. Девушка заходит, парни удаляются. Сейчас я пойду в парк. Она двигается, но внизу слышится возня – один из парней вернулся. Он кричит второму: «Щас, догоню!». Что-то забыл? Он решительно подлетает к двери. А та и не закрыта. Он стучит тихонько и девушка выходит. Все понятно. Он делает шаг навстречу и прижимает ее к двери. Она сдерживается,  чтобы не выглядеть доступной. Через несколько секунд она не сможет, и закроет глаза. Боже мой, прямо в подъезде. Ну, зайдите уже. Женя отворачивается, отсчитывает десять секунд, они все шуршат, но звуков пока не издают. Она снова смотрит – девушка действительно уже закрыла глазки. Женя наблюдает ее сдерживающееся лицо. Как она кусает губы, борясь теперь со своей сдержанностью. Женя не может и представить, что подстроится под ее дыхание. Она просто думает, снова и снова: «Неужели прямо здесь?» Но просто так думать не помогает. Он засовывает ей руку под кофту. «Ну уж нет, раздеваться в подъезде…это слишком». Девушка отстранилась, открыла дверь и с невыносимо пошлым лицом позвала его внутрь. Он не может отдышаться, но готов, и заходит. Я теперь будто знакома с ними. Они жмутся в прихожей. Дверь не закрыли. Женя за дверью. Они дышат часто, уже вдвоем. Она заглядывает в щель. Девушка сидит на нем, а он на тумбочке. Одна, значит, живет. Он берет ее лицо в руки. Женя заходит в дверь и стоит перед ними. Он целует ее долго, и она начинает в ответ водить руками по его спине. Женя открывает шкаф, потом закрывает его за собой. Точно, одна живет – мало вещей. Женя поворачивается поудобней и думает девушке на выдох: «Закрой дверь, чего разнежилась. Сейчас зайдет кто-нибудь». Девушка сначала просто становится немного пассивней – задумалась. А потом слезает с него и идет закрыть дверь. Она все еще в трусах. Надо им в постель пойти, красота момента уже утеряна. О, ее сознание как масло, как мягкий пластилин, она вся открытая, совсем не думает, и дышать с ней пока можно. Утеряна красота момента. Только не смотри на него. Девушка повернула назад,  а Женя представляет себе постельную сцену из какого-нибудь боевика. Пойдем в кровать, начнем с начала. Бедный. Нельзя допустить, чтобы они делали это рядом с ней. Кажется, она не сможет слушать и не сможет спать.  Не хочется проверять, так ли это. К тому же, кровать сама заставит их  заснуть потом.

Она очнулась в шкафу через пару часов. Звонят в дверь – парень пришел снова, с бутылкой. Девушка, открывая ему, закатила глаза, но пропустила и пошла следом. Теперь она не может не пустить его. Ее лицо выражает раздражение, ей явно хотелось бы остаться одной, или уж, по крайней мере, не бухать. Как это тупо. В этой маленькой квартире Женя слышит каждое слово.  Девушка, очевидно, начинает убеждать себя, что она в отношениях с этим парнем.  Она спрашивает его о жизни, и тот, уже немного протрезвевший, с готовностью начинает бахвалиться. Слышно, как начал наливать. Девушка выпила, потом еще раз, иногда тишина – видимо, они целуются, хотя разговор у них на жизненные темы, без упоминания эмоций. Девушка, уже опьянев, почему-то расспрашивает все подробнее, до странности, словно проверяет его или издевается. Вскоре, прицепляется к какой-то мелочи, которая кажется ей неправдоподобной. Она начинает повторять:

– Врешь, врешь, все ты врешь!

Это его тоже  до странности сильно задевает. Сходу начинает орать. Либо Жене повезло забраться к психам, либо… точно! Они же давно знакомы. О, они накололи меня! Она в восторге, она улыбается во весь рот. А я-то думала, что они только что встретились. Она дернулась и сшибла перекладину, на которой висят плечики, но успела поймать. Ставит перекладину на место, слушает дальше. Девушка говорит:

-Ты, конечно, думаешь, что все знаешь лучше всех. Куда мне!

Она почти готова заплакать. Порывисто уходит на балкон курить. Хотя курить явно можно и на кухне. Он не идет за ней, тихо говорит что-то и наливает. А она там ждет. Женя не хочет больше слушать. Время идет. На улице во дворе грохнуло что-то железное. Нельзя затыкать уши, это небезопасно. Когда она вернется с балкона, Жене придется слушать снова. Она вернулась. Молчит. Он подходит, заранее протянув руки, и целует ее. Потому что он сочувствует, но не даст себя оседлать. Она тоже знает себе цену. Но верит в любовь, способную перевернуть ее существо, вместе со всеми понятиями. Поэтому часто поступается понятиями, если речь идет о любви. Она верит в любовь. Женя хочет выйти прямо сейчас. Мать их, просто выйти из этой квартиры. Она не может не ощущать их присутствие. Их такие очевидные и такие тайные потроха колышутся и вздымаются прямо здесь, в двух шагах. Сжимает по-детски виски пальцами, пытаясь поставить все на место. Она так мало думает последнее время, что решение приходит само, как картинка. Она должна съесть это. Ей нужно стать «за», признать это, именно сейчас она просто обязана думать, как они, держать их изнутри. Но вместо этого она представляет себе, как ее обнаружат, как шаги приближаются, и это – на грани.  Женя может пребывать на грани, ведь она залезла туда, где ее никто не поддерживает, здесь очевидно, сколько силы у нее самой, и никто не добавляет свою. Она может реально рассчитывать. А они могут и правда найти меня. Открой дверь, и все – я в их доме. В их полном распоряжении для любых действий. Прежде всего, сдать меня. Еще варианты? Но она уже сдалась сама и закрыла глаза.

Он открывает шкаф. Она называет его «колдун». Пафосно, но метко. Он всегда подкарауливает ее. С того и началось в детстве – она придумала, кто бы это мог быть – тот, кто следит за ней. В первый раз было так – она выходила из ванной. Долго перед этим не издавала там ни звука, отец подумал, что в ванной никого и выключил свет. Ей оставалось только толкнуть дверь рукой, и она будет на свету в коридоре. Конечно, она толкнула и вышла, и не успела даже испугаться, но это мгновение – когда темнота наступила неожиданно, по воле кого-то другого – это мгновение растянулось, как в страшном сне. Женя тянулась и тянулась, толкала и толкала дверь, и даже освещение в коридоре снаружи показалось сперва подозрительным. Чему это научило ее?  То, где и когда ты теперь находишься, может совершенно ничего не говорить о твоем следующем моменте. Совершенно ничего, даже и бояться, поэтому, нечего. Никак не получится по-честному представить себе что-то и бояться этого. Все, что останется от Жени, если ее тронут неожиданно – это комок страха, узелок без конца, завязанный сам на себе.  Тогда она не заметила своих изменений. Только в полусне ее стали часто посещать открываемые двери. Лифт открывается, она делает шаг и – пух! – проваливается, видно только мой мелькнувший затылок, и она выныривает из полусна, обратно. Или совсем уж дословно – она открывает ту самую дверь ванной, и из темноты попадает в немного не такую, неправильную свою квартиру, где ее встречает незнакомый дядька с бородой. Он сразу встает и идет навстречу, раскрывает объятия, и тогда она понимает, что это он и есть – тот, кого она всегда боялась. Она  заскакивает обратно в темноту, захлопывает дверь, и распахивает глаза уже в реальности. Это когда ей было десять.

А потом – еще. Когда  уже стала дрочить, как все, знала, что надо делать и что будет, но все время отвлекалась. Стоило войти в ритм, как она выскакивала из тела и с иронией смотрела на себя со стороны. Это сбивало, ходила обломанная. А если ты уже знаешь, что ты идиот, все трудней становиться им опять, очень трудно бывает начинать снова. И она придумала якорь, стопроцентную фантазию, которая не отпускала ее ни на шаг. Даже наоборот, навязчиво лезла в голову среди дня, как ночной кошмар. Как будто есть у нее хозяин. Он ее похитил, скажем. Со временем, костюмы исчезли, а история сократилась до одной сцены. Он подходит со спины, всегда неожиданно. Его потребности и принципы совершенно непредсказуемы и могут быть разными. У  него есть оружие. И всегда – моя мысль:  «Надо быть покладистой, потому что неизвестно, что может спровоцировать его применить оружие».  Насколько я не понимаю, как нужно себя вести, настолько он властвует. Она придумывает себе испытания, в которые он ее ставит. Она должна коснуться того, чего она боится, например поезда, медленно проезжающего мимо. И наоборот – она ни за что не должна касаться того, что считает своим. Своего тела, например. Целый день считать себя ядовитой. И конечно, он трахает при любом придуманном сценарии. Или хорошо, или плохо, но всегда. А во время секса его новое лицо – новое каждый раз – распадается, и она чувствует собственно то, что она выдумала – себя, как пространство, преодолеваемое чьей-то волей. А потом –  не для того ли вся эта комедия? – огромное облегчение от того, что на самом-то деле она здесь одна, сама по себе. Это всего лишь фантазия. Да, это всегда на десерт, под язычок, на весь день. Чувство истинной природы моей власти над ним.

Она сейчас откроет шкаф и вылезет. Все уже давно спят. Что-то скрипнуло за стеной, но не там, где кровать. Нет, сейчас он откроет шкаф и вытащит меня за волосы. Он смуглый и тощий, смотрит, как убийца, насмешливо. Она снова закрыла глаза. Такое с каждым может случиться, не знаешь, что лучше – слушать или заткнуть уши, смотреть или зажмуриться. Она не стала открывать глаз и заснула снова.

Ей приснился сон, впервые за эту жизнь. Я открыла шкаф и достала из него юбку. Критически отсмотрела ее  на вытянутых руках,  что-то решила, перекинула юбку через локоть, освободив вторую руку, чтобы закрыть шкаф. Прижимая коленом закрытую половину, захлопнула вторую. Зеркало на дверце отразило мужчину за ее спиной. Лежа на кровати, он смотрит прямо в лицо. Она на секунду вглядывается в его отражение, чтобы понять, нравится она ему или нет. Между ними определенная степень открытости – он видит ее сразу и спереди, и сзади. Он отворачивается – может быть заметил, что она его разглядывает.  Его лицо в профиль неожиданно кажется не тем. Чем-то знакомым, но не тем, каким должно быть. Словно его подменили. Она поворачивается. Он смотрит на нее. Почему он ничего не говорит? Хочется убежать, но поздно, да и стыдно трусить. Он смотрит на тебя, читает твои мысли. Мысли насчет того, может ли он сегодня захотеть тебя убить. Она зажмуривается и просыпается. Не думала об этом потом. Осталось только чувство, что проходила некий тест, и результат его пока неизвестен. Проснувшись сразу, без осторожностей, выглянула из шкафа. Раннее утро. Девушка еще спит. Слышно, как она сопит в своей постели. И вдруг – она еле успела заскочить назад  – шаги, и всё сразу, шевеления, стуки, прямо здесь, в этой комнате. Девушка уходит на работу, она совсем не спит, сейчас она откроет шкаф. А вот это не надо было ей подсказывать. Женя, бесшумно упираясь в стенки, высвобождается из кучи вещей. Поворачивается спиной к входу, подстраивается под ритм ее дыхания, по ее шагам, по тому, как она берет и ставит их на место предметы. Вот она. Но Женя дышит немного глубже, ныряя на дно каждого выдоха. Девушка берется за дверцу и открывает шкаф. Я здесь и нас не разделяет ничего. Девушка берет что надо, почти касаясь Жени, и закрывает дверь. Этим платьем я сегодня укрывалась, оно еще пахнет мной. Женя трясется. Она в безудержном смехе, который никогда не выйдет наружу. Это внутренний хохот восторга. Снова и снова она вспоминает  момент, когда их не разделяло ничего. О, что за проблемы, что за важности этого мира! Меня тогда не было. И не пришлось заниматься самоубийством. Меня никто не видел, и я не думала ничего, и ничего не могла сделать, и сказать сейчас об этом нечего. Вот ради такой жемчужины. И еще ради того, что ночью предметы ничьи, и словно бы весь мир может стать твоим. Она улыбается во весь рот и выходит из шкафа. Девушка только закрыла дверь и еще стоит  с той стороны, убирая ключи. Женя идет на кухню завтракать.

Она греет кофе на свечке – это момент контроля, она не должна отступать от правил, даже когда ей так хорошо. Это могло бы подорвать ее решимость. Греет воду, засыпает кофе, сахар. Пьет, сидя за столом, глядя на стул напротив. Девушка никогда не подумает, что кто-то еще был у нее дома и не сделал ничего. Все странности, все возможные следы она спишет на свою забывчивость. И вдруг, даже не убрав за собой, Женя встает. Прочь. Выходит из квартиры.  В прихожей она не глядя взяла с тумбочки горсть мелких предметов. Что бы доказать, что она была здесь, что она вообще существует.  Как-то это все стало невыносимо. На лестнице, почти уже спустившись, она разжимает ладонь и разглядывает украденное.  Среди прочего, там есть плеер. Ценная вещь. Ну конечно, украла, так уж украла. Она вспоминает, закрыла ли за собой дверь, чтобы никто больше ничего не украл. Вещи ни в чем не виноваты. Они, сами по себе, не могут себя защитить.

На улице многие уже идут на работу. Она заметила, что все еще несет плеер в руке. Сунула наушники в уши, а плеер в карман. Не глядя, нажала там что-то. Заиграла рок-группа. Через несколько секунд она вынула зачем-то наушник, чтобы достать плеер и посмотреть, как эта группа называется. Она называлась Y. Слышала когда-то это название. Солиста и автора зовут Х.. Наушник обратно, плеер в карман. Волна воодушевления. Ей никуда не надо, но она идет все быстрей и замечает, что это от того, что она идет в такт с музыкой. Сердце ведется необратимо, все больше и больше, с каждой секундой воспроизведения, которое невозможно даже остановить. Она начинает слушать слова, переводить их. И тогда она останавливается. Стоит и смотрит в землю. Когда песня заканчивается, она пытается двинуться дальше, но только успевает поднять голову, как они начинают снова. Мимо идут люди. Она смотрит в пространство. Кто-то даже оглянулся.

Потом, чтобы послушать  Х., она  снова и снова ездит на трамвае по кругу. Каждый день на последнем рейсе. На конечной кондукторшу  сменяла напарница, и для каждой из них Женя  казалась просто возвращающейся домой поздно вечером. К ней привыкли, ничего странного. Однажды, кондукторша подошла к ней за деньгами и что-то сказала. Женя повернулась и посмотрела нечаянно ей прямо в глаза. Та не выдержала и секунды взгляда, полного Х.. Сняла один наушник. Тетка недовольно пробормотала:

-Я вот хотела спросить, ты тут к кому-то ездишь?

-Да.

-Я так и подумала – может  в больницу. Тут же больница на конечной.

-Да.

У Жени возникают безличные теплые чувства ко всему, что она видит, она готова отозваться, но сейчас просто не может ничего больше сказать.  Кондукторша ждет продолжения разговора. Ты должна подстроиться и прогнать ее изнутри. Но Женя только одевает наушник обратно. Сама себе все ответит, пока у меня есть на проезд. Все отлично. Но тетка коснулась ее, она проникла ей в открытое ухо и  коснулась ее, и ее музыки. Оставила свой след. Женя не может сидеть тут, и иметь этот след на себе. Она встала невпопад и  с безразличным лицом, как кукла, простояла до остановки. Больше не стала ездить.

Когда ей нужно слушать окружающих, она не выключает плеер, а вынимает один наушник и несет его, зажав в ладони. Рука тоже слушает. Этот плеер играет двадцать часов. Когда  плеер начинает садиться,  она заходит в магазин электроники, и подключается к вечно сидящему там за компьютером продавцу. Женя так любит сервис, она же использует людей, а консультанты – это специальные люди для использования, у них есть соответствующая установка. Это такая гармония. Все всегда получается с ними. Сначала она долго разглядывает витрины, так долго, что парень престает обращать на нее внимание. Он позволяет себе отвлечься. Она все время дышит с ним, и думает нечто унизительное. И потом, когда он только занялся своим делом, она решительно подходит и спрашивает что-то невнятное. Его психика вынуждена защищаться от таких подлостей судьбы.  Всегда они поступают одинаково – говорят «извините» и уходят. Никто не  сдерживается, Женя хорошо настаивает в своей голове. Она втыкает плеер, а потом,  молниеносно перегнувшись на его сторону стойки, закрывает окошко оповещения. Однажды там за стойкой она успела заметить стоящие на полу женские туфли. Одна из туфель была разорвана, без каблука. Потом долго несла эти туфли в себе, как привет от Х.

Определенно, ей нужно делать перерывы. Сегодня она не слушает плеер. Иначе просто перестанет получаться делать то, что надо. В  супермаркет  муж и жена ходят вместе. Это их месса. В супермаркете каждый пахнет, кроме всего прочего, тем порошком, который купили в его доме. Сразу ясно, какая реклама подействовала на того, кто стирает, а стирающий мало разумен. Для того,  кто хотел бы заметить, люди носят на себе марки и названия, конкурирующие друг с другом. Не думая, она быстро устает в магазине. Хочется побыть как можно более не здесь и поэтому, раздобыв еды, она идет к поездам. Когда заходит в здание вокзала, некоторые смотрят на нее дергаясь, с опаской. Видимо, кто-то их тут простроил только что. Идет в зал ожидания. В дверях на нее опять многие смотрят, но только самые праздные. Смотрят на нее, а не на мужика, который с ее появлением встал из заднего ряда, и свой черный полиэтиленовый пакет засунул в урну, стоящую  в углу. Он спрятался за меня! Женя сдержала улыбку – нет, не должно быть хорошо. Она все-таки прошла в конец, к его ряду. Мужик в это время шел навстречу. Он напряженно смотрел себе под ноги. Села на его место. Оказалось, место это прямо напротив урны. Он сначала сидел здесь и смотрел, готовился. Ряд сидений не парный, никто не обращен сюда лицом. Отличное место, но ей безумно интересно. Она протягивает руку и, не  вставая, достает пакет. Там какие-то мужские вещи, носки, трусы. Тухлый запах, все грязное. Значит, он просто выкинул мусор, а таился – чтобы не подумали чего. А она как раз и подумала. Теперь ей тоже надо этот пакет выкинуть. Она оглядывается – на нее смотрит тетка лет пятидесяти. Сразу отводит глаза в ответ. Последняя стадия опасения. Быстро оглядывается, пока я не смотрю – в поисках ментов. Женя поворачивается и смотрит рассеянно, и так получается что тетке прямо в лицо. Взгляд тетки  острый, и не видит ничего от страха. Женя думает: «Как она похожа на мою маму, даже стало как-то уютно». Тетка отвернулась, но Женя уже дышит вместе с ней. «Вот глупость, что я до сих пор не выкинула этот пакет. Придется здесь.   Могут ведь подумать что бомба или наркотики». Женя встает, отряхивает сзади штаны и подходит к тетке.

-Вы не знаете, где здесь зал ожидания повышенной комфортности? Последние слова  – они самые важные – произнесла четко, как диктор. На губах ее играет еле заметная улыбка. Тетка от этой улыбки окончательно проникается некоей доброжелательностью, исходящей от этой странной девушки. Она совсем как мой сын, какая-то потерянная. Нельзя же всех подозревать. Тебе и самой так не хотелось бы волноваться. Тетка почему-то опустила глаза и с запозданием ответила на вопрос – будто  просто задумалась, а вовсе не разглядывала эту девчонку. Женя благодарит и уходит. Видит краем глаза, сквозь дрожание и щупальца людских вниманий – тетка надела очки, а потом посмотрела ей в след. Ее взгляд, кажется, был сочувственным. Что-то она себе подумала про меня. Выйдя в город, Женя все еще несла на себе этот взгляд, потом он стал как камушек в ботинке, а потом выскочил куда-то.

Такой светлый день. Она в парке, проводит время. Время идет бликами солнца через листву, меняющимися от ветра. Еще оно идет голубями и воробьями, совершающими свои бесконечные поиски. Ей бы хотелось сесть в траву газона. Насекомые ведут свою параллельную человеку жизнь и за ними можно наблюдать с удовольствием. Им ничего не нужно от меня, только от моего мусора. Они не замечают меня как существо. Ей бы хотелось пройтись по газону, но если она не хочет смотреть на людей, то нельзя этого делать. Каждый человек в парке пришел сюда потреблять природу. Каждый, кто не разговаривает, дергается взглядом от одного предмета к другому. Символическое значение предметов отражает его мысли в данный момент. Зачем, например, они смотрят на деревья или разглядывают детей и стариков? Женя садится на скамейку. Собственно, ей нужно просто место, чтобы сидеть и слушать плеер. Но взгляд привлекает безразличный ко всему силуэт на скамейке напротив. Это старик. Он сел недавно. Сейчас отдышится и сделает что-то. Явно идет по важному делу.  Он достает свои деньги – это место заслуживает доверия. Пересчитывает, убирает в другой, внутренний карман. Потом забудет, куда положил, и станет хлопать себя по обоим карманам. Зачем было перекладывать? Но на краю сознания он создал себе ощущение – вот теперь они точно в безопасности. Он освятил деньгами еще одно место на своем теле, а может и вообще целую половину тела – в зависимости от того, насколько он беден. Поднявшись, он напоследок осматривает скамейку – с подозрением, как нечто что прикоснулось к его деньгам. Женя встает и идет за ним. А потеряв его из виду, просто идет в ту же сторону. У киоска – из него играет модная музыка – стоит группа молодежи. Женя подходит к очереди с головы. Мне бы только спросить, можно? Но коренастый чувяк у окошка даже не взглянул. Он сосредоточенно заказывает на всех. Музыка разгоняется, и он  из удальства начинает приплясывать. Второй, стоящий за ним, немногословный и уже пьяный, в стиле «папочка» наклоняется к первому:

-Ну, что там у тебя?

Женя дышит вместе с музыкой и представляет, как  второй трахает кого-то невнятного. Первый поворачивается ко второму и даже отступает на полшага, чтобы дать  ему тычка в бок. От такого резкого движения до Жени докатывается волна перегара. В окошко выдают пакет с бутылками. Второй пытается взять, но первый  фыркает:

-Там еще есть, возьми.

Парни из компании смеются – интонация пошлая. Женя усмехается про себя и забирает их сдачу из-под второго пакета, который так и лежит пока на прилавке. Второму не очень-то сладко выполнять теперь просьбу первого. Ребятки почти все уже ушли за первым мешком. Забыли? Нет, первый возвращается. Но ты же не уверен насчет сдачи? Какое у него ровное дыхание! Он забирает мешок и, наклонившись в окошечко, смотрит вопросительно. Продавец удивлен – чего еще? Ничего. Не ведись, деньги это бумага.  Парень усмехается продавцам. Женя, когда они отходят, трогается быстро и решительно, как будто она вообще мимо проходила.  Идет за ними какое-то время. Первый оглядывается пару раз. Женя улыбается. Он вполне может воспринять это так: девка ищет повод для знакомства со всей компанией. Он явно решил заговорить с ней и открыл рот, но Женя резко вскинув руку, показала ему на что-то впереди. Осторожней! Он резко повернулся обратно. Ничего особенного нет.  Сучка, ты пошутила что ли? Он снова оглядывается, но сзади уже никого нет.

Те люди, которые в детстве были одни, неизбежно идеализируют потом своих друзей, когда те появляются. Потому что такие люди имеют большой опыт общения с идеальными друзьями, которых они воображали себе. Она опять вспомнила  детство.  Как лежала в больнице и полюбила девочку, свою старшую соседку по палате. Это ее чувство было совершенно лишено обладания. Она лежали, спали, ели вместе. Им ставили уколы, и Женя видела, как та раздевается перед сном. Женя настолько пропиталась ее видом, что  само собой получалось примерить его на себя. Попробовать. Оставалось только попробовать. Может просто это был единственный способ  добраться до ее тела – стать его душой. Может мне этого хотелось? Лишено обладания… эту девочку тоже звали Женя. От того внимание сразу и приковалось намертво. Это имя Женя не считала своим, имя не нравилось ей, и значит, это было как встретиться в лифте, как случайно совпасть. Однажды, от безысходности, пока старшей Жени не было, она залезла к ней под кровать. Когда она вернется, Женя будет слушать ее дыхание. Может быть. А если я вылезу, она точно посмотрит на меня по-другому, не так, как обычно. Хоть что-то изменится. Как именно посмотрит –  не известно, страшно представлять. Но та все не приходит. Женя решает вылезти.  Вылезает и забирается к ней в постель. Кладет голову во вмятину от ее головы на подушке. В руки и ноги впиталось то, как старшая это делала. Устраивается, укрывается как она. Не думает о том, что происходит, скорей ей просто хорошо. И тут шаги  – старшая  возвращается с процедуры. Женя замерла, слушает шаги, она уже в коридоре, и теперь выскакивать поздно. Отворачивается к стене и накрывается с головой. Она заходит в палату, Женя слышит ее дыхание и оно теперь – совсем не то, чего хочется коснуться, оно – волна, сотрясающая весь мир вокруг, оно – ритм и больше ничего. Видимо, Женя стала дышать с ней. Соседка подошла к тумбочке, она двигается все медленней, берет там что-то, и тишина. Заметила меня или нет? Так не может больше продолжаться.  Хоть бы что-нибудь грохнуло, упало, хоть бы кто-нибудь позвал ее!  Хоть бы она исчезла. И тут соседка срывается и убегает из палаты. Женя сразу перелезает к себе. И укрывается с головой. Что там случилось? Неужели из-за меня? Потом оказывается, что она всего лишь забыла свои вещи в процедурной. Женя успокоилась совершенно. Ты и в самом деле ничего не заметила, да? Сразу весь стыд превратился в ее тайну. Следующие несколько дней она ходила со своей тайной, с тем, что она была за спиной, почти прикоснулась. Захотела и сделала. Есть ли в детстве больший грех? И, конечно же, она сразу поверила, что старшая Женя тогда убежала из-за нее. Та и в самом деле вспомнила про свои вещи, но это ни о чем не говорит. Придумывала, что теперь она может сделать, как можно было бы дурить медперсонал. Идеальным итогом своих действий представляла побег со старшей Женей в другой город. Покинуть дом. Но вскоре ее выписали, а у старшей Жени было какое-то серьезное заболевание, и она осталась.

Она идет в темноте по парку. Почему-то здесь не зажгли фонари. Хотела тут ночевать,  но по пути  усомнилась – злачное место, наверное. А когда дошла до парка, он оказался непроглядным черным пятном, неосвещенным, как первозданный лес. Настолько не злачным, как только можно. Она заходит в темноту, перелезает через забор и оказывается на той стороне. Глаза начинают привыкать, и темнота проявляет все возможные кажимости. Все оживает и настолько повсеместно, что страх почти сразу растворяется. Невозможно в полной мере быть человеком в такой ситуации, поэтому и бояться скоро перестает получаться. Теперь нужно найти место, где спать. Она идет от одного пятна к другому, некоторые пятна оказываются не кустами, а пустотой, пространством в отдалении. Она никак не может выбрать, идет все дальше и дальше. И вот замечает – у ее шагов есть эхо. Оно отделилось до заметного, теперь она неотвязно его слышит. В который раз из ничего появилось чье-то присутствие, а она – конечно повелась. Стала прислушиваться именно к этим шагам, и раз за разом замечать необъяснимую сбивку, признак собственной жизни, свой ритм. Шаги в ответ стали делаться все более чужими. Она идет и ничего не происходит. Дорога поднимается в гору, она думает: «Какое большое расстояние для городского парка. И где же огни следующего района? Что-то там дальше наверняка есть». Но тут же перестает думать.  Помогает, но не до конца. Паника поднимается по спине и жжет затылок. Она вынимает руки из карманов, опускает их вниз и раскрывает ладони. Это начинает быть невыносимо. Каждый палец сопротивляется, но она распрямляет их, и ест это. Принимает. В ладони вливается две струи без температуры и настроения. Они  пронзают руки до локтей. Темнота, мгновенно оказавшись вполне плотным существом, шагнула сзади и прильнула  к спине. Что дальше? Она коснулась головы и прошла через меня, грянулась оземь, упав насквозь. И ничего, пустота и безразличие. Никого здесь нет. Женя обретает искомое спокойствие. Все получилось. Только подъем в гору все не заканчивается, и тут справа из кустов она слышит сделанный из тишины и, тем не менее, вполне отчетливый смех. Злорадный смех женщины. Она чувствует, как сердце, сбив один такт и не получив никакой поддержки с ее стороны,  слегка отступило, чтобы подстроиться снова. Послушалось, не пошло разгоняться.  Не оглядываться и идти вверх, просто делать это как действие. Когда она последним шагом поднимается на вершину горы и смотрит вниз, то открывшееся пространство оказывается уже городом, и он светится так ярко, что Женя закрывает глаза на секунду.  А потом, еще не открыв их, одевает наушники.

Есть один магазин, на входе так сильно дует в лицо кондиционер, что все, кто заходит, останавливаются на мгновение. Жене кажется, что после этого люди выглядят чуть-чуть разрядившими свой поток. Словно из них выдувает пригоршню молекул. Под кондиционером стоит терминал по оплате сотовой связи, и больше – ничего в этом маленьком тамбуре. Терминалом  никто никогда не пользуется – около него почти невозможно находиться, особенно если они решили сделать потеплей сегодня. Никто там не останавливается, кроме Жени. Она делает вид, что платит за телефон, впрочем, не очень притворяется. Она ходит сюда, чтобы перебирать свои ключевые фразы, чтобы избавить их от тяжести. Это единственное место, которое она посещает несколько раз. Это словно умыться, чтобы идти и делать то, что ты и так знаешь как. Она думает:

Вдох и выдох. Все, что есть, делится на вдох и выдох. Это значит, что время каждого существа как клетчатая бумага, где он пишет все, что с ним происходит. Клетка за клеткой, заполняет себя воспоминаниями, продолжая свой внутренний мир. Если делать что-то в такт, то твои движения совпадут с делениями, и можно остаться за стенкой клеточки, если конечно хозяин не выглядывает настороженно изнутри, ожидая чего-нибудь. А когда ты уже там –  они не видят тебя в упор. Музыка тоже делает так, она качает своими сильными и слабыми долями, в нее тоже можно залезть и войти к тому, кто в ней сейчас.

Дальше. Опусти голову. Это значит, что можно замкнуться на себе, и так, к тому же, удобнее всего спать в шкафу – собравшись в кучу, воткнув свое лицо, замкнув свои координаты. И тогда тебя нет для людей, ни в одном из их измерений. Если только ты не думаешь. Так можно найти себе настоящий дом, и когда ты уже там, ты можешь начать думать. Эти мысли появятся в мире хозяина на месте той складки, в которой ты прятался. Мысль сразу выскочит, и хозяин  заберет ее себе. Чья же еще она может быть, как ни его?

Еще. Я – это не мое сердце. Это значит, если нужно скрыть что-то, а тебе как раз смотрят в глаза те, кто тебя контролируют, нужно вспомнить, что сердце, которое трепещет, не будет заметно в глазах, стоит только этого захотеть. Разрешается  отделять отдельные вещи. Только потом надо как можно скорее уединиться, и тогда сердце придет в норму, его потихоньку  можно будет выпустить через глаза. Оставшись в одиночестве, нужно как следует вспомнить случившуюся опасность, тех людей, что смотрели на тебя. Не представлять  себе лишнего – например, что было бы, если бы они  тебя поймали. Спокойное созерцание грани, на которой находился. Признать и рассмотреть. Это уже не грань, если ты на нее так смотришь, и можно ненадолго разрушить  важность, а сам адреналиновый взрыв забывается. Тебе удалось не научиться ничему в этой ситуации. О забывании надо заботиться наиболее тщательно, потому что пустота от невспомненного события прибавляет молодости, отнимает прошлое. Кто-то из торгового зала уже смотрит на нее, стоящую в тамбуре. Она сразу смотрит в ответ. Быстрота  реакции, быстрее, чем раньше. Вот что значит – освежиться.

Есть еще один способ сбросить лишний вес идентичности – ходить туда-сюда в неспособности вспомнить, что потерял. Но явно потеряв что-то важное, и надо найти. Так обмануть себя у нее получается только под луной. Зато потом, достигнутая пустота кажется подписанной небом.

В каждой квартире есть зеркало. В каждом зеркале человек видит, как он смотрит в зеркало. Как он выглядит. «Выглядит» – это действие. Женя часто рассматривает себя.  Смотрит на детали до того момента, пока  не перестает узнавать того, кто там. Становится немного страшно – пространство за стеклом кажется другим миром. Она тогда отходит в сторонку. Или переворачивает зеркало, если слаба, и возможности имеют сейчас значение. Все это для того, чтобы потом, когда она сидит где-нибудь, и сознание предпринимает очередную попытку впасть в рефлексию, посмотреть на свои руки, на любой кусочек своего тела, и узнать его как тело той девушки за стеклом. Она часто разглядывает себя и всегда делает это одинаково. Паника – это ведь свернутые до потенциала мысли о страдании тела, а какое уж тут страдание, она видела чье это тело, она помнит его как предмет в подробностях.  Причем тут я? Ей на глазах становится все равно.

Она помнит долго только то, что веселит. Как сидела под столом с длинной скатертью, в десяти сантиметрах от нее – колени молодой женщины, а все пространство под столом заполнено ее запахом. Так близко, что Жене доставалось тепло ее тела. Или как она сначала сняла ботинки, а потом позвонила в квартиру к толстяку, позвонила и присела на корточки, а когда он открыл, проскочила между ним и дверью. Он, как и ожидала, открыл дверь пошире. Он так пыхтел, пока добирался до двери, что у Жени закружилась голова дышать вместе с ним. Потом, ночью, сидела на его кухне между холодильником и стеной, в оставленном подо что-то промежутке. Ее было отлично видно, и она смотрела на него в упор, но он пил чай перед сном. Ему достаточно было повернуть голову.

Она спит под кроватями супружеских пар, про которых и не подумаешь, что они могут заняться сексом. Если ей хочется уважения, она крадет деньги, идет в ресторан и заказывает что угодно, лишь бы потом расплатиться и получить улыбку, теплые эмоции лично для меня. Уважение в чистом виде, символически. Каждый день перед сном в ее карманах нет денег. Там есть пара метров веревки, спички и ключи от дома.

Музыка по-разному поддерживает меня в течение дня. Утром так, вечером иначе. Но поддерживает всегда, потому, что я сама на ее стороне, потому, что я сама постоянно выбираю эту сторону. Любые сомнения разрешаются в ее пользу, и скорее реальность проиграет, будет казаться фальшивкой. И как вышло, что раньше за всю жизнь не было у меня никогда привычки слушать плеер? Один раз  она сидела у семейной пары, которые грызлись на полную катушку, не отпуская друг друга ни на шаг, слепленные своей ненавистью. Она надела наушники и, ей богу, ей было все равно, если они сейчас со своими агрессиями вдруг начнут ломиться в шкаф. Она тогда выстрелит своим телом. После второй песни она достигает натянутого состояния, и пребывает в нем, воистину не страшась ничего. Но они и не попытаются – это ее шкаф.

Или на улице. Там она на своем месте, она дома в промежутке между пунктом А и пунктом В.  Все идущие идут куда-то и определяются этим, а Женя просто находится на территории, где только одно правило – обязательно все время перемещаться. На территории такой же чужой, как и все ее бесконечные дома. И она просто идет. Никогда раньше так не могла. Х. нужен ей, как постоянная волна. Смысл появляется в ее жизни. Хоть он и очевидно дрожит, как на плохой кинопленке, хоть он  и следует сам за поворотами ее головы, появляясь там, куда она смотрит, не смотря на то, что он  следует сам за ее взглядом. Все равно – когда есть направление, чтобы двигаться с утра до вечера, не умирая, но оставаясь не замеченной… все равно, это несравненно, несравненно лучше.

Женя вышла из-под струи воздуха, словно рассердившись на нее. Выходя из магазина она, кажется, даже хлопнула дверью. На встречу шли мужики в комбинезонах и со стремянкой. Она остановилась, чтобы посмотреть что будет. Они зашли в магазин, один держал, второй залез и стал отвинчивать кондиционер. Как иронично. Женя улыбается. Вряд ли она найдет другое такое место.

Книжка – не песня. Ее можно закрыть или не открывать вовсе. Ты сам должен сделать что-то, чем ты подтверждаешь,  что согласен ввязываться. А музыка – чтобы не слышать ее, ты должен сам закрыться, заткнуть уши, которые вообще-то открыты всегда. Музыка берет и делает в твоей душе чувства. И это доступно каждому.  Это продается, это доступно, не это находит на тебя, ты сам ищешь и находишь, и покупаешь. Ты должен быть хорошо подготовлен к этому счастью. И очень повезло, если ты поверил до конца. Моя неподдельная лирика. Песни о подавлении, о власти, о неизбежных поисках и постоянных провалах. Да, о власти и подавлении, которые взаимны. Которые называются привязанностью, которые удерживают людей вместе, сами исчезая из памяти. Эстафета с передачей набора образов. Чувства только так и могут быть выложены – как набор образов, которые задевают меня там, где меня можно задеть. Там где я, стало быть, присутствую, там, где я есть более всего. Что такое – «я люблю его»? Когда нравится, как кто-то двигается, выполняет обыденные действия. Набор образов в сознании, памяти и эмоциях. Вот как должно быть. Таковы чувства, которые сами себя ткут дальше во времени, которые существуют и могут быть еще. Не те, которые  ударяют как молния, меняя местами внутренности, и поднимая к горлу что-то из самого центра. Не те чувства, которые на один вдох лишают тебя самого себя, и оставляют после тень на образах, тень на моей сетчатке глаза, так что все, на что я смотрю, оказывается на какое-то время в тени. Он поет о моей любви по-английски, и я начинаю думать по-английски, потому что никогда невозможно перевести, проще перейти самой. Указующий перст – the one.  Он указывает на кого-то одного. Если так говорят о человеке, то есть  два значения – «единственный» и «одинокий», и даже если имеется в виду одно, то оно всегда с привкусом другого. Что за метафора… Как я переведу you are the one?  Ты один? Лишь ты один? Ты одинок? Эта многозначность – словно формула моего положения вещей.

Она сидит в квартире. Ее заперли. Она здесь долго, уже дня три. Ночи все похожи друг на друга, в отличие от дней. Ночью в одиночестве все эти различия – вот так было вчера, а вот так сегодня – не видны. А свет каждого дня разный, смотришь по сторонам и видишь – это сегодня. Вполне может оказаться, что это одна большая ночь, просто она просыпалась несколько раз. Женя  сидит и смотрит на предметы. Поселившись здесь, она старается ничего не трогать. Не больше чем стал бы хозяин. У нее пропало желание играть, поскольку жизнь стала казаться ей серьезной. Теперь она задевает, хуже того –  плотно до боли прикасается к ней. Раньше вроде было смутное ощущение цели, некого оправдания. Но почему-то оно превратилось в сосущее чувство нехватки, недостатка чего-то. Вот, например, теперь –  она сделала все, что могла и ей нечем заняться. Все предметы лежат на своих местах. И, кажется, так уже было сотни раз. Вещи лежат так, словно им все равно, словно она, как ни крути, не сможет иметь к ним, ко всему этому дому никакого отношения. Ах так? Она встает и вылезает в окно. Даже к двери не прикоснусь, словно меня и не было здесь. Она слезает по решеткам. Думает, и ее замечает из окна один старичок. Ему не спится, он все никак не может расслабиться, перестать представлять себе разные образы. Кто-то лезет. Он думает, – показалось. Ей откровенно везет, но она и не смотрит. Она думает на себя: «Дура. Почему ты сидела там три дня? Просто потому, что там живет человек, он одинок, и он мужчина? Да, это так. Интересно было? Да, это так.  Заперли. Кто может тебя запереть, если тебя никто даже не видит? Ты одевала наушники и лежала голая на полу, бессмысленно таращась в полок, неспособная даже подрочить, как кукла со сломанным центром». Она спрыгивает на землю. «Да, это так». Когда она уже удаляется, старичок решает все же посмотреть, что это было. Может все-таки там что-то происходит. Он видит фигуру парнишки, удаляющегося по улице. Его руки  в карманах, локти он так прижал к бокам, что кажется, он замерз. Капюшон на голове. Силуэт, понурый и одинокий на ночной улице. Парнишка, словно угадав, что его разглядывают, останавливается. Старичок думает: «Сейчас он оглянется».  Но он засовывает что-то в уши и идет дальше. Все быстрее и быстрее, и смотрит уже только вперед. Наверное, веселой музыкой себе настроение поднял. Иногда их вполне можно понять. А он бы и не подумал, что я смогу его понять. Парень почти скрылся из виду. Последнее что старик заметил – он отставил одну руку вбок. Играет на невидимой гитаре. Отойдя от окна, старик усмехается.

Люди. Она совсем не может больше любить их. Ей нужно спокойнее отношение к ним, чтобы от нее хорошо пахло в безвоздушном пространстве внимания. Но она не может. Стоит ей остаться одной, она начинает  думать, потому что думать стало сладко. Потому что только там живет ее любовь и, кажется,  я имею свое право остаться с этой любовью. Я никто, а моя любовь – призрак. Я домовой, а он картинка на стене, которая следит за тобой глазами. Она пытается не делать этого, запрещает себе слушать плеер, по крайней мере, за час до того, как пойти ночевать. Она заставляет себя сидеть и слушать их, чтобы понимание вернулось. Она пытается полюбить их обратно. Ее ниша с трудом скрывает то, что внедрилось в ее сердце. Когда она закрывает глаза, ей кажется, что свет бьет из всех ее щелей, что она заметна и с воздуха. Почему это стало так важно? Почему это стало неотвязно, когда мне спели об этом? Это же просто, так бывает со многими, потому все и работает. Ты узнала какой-то образ. Что, первый раз в жизни какая-то группа понравилась? О чем это все? Лучше подумай, о чем это все.

Человек, во власти которого ты находишься, сначала потому, что хочешь быть как можно ближе  к источнику желания, а потом – хочешь ты того или нет. Его власть и то, как она сгибает твое сердце. От этого сердце обнаруживает для тебя свою несущественную природу. Оно уже не властвует, ты можешь видеть его, и его механизмы. Теперь ты знаешь – то, что ты считал своим центром, может и не требоваться для того, чтобы ты жил дальше.  Власть касается так глубоко, как не может тело и только этого касания кажется достаточно, потому, что дальше касаться нечего. Мое эго. Тот, кто ведет меня всегда. То, как я веду себя. Область мотивировки. Глубже некуда. Признать свою слабость и его силу. Быть захваченным и признать зависимость. Как может кто-то хотеть зависимости?

Она засыпает в шкафу у семейной пары. Женщина открывает и смотрит на ее спину. Женя спит в позе зародыша, укрывшись своей курткой. Прежде чем женщина успевает понять, что перед ней кто-то лежит, ее окликают, и она уходит, оставляя дверцу открытой. Через пару минут мимо проходит муж и закрывает дверцу. От этого Женя просыпается. Воздух в шкафу поменялся. Это значит, что сюда кто-то заглядывал. Значит, сейчас может быть очень опасно производить звуки. Она смотрит в щелочку. Никого нет и темнота. Наверное, это было не сейчас – хлопок двери. Я, наверное, еще поспала и не заметила. Она осторожно открывает. Это реальность, я точно знаю. Это с чего такие мысли? Что-то не так? Что-то не так. Женя вспоминает, кто она и, дойдя до того, что думать нельзя, останавливается.  Успела. Вот дыхание спящих. Она идет в спальню. Женщина спит на кровати. Она одна и спит, надев на западный манер, бируши и маску. Женя наклоняется и, придержав дыхание, рассматривает близко ее лицо. Подносит руку к ее телу. Вот ее тепло. Она живет. Ладонь в паре сантиметров от нейлона ночной рубашки. Ладонь поднимается и опускается вместе с грудью, чтобы оставаться на постоянном расстоянии. Женя закрывает глаза – уже можно не следить за рукой. Она там. С одним из вдохов она, оставаясь на месте, вошла внутрь ее тела, в середину грудной клетки. Ладонь купается в теплом. Женя немного шевелит пальцами. Как множество струн. Я держу тебя. И тут Женя вспоминает Х., и ее рука вдруг становится ничьей рукой посреди бесконечного пространства.  Нет женщины и нет меня, и – не помню, о чем ты. Женя распахнула глаза. Женщина лежит на спине, она проснулась, маска сброшена резким движением. Как в кино, вот этот момент. Она замерла. Взгляд женщины ожил, глаза забегали судорожно из стороны в сторону. Она села, но Женя уже под кроватью. Женщина вглядывается в темноту, Женя осторожно ползет снизу за спинку, туда, где изголовье. Какая глупость – темноты бояться! А под кровать может и заглянуть. Перелезла. Ты же не сумасшедшая искать меня в такой близости от своей головы. Женщина ложится снова. Женя благодарна и дает ей как следует заснуть.

Женя сидит в гостиной за круглым, как в поговорке, столом. Она села, чтобы разобраться. Она не понимает, и недопустимо дальше ходить с какой-то трещиной внутри. Но думать не получается – ей безудержно хочется включить плеер. В уши просятся первые аккорды. Ладно, только одну песню, она надевает, и дыхание как всегда сбивается. Но она по памяти продолжает дышать как хозяйка. Не вестись. Только слушать слова. Х. поет о том, кто бьет его, и остается при этом самым желанным, о том, кто бросил и обманул его, о том, что он готов повторить все это в любой момент. Это не песня о предательстве, Х., кажется, был готов. Вот, возьми. Это тоже твое? Ты любишь боль? Тот, кого ты так хочешь, улыбается, затягиваясь сигаретой, его скулы напрягаются, и лицо очерчивается резче. Это заставляет тебя вдохнуть, сбив свой ритм. Никогда ты не коснешься его красоты. Это его красота. Он ловит твой взгляд, и вдруг, резко приблизившись (за руками ты не следишь, ты смотришь в глаза), он прижигает тебе плечо сигаретой. Секунда. Ты терпишь, ты сразу поняла: так надо – не зассать. Он смотрит в глаза, но не может, и тогда он смотрит на твои губы. А они готовы закричать. Ты ведь не можешь всего в первый раз, и видеть это – именно то, чего он добивался. Он отворачивается, чтобы скрыть лицо. А может оттого, что он презирает тебя? Ты не видела. Ты не шевелишься, потому что теперь ты не имеешь свое воли, и ты ждешь. Ты ждешь, что он станет делать дальше, но он уходит.  Боль в плече, когда его уже нет, заполняет сердце, и тебя заносит волной предательства. Да, ты доверяла свое тело. Но ты же хотела отдать ему все, об этом ты даже сказала себе однажды. Что-то нужно сделать с его красотой. Все что у тебя есть ты можешь использовать, все что угодно, например, твое свойство испытывать боль. Когда ты смотришь на все так, то думаешь – а ведь это теперь каждый раз. И тебе хорошо, словно ты, наконец, имеешь с ним что-то общее. Волна предательства. Ты испытаешь ее еще раз, и еще раз, и тебя свернутую, сжавшуюся в том месте, которым ожидают добра, он сможет взять как лежащую вещь. Ведь если бы ты хотела, если бы была согласна,  все происходящее стало бы еще одной игрой ролей. Игрой того, что каждый представляет из себя. Два человека в постели, тогда как там есть место только для любви, а все остальное оставляет только сожаления. А любовь невыносима. Она доказывается сексом, но даже во второй раз она им уже не доказуема. Секса недостаточно, достаточно оказаться вместе на какое-то  мгновение. Все хотят оставаться вместе, люди вообще хотят оставаться вместе. И тогда чаще всего связывает боль, а за ней – вражда. Боль – непосредственная реакция тела, так же, как  это было в первый раз, когда ты  прикасался к другому, когда так или иначе ты преодолел границу. Тогда тела жили сами по себе. Что-то должно оживлять тела, если хочешь оставаться вместе. Посмотри, вот что человек может сделать с тобой, вот что значит причинить тебе боль.  И, стало быть, ясно, где кончается человек в тебе. Женя сняла один наушник. Она давно сбилась, а теперь ей даже показалось, что кто-то встал. Но – нет, и она скорее надела обратно – тишина делает это всего лишь аудиозаписью.

Мечты. Ими можно питаться, чтобы прожить время. У них немного тошнотворный и неправильный вкус, как у собственной крови. Это от того, что мечта никогда никуда не денется, даже если ты ей очень дорожишь. Ты сам сделал эти вещи ценными, ты можешь превратить в золото все, что угодно, если захочешь. И ты знаешь,  что сделал это сам, но образы несут тебя, хранят тебя, танцующего посреди улицы. Примиряют тебя с миром. Это твой внутренний дом, и ты как улитка, носишься с ним по своей жизни от одной цели к другой. Да, мечты еще можно предать. Они не существуют, поэтому тебе должно быть все равно, а если станет не по себе, можно закрыть глаза. Поворачиваешься и идешь дальше, и сразу забываешь, и правильно.

Женя должна быть начеку. Она не может позволить себе воображать что-нибудь в подробностях. Только в полусне, но тогда образы приходят сами собой и такими, какими их не ждешь. А она хочет представить себе Х.. Для этого она лезет на крышу. Протискивается через не открывающийся до конца люк. На крыше – о боже! – никого нет. У нее законченная иллюзия, что она пришла на свидание. И следующей мыслью – провал и бешеная самоирония. Она просидела на этой крыше двадцать часов, пока плеер не разрядился полностью. Решила спускаться, и, посмотрев с крыши на других людей, сразу обнаружила, что очень хочет есть. На лестнице кто-то стоял. Пара парней. Они провожают ее взглядом. Она подумала – зато невозможно пока включить плеер. Ты издергана до изнеможения, у тебя в голове и так играет все это, со всеми паузами и акцентами. Лестница почти кончилась. Наверняка я сегодня встречу кого-нибудь приятного. Она уже открыла входную дверь, но тут за спиной на втором этаже кто-то стал выходить из квартиры. Тут же остановилась, тихонько притворила дверь обратно. Слушает. Молодые шаги. Сам закрывает – дома никого. Она замерла, а когда он вывернул, тронулась, словно и не стояла, на улицу. Он сразу обогнал ее и первым вышел из подъезда. Она за ним. Таких называют «паренек». Самой любимой весовой категории. Тронулась следом и даже потянулась одеть плеер. Прогуляться у него на хвосте, наблюдая издалека то, как мнется ткань на его сгибах, там, где он больше всего ощущает свою одежду. Он остановился около киоска. Она встала за ним. Он искренне не замечает меня. Почти старательно не замечает. Кто-то уже занял твое сердце, правда? Приятно посмотреть. Она дышит вместе с ним и глядит на то, на что он. Ей от него ничего не надо, но она теперь точно что-то с ним сделает, потому что не может просто отойти и расстаться. Он меня приковывает своей открытостью. Дыша с ним, не страшно думать, он не бдителен. Она переводит взгляд, от нечего делать, в ожидании того, как соберут заказ – переводит синхронно с ним. Потом, когда масса совместности накопилась, она теперь первая переводит взгляд, а она за ней. Ему уже несут,  но она, наоборот, притормаживает его взгляд на товарах, думая: «Все и я купила на ужин? Кажется, что-то забыла. Может это? Или это? Вспоминай, потом поздно будет» Ему подали, он должен расплатиться  и начинает искать деньги – в одном кармане, потом во втором. Находит, но деньги спутались с другими предметами. Сейчас Женя увидит, что послала ей с этим мальчиком судьба. Он достает и кладет на прилавок – впервые посмотрев на Женю – паспорт и ключи от квартиры. Женя любит ключи. Она дышит теперь вместе с продавщицей, думает, глядя на него в упор: «Вот ведь придурок». А где-то в глубине почти краснеет, представляя себе его дом.  Он расплатился и, торопясь, – она так пялится на него!- складывает продукты в сумку. Женя резко наклоняется и поднимает с земли какую-то бумажку. Парень дергается. Когда она устало встает, то  опирается на стойку, положив руку на его ключи. Он косится на ее руки и не глядя берет свой пакет. Как обезьяна, лишь бы узнать, что это было за бумажка. Она дышит с продавщицей, а у той момент отдыха. Как же она ненавидит всех покупателей, которые не дают ей расслабиться! Он напоследок смотрит на эту серьезную девушку, а она говорит ему, до странности резко:

-Паспорт не забудь!

Он смотрит – и в самом деле, паспорт лежит на прилавке, почти потерянный. Сует в карман. Он смущен и, когда удаляется, то даже переходит улицу, хоть ему туда и не надо. Она сразу идет к нему домой, находит компьютер и втыкает плеер на зарядку.

Его вещи. Он ничей, обычный стерильный парень, студент. Плакаты с рок-группами и ничего о девушках. Женя первая и единственная. Она спит прямо на полу. Полчаса и плеер заряжен. Она встает. Я не прикоснулась ни к одной вещи, не сидела ни на одном стуле.  Спасибо, мне действительно очень нужно было плеер зарядить. Но – ей не хочется уходить. Может тебе остаться и трахнуться с ним? Она пытается представить себе. Но это тошнотворно тянет вниз, как нечто нарочито слепленное из реальности. Как дешевая порнушка. Глупости. Снова одевает плеер. Просто полежу еще немного. Она ложится на пол, на то же самое место. Вряд ли сейчас сюда придут родители, здесь слишком неприбрано, а у него с родителями наверняка все по договоренности. Если вернется он сам, то я смогу просто убежать. Пожалуй, ты бы даже что-нибудь исполнила напоследок. Она слушает музыку. Это тупо, как в одиннадцатом классе. Нет как в десятом. Нет, как в девятом, дура. Ты никогда не сможешь прикоснуться к тому, кто это поет. Она раскрывает глаза. Ей нужно съесть это сейчас. Стать «за». Встать на сторону сильного. И не дать этому захватить меня, взять это самой. Его руки крепко держат повыше локтей. Вместе с руками он держит все мое туловище. Схватил. Можно двигать только ногами, пнуть его, например, но неизвестно, чем это может кончиться. Остается только сохранять человеческий вид.

– Ты никогда не сломаешь меня.

– А мне это и не нужно. Не больно-то ты велик. Ты вообще, довольно маленький для своего возраста. Тебе мама не говорила?

Он приподнимает меня над землей. Я болтаю ногами. Сдаюсь, смущаюсь, улыбаюсь. Я знаю, если вести себя хорошо, то можно предсказать что произойдет дальше. Он бросает тело на кровать.  Демонстрации власти не будет. Демонстрация власти – это когда ты не знаешь, что с тобой  сделают… Женя сбивается. У нее тоже уже решен вопрос с властью. Иногда ей кажется, что только божья воля не дает случиться тому, чтобы она действительно стала чьей-то жертвой. В ее голове – и в твоих песнях, детка – есть  уже  эта фигура на заднем плане. Она оттеняет все, что со мной происходит. Фигура, наделенная властью. Мы могли бы не решать вопрос власти между собой. Если бы вы существовали друг для друга. Ну да, как же без этого. Ей, как всегда стало, невыносимо. Не надо было думать об этом. Она притянула Х. за уши, чтобы разделить с ним своего хозяина. Но ведь он сам все время поет об этом. Зачем? Разве это не нужно скрывать? Он сильный и слабый, как тот, кто понимает подчинение. И его пассивная власть безгранична. Мне не с чем сопоставить ее.

Нельзя никак относиться к людям. Если ты хочешь продолжать быть допущенной, подойти к любому. Это твой единственный дом, ведь так? Поэтому ты и выбрала Х. для своих человеческих чувств. Недостижимый образ, иллюзия, тщательно подогнанная под то место, которое ей полагается. Но что это меняет? Я не могу больше сказать, что безучастна и никак ни к кому не отношусь. Иногда не способна даже мысли свои контролировать. Х. зацепился за мою собственную историю. Она уже предчувствует – скоро ее накроет волной понимания, что Х., да-да, лично он сам – ее судьба. Это понимание способно жить не более полсекунды и тут же разобьется критикой. Но для этого критика тоже должна будет возникнуть. Фундаментальный излом внутри. Конструкция дала слабину. Ей больше нельзя ходить в дома. Она может неожиданно вспомнить  какую-нибудь строчку и начать думать, забыв о том, что делает.

Она опять на той же крыше. Отыскала место, которое видно только из одного окна,  и это окно благосклонно оказалось нежилым, без штор и с неотмытыми после ремонта стеклами. Она сидит, прислонившись спиной к лифтовой будке, солнце бьет прямо в ее уголок. Пахнет горячим битумом.  Она чувствует, как солнце держит ее, одновременно по всей поверхности тела, как оно нажимает горячим пальцем на каждый сантиметр кожи. Со стороны сможет показаться, что она без сознания.  Ее грудь поднимается еле заметно глазу. Она представляет себе, как он живет, как дышит, как делает что-то обыденное. Когда она погружается, то со временем начинает видеть все это от первого лица. Словно это, скажем, ее рука. Странно, но это делает его тело более реальным. На мгновение она вживается в его воображаемое тело. Почему не включается зашита от абсурда? Нет, все работает, я, скажем, никак не могу представить у себя член. Думать об этом кощунственно. Он никогда не будет героем сексуальной фантазии. Только не говорите мне, что это здорово – когда у тебя отбирают твой образ, когда твое лицо живет само по себе, и кто-то его трахает. Особенно не здорово это становится со временем.  Очнись, призраку все равно. Я не могу вообразить, что встречу его. Это было бы предательством по отношению к пропасти, которая нас  соединяет. Женя знает, что она соединена. И не может, не хочет думать ни о чем другом. Никакого добывания еды –  видимо просто забыла. Или пренебрегла этим, для того чтобы сидеть здесь, ходить писать в лифтовую, где все стекает вниз на десять этажей.  Ничего, ничего не делать больше. Я могу ничего не делать больше.  К тому же, голод оказался чем-то похож на ее любовь. Внутренней пустотой, в которую постоянно чуть-чуть заворачивает сердцевину.

Музыка наполняет пространство между наушниками. То, что люди и подумать себе боятся, звучит открыто в песне, и они подпевают. Открывают рот, и видимо переживают все это в своей душе. Они повторяют за ним, потому что могут только повторять и не говорить от себя. Как бы просто подпевают, умирая на своем конце диспозиции между продавцом и покупателем. Я даже думаю, что если бы кто-то описал в книжке такие чувства, то Х. было бы приятно  догадываться, что это про него, что это его так любят. Неважно кто, и чем это кончится. Ведь это непосредственный, максимальный результат его действий. Он так просит, чтобы его любили, изящно посылая на *** всех, начиная с самого себя. Это чудовищно однообразная, минорная и пафосная музыка, как бывает с  фундаментальными человеческими вопросами. Ее гармонии – гармонии классики, впитавшейся в параноика с высоким IQ. Музыка понятная не головой, трогающая тебя на уровне позвоночника, в основании черепа, где заранее угадываются все аккорды. Это однообразие для тела, а тело называет однообразие постоянством. Эта музыка может быть как кровь, питая тебя многие дни. Она может покинуть тебя так, что ты не сможешь оторвать взгляд. В некоторых песнях на пике припева у слушателя захватывает дух, все больше и больше, и кажется, что инструменты вот-вот кончат, но солист продолжает петь, только голос становится громче. Он один неподвижен в опустошающей волне, один в потоке, сметающем все. Это совсем выводит меня из себя. Я успокаиваюсь, говоря себе, что и для них самих песни, где делается что-то подобное, тоже после этого заканчиваются – потому что музыканты больше не могут. Что тут поделаешь, если это совершенный верняк для таких, как я. Если они запросто могут начать с того, что подойти тихо и красиво, а потом  ударить с близкого расстояния гитарным рифом, сбивая с ног.  А потом музыка дает тебе вдохнуть, перед очередным сокрушительным припевом. Дают вдохнуть, чтобы ударить снова. Стопроцентно удачно придумано. Хотят, чтобы я – со своим телом, склонным к потрясениям, – жила и продолжала покупать их диски.

Она никогда не оскорбляет свою любимую группу перематыванием. И когда одна песня уже закончилась, а другая еще не началась, нет никого более глупого и голого, чем она. Вот она картина – Женя сидит в плеере, обхватив колени руками. Она раскачивается в такт, танцует, держа себя в охапке. Иногда сама сдерживающая рука вырывается и делает какой-нибудь жест. Она беззвучно поет с Х. во весь голос, и солнце садится в сады. Завтра она спустится с крыши и пойдет за едой, и она не уверена, но ей кажется, что она сможет снова включить недумание, снова замутить, как надо.  Ведь есть стимул –  сидеть и сидеть вот так часами. Как раз то, что надо. Стимул, который никогда не сможет стать осмысленным, и потому проиграть другому стимулу. Короткий поводок. Но мое чувство голода… Как недостаток внутри, как болезненно сосущее отсутствие, так символизирует ее невозможные чувства – ей и представить противно, что она станет есть. Наполнять силой все то, что здесь, по эту сторону.

Когда она слушает, она не может представить себе поющее лицо. Хорошо, что она плохо помнит это лицо. Это было бы слишком, это  сделает мою куклу куклой. Ей приходится выдумывать, как она сама перепевает эти песни, что позволяет открывать рот и двигаться, как он. Впрочем, это быстро престало помогать.  Больше всего ей хотелось бы не ощущать, что это ее рот открывается, потому что, на самом деле, это открывается рот Х. В ожидании такого момента она, со временем, переставала представлять себя поющей, переставала представлять вообще. И тогда милостивый господь на один вдох превращал ее в него.

Ей нужно спуститься и она снимает оба наушника. Сердце сразу воспринимает это как наказание. Оно сжимается, немного  напрягаются внутрь все мышцы в районе солнечного сплетения. Женя спускается и начинает двигаться по улице в нужном направлении. В переулке, по которому она идет, с обеих сторон по две пятиэтажки. Почти вплотную, ни полметра для растений, только для людей и машин. Окна уходят вверх, справа и слева, за каждым – темнота, но это только кажется, а на самом деле там, внутри, мягкий свет дня и многие сейчас дома. А многих нет. Там все так, как она знает. Они там хранят и подтверждают себя и друг друга.  Она прочти не помнит, как это, и теперь пытается вспомнить – со стороны, словно чужой рассказанный сон. Она, пропитанная воображаемым, как разболтавшаяся марионетка, бредет по переулку. И рассеянно подбадривает себя – может я просто другой биологический вид?

В детстве все вещи были живыми. Она жила с ними в своей комнате. Ей никто никогда не был нужен, потому что никогда никого не было, с самого начала. Теперь впервые хочется больше не быть продолжением своего детства. Еще совсем недавно она умела приостановить круг человека и запрыгнуть в него. Почему теперь не получается даже с собственной головой? Зачем она вообще взяла этот плеер? Хотела ведь  наоборот, оставаться в равновесии, не иметь опасности повестись, когда слушаешь и видишь обычных людей так близко. Отвлечься на что-нибудь,  слушать что-нибудь другое. Я однажды даже размышляла, дескать, каждый однажды обнаруживает, что должен выбирать между выдумкой и реальностью…  Жаль, что мне сразу не пришло в голову – как только начинаешь быть должен, просто вдохни поглубже и перестань. Ну да ладно. Что мне еще, как человечку, надо, кроме того, чтобы что-нибудь продрало меня как следует? Это напоминает о том, что ты смертен, намекает  в самой непосредственной, понятной форме, и на время ставит все на места.  И главное, думала что, живя на грани, шныряя между вдохом и выдохом, сможет пронести нечто с собой в кармане. И, конечно же, зацепилась этим, и теперь уже я снова только часть чего-то большего, и я уже вижу  как данность то, что все совпадает, что вот она – моя судьба. Все сходится, только одно неверно – то, что я это понимаю. А так, если бы кто-то третий посмотрел на меня и на него… он мог бы увидеть гармонию. Может это что-то решает? Может, я все же с ним встречусь? Сейчас мимо водосточной трубы проходить. Если я смогу до нее рукой дотянуться –  то встречусь. Конечно, не дотянулась – до нее оказалось метра два. Почему вообще на нее загадала, почему подумала, что это возможно? Да мне просто показалось, отвяжись. Женя останавливается. Натурально застревает посреди улицы. Она  смотрит в стену. Мальчик похожий на девочку. Девочка похожая на мальчика. В детстве в тебе вечно видят какой-то изъян, вечно ты не тот, как надо. Зато потом тебе всегда есть, что сказать. Некоторые только и сдерживают себя, чтобы не выпустить этот процесс из рук. Не то. Слишком резкие мальчик и девочка. Со слишком большой резкостью. Они прорвутся насквозь, оба  это знали  с самого начала. Хотя их лица обычны и не отличаются ни уродством, ни красотой. Что если они встретятся друг с другом – скорее всего, и не заговорят, притворятся, что не заметили. Будет ли каждому из них что сказать? Так или иначе, будет уже поздно, каждый из них уже знает, что ищет. А Женя стоит и не может идти дальше.

В конце улицы, на которой она все еще стоит, людно. Там и находится супермаркет, в который она направлялась. Уже видно мельтешение ног и одинаковых пакетов. Она разворачивается и идет скорей назад, пока ее никто не увидел. Стены домов словно стали давать переулку больше прохлады. Она посмотрела наверх – дерево решеток до самой крыши. Считают свой двор опасным местом. Она быстро залезла на второй  и сняла висевший за окном пакет. Там оказалось два литра кефира. В соседнее окно выглянула тетка, привлеченная мелькнувшей тенью. Женя за мгновение оценила угол ее взгляда из квартиры. Тетка еще не подошла к окну, а Женя уже дышала с ней. Не заметит. И в самом деле, та не прошуршала в соседнюю комнату. Это ведь тоже их квартира – окно, на котором я. Их кефир. Она повисела еще немного, уже не беспокоясь в отношении тетки. Прикрыла глаза, ощущая, как стекло холодит и на расстоянии, думая, что она еще вполне может и не сдохнуть от всего этого. Открыла глаза и увидела, что в комнате прямо перед ней сидит дядька и смотрит телевизор. Она сморит на его поднимающуюся грудь, и ей хочется специально подумать что-нибудь такое, что бы он заметил ее. Тогда, в страхе улепетывая, она бы точно поверила, что все при ней. Но она просто спускается поскорее, и бежит к себе на крышу. Пристыженная, поджавши хвост.

Она снова в своем углу. Луна светит на нее. Похоже, все светила посещают этот уголок крыши. Она смотрит на луну, долго и неотрывно. Луна тянет вверх все ее жидкости, в особенности из головы. Она прижимает ладони к поверхности крыши, еще не остывшей от дневного солнца, и это – из руки в руку, через сердце – держит ее на плоскости, как скобка. Она умеет проживать такие моменты, если никто не видит.  От постоянства луны сразу чувствуешь свой вес, и сколько есть в тебе силы – потенциальной и кинетической. Ожидалось, что с каждым обжитым домом силы будет прибавляться, но сравнить уже нельзя. Она действительно очень сильная, и может не есть и не спать дольше, чем все, не замечая телом никакого неудобства, и в результате ее время кажется, останавливается. Но теперь она разваливается на куски. Плеер сел. Она полюбила рок-звезду, поющую о себе и только о себе, о том, что он чувствительный мальчик, играющий в подчинение. Они мужчины едят других, коллективный разум призывает их к соперничеству. И тут можно сделать вот что. Чисто для себя, будучи мужчиной. Трахнуть их. Они так давно видят в этом свою природу. Такая позиция – пидарас. Ты все это придумываешь, на ровном месте придумываешь. Оставаться в стороне, и при этом настолько на виду. Спать с мужчинами и открыть свое сердце, как любят делать женщины. Ты опять?! Она закрывает глаза.

За темными веками все та же луна, она уже успела впитаться. Жене нравятся такие внутренние картинки, она всегда разглядывает их. Но тут возникло ощущение, что на нее смотрят. И она знает, кто. Это такое знакомое чувство, как стишок, запомненный раз и навсегда. Кто это смотрит? Это я, твой хозяин. А ты против? Однажды, давно она представила, как колдун мог бы поработить ее, дав ей везение, скажем. Мне не нужна красота. Красота – это проводник. Это то, что можно использовать, к тому же могут другие люди пострадать, если поведутся. Нет. Только везение, для быстрого пути. Она представила, что первая попросила его об этом, сделала это как часть ритуала, чтобы продаться. А ей и правда, стало везти. Это было лет в пятнадцать, у нее не было тогда еще ни одного парня, и ей казалось иногда, что эта вся чертовщина вполне может быть. Она стала часто приходить на трамвай во время – только она подходит к остановке, как появляется именно ее номер. Если номер был не тот, то трамвай шел не по маршруту, как раз туда, куда надо Жене в данный момент. Возникало чувство монтажа, словно трамвай как стихия реального мира, здесь не важен, на него нет экранного времени, ведь есть сюжет и чего уж там вдаваться в детали. Герой не ждет именно «тройку», надо чтобы он  дождался и поехал. Или еще – она вытаскивала на экзамене нужный билет, сделав выбор как обычно, в результате  внутренних споров. И очень часто, почти всегда, когда она смотрела на часы, они показывали парно одинаковые цифры. Загадай желание! Она загадывала, но потом забывала, что. И когда  однажды снова показалось, что кто-то еще есть в комнате, хотя она там одна,  Женя сказала себе: «Ну вот, это и правда, он». Тот, кого она придумала. Она представляла себе его по-голливудски воплощающимся из воздуха. Наконец, сюжет завертелся, стало ясно, к чему было все то, что происходило с ней. Но потом обрывала себя, ругая оптимисткой и наивной мечтательницей. И тогда потихоньку разворачивалась паранойя. Женя говорила  себе: «Если это он, то это хорошо – он не может быть зол ко мне. Я ему нужна». Она воображала, как в определенный момент секса он становится таким же, как она, равным ей, ветром гонимым обрывком сознания. Просто человеком. Пусть смотрит. Надо же на чем-то остановиться, когда все время кажется нечто неопределенное.

Как это глупо теперь – воображать себе секс с кем-то конкретно.

Она смотрит в углы крыши. Там, ожив в темноте, бесконечно мелкие частицы молниеносно мельтешат. В самой глубокой точке угла – какой-то светлый отросток. И ей уже очень сильно хочется подойти к краю и заглянуть с той стороны – чей это отросток? Но конечно она не пошевелится. Женя знает – это ночь, она такая. К тому же, она боится резких движений, поскольку может выпасть из своего состояния. Мой личный поэтический тупик.  Наверное, придется начать что-то делать, чтобы иметь возможность снова зайти в него. Если бы я увидела манекен, его изображение, то сразу бы отпрыгнула, перешла на другую сторону, потому что это не должно быть реально, это как радуга выходит из моей груди, вверх и за горизонт, и я должна что-то делать, чтобы занять время, иначе сама разрушу это. То, чего нет.

Прошло два дня. Все, что понадобилось – кефир и хлеб. За хлебом, собственно, она туда и полезла. Несколько дней назад, ночью, залезла по решеткам в лоджию третьего этажа. Балконная дверь приоткрыта. На балконе сразу присела, прижавшись к полу, чтобы фонарь не создавал силуэта. Потом заглянула в окно, но там все равно ничего не видно, темно. Приоткрыла дверь и засунула голову в щель. С ее уровня – почти у пола – виден только край высокой кровати с ярким цветным пятном на простыне. Игрушки. Детская. Она поднимается повыше. На  кровати никого нет. У дальней стены полки, стол, компьютер. И он не плох, кто-то им занимается, наверняка есть интернет. Женя быстро проходит по комнате. На двери есть защелка, значит старше двенадцати. Она открывает дверь, слушает. Тишина. Никого нет? Она идет по коридору, оглядывая двери, бесшумно преступая из стороны в сторону. Открытая дверь в кухню в конце.  По бокам в коридор выходят две закрытых двери. Женя заходит на кухню. Вся посуда вымыта, впрочем, это обязательно и просто на ночь. Графин для воды и чайник пусты. Нужно зайти в комнаты. Она проверяет двери одну за другой. За первой – гостиная и никого нет. За второй спальня взрослых и – благословенный боже! – она одна в этом огромном доме сегодня ночью. Возвращается в детскую и включает компьютер. Первые несколько минут она даже не садится, так и стоит  у стола, нажимая на кнопки. Качает все альбомы. И, пока есть время, содрогаясь от попыток взглянуть на себя со стороны, находит его фотографии. Первое же фото – его лицо крупным планом в натуральную величину. Отражение светится в ее глазах, он смотрит прямо на нее. Она закрывает свое лицо ладонями. Потом снова пытается смотреть  и снова не может. Нужно смотреть, но не глазами, а  я так не умею, это невозможно теперь уже никак – вот же он.  Нет, он не в этом, я его видела где-то среди слов, но теперь  точно не помню, воспоминания об этом, такие болезненные, приходят каждый раз, когда я слышу эти слова и уже трудно понять, что было тогда, а что я теперь воображаю. Это все равно не он. Женя отнимает руки от лица. Глаза стыдливо пожирают лицо. В конце концов, я все-таки смотрю на твое фото. Почему? По той же причине,   по которой он родился с такими генами. И по которой жизнь сделала его лицо именно таким, как сейчас. Все включено. В конце концов, ты же  хотел этого. О, я сделаю это с удовольствием. Она смотрит. Теперь видео. Как близко. А камера приближается еще, и лицо теряет общее выражение. Только рот или только глаза. Но нельзя же так. Как будто они пытаются заглянуть внутрь его тела. Это же не то, что он хочет сказать! Просто закрой это окно. Все, в общем-то, ясно. Она двигается бережно, лицо, уже проросло внутри, и она боится потерять. Несет. Теперь я знаю, как он выглядит. Это было непростительное  уточнение.

Надо было осмелиться, но как я могла осмелиться?  Посмотреть на него как следует, чтобы признать, что он существует во всех подробностях. Я ведь за этим хотела смотреть. И убить свою надежду, это самое большее, что я могу сделать. А теперь наоборот, словно появилось топливо для вечного движения в пустоте. Диагноз – глупое сердце. Всегда кто-то стоит в самом центре. Стоит, и ничего со мной не делает. Эта фигура, ее отдаленные очертания, дают мне силы. Повод оставаться на плаву. Центростремительная сила всегда немного подворачивает мой взгляд внутрь. Я, в конце концов, теперь могу просто сидеть и смотреть в одну точку. Да, а еще  он существует, в реальности как человек, и может разочаровать тебя. А тогда я не буду даже смотреть, как он уходит в тень из центра. Во всем этом должен быть толк… может, в центре должен быть бог? Но я никогда не узнавала его лицо на изображениях, а это лицо я узнаю, да, это ты. К тому же, ты бесконечно далек и поэтому ты точно победишь.

Теперь она не уже может продолжать. Если она раньше сомневалась, получится ли, то теперь она даже не пытается. Не делает ничего. Просто сидит. На крыше, на скамейке в парке, в подъезде. Не может смотреть на других людей. Они соперники. Они имеют свои траектории и, чертя их, очерчивают реальность вокруг, и ей приходится опускать глаза. Не слушает слова, слушает музыку сегодня. Ее настроение не имеет предмета, мысли не имеют воплощения. С недавнего времени она уже не может представлять себе Х..  Это было как таблетка, вызывающая желание жить, чтобы снова принять ее. Но все накрывается  своей противоположностью, теперь она брошена призраками, теперь никаких образов. Стремление  сердца разъело их, и осталось в чистом виде, замещая собой все, что раньше было у нее внутри. Она слушает снова и снова, и знает все наизусть. Он ведь тоже поет снова и снова, а моему сердцу это пока только помогает катиться все дальше и все быстрей.

Она проснулась в парке, где ночевала. Вчера на улице нашла несколько мешков для мусора, гигантских, в таких можно спрятать труп. Мешки привлекли ее необычным цветом – хаки. Защитный. В один из этих мешков она залезла вчера, прежде чем улечься спать здесь, в парке. Полиэтилен для лета – даже слишком тепло. Поэтому она смогла раздеться и уложить свои вещи пустым коконом под себя, штаны под ноги, рубашку под туловище. Это не для мягкости, а чтобы сделать землю теплой на те краткие мгновения, пока она отключает голову и расслабляет мышцы, чтобы заснуть. Мешок сразу прилип к голой спине, но ведь легко сделать себе «все равно». Она просыпается от того, что за кустом в паре метров от нее кто-то промчался на велосипеде. Будит сама стремительность движения и, не понимая, что это было, она резко садится в мешке. Утро, в парке. Тут же ложится и замирает. Никого. Птицы поют. Солнце, видимо, недавно встало. Косые пронзительные лучи освещают полянку, оттуда она вчера зашла. И на полянке есть скамейка, с которой ее сейчас хорошо видно. Надо одеться, пока никого нет. Она подумала: «Вот она моя жизнь – до первого прохожего. Тут в кустах я и моя любовь. Черт ее дери совсем, мать твою, нереальная любовь. Ты прониклась. Как и все они, поверила, что “ты” у него это именно ты и есть, или хотя бы такая, как ты. Хотя бы и ты тоже. А надо было реальных мальчиков под эту музыку кадрить, ею накачавшись, раз уж тебя так легко накачать». Тут она стала одеваться. Чтобы засунуть мешок в карман, смяла его в маленький комочек, и, по-детски, вместе с ним скомкала свой внутренний голос. Можно еще и так.

Она пошла в метро. О нет, не сразу – сначала посидела в подъезде напротив входа. Разглядывала из окна перемещение людей. Откуда-то из-за станции доносится ритм музыки, неясной в подробностях. Некоторые просто стоят сбоку от входа и чего-то ждут. Ей так захотелось ощутить деловитость потока, ощутить, как все сознательно идут бок о бок в одну сторону. И тогда только пошла. На эскалаторе люди, замерев, проезжают навстречу. Она  смотрит каждому в лицо, но всегда успевает отвести взгляд, если что. Внизу даже не думает о том, что куда-то надо ехать. Деловито идет вдоль перрона. Место встречи, метро – это же сеть сообщения.  Предположим, у меня здесь встреча. Я женщина, могу же я быть кому-то нужна? Она вспомнила, кому была нужна в последний раз. Колдуну. Это самоирония, ни к чему сейчас. Кажется, на нее кто-то посмотрел и теперь провожает глазами, оставшись за спиной. Она остановилась и развернулась, как все ожидающие, к рельсам. Парень у кромки  перрона. Он один, раз стоит так близко – развлекается. Пошла не торопясь в его сторону. Поезд еще через пару минут. Она прошла мимо и  встала неподалеку. Посмотрела на него. Встретились глазами, и он тут же опустил свои. Не отвел, а опустил, и даже не усмехнулся или вроде того. Она тоже отвела глаза, но только спустя секунду, рассмотрев его, как следует. Женственный парень, всегда готовый сделать первый шаг в своей голове, как и все женственные существа этого мира. Ему нравится его внешность, но почему-то он не уверен в себе. Она смотрит на рекламу шампуня, изображающую гигантскую красотку в каком-то сиянии. Люди бывают разные. Кто-то ненавидит в себе все, а некоторые только часть. От этого зависят  размеры счастья, но не размеры способностей. Она снова посмотрела на парня, и снова встретилась с его взглядом. И вот он улыбнулся. Ее щеки дернулись в ответ, но она сдержалась и отвела глаза. Ему не на что смотреть – перед ним рекламы нет. Сейчас придет поезд. Она глянула на него с иронией. Ты что, правда, улыбнулся мне парнишка? Он не смотрел, но краем глаза видимо заметил и надменно вздернул подбородок. Тут она резко достала из кармана пачку сигарет, и  словно это телефон и посмотрела на нее. Я уже опаздываю. Он тоже полез за своим и посмотрел на его экран. Нечего там было смотреть.  Убрал назад. Она переступила – для верности – он тоже переступил.  Х. не кукла. Вот кукла. Я управляю ей независимо от того, что у нее внутри и какие там механизмы. Я даже не дышу вместе с ним. Моя власть где-то в позвоночнике, и я могу только признать ее наличие. Скорее, это она действует мной. И это тупик – настоящий, не иллюзорный. Бесконечный тупик. Я знаю все, что могло бы быть, и все что могло бы быть потом. И, стало быть, непонятно зачем все это. Неизвестность, общение с судьбой, надежда, в конце концов, – вот топливо для поддержания отношений. Где моя неизвестность? Как и любое отсутствие, потеряно раз и навсегда. Поезд шумит в туннеле. Черт возьми, а мы ведь уже знакомы. Она замечает, что он  не готовится заходить. Не потому ли, что и она неподвижна? И вдруг ей становится так противно. Она трясет головой. Это слишком. Ну, нет. Представляет, что этого парня здесь нет. Словно она его вообще и не видела. Прежде чем зайти в вагон, мгновенно глянула в ту сторону. Парня на перроне уже не было. Сразу всплыла мысль, что он, наверное, был хороший. Женя не отгоняет чувство потери, а превращает ее знак в противоположный.  Мое одиночество. Конечно, она не стала вглядываться, чтобы проверить, куда он делся. Через две станции можно уже и выйти. Она протискивалась к дверям, и пыталась вспомнить лицо этого парня, но оно расплывалось перед внутренним взором – он исчез и отсюда. Больше о нем не вспоминала.

Тем не менее, эта история подселила ей вкус к успешности. Ей захотелось сходить в город снова. Необходимо было предать Х., разметать его к чертям собачьим, чтобы места не осталось. С крыши она не смогла бы снова спуститься, поэтому переночевала в одной квартире, у стариков, которые буквально привели ее к себе домой. Просто пошла за ними  вечером, ведь в такой час местом, куда они шли, мог быть только их собственный дом. Когда старики подошли к подъезду, она ненароком обогнала их. Пока дед открывал ключом дверь, она дышала вместе с ним. Потом, когда он открыл, она на выдохе перехватила инициативу, взялась за дверь, и с еле заметным поклоном пропустила сначала старуху, а затем и его. Следом и сама зашла. Они по лестнице. Она делает вид, что ждет лифта. Слушает, какая у них дверь. Когда они зашли в свою квартиру, она вышла из подъезда,  оставив дверь нараспашку. Идет на помойку, выволакивает оттуда и тащит в подъезд замеченную по дороге коробку из-под холодильника. Холодильник кормит людей  и он почти такого же размера, как тело, даже с запасом. Она ставит коробку у дверей стариков, а сама становится между коробкой и стеной. Вытягивает руку и звонит. Дед еще не успел раздеться и тут же открывает. Она проскальзывает в дверь за его спиной. Старуха, оказывается, еще в прихожей, она чистит свои сапоги щеткой. Щетка шуршит. Грохот адреналина, к сердцу и выше, как лавина из пузырей, но Женя уже за длинным пальто на вешалке, только ноги торчат. Старуха возится, дышит. Женя тоже дышит. Ей нужно подумать что-то хорошее, оставаясь при этом в полном осознании своей власти. Власти? Нет не так, надо просто дотянуться до нее. Но Женя не может, она дрожит на грани, держит себя изо всех сил, чтобы не представить его, чтобы не сказать себе: «Вот бы он увидел  меня сейчас». И вот, сказав это, она, конечно, тут же проиграла, представила, потеряла все остальные нити и свернулась внутрь. Невозможно, чтобы я оказалась здесь из какого-то брачного удальства перед ним, воображаемым. Я не могу находиться здесь, как это вообще возможно, как вариант истории? Сейчас она заметит меня. Но старуха, вздохнув от чего-то, пошла в кухню все еще с сапогом в руках. Правильно, меня не за что наказывать, она сейчас не оглянется. Старик, закончил рассматривать коробку на лестнице и возвращается, он встревожен, идет на кухню, чтобы сказать что-то старухе. Женя залезает в шкаф в прихожей. Уже вечер, они никуда не пойдут. Как у них мало вещей! Сразу видно, что они, в отличии от большинства, пользуются шкафами в прихожей. Она заклинивает дверцу. Не станет же он вызывать ментов из-за какой-то коробки. А потом старик со старухой в великой тревоге ходили на лестницу, старик тыкал коробку палкой. Похоже, пустая. Старик толкнул посильнее, и коробка покатилась  вниз по лестнице. Старуха схватилась за сердце. Женя проснулась. Еще вечер, нужно срочно заснуть снова. Она сделала погромче.

Ночью вылезла и пошла на кухню есть. Не пошла к спящим – старик своим храпом задавал ритм на весь дом. Она открыла холодильник, взяла еду и залезла под стол. В детстве у нее были не только дома из диванных подушек, или из чего только можно. Каждый раз, ложась спать, она делала себе пещеру из одеяла и, разглядывая ее в темноте, теряла сначала всякую память о том, что это одеяло, потом – память о своих размерах и положении в пространстве, а потом картина окончательно становилась  пейзажем, расцветала деталями, и одновременно душа вылетала из тела – она засыпала. Она тогда относилась к своему одеялу с тайным чувством, даже днем оно казалось материалом ее декораций, выдавало одним своим видом. Женя закрыла глаза. Мир вещей. Всегда теплый пол, потому что снизу тоже кто-то дышит, и нагревает этим воздух. И сбоку, и сверху – так. Она остановилась и открыла глаза. Надо есть, и никак не поесть. Снова закрыла. Может что-то внутри, в моем теле, мешает мне поесть? Вот рот, вот горло. Горло сжато. Как странно. Она разжала и сразу осознала, что там дальше – пищевод, желудок. Она думает об этом, и ест. Кладет в себя кусочки, измельчает и проталкивает внутрь, заполняя некий объем. Почти закончила. Тут старуха встала и зашаркала на кухню. На кухню или в туалет? Нет, все-таки сюда. Секунды упущены, но Женя все равно рывком переползает за штору. Когда старуха входит, штора еще немного колышется, и уже нельзя придержать. Она сидит не шелохнувшись. Отлично. Ради таких моментов. За шторой. Даже ребенок не заподозрит, что так может быть взаправду. Старуха пьет воду прямо из графина. Видно, что ей нехорошо. Попила и стоит у стола. Могла бы и сесть. Женя представляет мягкое облако, и старухино тело пускается в это облако. Сейчас спать надо. Но старуха стоит и качает головой. Она качает и качает, и этот затянувшийся жест с каждой следующей секундой все больше лишается смысла. Становится страшно смотреть. Да она заснула! А как проверить? Она берет из цветочного горшка на подоконнике комочек земли, и чуть расширив щель  между шторами, кидает старухе в ногу. Ничего. Кивание уже почти затихло, и теперь старуха просто стоит. Ну что, она и будет так стоять? Женя осторожно вылезает, и подходит к старухе со спины. Да, это дыхание – спящее. Обходит ее и видит, что глаза старухи приоткрыты, а лицо имеет суровое и отрешенное выражение. Надо ее отбуксировать. Женя, подстроившись к дыханию, на каждый выдох легонько толкает ее в спину, и та делает шаг вперед. Таким образом она разворачивает и доставляет старуху в спальню.  Словно ее прибило туда волнами. На всякий случай закрывает дверь в спальню, и когда возвращается по коридору, у нее такое светлое чувство. Опасности сегодняшнего дня уже позади. А на повороте в кухню  вдруг ясно представляет, что зайдет, а там, наоборот, уже ждут. Кто – она не стала гадать. Решила заплатить за свое везение и стать чуть суеверней, сразу согласилась не идти туда. Вздохнула и не пошла, вернулась спать в шкаф. Короткая вечеринка.

Утром, засветло, старики еще спят. Женя выходит по-свойски, совсем не думает о соседях и их дверных глазках. Что-то бережет ее сегодня, она заметила это с самого пробуждения. Спускается, выходит на рассветные улицы. Ранние прохожие ведут себя сдержанно. Ранние пташки должны вызывать уважение. Кто рано встает, тому, как известно. За ней кто-то идет. Судя по звуку шагов, кто-то молодой. Когда он обгонял и поравнялся с ней, она окидывает его краем глаза с ног до головы. Ее пробирает его очарованием, тем, что он сам считает своим очарованием. Он, конечно, замечает этот недовзгляд. Секунда пустоты отделяет их от разговора. Вполне могли бы, но он удерживается. Он обогнал и удаляется. Она видит, как он на ходу закуривает. Это как привет, как подтверждение, что на него тоже подействовало. Да, это мы коснулись друг друга, чувак. Она слышит впереди трамвай и идет на звук. На остановке уже человек пять. Несколько парней нужной категории. Трое из пяти. Это слишком, нужен один, и в должных обстоятельствах. Когда подошел трамвай, тот, кто понравился Женя больше всего, не сел. Она тоже – не зря же он ей понравился. Следующий трамвай ему подходит, и она зашла. Ну и хватит. Села так, чтобы его было не видно. Место оказалось с социальным напряжением – рядом с кондуктором. Отличное для того, чтобы смотреть в окно. Женя смотрит. Вот остановка. Перемещение тел. В стекле ее окна отразился чей-то ремень и синие джинсы. Люди все заходят, и когда джинсы прижали к Жене, она подняла на него глаза. Он уставился в окно. Бровью не повел, когда прижали. С чего бы? Он же случайно здесь оказался. Его отрешенность интригует. Сразу смотреть еще раз, все равно, что проиграть. Но почему так тянет? Если даже она выпустит на свободу обезьяну своего ума, то  и тогда не стала бы она думать, что ждет от этого парня чего-то хорошего. Но почему на лице, внутри лица, все признаки моей заинтересованности? Почему я всей поверхностью отмечаю расстояние до него и не могу от этого отделаться?  Стала терпеть это, а потом отпустило. Потом посмотрела все-таки. На его месте громоздилась уже плотная куча взрослых сердитых тел. Ей захотелось выйти. Она встала, и как ни странно, все с готовностью расступились. Видно, вовремя – скоро остановка. Протиснувшись к дверям, взялась за поручень. Ее рука не глядя попала на чью-то руку. Она даже не посмотрела, кто это – как только отдернула свою, как спину обожгло взглядом с другой стороны, из толпы остающихся. Кто-то не просто смотрит, кто-то таращится. Знакомый? Оглянулась. Глупости. Женя готовится выходить, поворачивается к двери и оказывается, что это была рука того самого парня, за которым она залезла в этот трамвай. Неожиданно я потрогала его. Трамвай качнуло и она, перехватившись, опять оказалась от его  руки всего лишь на микрон. Почти касание – теплом через воздух. Он не шевелится, хотя напряжен, как черная дыра. Он пишет смс. Хоть кто из окружающих уже издергался бы, хоть кто. На улице Женя притормозила, прикуривая. Он обогнал ее и, на ходу надев темные очки, пошел быстро вперед. Нужно идти за ним. Ну, уж нет. Зачем мне идти за ним? Она идет за ним, как сказал первый голос, просто потому, что этот голос был первым. Он зашел в подъезд. В гости приехал, она поняла это по разговору с домофоном, когда проходила мимо. Когда он зашел, она вернулась и села на скамейку у подъезда. Все-таки повелась настолько, что теперь остановлена чужой дверью. Символично. Даже пошла бы и посмотрела на дверь в их квартиру. Женя смотрит в точку и ждет. Она не делает ничего и не хочет ничего, она почти заморожена. Муха ползет по ее руке, волоски на коже встают дыбом, но она не замечает. Она почти не дышит, но все-таки, на ее вдох, открывается дверь, и она быстро просит кого-то: «Пусть это будет он». И это он. Он выходит не торопясь, сразу видно, что закончил некое дело. Закуривает, и на ходу  разглядывает Женю на скамейке.  Не важно, узнал ли он ее. По его движениям она ловит ритм дыхания, подстраивается, и в такт поднимает на него глаза. В этих глазах что-то острое, она сама делает это острым, тут же с опаской опустив взгляд, что и приходится ему на выдох. Давай. Он, не сменяя вальяжности, поворачивает в ее сторону. Подходит.

-Мы уже виделись сегодня?

Вот он какой, оказывается – решительный. Женя снова опустила глаза. Промолчала, подумав. Потом ответила:

-Я не помню тебя.

Тебя. Снова потрогала. Он чувствует. Это звучит как приглашение, и он садится к ней на скамейку. Она все еще дышит вместе с ним и наступает момент, когда она чувствует, что эта связь на пустом месте окрепла настолько, что если она вдруг топнет – он подпрыгнет. Только бы ничего не сказать. Она дышит все тише, и он тоже замедляется. Она делает глубокий вдох, он глубоко затягивается сигаретой. Она резко поднимает руку к носу, и он делает то же самое. Она не подает вида, дескать, каждому может захотеться нос потрогать. Он ждет, что она первая заговорит, но это потому, что он не видит ее лица. Ее зрачки расширяются. Он в руках, сейчас меня снова станет передергивать. Она хватает себя изнутри. «Держись, ведь  это были бы реальные отношения».  И на миг она чувствует, как работает связь в обратную сторону. Рука шевельнулась вслед, когда он полез в карман. Как я тогда в метро – тоже якобы телефон достала. Он изменился в лице, почувствовал ее необъяснимую симпатию к нему. Кажется, ее и в самом деле даже клеить не надо. Он повернулся к ней, но ее нет. Она уходит по дороге. На ходу она стряхивает  с себя его отпечаток, и он рассыпается в пыль. Потом она бежит и представляет, как стреляет ему в лицо из пистолета. На скамейке за ее спиной уже никого.

Вечер в золотых лучах. Она смотрит в зеркальную стенку киоска. Упражнение с зеркалом следующее: смотреть на свое лицо и при этом вспоминать все, что тебя сейчас задевает. Лицо Жени принимает грустное и озабоченное выражение, и это настолько не соответствует  тому, что у нее на самом деле есть по этому поводу, что лицо выглядит просто пародией.  И тогда лицо отслаивается от чего-то, что под ним, но самое главное дальше. Ее чувства остаются в чистом виде, без противоречия  с их выражением во внешнем мире. Тут нужно увидеть их во всей полноте, как картинку, как живой дергающийся организм, который тоже никак не может соответствовать мне, как не могут совпадать два  разных существа. Это живет само по себе. И потому она чувствует отслоение и своих образов, своих представлений, и на миг оказывается действительно совсем одна и тогда можно бы и действовать, но теперь, на остановке, кто-то сбил, посмотрев со спины. Только не сейчас, в последний момент! И, конечно же, дернулась, даже посмотрела в зеркало себе за спину. Успела заметить только его плечо. Посмотрела на свое лицо. Лицо уже снова приобрело свою свойскость, она отвернулась и села на скамейку. Это же остановка. Я должна куда-то поехать.

Она едет и размышляет. Что вернулось из того, что было раньше? Что вообще еще осталось в ней от старой жизни? Снова стало казаться, что кто-то следует за мной. Значит, это снова я сама себя критикую? В первый раз она справилась, и решила, что все прекратилось, потому что тот, кто преследовал ее, достиг своей цели. Но теперь, как мне вычислить эту неуверенность, в себе? Надо копаться и так не хочется делать это здесь, в городе. Да и не получается, мысль рвется,  дергается взгляд. На улице вечер, человеческий вечер, уже темно, но все еще гуляют, получая свою порцию темноты. Она встала, до остановки еще далеко, но она так и стоит у дверей. В полупустом трамвае все пялятся на Женю, как на единственный всем заметный объект. Она подыгрывает  им, поднимая глаза к небу, дескать, ну когда же остановка. Сегодня как минимум, пять человек запомнят меня минимум на пять минут. До следующей остановки.

Она вышла, а прямо у остановки вход в дендрарий. Растения по видам. Тщательный научный уход. Никогда не была там. Сейчас, конечно, закрыто, но вряд ли есть собаки. Она перелезла через забор. Где-то залаяли, явно на привязи. Женя идет в темноте по аллее. Она чувствует себя дома, когда одна, и теперь сразу растопырила пальцы рук. Руки поглощают темноту, плотное присутствие духов. Минус превращается в плюс, страх – в дрожь возбуждения. Снова смотрит. Она втягивает и это в себя. Почти  говорит вслух: «Ешь меня, я не против». Она представляет, что ее бьют по голове камнем, как ее тело волокут за ноги. Голова оставляет кровавый след. Как это тело потом найдут. Свое лицо в речной тине, после нескольких месяцев смерти. Ее расставленные пальцы дрожат, она впитывает и это. ОК. Не мой страх. Страх человека. Это они видят свою смерть, представляя, как это будет выглядеть со стороны. А я могу помнить свою маму, а могу – нет. Совсем нет, словно и не видела ее никогда. Могу не узнать ее. Наверное, уже и не узнала пару раз на улице. И она, конечно, тоже не узнала меня. Что может страшить на самом деле здесь, в дендрологическом парке? Она остановилась и повернулась лицом к темной массе кустов.  И расслабила взгляд. Дрожание заполнило всю картину. Каждый лист, казалось, немного закручивается вокруг своей оси. Безумное мельтешение, которое всегда приводит ее в состояние тревоги, и она наблюдает это. Вот и  тень в глубине. И дальше, там тоже кто-то ходит, большие фигуры. Что-то соразмерное. Она отвернулась и пошла. Из куста медленно вылезла темная фигура и схватила ее за плечи. Она, от взрыва в крови, схлопнулась в точку и погасла. Он подхватил ее поперек туловища. Ноги не чертили по земле, ее унесли, как в конце спектакля уносят неожиданно легкую куклу из папье-маше.

Бассейн. Дети, один за другим, вылезают из воды и бегут к вышке – снова прыгать. Неуклюже забираются, торопясь. На доске наверху девочка в голубом купальнике. Она заученным движением поднимает руки  и прыгает.  Хочется проследить ее полет и Женя даже стукнулась о стекло. Хорошо, что есть это стекло, а то упала бы с высоты балкона туда, в воду.  Женя оглядывается – она в холле. На стуле у стены сидит тетка. Она смотрела на Женю, но сразу отвела глаза, словно проверила то, что и так знала. Этот жест заставил вспомнить, что тут не так. Она отвернулась к стеклу, но взгляд прожег детей, и она закрыла глаза. Вдох, выдох и пошла на выход. Так как неизвестно, где здесь выход, то нужно спросить. Она спросила у первого попавшегося дядьки в форменной одежде. Он посмотрел удивленно и махнул вбок. И правда, она остановила его прямо напротив выхода. Огромные двери, сияющие светом  дня. Сверху крупно, для идиотов, написано ВЫХОД. А ты и не заметила. Разговаривать с собой было  неприятно, словно говоришь с кем-то, кто не знает всей правды, а ты делаешь вид, что ничего не произошло. Но она уже на улице, а там яркий летний день. Солнце падает сверху без намека на тень или ветер. И по улице идет много народа. Те, кто без очков, искажают свои лица, щурясь на свет. Она вышла на середину дороги, идущей мимо Дворца Спорта. Или прятаться, или идти вместе со всеми. Ее толкнули и она, продолжив это движение, пошла вперед. Что-то не то между ног.  Она чувствует свои половые органы, как после секса. И еще, что-то не так на спине, одежда неприятна коже. Что-то повреждено. Она засунула руку под кофту и щупает спину на ходу. Несколько маленьких синяков на боках, справа и слева. Она остановилась. Ее сразу обошли два мужичка, они так естественно и бодро это сделали, что следующие за ними в потоке приняли этот вектор, и уже заранее знали: там, впереди надо обойти кого-то. Люди стали обтекать Женю, она оказалась на островке неподвижности. Не хочется думать о синяках сейчас. Что я вообще помню? Помню, пошла ночевать в дом напротив метро. Утром проснулась. И помню вроде, как спустилась вниз. Дальше не помню. Неужели, прямо в метро? Неужели ты удивляешься?  Это ведь расплата. За то, что ты ночевала в чужих домах. Нет, она не критикует себя. Нет, она вообще имеет полное право никак к себе не относиться, иначе тут такие дела начнутся… Дальше. Предположим, похитили в метро. Трахнули и побили. Ну, что-то сделали  с телом – точно. Она несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Вроде ничего не болит. Ее опять толкнули в плечо. Несколько человек побежали на трамвай. Она двинулась дальше. Дальше. Я не помню, как оказалась тут, у бассейна. Меня перемещали. И судя по отсутствию удивления у тетки, судя по самому наличию тетки, я перемещалась сама… Но почему? За что, черт возьми? Я же не делала ничего плохого этим людям! Только немного ела их еду, сидела там, где никто никогда не сидит, спала там, где я никому не смогу помешать. Только плеер украла. Она вспомнила и засунула руку в карман. Плеера не было. Зато была тысячная купюра. Никогда еще до этого, никогда, пока она жила на свободе, она не держала в руках тысячу. Их в сдаче не дают. А тысяча небесного такого цвета. И в данный момент являет собой доказательство. Это не мои деньги. Мне заплатили. А потому, наверное, сердиться бесполезно. А потому, это может случиться снова. Это означает «будь довольна».  Они хотят, чтобы я оставалась с ними. Дети в бассейне. Группа одиннадцати – четырнадцати лет. Полумальчики-полудевочки, с пробуждающимся пониманием своих различий. Это ведь тоже намек. Подобное к подобному, он положил меня со слабыми, беззащитными, но уже такими соблазнительными, почти детьми. Она снова вспомнила Х.. Вспомнила, как она когда-то представляла себе похищение. Вспомнила, что она думала о  власти. Она все еще идет, но уже  разваливается на части. Я сама этого хотела. Мне дали то, чего я заслуживаю. Но почему я ничего не помню? Вот был бы урок – так урок. Потому что никому не надо тебя учить. Амнезия сохраняет тебя свежей. Ты не можешь сделать выводы, сформировать отношение. Твоя психика, твое, мать твою, вообще присутствие было необходимо, пока ты была там, а непрерывность твоего разума, то, как ты ТЕПЕРЬ себя чувствуешь, никого не волнует. Кто ты?! Ждешь ответа? Я спокойна и могу управлять своим дыханием. Мое настроение меняется от того как именно я решу дышать, а не наоборот, как у всех, все по-прежнему. Ты-то, конечно, лучше всех!  Я конечно не лучше всех! Ей срочно нужно спрятаться. Ее тошнит от всего этого на глазах у людей. Она бежит в ближайший двор.  Поднявшись на третий этаж старой пятиэтажки, она садится на корточки у стены. Ей нужно решить  – за это или нет. Понять. Но неизвестность молчит. Значит, вполне возможно, что именно за это. Значит, она уже никогда не будет действительно незаметной там. Она смотрит на дверь четвертого этажа. Я к ним больше никогда не смогу пойти, этот дом никогда не сможет быть моим домом.

Она снова на крыше, но теперь ей действительно нечего делать больше. Я не помню, как жить нормальной жизнью, кажется, случилось нечто очень важное, но я не поняла, что. Смутное воспоминание, Словно кто-то рассказал – у нее было внутреннее право, которое позволяло оставаться на своем месте в этих чужих закоулках. А теперь, что если она вернется, и он похитит ее прямо из дома? И что я вообще из себя представляю здесь, когда я там? Она встала и пошла вниз, она идет по улице, прямо к своему дому. Открыла подъезд, ключи всегда в кармане, на случай обыска. Поднимается на этаж. Как едет лифт, так приближается, неизбежно приближается этот момент. Она на этаже. Но может еще и не пойти? Она проходит мимо и за угол. Тут, по непонятному символическому совпадению, мать открыла дверь. Ей показалось, что кто-то пришел. Никого.

-Женя!

Ее голос звенит в тишине. Мать и не надеется, ей просто показалось. Так отчаянно, так по-человечески отчаянно.  Совсем не так, как она сделает, когда Женя появится из-за угла, где она стоит, когда она появится, когда вернется к ней. Совсем не так. А сейчас ЖЕНЯ очень любит ее. Невозможно, непереносимая разница, ни за что не вернусь. По крыше пробежал кувырком полиэтиленовый пакет. Ветер. Она смотрит вверх – небо заволокло. Она и не заметила. И сразу пошел дождь, крупными каплями прямо на ее поднятое лицо. Еще теплые и медленные. Она вскочила, ищет укрытие, и вот нашла, спряталась. У лифтовой будки есть козырек. Она вмещается под него как раз, ни больше, ни меньше. Если ветер изменится, ее станет поливать. А пока она стоит, прижавшись к стене будки, нагретой солнцем. Поверхность стены   медленно остывает вместе с тем, как охлаждается воздух вокруг. А у нее под спиной стена по-прежнему такая же теплая, как и сама спина. Если она не шевельнется и будет сохранять это прилегание, то сможет продержаться, пока не кончится дождь. Из ее угла на крыше видно только одно  окно, и за ним, как всегда, темнота. Удар и звон осколков. Где-то внизу ветром разбило стекло.

Она спала в подъезде на верхнем этаже. Применила незапрещенный прием – позвонила в единственную на последнем квартиру, вроде как, адресом ошиблась. Часов в одиннадцать позвонила. Дверь старая, ничего особенного. Никто не открыл, и она легла на пол. Совсем не промокла под дождем, поэтому не замерзла. Сняла куртку и положила ее под голову. Отлично. Бетонный пол приятно холодит. Он, кажется, все забирает и забирает тепло. Но это ничего, сейчас во мне его достаточно для одного лестничного перекрытия. Сейчас лето. И завтра утром можно будет уехать в лес, например. Она вздрогнула. Почему сразу не подумала об этом? Это было бы логично сделать с самого начала. Вернуться лес. Кругом стоят деревья, и ты среди них еще более один, чем в открытом космосе. Остаться там одной, лишиться свидетелей. Шагнуть навстречу. А сейчас у тебя много свидетелей? Ты же сама проверила – нету никого. Стало страшно, и в то же время сильно захотелось спать. Так и заснула, в полусне замечая отрывки тревожных мыслей, разлетающихся и теряющих смысл.

Утром  кто-то грохнул внизу железной дверью. Она открыла глаза и сразу, физически, ощутила, заметила всем телом – почти все уже проснулись в квартирах вокруг. За дверью на моем этаже – никого. Села, нужно идти. И тут вспыхнула радость – можно ведь идти, просто ходить. Быть на виду, чтобы – если что. О, я даже  сделаю что-нибудь, чтобы привлекать внимание. Пошла скорей на улицу и действительно, стала бродить, даже походка стала соответствующей. Раньше она наоборот, всем своим видом показывала, что куда-то слегка торопится – лишь бы проскочить мимо. Раньше она думала так, как надо было выглядеть, и это было как притворяться и забыть, что притворяться нехорошо. Не верить самому в свою роль, а притворяться от чистого сердца. А теперь я боюсь поверить сама. И я, ко всему прочему, с ума двинусь, обману и забуду правду. Как это всегда бывает с самообманом. Действительно, кто знает?  Одна фантазия уже воплотилась в жизнь. Вот Женя и идет, намеренно изображая как раз то, что она сейчас делает. Люди не смотрят на нее. Вдруг она осознает, что последние два дня ей ни разу не хотелось есть. Ни голода, ни сытости. Она плывет, смотря себе под ноги, поворачивая то вправо, то влево, в зависимости от того, куда ведет самый толстый рукав улицы. Когда устает – ноги становятся горячими и начинают ныть – она садится на скамейки, на поребрики, на ограждение у метро. Наступает вечер и солнце с оттяжкой светит искоса. Его оранжевый свет меняет цвета вещей. Такое время всегда длится недолго, потому что начинает наступать ночь. Женя сидит на скамейке во дворе.  Она, двигаясь как попало, почти ушла из города. Теперь это последний из спальных районов. Она сидит с прямой спиной, так, что ее лицо обращено в самый глухой угол двора. Впрочем, ничего странного, так уж скамейка повернута. Она словно ждет кого-то, и никто не пойдет обходить кругом, чтобы заметить, что ее глаза закрыты. На самом деле, она пытается заснуть. Сейчас она даже не смеет лечь на эту скамейку. В темноте. Не то чтобы ей казалось, что за ней следят – это уже неважно теперь. Она решила успокоить свой ум, захотеть спать как следует, а потом уже лечь, чтобы было лень вставать. Стала прислушиваться к себе, да так и не может перестать. Это должно было утомить, но оказалось, что когда тревога постоянна, она больше не дергает тебя. Она превращает тебя в провод под напряжением, и ты гудишь, как пчелиный рой. Даже если тебя толкнут, вовсе необязательно, что ты выйдешь из этого равновесия.

Начался дождь и пошел потихоньку.  Когда вода потекла по ее поверхности, она заметила, что у нее, похоже, температура тела выше обычного. Этот двор находится на перекрестке двух дорог. Одна из них ведет в лес. Или лесопарк. Он темнеет вдалеке между домов. Почти добралась. Пошел дождь, но это не преграда. Зато никто не увяжется за мной, если я сверну с какой-нибудь дорожки. Она встала и двинулась в направлении леса. Но за поворотом дорога кончилась тупиком. Не может быть.  Приглядывается, шарит по сторонам. Для пешеходов оставлена тропинка, идущая в нужную сторону. Тропинка оказывается извилистой, местами затопленной. Она идет мимо гаражей и в обход задних стен домов. А за последним поворотом – тот же двор, откуда  она вышла. Тропинка превратилась в одну из дорожек, пересекающих пустырь, по которому ее сюда и принесло. Дождь все усиливается. И тут – не успела ничего сделать – она почувствовала себя такой несчастной. Одиночество под дождем, как в кино. Ливень падает на голову герою, когда он уже на грани отчаяния. Как знак. Все видели это кино сто раз, и поэтому никто не ходит под дождем один, без цели и дома, в предчувствии чьего-то насилия. Она зашла в первую попавшуюся дверь подъезда. Там прятались от дождя несколько подростков. Поэтому она села в лифт и поехала наверх. На последнем вышла – подростков совсем не слышно. Одна из дверей не закрыта на замок. Просто не закрыта на замок. Дверь оббита искусственной кожей, глазок залеплен жвачкой. Кто-то старый. Она стоит не дыша, прислушивается. Тишина. А если они ушли, забыли закрыть? Меня приглашают? Она приоткрыла дверь. Снизу на нее смотрит собачка, даже ухо подняла. Видимо, лаять не собирается. Когда Женя заползает в щель, собачка тоже странно реагирует – пятится в темноту, словно знает, что там ее не увидят. Женя проходит через темную прихожую. Направо кухня, и в ней спина огромной старухи. Она что-то делает на столе перед собой. Женя не видит, что. Не видит так же, что старуха улыбается. Собачка пробегает мимо, на кухню, запрыгивает на стул, потом на стол. Прохаживается по нему, ничем не интересуясь, а старуха ее словно не замечает. Может, это ненастоящая собачка? Или ненастоящая старуха? Женя пытается дышать вместе с ней, но жир ее спины поглощает колебания и ничего не угадать. Старуха кажется неподвижной, как растущее из пола дерево. Она потихоньку уходит обратно в прихожую. Нечего и думать, чтобы шляться по этой квартире ночью. Тут, может, и вообще не спят. А ей нужно спать, хоть она и не хочет. Она почти уже у шкафа и тут старуха, подойдя совершенно бесшумно, закашлялась прямо за углом. Еще секунда, и она будет тут. Но Женя бросается, распахивает дверцу и ныряет в темноту, которая оказывается темнее и больше чем она ожидала, а навстречу ее падению протягиваются руки и затаскивают ее в глубину. Она падает головой вниз, как тряпичный мешок.

Я в шкафу. Или это мне приснилось, что – прямо тут? В любом случае странно, что я заснула здесь просто так. Нужно разобраться. Я должна вспомнить. Никаких синяков. Ощущение, что пока все хорошо, словно что-то угадала не глядя. Значит правильно, что в дом снова залезла? Или правильно,  что не хотела залезать сначала, боялась и думать об этом все эти дни? Просто тут  дверь была вовсе открыта. И что за старуха… нет, перед ней я не грешна. Она похлеще меня. Все эти дни? Сколько дней? Не могу сосчитать. Та память, что отвечает за вчера и позавчера, неожиданно проваливается от прикосновения.  Неглубоко, и нащупать то, что было, вроде можно, но забываешь, зачем и что принялся вспоминать. Словно на гладкой поверхности моего времени где-то  появилась царапина, и иголка перескакивает, как ни старайся. Она должна вспомнить. Как ей вылезти, если не известно, провинилась она, или наоборот? По комнате за стенкой кто-то прошел. Она вздрогнула и вспомнила: кто-то держит мое лицо  в ладонях и повторяет: «Ты моя, ты моя». Стоп. Вдруг очень захотелось выйти. Она приоткрывает дверцу шкафа. Это не квартира старухи. Здесь явно живет несколько человек. Она прислушивается – никто не разговаривает, бормочет телевизор. Звуков совместной еды нет. Она осторожно вылезает. Шкаф – в прихожей, справа и слева комнаты. Входная дверь – вот она, прямо рядом с одной из комнат. Она садится на корточки и шмыгает по полу к двери. А в  комнате дядька, лет за сорок, у него совершенно седые волосы и ярко-желтая футболка со стрелками на рукавах. Он ничего не делает, только сидит и смотрит перед собой. Ей нужно встать, чтобы открыть замок. Она выдохнула, закрыла лицо воротником и встала, медленно-медленно. В оконном стекле можно увидеть ее отражение. Ему достаточно перевести взгляд. Вот он, его дыхание так близко. Но она не смеет коснуться. Нащупывает ритм телевизора в соседней комнате, и между рекламными роликами открывает замок руками, заведенными за спину, а потом на секунду отворачивается от мужика, чтобы выйти. Мгновение, когда он мог бы заметить. Одного дыхания теперь недостаточно. Всего, чего угодно, может вдруг оказаться недостаточно. И опять кто-то смотрит, как все это красиво выглядит. Кто-то смотрит изнутри твоей башки!

На этот раз удалось что-то вспомнить. А может это одна из моих фантазий? Моих, и потому это не менее живо, чем настоящее воспоминание. Но мне кажется, я уверена, я вспомнила, как он держал мое лицо. Значит, я вспомню все, что происходило там. Не хотелось бы. Судя по всему, он не перестанет пока. Но, может, я вспомню первый раз? Как-то же он должен был попасть в мою жизнь. Через что он протянулся и взял мой разум? Делает так, чтобы я забывала. Это значит,  есть что помнить.

Женя шла по парку, все более и более погружаясь в свои мысли. Стала понемногу вилять на ходу, а потом завернула в кусты, да так и стоит. Да. Оказываешься в незнакомом месте и не помнишь, что ты здесь делаешь. Кажется, это как-то стирает слой важности того, что у тебя внутри, будто ты рассказывал себя, и вдруг что-то внезапно отвлекло, и ты забыл, о чем говоришь.  Сегодня ночью она будет спать здесь. Она останавливается и выбирает взглядом подходящий куст. Кусты в этом парке что надо, посажены группами и, стало быть, между ними есть скрытое пространство. Она пролезает в такое место, между трех кустов. Образовавшаяся лакуна в сплетении веток оказывается почти круглой. Прекрасно. Гостеприимство таких мест. Здесь чисто. Никто не станет сюда залезать. Она надевает капюшон  и ложится. Но, конечно, это уже произошло и она снова не может оставаться одна. Не потому, что боится, а потому, что устала ждать неизвестности. Надо скорее заснуть. Она знает, как надо делать, чтобы сон пришел сам, автоматически. Дышишь как спящий, и вспышки мыслей становятся все реже. Она начинает засыпать, и в полусне вдруг отчетливо думает – будто говорит в пустой комнате: «Вот бы ей было избавление, вот бы ей было превращение всего этого в дым, в ее фантазии от нечего делать, в кошмарный сон. Откат назад, прошу тебя, пожалуйста, пожалуйста…» А ты что же согласна измениться? Что угодно, хоть что, конечно изменюсь. Да, обещаю… и она уже спит. Ветер доносит запах табачного дыма.

Она проснулась там же, где заснула. Это так обрадовало, что в первой половине дня вообще ничего не могло ее настолько задеть, чтобы она задумалась о своем положении дел. Она ходила по улице, сидела в парке. Она совсем не думала и ничего не ожидала. Если тебе не хочется есть и на улице лето, то ты можешь быть доволен сам по себе. Люди на проспекте и птицы в парке. Как меняются лица, когда их вносят в тень деревьев. Как лица разглаживаются, ловя мгновения покоя. Городские птицы живут своей жизнью на поверхности человечества. Собаки живут в его впадинах. Парни смотрят на девушек. Девушки смотрят перед собой, полные своих достоинств. Она, увидев скамейку в тени села. И сразу подумала: «Я проснулась в шкафу у семьи. Семья чревата одиночеством в старости. Заснула я в квартире одинокой старухи. Я и моя мама – она вспомнила лицо –  считаем, что у меня и у папы аналитический ум. Это наша семейная черта. Черта нашего рода. Какого рода? Кто там есть еще? Смогу ли я, например, вспомнить дедушку? Дедушка должен быть похож на папу или на маму. Она мысленно конструирует  похожие лица из имеющихся. Ничего не получается. Возвращаясь к исходным известным, она теперь находит и их сомнительными, уже сомневается, правильно ли она помнит. Кажется, вначале было не так. Самые первые воспоминания. Мама, папа и я пошли в гости к каким-то странным людям. Их дом с высокой лестницей. Я помню их квартиру в подробностях, даже вид из окна. А свою квартиру не помню совершенно. Правильно, такие вещи не помнят, надо просто адрес знать и прийти. Адрес она, конечно, не помнит. Не помнит ни одного имени, кроме своего, ни одной фамилии. Иногда она ощущает пустоты, в тех местах, где должны быть имена, но она сама сбросила их однажды, и это было на дне моря, теперь их не найти. Она может заявить себя в розыск, рассказать кому-нибудь о своей потере. Наверное, это надо было сделать с самого начала, но начало в таких местах, о которых нечего рассказать. Мать. Она волнуется, это все знают. Она оберегает твою жизнь. Но это не моя жизнь, по крайней мере, иногда. Эта жизнь выдавила меня. Я помню – она прыгнула в море. Вроде как, что-то загнало ее туда, что-то  преследовало ее и до этого, и она скрывалась. Но что это было? Может это он и был? И это он стер однажды мои имена, а теперь стирает оставшуюся, не-именуемую память, прореживает мой набор картинок. Этому помогает работать то, что он возвращает меня каждый раз в незнакомом месте. Это место заполняет мою голову, оно впечатывается в сознание, пока я его разглядываю и пытаюсь найти что-то знакомое. Эти места я потом могу вспомнить до точки. Каждый раз срабатывает, и я словно проснулась там, где надо, но не могу вспомнить, и пытаюсь нашарить себе значимых вещей, чтобы восстановить ниточку того, кто я. Так с каждым бывает при пробуждении. А я так качественно разглядываю,  что каждый раз почти вспоминаю, зачем я здесь. Вот, погодите, точно, это же… но нет. И так снова. В конце концов, она понимает, что не нашла ничего и просто уходит. Пустая кукла с набором психических функций. Ей становится горько. Она оглядывается по сторонам – в парке никого нет. Ей хочется, чтобы кто-нибудь был, чтобы необходимость быть адекватной отвлекла ее от размышлений, которые готовы продолжаться. Нечего думать пустой головой! А что делать? Что мне делать дальше? Забери меня прямо сейчас, забери меня насовсем, порви мне глотку, я не хочу больше возвращаться, пожалуйста… О, ты это уже говорила. Много ли толку от твоих молитв? Пожалуйста, пусть он ставит меня в покое, я так боюсь боли, так боюсь очнуться там или просто вспомнить, что там происходит. И то, что это может снова случиться в любой момент… и то, что я не могу перестать пытаться вспомнить, каждый должен оставаться во времени, если хочет  оставаться человеком, а у меня ведь, на самом-то деле, совершенно все в порядке с головой…

-В этом гребанном мире каждый должен что-то представлять из себя. Потому что ты есть, только если кто-то сможет сказать, был ли ты вообще или нет.

Второй парень молча смотрит под ноги. А первый, только что говоривший,  вдруг, в паузе глядя по сторонам, замечает, что кусты за соседней скамейкой справа немного шевелятся. Ему даже показалось, что он увидел чей-то ботинок, заползающий в куст сверху, словно хозяин этого ботинка нырял под землю. Хотел присмотреться, но остановил себя. Что за бред лезет в голову?

Очень долго, кажется, очень долго. Она ждала настолько долго, что у нее было время перестать бояться и подумать. Теперь она помнит эти мысли. Помнит, что она думала. Если бы даже я могла убежать от него в другой мир – она проваливается сквозь пол, ожидая падения, и оказывается в другом мире; там солнце и летнее поле, с дорогой посредине. Она прислушивается, чтобы понять, есть ли он здесь, и от этого ее намерения он появляется из-под плоского камня, как из люка. Она смотрит. Он не двигается и улыбается. Это совсем не он, но это ничего не значит. Его душа как торговая марка, а это тело как представительство. Я никогда не смогу убежать, даже если меня пронесет – а я всего лишь комок плоти, честно говоря – по всем возможным из миров. Никогда не убежать. Ты моя. Она села, где стояла и закрыла глаза. Ей кажется, что последнее время кто-то поддерживал ее в такие моменты, но она не помнит, кто. Она закрыла глаза и за веками сразу начал гаснуть свет. Там становилось все темней. А значит  все невозможней открыть глаза, так не может быть там, где я сейчас, значит я теперь где-то еще. Волна бессилия превращается в обиду, в решимость сделать черт знает, что… Я не буду открывать глаза! Она слышит стук своего сердца, шорохи организма. Здесь я есть. Я не выйду отсюда. И перед ней услужливо развернулся ее внутренний мир. О, она может вспомнить всю свою жизнь. Вокруг ничего нет. Но мне и ничего не надо. Ты слышишь? Мне ничего и не надо.

Что же это я, сплю что ли? Что это за мысли, к кому я обращаюсь, что это за мысли, где я? Она открыла глаза.  Темнота. И справа, и слева.  Спереди, сзади. По близости никаких предметов. Она вглядывается изо всех сил, и от этого темнота начинает разъедать глаза. Ей страшно. Чего уж там! Оставалось только так – и бросить на веки вечные. Это невозможно, у меня есть право на смерть, право нарваться окончательно, нет, не суицидальные мысли, просто, ты же жила из страха перед смертью, мир вызывал у тебя сочувствие именно потому, что все в нем смертны. У тебя нет никого, кому ты должна, тебя отпустили, ты сама видишь, что у тебя осталось только сочувствие. Не надо так говорить. Да, мама всегда запрещала говорить  о смерти. Думать о ней, наверное, тоже нельзя. Из-за  этого подчеркивания я всегда думала о смерти, постоянно думала о ней, видела в этом свою особенность. Думала откровенно, обрываясь в конце. Так появились ее опасные мысли.

Женя снова открыла глаза. Когда она успела их закрыть? Когда начала представлять себе детство. Я не могу просто находиться здесь и думать о своем. Это не допустимо. Это похоже на то, как перед смертью вся жизнь проносится перед глазами. Успокойся. Она пытается, особенно не вглядываясь, понять, усмотреть, насколько далеко там есть впереди. И ей кажется – бесконечно. А потом вдруг стена прямо перед носом. Я в ящике. Не может быть! Но воздух действительно не движется. Может быть, я уже задыхаюсь? Она прислушивается к себе – воздух влетает и вылетает, не меняя своей температуры. Так бывает в помещении с хорошим кондиционером. Вдруг она представляет себе его лицо. Его лицо выходит сотканным из каких-то реальных персонажей. Раньше на его месте обнаруживала в памяти просто темное пятно, а теперь это готовая маска – что-то от отца, что-то от моего парня, что-то от актера из кино. Это придает уверенности в том, что вполне может быть она еще и разберется, что тут к чему. Снова  пытается нащупать пространство чувствами. Стена исчезла, но оказывается, что расстояния справа и слева, спереди и сзади, одновременно и большие и маленькие. Это до тошноты странно. Она решает расцепить руки, сжимающие колени. Потрогать хотя бы пол под собой. Слава тебе, сила тяготения! Обрати внимание на то, как тело давит на пол, чтобы ощутить пол сначала не шевелясь тут, неизвестно где. Но как только она обращает внимание на силу тяготения, та мгновенно прорастает абсурдом, поглощает все, и Женя устремляется к полу вместе с ней, она стремительно уменьшается, стремится к нулю, и когда сознание уже не может уследить, оказывается, что на самом деле она увеличивается, также стремительно, и, вот черт, – она же скоро лопнет, по крайней мере, перестанет вмещать, не сможет удерживать. Это хуже, чем угаснуть, внутренний мир трещит по швам, она почти уже не может ничего подумать, только быть, и последним усилием воли расцепляет руки и выбрасывает одну как можно дальше. Удар. Она снова уменьшается. Там что-то есть. Очень плохо, что я пошевелилась, кажется, я не могу себе доверять. Тебя только что чуть не разорвало! Она должна перестать думать хотя бы на минуту. Пытаясь остановиться, она задерживает дыхание, и тут слышит кашель. Кто-то кашляет сзади.  И сразу обрушиваются координаты – право и лево, четыре стороны пространства,  она снова выбрасывает руку и стукается там же, на том же расстоянии.  Сама не верила, что получится, даже переборщила с усилием. Это стенка шкафа. Она кажется, плачет. Гладит стенку, впитывает ладонями ее деревянность, ее однозначную деревянность. Начинает обводить руками все пространство вокруг. Она производит слишком много шума. Я не думала об этом, это был мой шум, я не замечала его. Она ложится в обретенный прямоугольник, подгибая колени к подбородку, и сразу засыпает, скорей закрывается, чтобы успеть, пока все хорошо.

Она проснулась. Крошки,  впаянные в битум, глубоко отпечатались на щеке. Дождь так и не начался. Она подошла к краю крыши. Дом, выбранный, чтобы обозревать метро. Чтобы собираться туда. Зачем? Вспомнила.  Что, действительно хочешь встретиться с кем-нибудь?  Хочу просто обмениваться взглядами. Сначала представь себе, просто представь. Она уверена, что если она пойдет и поймает взгляд, то сразу, автоматически станет контролировать его хозяина. Она сама поведется его повести. И он станет повторять ее движения. Сделать какой-нибудь нелепый жест, например, поднять руку к лицу, будто вдруг зачесался нос. Она представила, и ее передернуло. Нет, не пойду. И вдруг странное чувство, словно что-то забыла. Забыла что-то сделать. Она сунула руку в карман. Плеер на месте. Вспомнила, как вчера зарядила его.  Захотелось убраться отсюда. Батарейки хватит на весь день.  Какая разница, что делать. Когда она спускается, ей вдруг снова необъяснимо кажется, что случилось нечто важное. Где-то очень далеко, мне никогда не узнать, что именно. Тем не менее, он здесь – холод всевозможности. Все-таки случилось. Невыносимый холод, как бывает, когда думал об этом столько раз, и вот оно происходит. Нащупала в кармане плеер. Неужели это все от Х.? Ее руки немного дрожат. Она не будет слушать, она вообще не хотела влезать в наушники сегодня, но уже рассеянно перелистывает список. Натыкается на Y.  И – а что? – все равно включила. Пара лестничных пролетов и она опять не может идти дальше, осела у стены, а Х. поет как птица в ее грудной клетке. Когда понимает, что нельзя сидеть здесь больше, то выходит, но уже воистину пьяной. Ее стопы чувствуют опьянение, отталкиваясь от земли, и не имеет значения, куда она идет. Когда она видит первых прохожих, то сжимает голову руками, словно запечатывая внутри происходящий момент. Она идет по улице, а Х. танцует в ее костях. Закрывает глаза перед очередным припевом и открывает их вместе с ним, и видимое становится картинкой, символическим видеорядом к песне. Это, наверное, само не может кончиться. Прохожий толкает ее сзади в плечо, потом еще один. Наверное, я забрела в противоположный поток. Она поднимает глаза. На улице вообще никого нет. Она озирается и тут ее что-то скручивает изнутри, да так, что она сразу выключила плеер. О, я же хочу есть! Ну, знаешь, это вообще-то странно сразу за собой не заметить. Я очень хочу есть.  Все больше и больше с каждой минутой. Сейчас я пойду. Почти потеряв музыку, почти заслушав ее до дыр, от которых она распадается, Женя сейчас вынет ее из ушей, спрячет подальше и пойдет снова к людям, чтобы не подохнуть. Она сняла плеер и положила во внутренний карман. А супермаркет – вот он, я оказывается уже на подходе, и свернуть сейчас означает сразу привлечь внимание. Нет времени остановиться. Она успевает только поднять глаза вверх на секунду, тогда слезы не точно не упадут. Они падают от этого внутрь и даже немного заполняют пустоту. Когда она открыла дверь, ей было уже весело. Поток воздуха из кондиционера, она идет по рядам магазина, находит подходящую тетку. Тетка рассеяна. Она, прищурившись через очки, рассматривает сметану, один вид за другим. Она даже придерживает очки у виска, словно это их лучше настроит. Женя встает рядом и подкладывает ей пару своих товаров. Потом, на кассе, она за два человека от тетки, а когда та расплатилась за все, Женя снова уже рядом с ней. Отвлекать не пришлось,  та сама уходит за сумкой, оставляя продукты без присмотра, и Женя берет свое – хлеб, молоко и сигареты. Все это у тетки в наборе тоже есть. Тетка  возвращается, но Женя все еще стоит, не уходит. Тетка начинает  нервничать. Женя смотрит на нее. Зачем? Она просто вдруг застряла, вспомнила, что забыла что-то важное. Она пялится перед собой, тетка могла бы даже понять, что на самом деле это взгляд в пустоту. Но тетка опасается и не понимает, только чуть сильнее сжимает сумочку и уходит. Женя все стоит. Внимание окружающих растет, делает воздух вокруг все более плотным. Она прислушивается к себе, и замечает – как можно было сразу не заметить?- мне не пришлось дышать с ней. Все получилось само. Сначала стало грустно – еще одним занятием меньше, а потом стало не по себе. Это мое достижение или мне просто везет? На «везет» нельзя положиться. Или вообще, все это не на самом деле?

Почему он все время поет о себе? Почему? Неужели нужно, чтобы его так сильно хотели за деньги? Она не может больше слушать. Сегодня ей с третьей попытки не удалось прослушать и полпесни. Память о том, как живо было сердце, не дает жить теперь. Надо найти что-то, что может быть мне интересно. Надо что-то придумать. Меня поддерживали на плаву. Да, я плавала в спасательном круге наушников, на поверхности защищенных озер их домов, но теперь я боюсь утонуть, потому что не вижу, где я. Моя история кончилась, спасательный круг уже спас меня. И я не могу найти в этом ни оправдания, ни подсказки. Как начать существовать дальше? Может, мне поехать и трахнуть его?

На крыше ветер. Она лежит с подветренной стороны. Ветер почти не достает ее, только иногда загибается за угол и толкает ее в затылок. Она сначала ждала эти порывы, готовилась к ним, а потом само их постоянство усыпило ее. Теперь она спит, ее волосы взлетают и падают как неодушевленный предмет. Все, что есть в ней неодушевленного,  оживает в ветре. Края куртки. Даже спящий палец немного подрагивает. Если вглядеться в ее лицо, то становится понятно, что она долго не сможет так спать. Ветер все-таки задевает, расшатывает изнутри ее покой. Вдруг все стихло, и – как в театре – звучит гром. Начинается дождь. Она резко садится. Беспомощно шарит внутренним взором, ищет и не находит. Сидит и смотрит перед собой. Ее одежда намокает и становится все холодней. Когда заколотило, она начинает думать. Что я делала вчера? Что я собиралась делать? Может это – то, что я должна вспомнить? Собиралась поехать и… Неужели это? Но это же самый пошлый бред! Вот был бы достойный конец моего никчемного повествования, истинное, настоящее фиаско. Лифтовая открыта? Конечно, нет. Она толкает дверь. Слетая с петель, дверь с грохотом падает внутрь. Грохот замирает. Женя не торопится заходить. Ей вдруг оказывается лучше здесь, под дождем. Очень вдруг стала рассержена. Как же так? Зачем в этом мире есть такое искусство? Если только для меня оно так разрушительно, то и тогда, все равно, обидно, за одну себя. Кому-то, может, и красный сигнал светофора видится знаком всей жизни, он идет и кончает с собой. Смешно.  Иронично как все устроено. Смешно. И правда, почему бы и нет, раз он сам все время поет об этом?

О, а дальше… как она любит цели! Она начинает втираться так, что искры летят. И прохожие, оставленные позади, вдруг оглядываются, неизвестно почему. Видимо когда она идет, то выбивает их из колеи. Снова солнечный день. Этот день не собирается кончаться даже вечером, и только уже в вагоне она уловила косые тени.  Попасть в поезд – нет задания проще. Решительный и взволнованный вид. Ничего не приходится изображать. Ее внешность вполне  подходит для провожающего, вот этой тетеньки с ребенком, которая зашла минуту назад. А дальше – в вагоне еще много свободных мест – она выбирает самое непрезентабельное. Когда и на него находятся желающие, она выходит в тамбур. Поезд трогается. Время сдавать билет, закрепиться в сознании проводницы. Она ждет, курит одну за другой. Потом, когда процедура кончилась, и курящие мужички начали подтягиваться, предъявив свои личности, она громко хлопнула дверью и вернулась. Пройдя через весь вагон и осмотрев пустые места, она почти доходит до проводников – последнее купе ее уже не видит. Но она  не идет дальше, а  застывает в невидимом промежутке и достает паспорт. Потом бесшумно разворачивается и идет обратно. Когда садится на выбранное место, убирает паспорт во внутренний карман. Соседи, исподтишка разглядывающие ее, на ее мелькнувший паспорт посмотрели открыто. При сдаче билетов паспорт не нужен,  и, тем не менее, его стопроцентная бардовость немного успокоила их. Сначала один потом вторая – что-то подумали и отвернулись. Когда она сидела, с прямой спиной, то специально оставила им свои ноги. Частью тела, на которую будет смотреть тот, кому нечего делать. Даже пошевеливала  иногда ногой, чтобы привлечь внимание туда.

Легла и сразу закрыла глаза до утра, потому что белья у нее нет, и ее явно опять оценивают. Но их взгляды не спровоцировали внутренний диалог. Перемещения людей и стук колес не занимали больше своих мест в причинно–следственной связи. Она находилась внутри собственного тела безо всякого стремления понять, что  она представляет собой, и почему это тело лежит здесь. Хотела еще побыть так, в пути, с вынужденно закрытыми глазами. Расслабиться и смотреть образы. Может быть, я вспомню, если там действительно что-то есть. Но сразу провалилась, успела только сказать себе: «Я – пущенная стрела». Это из какой-то песни. И точно – стрела что-то разрушит в конце, а по пути у нее нет выбора, но зато есть все оправдания.

Среди ночи проснулась. На второй нижней полке напротив – старуха. Помню, раньше там был кто-то другой. Старуха смотрит, не мигая, прямо на Женю. Вряд ли ведьма какая-нибудь, скорей уж она умерла. Женя закрыла глаза. На меня сейчас смотрит мертвая старуха. Старуха зашуршала простыней, переворачиваясь на другой бок. Утром на этом месте уже ехала девушка, в очках и с книжкой. Только что зашла. Сидит над спящей Женей, и та наслаждается, не шевелясь. Обычные люди и их спонтанные касания. Такие близкие. Доброе утро!

В день приезда она встала засветло, чтобы ни с кем не разговаривать, но всех рассмотреть. Но по пути в туалет замерла перед окном. В лесу лежал снег. Снег в конце мая. А сам лес, по всей бесконечной длине железнодорожного пути, огорожен аккуратным забором из рабицы. Километры, сотни километров забора. Ей даже показалось на секунду, что она спит. Дойдя до туалета и расслабив взгляд, посмотрела назад на коридор. Воздух был чист, ни одного колебания. Расслабившись, глаза стали, наоборот, видеть резче. Почему я все время думаю, что это сон – именно плохой? Потом она пьет чай и косится в окно. Все тот же пейзаж. Снег на зеленых листьях, ровный крашеный забор. Решила лечь спать, поскольку все равно ничем, кроме вида из окна, заинтересоваться не смогла. Легла и неизвестно, заснула она или нет.

Утром открыла глаза, только когда поезд уже останавливался на вокзале. Соседи по купе стояли в очереди на выход, и уже немного впереди. Те, кто видел, как Женя встала, могли подумать, что она проснулась давно, а теперь просто прилегла. Никакого белья, деловой решительный вид. Мужик, который стоял по близости и от нечего делать разглядывал ее спящую, отвернулся в окно, когда она встала. Он так шарахнулся, что она сразу наполнилась уверенностью. Потом мужик снова посмотрел в ту сторону, но девушки уже не было. Он даже выглянул и проверил в очереди, но ее не было, ни спереди, ни сзади.

На перроне она издалека выбрала у здания вокзала самую пеструю группу. Молодежь. Подходя, определила нужных – в черном. Трое парней и девушка.  Они никуда не ехали, кажется, они чего-то ждали. Что я такое обычно делаю, чтобы убить пару минут? Не помню. Точно! Девушка закурила, Женя тоже. Она стоит боком к ним, будто бы у киоска. Не смотрит прямо, но все видит, и дышит вместе с девушкой. Они ни за что не заметят меня. Женя ловит себя на том, что непроизвольно курит, немного сбиваясь с ее ритма, совсем немного отставая, как делает иногда Х. со своей гитарой в отношении баса. Ей почти противно идти и видеть его. Когда  она думает об этом, то сразу останавливается от какой-то странной пустоты в области солнечного сплетения, как если бы вдруг система координат просела немного вниз. Наконец, ребята трогаются с места и идут торопливо. Потом, миновав здание вокзала, они даже побежали. Это Женя видит уже издалека. Сейчас я потеряю их. Но они остановились, и она постепенно догоняет. Они у клуба, парни хлопают себя по карманам, девушка смотрит в сумку. Они зашли. Женя оглядела вход и прошла мимо. И через несколько шагов на заборе – его афиша, лицо перечеркнуто красным фломастером, через тело неразборчивая  надпись по-английски. Его город, и теперь это так радует. Спустя всего пару минут.

Она едет на автобусе. Здесь расплачиваются на выходе, водитель сам собирает деньги. Водитель – араб с глазами навыкат – делает одно и то же, так много раз, что до полного автоматизма отработал движения. Сначала смотрит на пассажира пристально, проверяя, ехал тот или нет, а потом отворачивается и берет деньги. Протягивает руку не глядя, а сам при этом нажимает кнопки на маленькой кассе. И так с каждым. Она встала перед своей остановкой. Всего выходит четыре человека, Женя  последняя. Водитель отсчитывает сдачу первому. И тут Женя слегка запинается и толкает впереди стоящего. Тот толкает второго, и в итоге первый, вместо того чтобы взять сдачу, вышагивает из автобуса. Он возвращается, но следующие уже подступили, и водитель явно сбит с толку. Он смотрит на них и не замечает Женю. На улице она не шевелилась, пока автобус с не закрыл шипением двери и не уехал. Огляделась – вот студия. Оказывается, на набережной. Она встала над водой, прямо напротив  входа. В слепом пятне – прямо не надо никому, там же река. Она слушает двери и смотрит на воду. Когда Х. вышел, Женя узнала его по голосу. Он, конечно же, был не один. Она пошла за ними, ни разу не подняв глаза. Они шли и болтали, его собеседник размахивал руками. Она держалась так далеко от них, как только позволяло расстояние между поворотами в этой части города.

Вечером она поняла, что забыла проголодаться. И почему-то простое «я забыла»  очень обрадовало,  как будто так проявилась ее власть над собственной жизнью. Как будто я что-то доказала этим себе. Она сидела в подъезде на подоконнике, глядя в окно, и ожидая,  когда Х. выйдет из кафе. Он вышел и стал выглядывать такси. Женя спускается по лестнице не торопясь – там красный свет, она успела уже отследить паузы этого места. Когда она выходит на проезжую часть, и переходит, то движется прямо на него. Он даже посмотрел на нее. Она на него – нет. Посреди проезжей части, начала поворачивать и перешла правее, чтобы не столкнуться с прохожим на тротуаре, как сделал бы любой вежливый человек. Впереди на невидимом перекрестке зажгли зеленый. Машины тронулись, сейчас будет такси. Х. поднял руку. Теперь она смотрит на него. Где его охрана интересно, он же рок-звезда? Такси оказывается в первых рядах. Остановилось, Х.  открывает дверцу и нагибается, чтобы сесть в салон. Женя нагибается вместе с ним, подбегает и открывает багажник. Машина трогается, и этот рывок забрасывает ее внутрь.

Ночью она не будет спать. Спала в поезде, этого вполне достаточно. Еще засветло залезла на дерево, и теперь за закрытыми шторами они представляют ей свою частную жизнь. Женя смотрит на силуэт женщины, в тусклом свете. Женщина отбрасывает очень тонкую тень. Тень немного рябится по краям. Х. почти не видно, он появляется из глубины время от времени. Тогда как женщина видна все время, она словно отвлекает мое внимание. Это вызывает к ней теплые чувства. Когда свет погашен, Женя сразу слезает – то, что  они не хотят видеть сами, я боюсь и услышать случайно. Почти попалась на глаза охране, так она очарована, так дрожит.  Их алмазный быт, сотканные из тумана их одежды, и мебель, и лица, когда они чистят зубы.  Нет, не преувеличиваю, я сама сделала их такими. Тебе с детства ничего не стоило признать за собой почти все что угодно, так теперь что уж там. Соответствие – не мой конек. Женя дышит спокойно и уверенно, еле слышно. Она обходит дом до ближайшего угла. Что теперь? Можешь ехать домой. Зачем ты пришла сюда? Женя улыбается и в паузе камер перелезает через забор. Когда охранник идет поинтересоваться шорохом, она лежит на земле у забора лицом вниз. Он не замечает. У Х. не может быть собаки. Он приглашал меня. Она залезает в дом через щель в окне.  В темной комнате никого нет, а дальше, в коридоре, уже через пару шагов, ее сердце закрывается от внешних образов, она воспринимает все отстраненно, как произвольные декорации на тему. Сначала кухня, она заходит, останавливается. На мгновение – вспышка желания выжить. Здесь я буду искать оружие, если меня обнаружат. Что я, в самом деле, как в кино что ли, лишь бы спрятаться от того, что я делаю? Стряхивает эти с себя мысли  и идет дальше.  Находит, в конце концов, его спальню. Он спит, раскинувшись как морская звезда. Она садится рядом, но сразу ложится. Укладывает свое тело на свободные участки так, чтобы не коснуться. Он чувствует ее во сне и отодвигается, освобождая место. Часто спал не один. А теперь тут я. Она почти не дышит и чтобы не задохнуться набирает полные легкие этого воздуха. Что если он проснется? Ты не думала? Представь, его глаза открываются и  наполняются пониманием, что рядом кто-то чужой. Он так по-человечески уничтожит тебя. Она сжимает рукоятку ножа, который держит ее рука под подушкой. Это я  принесла его сюда, но откуда он у меня взялся?  Да, он уничтожит тебя, это без всякого сомнения. Я одно тебе точно скажу –  то, что унесу этот нож обратно. Может и принесла его для того, чтобы унести. Другая ее рука почти касается волосков на его коже, но не касается, конечно, нет. Она отнимает руку и поворачивается на спину.  Я сейчас так же близко как эти чертовы камеры, тоже пытаюсь застать его врасплох. Рука будто пытается что-то нащупать. Рука еще не поняла. Какая глупость. Женя улыбается, она представляет себе, как Х. занимался здесь сексом, и ее «навсегда» заканчивается. Она делает это намеренно, и до конца. Она длинным движением достает нож из-под подушки, встает и уходит, оставив за собой следы, вмятины на простыне, грязь от ботинок на полу. Кажется, она даже не закрыла дверь, охранники смотрят на нее в ступоре, разинув рты, но она так уверена, а ее лицо так неясно, так естественно скрыто тенью, что они, не сговариваясь, решают – наверное, так и надо.

Ночевала в зале ожидания, а на следующий день просто ходила. Чтобы скрыть это, пришлось шагать быстро.  Идти было слишком легко, тротуары так хорошо вымощены, словно здесь ходить по ним, находиться в перемещении – еще один признанный способ поводить время. Она могла бы  проводить так все свое время – видит кого-то, кто ей нравится и поворачивает за ним. Это со временем начинает получаться непроизвольно, и вскоре она уже не понимает, почему выбирает того или иного. Иногда это просто яркое пятно в расцветке одежды. Поворачивая из проулка на проспект, она поражена открывшимся видом на город. Этот район  расположен на возвышении, и открывшееся многообразие города прекрасно в своей миниатюре. Город, такой живой и неправильно гармоничный, как растение. Нельзя просто стоять и глазеть, и она снова идет за кем-то, но тут же забывает о нем, потому что в глаза ударяет яркий свет. Две звезды, два ярких источника света, в паре метров над землей. Она все ближе и ближе к ним, но огни так слепят, что, не смотря на приближение, все еще невозможно понять, что это такое, и только подойдя совсем близко, она расплывается в улыбке – вот это ирония, софиты киношников. Снимают прямо на улице. Она,  ухмыляясь, проходит мимо, попадая в кадр, а на перекрестке сразу поворачивает. Оставлять такое за спиной не годится.

Проходит несколько часов. Она все еще ходит по улицам. От усталости в ее передвижениях появляется смысл, появляется поиск какого-то  разрешения событий. Хоть какого-нибудь сюжета. Она словно ищет кого-то. Заметила это за собой и остановилась, но потом пошла дальше. Если я кого-то ищу, то, наверное, это должен быть тот, кого  мне заменяет Х.. Она начинает всматриваться в глаза проходящих мимо мужчин. А потом – десятки раз за остаток дня ее озаряет, что вот, может быть  этот…. Сделает что? Заговорит со мной. Заинтересуется моим промелькнувшим образом. Она снова и снова испытывает стыд, даже спиной ожидая, что сейчас с ней заговорят. Сколько это может продолжаться? Неужели я действительно ищу кого-то? Она устала. Видит его афишу,  подходит к ней, садится на корточки, прислонившись спиной к забору.  Ловя на себе человеческие взгляды и пропуская их насквозь беспрепятственно. Потом она встает,  поворачивается лицом к забору, и закуривает. Делает вид, что читает афишу, а прочитав, обнаруживает, что концерт сегодня, через пару часов.

Она пролезла между прутьев забора в парке окружающем клуб.  Тут же присела. Никто  не видел. Потом – полчаса, отключиться – не проблема, ведь я всегда могу найти  в пейзаже место для небольшого темного пятна смутного происхождения. Пятна, которое не двигается. Потом дождалась начала и просто зашла. Сразу выпила чей-то алкоголь, ее заметили, но она прошла вперед и затерялась в толпе.  Только на середине расстояния до сцены она уже не может сдерживаться  и смотрит. Музыка еще на улице, показалась ей ненастоящей, слишком преувеличенной в своих сильных местах. Группа держится уверенно. Х. пьян. Он путает слова и, извиняясь перед воображаемым собеседником, подносит руку к губам. Она не может смотреть, она смотрит на его ботинки, перемещающиеся по полу. Нельзя и думать, чтобы подпевать вместе с ними, нельзя вестись, не открывай рта! Она стоит неподвижно и обнаруживает, что его музыка не вступает с ней в привычный разрушительный резонанс. Она растворяется внутри, ускользает, и Женя думает: «Как люди могут повторять столько раз? Только для того, чтобы мы посмотрели, как это делают они, именно они, с их телами.  Только аудио должно повторять. Каждый раз теряет красоту момента, пойманную некогда, потому, что ему платят за то, чтобы посмотреть на него.  Прямо сейчас он опять теряет свое величие, которое однажды наполнило все это смыслом». Ей хочется провалиться под землю за то, что она здесь, за что она тоже пришла посмотреть. Хотя впрочем, может, это просто работа – не хуже, не лучше. Но Х. отчаянно пьян. Она смотрит на него и почти ничего не слышит, хотя стоит под самыми колонками. Такая работа – повторять. Повторять свои эмоции. Все, что я знала, это образ на аудио. А ты не думала, что ты сейчас тоже должна соответствовать? Было эгоистично сразу этого не сделать. И она начинает танцевать. Ее глаза неподвижны, когда она притворяется, изображая  эмоции, которые раздирали ее сердце все это время.  Да так, чтобы было понятно со стороны. Становится все равно, и она думает: «Когда это уже кончится», и тут застывает. Х. поднял руку, убрав волосы за ухо,  в коротенькую паузу, пока мог не играть. И тут же, взяв оглушительный аккорд, быстро взглянул на своего басиста. Она быстро садится на корточки, потому что не хочет больше ничего видеть. Она затыкает уши. Ничего больше. Слишком опасно потерять. На одном этом я смогу прожить еще сколько-то. Это мое. Она закрыла все отверстия, и ей стало спокойно. Кто-то со всей дури пнул ее в бок. Люди резко двинулись – одни от сцены, другие наоборот. Она открыла  уши. Оказалось, Х. отказался продолжать концерт.

Она вышла из клуба, на улице снова свернула в те же боковые аллейки, что привели ее сюда. Но не смогла уйти. Он еще здесь, я не могу уйти. Пошла вокруг здания. У заднего входа увидела машины, на которых привезли группу и оборудование. На нее вовсю глазели охранники. Она прошла мимо. Немного повернув, аллейка, по которой она идет, спускается под уклон. Охранники уже не видят. Она бесшумно делает шаг в кусты. Садится. Я подожду. Вдруг они проедут мимо, тогда я смогу спокойно уйти. Но она мерзнет и от этого начинает смотреть со стороны, чтобы прогнать себя отсюда. И вот, проиграла и пошла. Сзади вспыхнули фары. Она, задержав дыхание, отступает вправо, чтобы пропустить. Машина проезжает. Стекла затенены и Женя, не поднимая головы, даже не может разглядеть, та ли это машина.

Она снова идет ночевать на вокзал, в зал ожидания. Мент на входе дышал так размеренно, словно уже погрузился в сон. Она  тоже так хочет. Тело подстраивается само, и Женя говорит менту усталым голосом:

–Я вам билет  уже показывала.

Тот пропускает ее. Она садится, потом, собравшись с духом, закрывает глаза и ложится на бок. Вокруг многие спят. Слышен  даже чей-то храп. Но она не может заснуть, сердце стучит отчетливо и очень сильно, она снова садится. Какой-то араб, со скамейки напротив, смотрит на нее в упор. Хочется сразу ответить, если что. Она надменно глянула ему в глаза, словно говоря: «Ну ты даешь! Понравилась я тебе, что ли? Чего ты как мальчик-то?» Потом, чтобы не видеть реакцию, приковывает взгляд за окно, и ощущает своим лицом, своими мышцами, сделавшими жест арабу – да это же было кокетство Х.! То, как именно он делает. И тут  слезы начинают течь. Она не плачет, никакой истории во всхлипах, слезы просто текут двумя струйками из глаз. Она вытирает их, и они вскоре прекращаются. Но стоит ей сделать движение, как равновесие нарушено, и они текут снова. Слезы просто сгущаются и сгущаются в моих скулах, в тех местах, которые я сжимаю, когда требуется. Остается подождать, когда это кончится само собой.

Ей теперь приходится отворачиваться от араба. В конце концов, она уходит, и в туалете заплатив за вход, с ледяным спокойствием запирается в кабинке. За десять монет это моя комната на пять минут. Моя комната, никто не может войти. Это помогает справиться со слезами. В замкнутом пространстве она сразу успокоилась – настолько, что ей стало даже весело. У меня есть все основания, расставшись с ним, заметить, что ничто не изменилось. Мы никогда не были вместе, и все, что было, остается со мной. И еще теперь есть несколько настоящих движений. Как мороженное – растаяло рту, а удовольствие осталось, так говорят? Только бы он не умер. Эта возможность разъела глаза, как только я мельком увидела его реальное тело. Но он же не умрет пока. На самом-то деле, вообще все замечательно.

Она выходит через главные ворота. Глубокая ночь, и здесь никто не ошивается у вокзала. В парке напротив она остановилась и села на землю. Все еще сжимает в руке нож. Незамеченный охраной – да, я знаю чей он. Но почему я опять держу его и не помню, как достала и откуда? У меня же совсем нет никакой сумки… Но мысль останавливается, а нож начинает блестеть. Она проводит им по руке. Кровь сразу бежит плотной струйкой и оставляет на земле круглые лужицы, не впитываясь. Ее стало больше, чем в детстве. Она зажимает порез рукой, и ложится на бок. Все-таки я буду сегодня спать. И она засыпает. С дороги хорошо видно ее ноги, торчащие кажется, прямо из кустов.

Утром ее обнаружил сторож парка. Он сразу заметил пятна, поэтому сначала аккуратно попинал Женю ботинком. Она не шевелилась  и он быстро ушел. Она открывает глаза и садится рывком. Потом встает, отряхивается и выходит на дорожку. Когда она уже почти у выхода, по параллельной дорожке бежит обратно сторож и, видя ее, замирает. Она показывает ему сложенные в мольбе руки. Показывает на сердце, показывает, что пила таблетки и, в конце концов – он все стоит – она просто убегает. Выйдя на дорогу, глядя на утренние улицы, она умывает свой взгляд. Невдалеке, из-за угла  дома вдруг появляется отчетливое сияние. Оно все усиливается, становясь золотым, стена дома напротив становится из серой медово-желтой. И Женя бежит. Надо успеть, поэтому она бежит, не стесняясь, облетая утренних людей. У них вспархивают волосы, они чертыхаются вслед. И вот она на углу, поворачивает. Сияние исходит от зеркальной стены дома, отражающей восходящее солнце. Оказывается, рассвет. Она так разбежалась, что стоит теперь прямо перед зеркалом и видит себя с расширенными зрачками, застывшую на вдохе. За ее спиной идут люди, она стоит и смотрит себе в глаза. Разочарование, крупный план. Вдруг, тянет затылок и она, не владея собой, смотрит за спину на проходящих. Ничего. Но потом появляется тощий парень, похожий на сигарету, с нервным, но безразличным лицом. Он идет в наушниках, засунув руки в карманы и глядя с вызовом в никуда. Она проникает в него, не встретив сопротивления. Она смотрит на него, как десять тысяч солнц, но ему все равно. Как будто она уже в его теле. Смотрит на него и отражается в зеркале, невидимая в этот момент для себя. Он почти поравнялся с ней, ее лицо принимает его выражение, она засовывает руки в карманы и становится понятно, как сильно они похожи друг на друга. Она надевает плеер. Не глядя нажимает  play. Он почти прошел, но тут останавливается. Что-то тянет его за затылок, наверное, по близости кто-то знакомый. Он оглядывается. Чувство, что кто-то смотрит, усиливается. Но кто это и где? Неожиданно он замирает – в зеркальной стене дома напротив его собственное отражение. Он посмотрел себе в глаза, и чувство, что его беззвучно окликают, прошло. Это сам я, что ли, на себя уставился? От досады его передергивает. На ходу прибавив громкость, он идет дальше, теперь немного быстрей.

 

I’m sitting here just like a spider with my loneliness

And anyone who come and see me by the chance

Will instantly required to be my savior,

My mighty master, second half, my only love…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

…And so, you want to touch someone except yourself,

But every time you have to start from the beginning.

Then you must close your eyes, repeat like no one else:

“I want, I wanted, I will want” to sign your feelings.

 

Он вы шел из переулка и снял плеер. Дальше нужно быть начеку. Ничего особенного, просто рядом место, где он работает, а он туда не собирается, определено. Он идет к друзьям, его не ждут, но он знает, где они есть. На нужной улице он замечает двух мужиков, выходящих из подворотни. И не посмотрел бы, но они сами притягивают взгляд. Они таинственны и как-то подавлены, оба поглядывают по сторонам, словно делали там, откуда появились, что-то запрещенное. Наверно, наркоманы. Бывают же такие наркоманы, кому уже под пятьдесят, обычные такие. На лицах озабоченное ожидание. Они проходят мимо Миши. Он останавливается – под прикрытием сигареты  посмотреть,  что будет дальше. Мужики стоят у проезжей части. Пошли машины и один поднял руку. Сразу кто-то остановился. Второй тоже хотел ехать, но передумал в последний момент. Когда машина уехала, второй мужик закурил и, оглянувшись один раз, но зато окинув цепким взглядом все окрестности, решительно двинулся обратно в переулок. Значит, у него там есть что-то еще. Миша подождал минуту и пошел за ним. Свернул в темноту, и с чем-то вроде  облегчения подумал, что потерял его. Как всегда. Но мужик оказался там. Когда Миша уже почти вышел в следующий двор, мужик отделится от стены и сделал  шаг ему навстречу. Он смотрел прямо в лицо, но нельзя было понять его выражение. Миша ощутил свои кулаки в карманах, но вглядевшись, заметил, что мужик улыбается, как-то виновато. Ну, разве что маньяк. Миша посмотрел на его ладони. В них ничего не было, тот  безвольно опустил руки вдоль туловища.  Миша отступил на шаг назад, а мужик тут же развернулся, и пошел дальше.  Он не особенно и торопился. Миша не отставая следовал за ним. Мужик во дворе,  открывает двери в полуподвал. Миша почти побежал, но тот и не думал закрывать. Миша не заходит, он стоит у двери и слушает. Минута, две. Кажется, там никого  нет. Он открывает дверь. В сущности, все это было как приглашение, а Миша всегда идет на поводу, ему это даже говорили другие пару раз. В полутемной комнате казенная мебель, справа стойка, как у вахтера, но никого нет. На стойке беззвучно мигает телефон. За второй, и единственной, дверью в конце приемной играет музыка. Причем, она слышится снизу, словно из-под пола. Миша думает: «Это, наверное, задний вход в какой-нибудь клуб». Дверь не закрыта. Он осторожно заглядывает. За дверью большое помещение со стеклянным полом. Звуки доносятся снизу.  Миша вошел и осторожно двинулся по стеклу. В помещении никого не было, он посмотрел  на пол и замер. Под полом в ярком свете ламп – мебель,  словно кусок торта, вырезанный из какой-то квартиры. Ничего особенного, но странно, как во сне. Он идет дальше и уже предчувствует – вторая комната не будет связана с первой, что означало бы, что здесь просто кто-то живет. И точно, дальше вообще кусок офиса, несколько столов с компьютерами. Потом – зубоврачебный кабинет. Он дошел до конца зала. И еще, наверное, есть ряд помещений. Пол не доходил до стены, в оставленном промежутке виднелась лестница.  Внизу уровень с настоящим полом, вдоль сторон стеклянного куба тоже  можно пройти. И никакого оборудования, значит, здесь не снимают. Тогда что это? Люди смотрят? Если бы можно было снимать – снимали бы. Значит нельзя. Порно или садизм.  И тут он заметил  – боковое помещение и комната, по которой он прошел, не имели ни единого укрытия.  Тот, кто смотрит, сразу виден со всех сторон. Он, кажется, услышал шаги. Вообще, где-то здесь еще мужичок тот, улыбавшийся.  Шаги затихли. Может, они меня уже увидели? Это нужно было срочно прекратить. Но он не уходит. Все-таки – на что они здесь смотрят? Секунда за секундой проходят в тишине. Хватит. Он идет обратно, быстро минует приемную, нервно оглядывая ее. И уже на улице ловит чувство, словно избежал чего-то трагического, словно свернул, не успев увидеть то, чего не хотел бы видеть. Даже любопытство отступает. Он  улыбается и идет, представляя, за чем они могли бы там подглядывать. Например, секс. Скорее всего. Как измываются над девчонками. Да, терапия для работников офиса, вполне подходит. И, кстати, это деловая часть города.  Секретарша задирает нос, а потом ее саму задирают однажды, да еще как-нибудь вдвоем, оставшись после работы. Он опять улыбается и надевает плеер. Самому смешно.

Он быстро переходил дорогу, когда заметил, что с тротуара на той стороне на него смотрит девчонка. Когда перешел, она решительно двинулась к нему. По тому, как она идет, по ее короткой юбке, которою она одергивала, он понял, чего она хочет, и оказался прав. Сначала она  спросила, как куда-то пройти. Потом немного о себе: почему она заблудилась – первый раз в этом городе, приехала к подруге… Это «к подруге», очевидно, означает совсем противоположное. Так она ни за что не сказала бы, если б и правда к подруге приехала. Он  все знает наперед, и особенно – каких слов и жестов она ожидает от него. Это трудно переносить и он опережает события. Игриво  растягивая гласные, говорит, не глядя прямо в лицо:

– Слушай, раз ты тут ничего не знаешь, давай встретимся, погуляем вечером.

Именно этого она и ждала. Он проверяет:

–  Может, ты зайдешь ко мне, и вместе пойдем? Номер комнаты 789. Я в гостинице живу, здесь, за углом. Сам не отсюда, но все здесь знаю. Теперь он смотрит  на нее.

-Договорились?

Она смущенно улыбается.

-Ну, я не знаю. Я подумаю.

Она с опущенными глазами и не видит его, а он разглядывает ее ****ство так, что почти не может смотреть. Да, точно, я с деньгами раз в гостинице живу. Он бросает:

– Ну, пока! До вечера.

Миша и в самом деле, живет в гостинице. Он местный, просто ничейное пространство, со всем готовым для тебя, создает ощущение абстрактного уюта, не говорящего ничего о тех, кто его создал. И, стало быть, ты им не должен ни свое соответствие, ни свое уважение. Дают здесь только необходимое, и все – просто за деньги. Он может здесь расслабиться. Расслабляется он, сидя на диване. Смотрит перед собой. Иногда закрывает шторы, иногда нет, причем, это зависит от настроения, а не от освещенности дня. В любом случает, он делает все, что нужно сделать, сразу, заранее. Почему он перестал ходить на работу и вместо этого начал ходить сюда? Он работал не ради денег, а потому что не делать этого означало делать что-то еще, и все равно отдавать себя. Причем настолько, что сам начинаешь меняться, подстраиваясь под деятельность, под какие-то совершенно нелепые функции. Начинаешь привыкать к этим процессам, жить с ними, чувствовать их в себе. Последнюю неделю в офисе ему все время хотелось остаться одному. И однажды утром он не пошел, испытав кроме детского чувства победы, еще какое-то смутное  удовольствие взрослого человека,  который никому не нужен. Теперь он приходит сюда каждый день и на ресепшн думают, что он тут  чем-то занимается. Гостиница не блещет популярностью, а постоянные клиенты намекают им на их состоятельность, так что все, вплоть до уборщиц выработали к нему подчеркнутое отношение. «Как к своему». Думаю, если бы я тут, скажем, торговал чем-нибудь, то они даже прикрыли бы меня от расспросов. Несознательно конечно. Есть у них и понимающие кивки, дескать, ясно все с тобой, и от этого тошнит, но это лучше, все равно, несомненно, лучше. Продолжая, конечно, жить дома, с родителями, в отдельном крыле их большого дома, «его личном пространстве», тоже тщательно подчеркнутом. Он часто замечает, как родители останавливают себя, чтобы не заговорить с ним о работе, о том, нравится ему там, или нет. Они дают ему определиться, такие либеральные со своим баблом. Нет никакого значения, что он выберет, им действительно, настолько повезло в жизни, что они искренне верят – у него доброе сердце, ПОЭТОМУ он добьется своего в этом мире. Иногда, когда он ослабевает, ему кажется, что он и сам согласен захотеть чем-нибудь заниматься. Найти свое место. Но для этого нужно хотя бы научиться жить. А ведь невыносимо трудно бывает просто ходить по улице, трудно разговаривать, потому что каждый, кто открывает рот, играет перед самим собой, и Миша почти сразу перестает понимать, о чем говорят. Его внимание отвлекается, он заворожено наблюдает, как собеседник прячется и уклоняется, как он открывается и закрывается, и все это с единственной целью – пронести себя, продемонстрировать, каким нужно его видеть. Этот образ Миша разглядывает, вычисляет по ужимкам, совершенно не понимая иногда, чего от него хотят в данной ситуации, на этой улице или в этом доме. И нет никакой разницы – это отец, чью жизнь я наблюдаю каждый день, или это новая девушка, красивая и мягкая на ощупь. Они не должны говорить со мной. Я и так знаю, что будет дальше. Иногда то, что еще и разговаривать обязательно, вызывает в нем волну возмущения.

Последний раз, когда он был на работе, к нему пришел парень из соседнего отдела. Тому  явно было нечего делать, но он не хотел показать этого. А изображал очень плохо, выдумывая темы на ходу, чередуя вопросы с таким откровенным «э…». Миша смотрел на его рубашку, на ее ворсинки в солнечном свете. Чувак за разговором присел на краешек Мишиного стола, и это не было непринужденным движением, а было так, словно видишь это в каком-то офисном фильме.  Жопой на мой стол, и все ради чего?  В какой-то момент я понял, что если он не прекратит, то я должен буду ответить. Скорее всего, именно так получится. А так не хотелось бы играть с ним, отвечать ему. Хотелось сделать что-то, чтобы выразить отношение ко всему этому комплексу дерьма, в целом. Миша встал и ушел. Без объяснений – тоже, как в кино.

Сидя здесь день за днем, я, наверное, все-таки собираюсь что-то сделать. Я то и дело перебираю занятия, словно смогу нащупать, вспомнить, кто же я на самом деле. От этого так разит привитым пониманием судьбы и человеческой самореализации, что я не могу не впадать в самобичевание. Ругаю себя последними словами. Миша сидит на диване, иногда с прямой спиной, иногда согнувшись, а иногда развалясь. Но всегда он мрачен, и  старается как можно меньше шевелиться.  Или шевелиться как можно медленней. Если ему необходимо  встать, то сначала он испытывает досаду. Обычно терпит до последнего и когда, наконец, срывается и идет, то двигается слишком резко. А потом, вернувшись, не может найти покой, не знает, как сесть, и снова в голове со всех сторон: «Что ты вообще тут делаешь?»

Сегодня он закрыл за собой дверь, не встретив никого по пути, ни за стойкой внизу, ни в коридоре. Это хорошо само по себе, он теперь представляет собой только свое тело, и долго просто сидит. Но начинается снова, и теперь это морок иного свойства. Он разглядывает казенные журналы на столе перед собой и вдруг их покой кажется ему чреватым, предшествующим, почти предвещающим черт знает что, взрыв, разрушение. Он протягивает руку и немного сдвигает верхний журнал. Под ним какая-то бумажка. Он не станет смотреть. Новое положение журналов – наглядный результат того, что он только что повелся, и это не дает больше смотреть перед собой, ему приходится, обжигаясь о стол, смотреть по сторонам. В пустой комнате. Дергается, хоть и нет никого. И  в результате неуклонного нарастания чувства собственной глупости, стало казаться, что сегодня, именно сегодня все изменится.  Он какое-то время поддерживал эти мысли. Лифт пришел на этаж, и он даже задержал дыхание. Но за звуками лифта ничего не последовало, никто не прошел по коридору, и он сразу бросил все это. Даже встал и подошел к окну. За его спиной мелко постучали в дверь. «Откуда?» Вроде не было шагов. Стучат снова. Настойчивость настораживает, он тихо идет  через комнату и выключает свет – может, меня и нет здесь. Кому я могу понадобиться? Соседи? Это интересно. Радует, что здесь в каждой двери есть глазок! Миша видит в только женскую руку, упирающуюся в дверь.   Женщина, видимо, тяжело дышит, судя по тому, как бьется жилка на руке, и по тому, как рука немного сдвигается, перехватывая плоскость. Он отвернулся и прислонился спиной к двери. Это она. Я сказал другой номер, но ведь это был номер на моем этаже. Она сидела тут где-то и увидела, куда я зашел. Вычисляла. Что от меня надо обычной шлюшке? Лет семнадцать ей, наверно. Моложе меня. Неужели я совсем как маменькин сынок выгляжу, раз она решила нажиться,  да еще и выслеживает меня? Или там что-то другое придумано? Что-нибудь посерьезней. Ему кажется, что он слышит там, за дверью, едва различимый мужской голос. Снова смотрит в глазок. Девушка уже стоит так, что ее видно, но лица все равно не разглядеть – она низко наклонила голову. Только капюшон ее курточки мерно колышется вместе с дыханием. Она все еще  опирается рукой  – теперь о стену. Ей правда плохо, или она разводит меня? Когда он так говорит себе, это значит, что он уже сдался. Миша открывает дверь, она быстро делает  шаг внутрь, и закрывает за собой, вырвав дверь из его руки. Она меньше чем в шаге от него, но он не может различить ее черты в темноте. Ему не по себе – может это вообще не она. Девушка стоит неподвижно, это начинает настораживать. Но тут, словно заметив, наконец, излишнюю длину паузы, она переминается с ноги на ногу.  Так, это уже что-то понятное. Он протягивает руку и снимает с нее капюшон, проводит пальцами по лицу. Странная шлюха, значит можно вести себя странно, правда? Врят ли она как-то среагирует. Волосы короткие. Это не та девчонка или она подстриглась. Лицо на ощупь не говорит ничего. Она немного приоткрывает губы, когда он касается их, но так неэротично, словно ждет, что ей положат что-то в рот. Он воспринимает это как знак, и расстегивает ремень. Но потом застегивает обратно – черт ее знает. Он думает, что сначала надо попробовать ее расколоть, узнать, что она такое. Ты выключил свет и устроил ребус самому себе. Если это кто-то другой, то почему она не возмутится, не включит свет, чтобы я понял? Зачем таким простеньким девочкам подменять друг друга? Он расстегнул и снял ее куртку. Она щуплая как мальчик, с костлявыми плечами и маленькой грудью. Продолжая раздевать, он начал сверху, оставив ее в одних джинсах. Она так и стояла, опустив руки по швам, кажется, подыгрывая ему. Это разозлило.  Он повернул ее как куклу, спустил штаны и нагнул. Она только глубоко вдохнула, и все стало в порядке, она отвечала как положено, и она ему нравилась, хоть он и по-прежнему не видел ее лица. Чтобы разглядеть, он лег на пол, в луч света, пробивавшийся из-под шторы, и пригласил ее сверху. Она стала сверху, а он, наконец, увидел ее. Это другая девчонка. Лицо худое, тонкие брови. Если бы не женственность скул и шеи, ее можно было бы принять за парня. Она не красится и подстрижена как попало. Пропащая судьба. И явно старше меня. Тени под глазами, складки в углах рта. Она поводит плечами, распрямляя их, она действует все своим позвоночником. Тут что-то грохнуло в коридоре за дверью, и девушка прижалась к Мише в настоящем страхе. Пришлось кстати, и он почувствовал, что это запросто может кончить его. Она замерла – слушает,  снова никаких шагов снаружи. Она дышит все глубже, и, видимо, так успокаивается. Сейчас она продолжит, и тогда точно. Она вдруг резко выпрямилась и замерла. Ну, давай. Он  ждет как в театре, что именно она сделает. Но ее глаза расширены. О нет, только не сейчас, не впадай в панику, хватит странностей, я же просто человек, детка. И она, словно в ответ на его мысли, сжимается, просто стискивает его внутри, и начинает двигаться резко, с удвоенной силой, так резко, ему даже больно. Тем не менее, он настолько поражен, что это его решает. А она все продолжает двигаться, словно ей все равно, с прямой спиной и закрыв глаза. Нет, ее глаза открыты наполовину.  Она смотрит на него, но не видит. Он зажмуривается, перед глазами – цветные вспышки. Это продолжается еще какое-то время, а потом просто заканчивается. Она слезает, подходит к окну и садится на корточки у батареи. Он тоже встает, как ни в чем не бывало. Включает свет. Ну, погоди, сейчас я, по крайней мере, посмотрю на тебя, поговорю с тобой. Голая девчонка на полу, сжавшаяся у батареи вызывает ощущение абсурда. Она ловит его взгляд и отворачивается, но, видно, сразу думает: «Не торчать же тут вечно», встает, двигаясь немного напоказ. Она странная и запросто может стесняться себя. Тощая и плечистая. Так и несет мое первое впечатление до кровати. Ее глаза бегают.

-Садись.

Ну вот, я первый заговорил с ней. Даже поругал себя. Но от этих слов  не стало ее скованности, будто и не было. Что она делает здесь? Мне ведь, наверное, надо спросить ее. Она смотрит на него, усмехается и отводит глаза. Дескать, спрашивай. Миша молчит и смотрит. Она сидит на краю кровати сгорбившись, уперев локти в колени, а лоб – в растопыренные пальцы. Кожа на животе собралась складками. Она и не думает одеваться. Кажется ей все равно, что девчонки так не сидят. «Представь себе, что у тебя такая девушка» – подумал Миша.

Потом, когда он все же спросил, она снова стала скована. Скована, но иронична. И по-прежнему, толком не сказала ни слова. Как будто Миша в  чем-то провинился перед ней. Она явно присматривалась, не ожидая ничего хорошего. А потом, как-то незаметно, он прошел этот тест. Где-то между тем, как вздохнул, чтобы как следует надышаться, и тем, как, лежа на кровати, затушил сигарету и снова растянулся во весь рост, готовясь встать и одеться. Она сразу и быстро оделась – начала, как только он начал спрашивать. Одеваясь, она взглянула пару раз на дверь, словно торопится. Но когда он вот так растянулся, а потом рывком сел, дескать, хватит уже, пора,  – тогда ее недоверие выключилось. Она вдруг остановилась, остановила себя недоверчивую, и оказалось, это была не она. Какая-то запятая промелькнула в глазах. Склонила голову на бок и смотрит.  Миша почувствовал – что-то произошло, и тоже остановился с ботинком в руке. Смотрит на нее в ответ. У нее теперь такое лицо, словно болит голова или ей кого-то жалко – брови сведены, лоб слегка наморщен. Но в глазах уже нет и тени препятствия. Миша почему то подумал: «С такими девушками можно делать что угодно. Не потому что им все равно, просто они оставляют плохое позади». Она сказала:

– Я позволю себе сварить кофе, ладно?

В этом были все извинения, которые могли потребоваться. Не дождавшись ответа, пошла из комнаты. Он  остановил ее, взяв за плечи. В его руках она замерла. Развернул к себе и по-отечески поцеловал в лоб, чтобы поставить все на свои места. Если она думает, что  сейчас мы начнем дружить. Маленькая моя. Она отстранилась, ее лицо снова закрылось плотной ставней. Бывшее до этого выражение застыло, как неживое.  «Опять остановилась от неожиданности» – подумал Миша,- «Какая странная… может у нее что-то с головой?» Она уже на кухне, поставила там чайник. Он тоже пришел. Сел и смотрит на нее. Она делает все молча и удивительно ловко, словно находится здесь уже не в первый раз. Миша задал свой вопрос:

-Скажи пожалуйста, зачем ты пришла сюда?

Если она решит, что я ее прогоняю, то я ее прогоню. Значит и не важно, что она именно скажет дальше. Но она ответила без паузы, так, словно это обычный разговор:

-Меня опять похитили. Точнее, так –  меня похищают время от времени. Я совершенно не помню, что происходит там, куда я попадаю. Из какой-нибудь двери, вообще из любого места, которое не видно целиком, высовываются руки, хватают и затаскивают, а потом – ничего. Потом я обнаруживаю себя где-то. Где-нибудь в неожиданном месте. Иногда в безопасном, а иногда – подстава. И не могу вспомнить, чем заслужила то или иное отношение.

Пауза, она пьет кофе, подняв брови, дескать, вот так, представляешь, тоже бывает. Миша вдруг думает, что ему, наверное, она тоже кофе сделала. И правда. Это кофе с молоком, как у нее. Он смотрит в чашку, когда она продолжает:

-Сегодня меня оставили перед твоей дверью.

И все. Кажется, все сказала. Боже мой. Она думает, я поверю. Ну ладно, это все, предположим, она с какой-то целью придумала. Надо расспросить о ней самой, сразу станет ясно, насколько она врет.

-Скажи, а ты вообще кто? Из этого города?

Она посмотрела ему в глаза.

-Я не помню. Из того, что составляет внутренний образ, почему-то есть только смутные ощущения эмоций. Вместо памяти о том, что произошло я, помню, хорошо мне было, или плохо. Никакого детства, имени или фамилии. Как будто… нет, правда, иногда так и кажется – что я просто недопроснулась.

– И давно это с тобой?

-В смысле? Когда недопроснулась? Ну, видимо, сегодня вечером, перед твоей дверью. Других вариантов нет в моих дырявых карманах.

Как нелепо поэтично.

– А почему ты переспала со мной?

Слишком очевидный подтекст – «тебе что, и без того мало?» (если это правда). Но она опять отвечает просто, почти извиняясь:

-Потому что не знала – может, так надо.

Он вдруг подумал: «И в самом деле…» И отвел глаза. Глупости.

-Но, вообще, я не жалуюсь – если вести себя хорошо, он не подставит меня совсем. В смысле, под поезд, например.  И еще: не проси меня, пожалуйста, вспоминать, кто я. Если я начинаю – уже пробовала, конечно, – возникает ощущение, что вот-вот вспомню, но опять не получается, а ощущение такое четкое, что хочется попытаться снова. Это застревает в мозгу, стоит только начать, и с каждой попыткой становится все хуже, поскольку думаешь: «Ну, в следующий-то раз уж точно». Я в итоге даже начинаю себя заставлять это опять делать. Дескать, как можно жить и не помнить, кто ты есть. Так что, лучше и не ввязываться.

Она снова замолчала. Сидит и смотрит в пустую чашку. Она сейчас предупреждала, как вести себя с ней дальше – или мне показалось? Сидит, как будто ждет, когда скажут, что ей делать. Миша отвернулся к окну и закурил. Она, как незнакомый еще человек, совсем не ощущалась за спиной, словно ее там и нет.

– Оставайся у меня, хочешь? Ну, в смысле сегодня.

Она осталась. Больше сексом не занимались. Утором чистили зубы, встав одновременно, словно им обоим, независимо друг от друга, надо куда-то. Ему не было нужно никуда. Он вышел из ванной – она первая закончила – и застал ее сидящей на краю кровати. Она ждет. Ему вдруг стало не по себе. Она ждет, что я буду ее «развлекать»? Или ждет, что ее заберут отсюда? Поверил уже, что ли? В любом случае, наблюдать ее здесь такой недопустимо.

-Пойдем, погуляем?

Она тут же встала. Когда вышли в коридор, он подумал, глядя на нее, что давно не видел женщины вообще без какой-либо сумки.

Вышли и прогулялись через парк, по тротуару вдоль шоссе, через торговую улицу и снова в  другую часть парка. Она шла ровно в такт, не смотрела на прохожих, у нее было такое уверенное в себе выражение лица, что он подумал –  может она даже и из богатых, чем черт не шутит. Она не ответила ни на один взгляд, брошенный на нее.   Когда они вернулись в парк, она сказала:

–Ты, наверное, хочешь есть?

-А ты?

-А я нет. Но я подожду тебя. Вон забегаловка.

Действительно – спиной к ним повернут шатер фастфуда. А он и в самом деле, хочет есть. А она – в самом деле нет? Мы вместе уже почти сутки,  и она еще ни разу ничего не ела и не пила. Так и правда, не каждый может. Как раз об этом, может, и стоило бы задуматься. Он встал в очередь. Она осталась и села на скамейку. Пока он ждал, стоя спиной к ней, то испытал минутное облегчение не думать пока обо всем этом.  Потом он ест и смотрит на нее. Она должна бы сейчас курить, или что обычно делают, когда ждут? Она, видно, совсем о нем сейчас не думает, смотрит на прохожих. Отсюда, издалека кажется, что она заглядывает им в лица, когда они проходят мимо. Как будто она думает каждый раз: «А этот не ко мне?» Кого она ждет? Своего «похитителя», или опасается встретить знакомого? И помнит все, на самом деле. Если то, что она говорит правда – а выглядит очень похоже – то, наверное, она сама  не знает, кого ждет. Как на войне, постоянно вглядывается на всякий случай.

Они вернулись в номер. Миша и не думает возвращаться домой, он же должен разобраться, что происходит. Они проводят ниочемное время Миши вместе. Сначала, когда он, ни капли не излечившись, и не желая заполнять ее историей свои пустоты, садится на свой диван, она садится рядом. Он автоматически подвигается, освобождая ей место, и понимает, до чего же глупо он сейчас ведет себя, до чего же глупа вся эта ситуация. Она сидит и смотрит перед собой, потом закрывает глаза. Может она и сейчас ждет? Он встает и уходит на кухню, садится на подоконник. Тоже ничего место, можно смотреть в окно, если мысли не одолевают. Так и просидели до темноты. Он успел дважды выпить чай и почти заснуть, успел захотеть обратно на диван, а она так и не издала ни звука. Словно ее там и не было. Когда он заметил, что определено начало темнеть, то подумал – что ж, день прошел, а к нам так и не явился таинственный дух. И сразу пошел поверить, а на месте ли она. Кажется, он слышит легкие звуки, шорох ее одежды при дыхании.

– Зажечь свет? Уже темно.

-Да нет, я пойду вообще.

Голос не обиженный, а такой, словно она, наконец, высказала то, что давно собиралась. А лица опять не разглядеть.

– А я, все-таки, включу.

Он дошел до выключателя и когда повернулся, то она уже встала и шла ему навстречу к выходу.

-Ну, и куда ты пойдешь?

Не хватало еще сейчас в уговоры играть. Она в ответ только усмехнулась. Трагическая такая. Ну, иди. Она вышла в коридор и, закрывая дверь, тихо сказала «пока», слишком тихо. Чтобы я уж точно понял, что она у-хо-дит. Что она хочет, чтоб я сделал? Со всем этим? Или – да, его осенило! – она видит, что он  теперь вроде как тоже здесь и не собирается ни на что отвлекаться, и значит, ее бред может быть проверен. А ничего не происходит. Она просто сбежала. Он слышит, как хлопнула дверь подъезда и идет к окну. Она почти выбегает, идет быстро. Сразу видно – знает, куда. В дальнем конце гостиничного двора, в тени кустов, ее уже не видно. Он возвращается на свой диван, но опять слышит на улице быстрые шаги. Выглядывает в окно. Она бежит назад, слышно, как она распахивает двери в холл. Вот, попалась, теперь придется ей изворачиваться. Погоди, кому попалась? Мне она ни на черта не нужна. Он ждет, когда позвонят. Но лифт безмолвствует. Он вдруг испытывает прилив геройских мыслей. И вообще, пойду навстречу, пусть ей будет легче изворачиваться, пусть хоть знает, что я смотрел в окно, беспокоился. Он спускается на первый, но там никого. Дверь холла открыта настежь. Как швейцар не доглядел? Он проходит мимо пустой стойки на улицу. Там тоже никого. Куда она делась, может номер перепутала? Вдруг ему представляется, что он – это она. Открываешь стеклянную дверь, за которой – освещенный холл, но, открыв ее, видишь только  вязкую темноту, гораздо большего объема.

Ее не было ни завтра, ни послезавтра. Он спросил у швейцара. Тем же вечером, когда она пропала, он съехал с номера насовсем. Там и ни минуты нельзя было провести, ожидая или, наоборот, не ожидая ее. Любопытство, исключительно сладкие лапы любопытства. Через два дня он поймал себя на том, что хоть он уже и не интересуется ее дальнейшей судьбой, но так, не видя ее саму, все, что она рассказала, кажется вполне возможным. Каким-то неочевидным образом, но вполне возможным. И – жаль, что он так и не узнал, что случилось с ней дальше.

Он спустился в метро, ему надо на другой конец города. На перроне полно народу, поезд вот-вот будет. Люди уже не занимают время, а смотрят перед собой в нетерпении. Они переминаются с ноги на ногу, от этого вся их масса колышется в нарастающем  воздушном потоке из туннеля. Он ловит это зрелище,  глядя только на плечи отдельно от тел, или только на руки, все в месте собирающиеся заходить. Кто-то неподвижен там, вдалеке.  У соседей вокруг тоже сбивается ритм. Поезд подошел, двери открываются, те, кто перед ним, начинают заходить. Он снова ищет взглядом неподвижную фигуру, и в последний момент находит – по оглядыванию людей. Это она. Она стоит, закрыв глаза. Он тоже застывает от удивления. Его толкают и он, очнувшись, выбирается обратно на перрон. Подходит к ней, двери закрываются. Поезд отъезжает, а она все стоит, как манекен. Последний вагон словно качнул ее за собой, и она сделала маленький шаг вперед. Миша посмотрел на ее ноги. Оказывается, она и так уже стояла за ограничительной линией. Он рефлекторно схватил ее за рукав. Даже  оглянулся после такого резкого своего жеста. Оказалось, действительно смотрят – старичок со скамейки в середине станции. Издалека. Он берет ее под руку и отводит от края платформы. Если что, у него же и спрошу: «А не знаете, давно она тут стоит?».  Сестра или подруга друга. Она идет вслепую, слегка запинаясь, как сомнамбула. Это так очевидно, что даже, кажется, что она притворяется.  Они зашли за колонну, теперь никто не видит их.

-Эй! Открой глаза, это я.

Она не реагирует.

-Ты зачем тогда убежала, скажи? Это я, парень из гостиницы. Помнишь меня?

Ее глаза зашевелились под веками. Вдруг ему стало страшно, словно она сейчас посмотрит на него с того света.  Но она просто медленно и сонно открывает глаза. Ее лицо ничего не выражает. Фокусирует взгляд на лице Миши и сморщивает лоб в свойственной себе манере, словно плохо видит.

-Я  сама не поняла, зачем убежала.  Только одно помню – когда захотела вернуться и открыла дверь, там вместо  светлого помещения была темнота, плоская как скотч, а когда я обернулась, то на улице уже было то же самое.

Ему не отхотелось слушать дальше. Может она и не собиралась дальше ничего говорить, но он включил обаяние, и приобнял ее.

-Пойдем отсюда.

Она пошла, но потом почти у самого эскалатора остановилась.

-Я вот что подумала… Ты что сейчас собирался делать?

Он сделал вид, что не расслышал и шагнул на лестницу, чтобы и она, прежде всего побыстрей определилась сама по себе. Она шагнула за ним.

По дороге наверх он повернулся к ней лицом. Она широко улыбнулась, лицо раскололось пополам, преломилось и назад. Видимо, она готова к расспросам. Но он отвернулся. Чувствуя спиной ее близость, он вдруг осознал, что невыносимо теперь узнавать ее. Как общаться, совершенно незнакомым человеком, когда с самого начала узнал о ней много такого, что застит вообще-то глаза на общечеловеческом уровне? Просто сначала только трахались, так и познакомились. Не за что зацепиться в общении. Смешно.   Вот и поверхность, и нужно принимать решение куда идти. Пошли в магазин за бухлом.

Они напились быстро и решительно. Миша пошел в гостиницу, сделал это как первое попавшееся. Портье, само собой, дал ему ту же комнату. Мне, постоянному клиенту, он – со своей ухмылочкой. Миша подумал, когда поднимался вслед за ней по лестнице: «Может ей здесь не по себе?». Вполне возможно, она думает, что я издеваюсь. Но она не подает виду. Тот же самый холл, черный, как скотч – так она выразилась. В номере он облегченно сел на свое обычное место. Она глядит на него как-то пристально. Она думает, что я нашел себе тут псевдо-дом. Он  посмотрел на ее в ответ, думая победить глаза в глаза, но оказалось, она смотрит немного ниже, на пол за диваном. Он отвел взгляд. Ну что тут поделаешь? Опять непонятно, на что она уставилась, и сколько это будет продолжаться. Он, не вставая, подтянул к себе ногой журнальный столик и поставил на него еще одну бутылку, которую только что держал в руке. Какое-то время он смотрел на бутылку, думая о том, что вот, она еще не открыта, и если не открыть ее, то определенно, дальше будет совсем не так, как если ее открыть. Этакое волшебное вещество. Она подошла и села рядом с ним, смотрит перед собой и улыбается, так, словно наконец сейчас произойдет что-то хорошее. Они пили по очереди. Он думал, что сейчас они не общаются через бутылку прикосновением губ к одному и тому же предмету. Потому что спирт все стирает. Бутылка у меня в руке. Каждый раз простерилизовано моя. Он посмотрел на нее и спросил:

– Скажи пожалуйста, как тебя зовут?

Она молчит, словно не расслышала. Он отворачивается и тогда только она отвечает. В голосе сарказм.

– А зачем тебе это знать? Вдруг окажется, что мы уже встречались? Круто будет? Или нет, потом, когда ты услышишь где-нибудь похожее имя – ты вспомнишь меня, так что ли?

Что тут скажешь? Миша помалкивает, раз она в таком настроении. Да она и сама, видно, хочет это замять и встает. Вышагивая  уже нечетко, она подходит к окну и упирается лбом в стекло. Он осматривает ее со спины и замечает, что у нее развязаны шнурки.

-Завяжи шнурки.

Она смотрит вниз, наклоняется и завязывает. Он смотрит на ее задницу. В конце концов, я уже трахал ее. Сейчас об этом думается с облегчением. Она снова уперлась в стекло лбом  и когда она говорила, стекло запотевало вокруг головы мутным ореолом.

-Вот, говорят, известные люди – они как шлюхи. Но я – обычный человек, а в своей голове такая, что вся эта система стыда и достоинства теряет смысл. Я, например, каждый раз, когда стою так, что меня можно было бы трахнуть, испытываю стыд. Не настоящий, а какой-то символический, но душок чувствуется. Как будто я вдруг случайно предложила себя. Даже не стыд, просто жопа на мгновение кажется немного чужой, выдающей меня.

Странно она говорит. Как пишет, или книжку про себя представляет. Он встал и подошел к ней. Какое у тебя выражение лица? Но она повернулась к нему и сразу поцеловала, и он не успел разглядеть.

Когда потом, обнимая ее, он посмотрел за окно, то увидел, что там повесили огромный рекламный плакат с изображением известной певицы. «Ах, вот она о чем – известные люди…» – понеслось в его голове. Оттого, что он понял, как возникла ее мысль, пьяная радость подкатила изнутри – все-таки мы с одного дерева.

Уром она привстала в постели, как только он открыл глаза. Ждала, когда проснется. Посмотрела на него, прищурившись, и спросила:

-Ты этот день тоже собираешься со мной провести?

Ну вот, прямо с утра. Он никак не собирался проводить этот день. Но теперь ничего, кроме «да» ответить не смог. О, как я люблю прямые вопросы, и вообще откровенность. Я просто предан откровенности. Он сам не мог смотреть на нее, поскольку через минуту уже не был уверен, не соврал ли, согласившись. Посмотрел, только когда она снова легла. Тогда он тоже приподнялся на локте. Она улыбалась, закрыв глаза. Ну вот. Миша чувствует что-то вроде обреченности.

-Ты чего улыбаешься? – он проводит пальцем по грани ее носа; это помогает непринужденно говорить острые вещи –  Ты думаешь у меня такая уж интересная жизнь? Я вообще ничем не занимаюсь, живу с родителями. Тут – пока деньги не кончатся. А потом домой вернусь. Может, на работу пойду устраиваться.

Она продолжает улыбаться и, не открывая глаз, отвечает:

– Да нет… если ты бы не хотел со мной проводить этот день, то мне пришлось бы уходить, а на улице дождь.

Он посмотрел в окно. И правда, дождь. Откинулся на спину.

Потом он вышел на балкон смотреть дождь. Она тоже пошла с ним. Похоже, я действительно и не спрошу больше, как ее зовут. Оба они сели на корточки, прислонясь к стене. Капли, отлетая, доставали кончики пальцев. Через какое-то время они, также молча, встали и ушли обратно – сначала она, потом он.

Они провели вместе два дня. Она больше ни разу не заговорила о том, что с ней происходило, о том, что она ничего не помнит, о том, что ей делать теперь. Иногда ему казалось, что даже когда он думает об этом, она начинает улыбаться,  демонстрируя, что все в порядке. Вобщем, она была скорее грустной, чем веселой, скорее молчаливой, чем разговорчивой. Но не слишком. Больше  ни разу от нее не слышно было таких законченных, книжных предложений. А он сам все время думал  об ее исчезновениях. Он, очевидно, привязывался  к ней, привыкал к ее ритму и ее внешнему виду. Просто потому, что она не уходила. Он говорил себе: не удивительно, что ты думаешь о похищениях, в том, что там с ней происходит, наверняка есть повод для ревности. Наверняка.  Чем больше он воспринимал ее как своего партнера, тем меньше он мог поставить ее рассказ в рамки реальности. Сам говорил себе, что это не может быть правдой, хотя именно поверив, он и остался здесь.  Сначала пытался даже поставить себя на ее место.  Но, черт возьми, это же диспозиция, взаимоотношение двух, разделяющее их во всем, что у них есть. Признавая человека своим, пытаясь сохранять это, начинаешь со временем замечать, что когда у него что-то по-другому, чем у тебя, то это более, сильнее по-другому, чем у остальных, не столь близких. На третий день он, глядя, как она  одевается, поймал себя на том, что ему было бы интересно знать, каково это – когда у тебя есть такая власть, как у того кто похищает ее. Я же должен к ней как-то относиться, но как я могу к ней относиться, если все, что я знаю о ней – это такая история. Если все, что она сама знает о себе – только эта история. К тому же, без подробностей. Что остается, как ни думать об этом? Потому что у меня нет никаких оснований прогнать ее. Вечером перед сном Миша в ванной смотрит на себя в зеркало. Она не спит и просто ждет его, он видит в проем  двери ее лежащие ноги. Он смотрит на себя и думает: «Какой он – тот, кто похищает ее? Какое у него лицо?» Потому усмехается своему отражению и решительно идет к ней. Ты, кажется, совсем повелся.

Кое-что он делал, как специально.  Уходил из номера ночью, просто стоял на лестнице и ждал. Ничего не произошло. Оскорбительное ничего. Утром третьего дня он сказал ей:

-Иди, пожалуйста, погуляй. Мне нужно кое с кем встретиться.

Вот я и сам делаю вид, что занимаюсь чем-то в этой гостинице. Когда она уходит, он  даже думает звонить тем, с кем лучше встречаться без нее, но потом, пролистав пару номеров, бросает это и  идет за ней. Она еще, вероятно, не далеко ушла. Может с ней  и правда случится что-нибудь, я имею основания волноваться за нее. Когда он выходит из холла, она все еще стоит на углу, но вот зажегся зеленый и она пошла. Он побежал, почти догнал ее. Идет в нескольких метрах позади. Видимо, она не знает, куда идти, поэтому просто шагает вперед. Идет так целеустремленно, что и он догадался не сразу. Подумал сначала: «Вот, посмотри, она тебя обманула, помнит что-то, куда-то направилась», но потом обнаружил, что это лишь видимость, которую она создает, чтобы на нее особенно не глазели. Делает вид, что она на своем месте. Этак она долго сможет протянуть, даже со своей амнезией. Он на миг проникся к ней уважением. Она лавирует между людьми и местами. Без цели и смысла – на самом-то деле.  Но прямая улица заканчивается и  ей скоро придется свернуть. Вправо или влево? Она, приближаясь к повороту, стала как-то волочить ноги. Никто не видел, кроме него. Потом слегка запнулась левой и тут же пришла в себя, выпрямилась и стала нормальной. Перекресток – и она свернула налево. Он был поражен и посмотрел на ее лицо. На повороте можно успеть поймать профиль. Она улыбалась во весь рот. Миша остановился. Сука. Как же так? Или она просто заметила тебя?

Он вернулся домой. Выпил. Она пришла через пятнадцать минут, что, конечно, тоже доказывает, что она его заметила. Он стоял у окна и видел, как она приближалась к зданию. Вернулся на свое место и сел. Когда она постучала, он и бровью не повел, только видно было, как глаза отсчитывают время, застыв в одной точке. Одно мгновение, второе, третье. Сейчас она постучит снова.  На третий раз он резко встал и пошел открывать. Она выглядела как кошка, наевшаяся крысиной отравы – еще в порядке, но уже понимает, что конкретно прокололась.

-Можно?

Он ничего не ответил и ушел обратно вглубь номера. Она раздевалась в прихожей, а он сидел на своем месте и ждал. Тишина заполняла его. В такие моменты, когда все уходит из-под ног, когда  кто-то предает, он проникается молчанием. Ничего не скажу, все это ложь, и сомневаться, и выяснять – само по себе слишком доверчиво. Она  зашла и села рядом. Наверное, смотрит на меня. Я стараюсь из всех сил возвести стену между нами, не видеть, не чувствовать, что она на меня смотрит. И тут он вдруг спросил:

-Ты что, довольна всем этим? Ты была рада, что я тебя выгнал? Я видел, как ты улыбалась.

Он посмотрел на нее с горечью, но осекся. На ее лице написано искреннее удивление. Он продолжает:

-Что?  Да, я проследил за тобой. Ты же со мной живешь.

Глупость. Ты что, ее своей считаешь? Это был твой подтекст? Но  она словно и не заметила. Со вздохом закрыла лицо руками. Неужели, дошло, что ошиблась тогда комнатой? Она спросила, глухо, из ладоней:

-Ты что, издеваешься?

-Это ты издеваешься!

Она отняла руки, и ему вдруг показалось, что она так любит его. Он замер. Она говорит быстро – боится, что он и слушать не станет:

– Подожди, подожди! Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? Сама скажу. Это единственное, что я помню из того дня. Так старалась запомнить именно это. Так вот, я очутилась перед твоей дверью, ты впустил меня. Потом мы занялись сексом…(она смутилась!) Неужели ты не почувствовал, что нас тогда было трое? Он вошел в комнату, когда я сидела на тебе, я просто сжалась от ужаса, но не могла подать вида. Вдруг от этого стало бы только хуже? А потом – он тоже делал это со мной. Неужели ты не заметил, что одновременно с тобой во мне был кто-то еще?

Он молчит. Я почувствовал, что стало тесней. Значительно тесней. И от этого кончил. Неужели она так разводит меня? На что? Хочет, чтобы  я сошел с ума, как она? Так неожиданно, так запросто говорить об этом? Не может быть. Он смотрит перед собой, и видит, как все цвета на миг теряют яркость, а затем, наоборот, становятся слишком резкими. Он знает, это значит – изменение произошло, что-то в нем уже поверило. И он вдруг расслабляется. Он тоже умеет просто бросать делать что-то, отворачиваться и идти дальше.  Не надо затягивать момент откровения, ты ведь тоже поняла, что я не знал, правда? Он смотрит на нее. Она улыбается. И он целует ее. Словно они обычные парень и девчонка, и им обоим нечего сказать.

Когда он раздел ее, она не лежала спокойно, как раньше, ожидая, что  будет. Она вздрагивала, волоски на ее теле поднимались от его дыхания. Она словно впервые обнаружила себя голой, просто голой, прежде всего. Он стал разглаживать ее кожу, отводить руки и прикасаться опять. Скоро она  перестала вздрагивать, и стала немного подаваться в ту сторону, куда двигалась его рука. Замечая, что именно ей нравится, он не делал этого сначала, а делал потом, вместе с другой такой найденной уловкой, чтобы было чем добавить. Если таким образом удавалось еще больше развести ее, или если она сама разводилась от чего-то, то он подписывал этот момент долгим и сильным до конца, словно говоря «да, это я». Она была беззвучна, и от этой его хитрости собирать слабые места, приходила в восторг. Но начала улыбаться, когда он второй раз провернул это. Он закрыл глаза. Боже мой, кажется, она и не собирается кончать! И тут же она плавно и сильно сжалась, а он кончил от следующего движения, сделанного по ходу мысли, просто по инерции. Она прижалась к нему, обхватила и, кажется, даже смотрела в его лицо. Потом когда он, отдышавшись немного и все еще не глядя на нее, встал с кровати, то подумал: «Она смотрела на меня, а я на нее нет. Я не смотрел на нее из милости. Даю ей просто быть». Может, это первый секс, который она помнит.  И она забудет его, может быть даже скоро. Когда он возвращается, она лежит лицом к стене. Вот именно.  Аккуратно прикрыла задницу простыней. Он ложится рядом и рассматривает ее спину. А ведь эти два дня она жила и думала, что я за него, что я из темного мира. Ее постоянная простота и уступчивость? Хорошо притворялась? Или, на самом деле, она так ко всему этому и относится? Так, как ко мне, в эти два дня. Принимает, не против. Предположим, что все мы знаем разницу между «не против» и «за». Ей со мной тоже повезло. Он спросил в потолок:

-Ты спишь?

Тишина, она уже спит.

Утром она вышла из ванной и растянулась голая на постели. Она так очевидна, со всеми своими мышцами и костями, просто человек, который отвернулся, понимая, что на него смотрят, допускающий это ради удовольствия выйти из воды и полежать так, ничего не делая сразу. От того, что она отвернулась, он стал смотреть на ее спину. На спине видны несколько синяков, еле заметные маленькие пятна. Он подошел поближе, сел рядом. Она не ждет,  что я дотронусь, знает, на что я смотрю. Он изучает кожу, ищет еще. От плотного прилегания его взгляда она дергает плечом. Миша просто останавливает ее:

-Погоди, погоди.

Находит неглубокий порез на предплечье, там, где часто носят татуировки. Этот совсем свежий. Он вдруг снова отчетливо думает, что там ее не только ранят. Досадно, что опять думал об этом, досадно, что Миша так ведется. Хорошо хоть я так и не дотронулся. Он встал, чтобы уйти. Она не выдержала и перевернулась на спину, он этого уже не видел.

Он стоит на берегу канала, опершись о решетку. Лицом к воде,  и никто не видит, что  на воду он не смотрит. Ушел из номера без объяснений. Сначала был уверен – она от его ухода будет чувствовать то же, что другие девчонки. Беспокойство, по крайней мере. Но так не будет, и он немного злится на нее за это. Теперь ему ничего не хочется, кроме как вернуться обратно, потому что весь план, который он себе придумал, кажется отравленным, происходящим из того же предвзятого состояния, которое сейчас полощет его. И я уже вообще не знаю, зачем я, когда стою, ноги свои поставил именно так. Смешно, в самом деле. У меня отношения с призраком. Она – почти подростковая фантазия, потому что с ней, видимо, можно все. И присутствует необязательность, и не по моей вине. Она не помнит ничего из своего прошлого, возможно даже внутри этих нескольких дней не всегда помнит, что было межу нами. Такое, почти чистое сознание, «здесь и сейчас», только грустное и потрепанное. И от этого тоже она у меня действительно есть. Она есть у меня, простое обладание, без противоречий. Даже когда я представляю себе, как она лежит на кровати в полной амуниции и смотрит в потолок, а меня, скажем, нет в номере. Само ее лицо кажется мне не настоящим. Волшебным. И это злое волшебство бросило ее мне. Он вдруг понимает, что дальше будет только терпеть, чтобы не вернуться, и идет назад.

Он открыл номер. Уже темнеет, но она не зажгла свет. В номере никого нет. Он вдруг понимает, что все – ее взяли назад, и может, именно потому, что он убежал от нее. А убежал он, и правда, от нее. Он говорит пустой комнате:

-Эй? Ты здесь?

Конечно он не здесь, ее взяли, когда было еще  светло, иначе она зажгла бы свет. Не факт, ты ни разу не видел, чтобы она что-то такое делала – сама зажигала или гасила свет, например. Это же значит решить, что уже пора, а ей сложно определяться. Он хочет что-то сказать, попросить ее назад, но замирает  с открытым ртом, сокрушенный глупостью своего вида. Он садится на кровать, и тут же из-под кровати вылезает она. Он глядит на нее, замерев, пытаясь разглядеть в полумраке черты лица. Это точно она?  Она села на корточки у его коленей, положила на них голову. Он спросил:

-Зачем?

-Я подумала, что ты ушел, и хотела остаться здесь еще на какое-то время.

Он действительно обладает ей, ее возможностью и будущим, как тот, кто купил в магазине пачку бумаги и несет ее домой, ненавидя каждый шаг, не выдерживая ответственности изначальной чистоты. Один раз придумав, запомнил это, как символ. Когда она раздевается, он думает «моя», и когда она уже разделась, это чувство становится окончательным. Одежда ведь носит на себе частицы дней, а у нее нет другой одежды. Когда она легла рядом, он видит подтверждение – она неподвижна и ждет, за что он возьмется. И он снова думает, что можно все, и от этого вдруг сердце скручивает безысходность. Тупик с провалом в пропасть.

Потом, он думает, что он не мог не подавлять ее, не мог не вертеть ей так, что забыл ее лицо, не мог сделать по-другому, когда ему показалось, что она вскрикнула. Он должен был добраться и, может, именно тогда это было возможно.  Черт возьми, мы были тогда втроем, может мы втроем и сейчас, только так, что я не знаю об этом. Он поворачивается к ней. Она все еще лежит на животе, но тут же оглядывается на него. Улыбается. Словно она хочет утешить меня, чтобы я сильно не переживал из-за своей жестокости. Миша проводит пальцем по ее глазам. Нежный жест: «Ты не плакала?». Она отводит лицо и говорит,  голос ее стал ниже:

-Не спрашивай, сделал ли ты мне больно. Сделать физически больно так просто. Тело так уязвимо, а я не могу хорошо притворяться. Но, в общем, ты угадал.  Мои глаза – как стекла, и с той стороны этих стекол текут слезы. Но это такая боль, которая может быть названа самым большим, что было со мной. Это вообще самое большее, на что можно рассчитывать, хотя каждый раз, когда я ложусь с тобой, я не могу этого ожидать. Что это будет снова. Но это снова каждый раз.

Он не знает, что сказать, он отдал бы все на свете, чтобы просто исчезнуть и не прожить момента, когда она закончит говорить, когда после этих слов надо будет начать снова делать все то, что мы делаем вместе. Она пытается оправдаться:

-Никакого мазохизма, ничего общего с тем чтобы, скажем, пустить себе кровь. Скорее наоборот. Эта боль – сама как кровь, она двигает меня изнутри.

Она отвернулась. Теперь ему кажется – это оттого, что она сейчас заплачет. Может быть, она хотела сказать что-то еще, но продолжения он ждать не стал, встал и пошел на кухню. По крайней мере, всегда можно хоть покурить. Он курит и думает: «Зачем она мне это говорит?». Вспомнил, как хорошо она все делает. Так, как надо. Вспомнил, что в определенный момент он почувствовал пустоту.

Утром она пила кофе и глядела по сторонам, как ни в чем не бывало. Когда человек от нечего делать переводит взгляд от одного к другому, в этом всегда просвечивает его внутренний диалог, ведь это он и не дает тебе сидеть спокойно. Она тоже так дергается, но иногда ему кажется, что она это изображает. Слишком равные промежутки, слишком случаен выбор предмета. А в голове у нее, наверно, довольно пусто, и она растягивает то, что происходит, на максимально больший объем. Он никогда не спрашивает ее, что она запоминает, и забывает ли теперь, пока они вместе.  Это означало бы выдать свою систему ценностей. Помнишь ли ты то-то и то-то. А почему именно об этом спросил?  Но сейчас ему снова хочется разобраться.

– Скажи, а как ты так спокойно можешь допускать, что тебя трахает неизвестно кто?

Ва-банк! Он смотрит на нее во все глаза. Она – в ответ. Поставила чашку на стол и, улыбаясь, смотрела ему прямо в лицо, в глаза, во все, что он выражал собой.

– Да ладно. Я не придаю этому большого значения. У меня ведь нет детей, а расстаться с родителями в моем возрасте допускается. Так что, пользоваться моим телом, не повреждая его – в этом нет ничего возмутительного. Раз уж это и в самом деле случилось со мной. Я, милостью божьей, ничего не помню. Даже он, по-моему, знает, что я не испытываю особого потрясения. Думаю он для того и оставляет на мне следы, всегда снаружи, никогда внутри – чтобы я видела наверняка. Но  когда я вижу их, то удивляюсь, и, чувствуя боль в них, я постоянно забываю, отчего это у меня там болит. Перестарался. Или я просто хорошо умею забывать.

Она снова отпила кофе. Он смотрел на стол перед собой, молча разглядывал свою чашку. Это она налила. Потом спросил:

-Ты имеешь в виду, он ранит тебя, чтобы ты не забывала о своем подчиненном положении?

– Подчинение…  вряд ли ему важно, что я думаю, как я себя соотношу с ним.  Какое-то положение… Я зачем-то нужна, как объект. Порезы – это чтобы держать меня непомнящей плюс немного запуганной.

Она молчит. Потом улыбнулась – хитро – и продолжила:

– Но я поступила так. Как только я задержалась тут у тебя – ведь уже три дня прошло, не знаю много ли это – так вот, я решила  избавиться от этого крючка. Чтобы он не мог заставить меня бояться. Раз уж ему все равно, что я делаю тут. И я твоим ножиком кухонным делала себе на ноге надрезы. Три раза хватило, и,  кажется, подействовало.

Он пораженно уставился на нее.

-Боль нужна живым существам, чтобы отучить их лезть в опасные ситуации. На этом держится насилие. Растениям, скажем не больно потому, что они все равно не могут ничего сделать, что-то изменить. Им не нужны выводы.  И еще, ты не задумывался – больно от всего, кроме операции на мозге. Значит, это и есть воспитатель, который включает боль. Этот воспитатель может применять свой метод так упорно, что ты от одного этого можешь помереть. И вот – когда ты делаешь себе больно сам, сознательно и спокойно, то появляется отчетливый привкус абсурда. Мне потребовалось только три раза, чтобы потерять назидательный момент, чтобы перестать пытаться себя остановить.

Кажется, она гордится этим. Он опять думает, что она все-таки помнит свою жизнь, является кем-то для себя. Нельзя, будучи никем, говорить так законченно.

Он снова посмотрел на нее,  и снова получилось глаза в глаза.

-Послушай, ты хочешь, чтобы я тебя спас?

-Не думаю, что это возможно.

-И все же – ты думала об этом?

Ответила не задумываясь:

-Нет.

Потом подумала и добавила:

-Лучше бы ты просто не до конца мне поверил.

Он автоматически усмехнулся.

Последние слова запали в душу. Ему даже стало казаться – она ведет себя так, словно сказала что-то лишнее. Бестактность. Или выдала тайну. Выдала что? что она меня насквозь видит?  Миша поглощен  своими мыслями. Он не замечает, что она смотрит на него. Ей трудно наблюдать, как его зацепило за живое, как он задумался. Она встает и говорит:

-Может, я схожу куда-нибудь?  Тебе ничего не надо?

А что тебе самой надо? Но одернул себя. Она никогда не проявляла такого участия. Сходит  для меня в магазин – отлично, на самом-то  деле. Проводил ее, сказал, что купить. В список внес бутылку коньяка. Она ушла, и, возвращаясь на свое место, он заметил, что уже стемнело. Последнее время, часто что-то происходит именно на границе дня и вечера. Я уже не первый раз забываю включить свет вовремя. Думая об этом, он в сумраке дошел до дивана. Может мне все равно, включать свет или нет. Что ж, я боюсь темноты что ли? Сел на диван и стал прислушиваться. Темнота и неподвижность заполняли комнату. Что-то скрипнуло на полу под диваном. Или в полу. Или это диван. Ему хочется пересесть в то место, чтобы незаметно проверить. Интересно, незаметно – для кого? Он нагибается и смотрит под диван. Там темно. Он снова разгибается  и оглядывает комнату. Потом встает и говорит:

– Если ты здесь, покажись!

О боже! Какой идиотизм. Слова в тишине звенят своей неуместностью. Зачем  тебе, чтобы он показался? Хочешь посмотреть? Он усмехнулся, а  со стороны вышло так: «Да знаю я, что все это бредни. Никого здесь нет». Сел обратно на диван. Его усмешка застыла, он не мог оторвать ее, сдвинуть губы назад. Казалось, что в комнате кто-то есть, кто-то действительно смотрит на него. И вдруг он вздрагивает – в прихожей в самом конце какой-то шорох.  Потом клацанье ключей. Это она. Но я не давал ей ключи. Он вскакивает и прячется в шкаф. Как настоящий шпион, замирает не дыша. Она входит, включает свет и ставит на стол сумку с продуктами. Она оглядывает помещение с таким лицом, будто собиралась сказать ему что-то важное.  Но его нет, и она садится на диван. Что она будет делать? Он вдруг почувствовал, как нарастает сладкое безумие подглядывающего. Я есть, но меня нет, она так близко, но она не видит меня. Щекочущая власть выскочить неожиданно. Вдруг снова что-то скрипнуло в диване. Она тут же наклонилась и посмотрела под диван, почти таким же движением, как сделал он. Только она там и правда что-то разглядела. Встала и, взявшись за подлокотник, отодвинула диван от стены, сначала с одной стороны, потом с другой. Потом зашла в образовавшуюся щель и присела. Теперь он не мог ее видеть. На секунду он подумал: «А вдруг это жест для меня. Спряталась, чтобы показать, что знает, откуда я смотрю». Но это же чушь. Просто не возможно больше сидеть здесь. Миша говорит себе: «Зато сейчас она не увидит, как я вылезаю» и вылезает. В комнате вибрирующее отсутствие. Тишина. Он подходит и еще на полпути понимает – ее нет. Но все равно, подходит вплотную и  смотрит на пол за диваном. Ничего кроме пыли. Крупный комок лежит прямо на том месте, где она стояла. Отходит на середину комнаты, с трудом выдерживая спину повернутой к дивану, потом оборачивается к нему лицом, и – говорить было бы неправильно – думает изо всех сил:

-Что ты хочешь от меня? Отвечай! Если ты хочешь убить/трахнуть (тут в голове смешалось) меня, то давай! Я хочу посмотреть, как это будет! Хватит прятаться!

И замолкает, чтобы услышать ответ в свое голове. На тишину после вопроса его смелости еще хватило, но время идет, и ничего не появляется, кроме моего собственного взгляда со стороны, на себя, стоящего посреди комнаты, как болван. Он собрал свои вещи и вышел. «Чтобы никогда не вернуться» – подумал в дверях. Когда вызывал лифт, в голове  эхом прозвучала эта смесь «убить/трахнуть». Ладно, что было, то было, никто не слышал мои мысли.

Все, что нужно – в его рюкзаке. Поэтому он может просто пошляться по улицам. Просто шляться не получилось. Сначала думал неотвязно: «А что, если я действительно должен ее спасти?» Ладно, тут я не ожидал и случайно стал свидетелем, но он-то знает теперь, что я видел. Может он выбросит ее, мне назло, посреди проезжей части, на моих глазах». Но долго такие мысли не держат, и потом он уже ходит в надежде просто встретить ее среди людей. А потом купил пиво и пошел домой.

Откуда она узнала телефон, он так и не понял. Она позвонила его родителям через несколько дней. Маме голос понравился, о чем мама, как всегда, намекнула бровями, предавая трубку. Когда она сказала:

-Привет! Как ты?

Он сразу понял… да что там – понял, его обдало мертвенной волной. Тон официально-позитивный, как будто кто-то еще слушает ее разговор. Она назначила встречу. Все это сильно напоминало планы в отношении него лично.  Она сказала, что у нее теперь есть квартира и что она приглашает к себе на новоселье. Это очень подозрительно. Он кладет трубку, одевается и засовывает в карман игрушечный пистолет младшего брата. Настоящего у него нет, так же как и ножа маломальского. Но эта игрушка настолько натуральная, что часто люди, увидев ее мельком на полу, очевидно дергались. Что ж, в этом даже есть логика: на призрака – призрачное ружье.

Миша идет к ней. Адрес записал на бумажке и сунул в карман. Когда он уже подходит к нужному подъезду, то на скамейке у соседнего видит какого-то парня. Парень провожает его взглядом, от нечего делать. Из тех, кто считаются симпатичными. Сам тоже так про себя думает. Такой, с гармоничными чертами лица. Забавно, если это он и есть. Но это не он, не может быть. Дверь в подъезд закрыта на кодовый замок. Придется подождать, пока кто-нибудь выйдет. Не удивлюсь, если этот парень занимается тем же. Тут в подъезде стукнуло и затопали, дверь с лязгом открылась и вышла тетка средних лет и, оглядев Мишу с ног до головы, хотела уже что-то сказать, но он мягко отстранил ее и прошел внутрь. Дверь захлопнулась. Поднялся на этаж и подошел к двери. Протянул руку, чтобы позвонить, но в последний момент прислушался. Слышно было, как она там ходит и что-то делает. Перетаскивает и ставит. Снова идет и снова ставит на пол. В этом есть рутина, обычная человеческая суета, так ей не свойственная. Откуда квартира? Теперь он совсем уверен, что это не она пригласила его сюда.  Или это  не она там сейчас. Но я-то уже здесь. Как всегда, такие мысли приходят в голову только на месте. Тут ему показалось, будто она что-то сказала. Это точно ее голос. Если сейчас  ей никто не ответит, значит, она одна там суетится. Тогда я пойду и посмотрю. Ее я не боюсь, как бы ее не повернуло. Тишина, никто не ответил. Он снова поднимает руку, чтобы позвонить, но останавливается. Сначала покурю. Захотелось даже выйти на улицу ради этого – ясно ведь уже, что она здесь, так что торопиться некуда. Спускаясь, он прошел мимо окна и увидел, что парень ходит теперь по двору, взад и вперед, заложив руки за спину, в полном ничегонеделании. Точно заговорит со мной, как минимум разглядывать будет. Миша остановился и закурил в подъезде. Смотрит на парня в окно.  А  тот сразу заметил, поднял голову и улыбнулся в ответ. Ну не пидор ли? Миша отошел от окна.

Когда он позвонил в дверь, она открыла такой живой, какой он еще никогда ее не видел. Несмотря на короткую стрижку, она все равно умудрилась быть лохматой. Еще, кажется, она немного пьяная. То, что она передвигала – это картонные коробки. Здесь кто-то готовился к переезду?

-Это твоя квартира?

-Откуда, что ты? Я нашла ключи на улице.

Он поднял брови.

-И что? А как ты вычислила, откуда они?

-Да нет, ну ладно. Самих по себе ключей у меня, конечно, нет, да и зачем они – мы же внутри. Просто я сидела на скамейке (Миша вспомнил чувака – не ее ли он ждет там?) и увидела, как семья съезжает с квартиры. Они так громко разговаривали, что невозможно было не слушать.  Муж спрашивал, все ли коробки оставить здесь, ведь квартира продастся только через месяц, а сами они сюда больше не вернутся. Как специально, правда? Жена ответила, что оставлять все – там один хлам.

«Только – не забыл ли ты синюю коробку?» «Какую  синюю?» Тетка изобразила коробку. «Ну не синюю, небесно-голубую». Меня просто прошило. Я встала и, посмотрев на часы, и вошла в подъезд вместе с мужем, который, оказывается, не взял синюю. Он поднялся сюда, и даже дверь не закрыл. Я спряталась в прихожей. Он не заметил и закрыл меня. Так что теперь у меня есть дом на целый месяц. Здорово?

Здорово. Ни разу ей еще не было здорово.

-А тебе не кажется, что все это слишком легко вышло?

Он престала улыбаться, ее лицо мгновенно стало одержимым.

-Да, я думала об этом. И вот.

Она показывает на коробки. Они составлены массивной стеной и загораживают один из углов.

-Это ловушка. Закрытое место. Все остальные закрытые места я открыла. Если ты будешь здесь присутствовать, мы будем точно знать, что он появится именно в этом углу.

Он содрогнулся внутри. Это все-таки оказался хитрый план.

-И что дальше? Даже если ты его выманишь, что думаешь, я смогу выскочить и дать ему по башке табуреткой?

Ее глаза неподвижны, но в них горела такая паника, что лучше бы они пришли в движение.

-Нет, ты не понял. Подожди. Не надо пытаться с ним ничего сделать. Я должна понять, в каких ситуациях это становится возможно. Мы могли бы разыгрывать разные роли, и я бы заходила сюда в угол время от времени. И потом – ты просто посмотришь, что будет происходить.  И еще, вот, гляди!

Она стала расстегивать штаны, потом спустила их до колен. На ее бедре был вырезан бритвой номер его телефона.

– Ты с ума сошла!

-Я же говорила тебе – для меня это другое. По сравнению с тем, что теперь я смогу тебе позвонить, и ты мне расскажешь, что было – это ничтожная плата.

Плата. Она уже заплатила за меня. Вот падла.

-А если он тебе отрежет этот кусок кожи?

-Он не станет настолько меня портить.

-А почему ты вообще думаешь, что я стану помогать тебе? Пока все, что я вижу, это как ты все больше сходишь с ума.

Она смеется, и он знает – это совершенно ничего не говорит о том, что она скажет сейчас.

-Ты видно опасаешься, что я стану рассчитывать на тебя.  Но это в принципе невозможно, поэтому я и смеюсь. Ты же незнакомец. Только такого, как ты, я могла попросить о помощи.

-Это все какой-то бред. Я не предлагаю стать твоим парнем. Мне вообще  непонятно, почему ты рассчитываешь на меня, почему позвала меня сюда. Подумай хорошенько и скажи: что я действительно могу сделать? Посмотреть, а потом рассказать тебе? И дальше ты сама разберешься. Но что, если ты недостаточно разберешься, а ему не понравится, что я вмешался? Не кажется  ли тебе, что ты можешь подставить и меня?

Она отвернулась и пошла вглубь квартиры. Уже в отдалении стала отвечать, и он бросился за ней, чтобы расслышать.

-Кто так хорошо научил тебя, что лучшее нападение это защита?  Так ведь начинается война, потому что каждый имеет право защищаться. И это правило знают все.

Она оглянулась. Кажется, не ждала, что я пойду за ней и услышу последние слова. Она уже извиняется.

– Да нет, все это про отношения, это не про тебя совсем. Я просто так размышляю. Люблю закономерности.

Она смотрит на него с улыбкой.

– Хочешь, выпьем?

-Слушай, а почему бы тебе вообще не оставить меня в покое?

-Ну, не знаю.

Похоже, вопрос ее не смутил. Такие вопросы не смущают только маньяков.

-Наверное, я говорю сейчас с тобой потому, что ты сам сюда пришел.

-Точно. Я и уйду. Пока.

Он пошел к выходу. Она никак не прореагировала. Кстати, до сих пор неизвестно, как она нашла меня, на сей раз… Уже в дверях он слышит, что она бежит следом. Он открывает дверь медленно, чтобы дать ей успеть. В такие моменты каждому дико интересно. Она здесь. Он оглянулся, она протягивает ему бумажку с телефоном и улыбается виновато. В одно мгновение он понял, почему она всегда так спокойна, почему так улыбается. Просто она с самого начала была за него, за того, из-под дивана. Ее таинственность – это умалчивание, чтобы не врать, и теперь она уверена, что я возьму телефон. Бесплатный секс, дурень. Он вытащил пистолет и ткнул ей в лоб. Кажется, он по сценарию мальчишеских игр, сразу и нажал на курок. А может, у него палец сам сжался в продолжение этого движения – ткнуть в лоб. Она упала, как подкошенная, в тишине без выстрела.

Это было немое кино. Он развернулся и ушел. Не может быть, дорогая моя актриса, неужто ты развела себя настолько, что умерла? Даже пульс не стал щупать. То-то бы она порадовалась, что я поверил. Да и  страшно было к ней наклоняться.

Прошло два дня. Он ночевал дома, собирал всю гамму приятных чувств уюта и устроенности,  подогнанности своего мира. Он не ходит на работу  и родители ничего ему не говорят. Его вид, когда он вернулся домой позавчера  – спокойный, как всегда, но что-то в его глазах – и они промолчали в тот момент, когда могли бы спросить. А он бы и не знал, что ответить. У него нет никаких доказательств. Кроме того раза, когда он сам сидел в шкафу, как черт знает кто. Он  делает все, что можно. Жизнь полна занятий, кода хочешь только одного – не останавливаться.  Он вполне осознает то, о чем в сущности можно и не думать в словах – то, что он стал частью фантастической истории. Как минимум, поскольку вариант с сумасшествием я сразу отвергаю. Конечно, я могу найти в себе много ненормального, но в глубине души я уверен. Я правильно отвечаю за свои действия. Адекватно делаю это в своей голове. Да и черт с ним, ну почему бы и не фантастическая история? Виртуальный бред или хоть что, вообще. Он намеренно не разбирается до конца в отношении некоторых вещей, как наркоман, который относится практично к явлениям духа. Если сейчас просто не вдаваться в детали, останавливать это движение ума, то останешься с одним только ощутимо приятным подтекстом – такие истории вполне можно рассматривать как неоспоримое, наглядное подтверждение твоей, чувак, индивидуальности.

Он сидел дома, и ему было нечего делать. Не хотелось ни о чем думать. Он смотрит перед собой. Сигареты на столике, книжки на полке. Потом – окно и стакан на подоконнике. Все ужасающе понятно лежит на своих местах. Все, кажется, замерло. Свет рассеян, он не оживляет пыль и не отбрасывает четких теней. На улице тихо. Кто-то мерно подметает в дальнем конце двора. Он вдруг вспоминает, как в детстве думал: «моя комната без меня (тайна); моя комната, когда я сплю (жуть!); вещи, которые окружают покойника; вещи, которые были свидетелями смерти; тело, которое стало вещью среди вещей». Он запускает руки в волосы и закрывает глаза. Взрослый человек имеет право просто встать и пойти, куда глаза глядят.

Он шагает в приподнятом духе. Слушает музыку, стараясь не думать ни о чем конкретно, и вдруг ему кажется, что кто-то окликнул его, хотя он ничего не слышит. Откуда-то сбоку прилетела стрела внимания. Он снял наушники и огляделся. Остановился даже. Откуда-то смотрят. Кто-то знакомый, наверное. Он оглядывается в последний раз и вдруг застывает в удивлении – это его собственное отражение смотрит на него с зеркальной стены дома, мимо которого он, оказывается, проходил. Это я, что ли, на себя смотрю? Сам на себя первый уставился, и потом почувствовал этот взгляд? Так, что ли? Бред. Он смеется про себя, одевает наушники и идет дальше, прикрывая глаза от солнца. Надо же, вот было освещение! Если вспомнить, как я шёл, до того как увидел, что эта стена зеркальная – мне тогда показалось естественным, что переход в два раза шире и народу в два раза больше идет. Ничего не стоило моему сознанию это умножение на два.  Кто знает, как тут может быть – я же не знаю этот  район города.

Он шел на встречу со своим другом, который мог составить интересную компанию. А когда пришел к нему домой, то оказался на небольшом сборище,  человек в десять, с выпивкой. Все собирались смотреть фильм, друг обрадовался: «Как ты  вовремя. Садись! Налить?»  Это был фильм ужасов. Вроде «Звонка» – тоже, некий сигнал, принимаемый человеком просто по привычке, становится тем путем, по которому зло вторгается в жизнь.  В этом фильме, чтобы заразиться проклятием, нужно было посмотреть кассету с какой-то невнятной записью. Кончался фильм и вовсе здорово: задний фон вдруг сворачивали, как декорацию, и по любимому пути саморефлексии Голливуда, все происходившее оборачивалось фарсом, телешоу, глобальной подставой. А в самом конце появилось совершенно новое лицо, и с нескрываемым пафосом сообщило, что просмотревшим эту запись теперь грозит неминуемая и жестокая смерть.  Миша даже развеселился, среди своих ворчащих и усмехающихся собратьев по судьбе. Он любит такие вещи. Сразу ясно – дошли, наконец, до ручки.  Неужели ничего не осталось больше, только сказать прямым текстом? Выскочить неожиданно с криком: «Ты умрешь!» Ему стало так смешно, что он уже не мог сдерживаться, и улыбался, как дурак. Потом он вдруг вспомнил свою бывшую девушку, и тогда стало горько от того, как он сейчас потратил  два часа времени из жизни, которая по-прежнему еще и ее жизнь тоже. Потратил на обгладывание чьего-то воображаемого страха. Она была волне бодрой последний раз. Отчаянно бодрой, говорливой, с бегающими глазами. Несовершенной, незамкнутой. Может она и в самом деле поверила в меня. Или не в меня. То, что она не дала в этом отношении никакого намека, очень спасает, имея в виду, что это, все-таки, не моя история. Он курит и глядит перед собой. Парни вокруг него что-то громко говорят друг другу.  Он смотрит на них рассеянно и вдруг замечает, что ему непонятен смысл их слов. Он вдруг забыл язык. Пытает тут же восстановить сетку смыслов, приглядывается к тому, что эти парни выражают собой. Как иностранец, пытается догадаться по жестам. Но, вот засада – чего каждый из них хочет и так понятно, без слов. Один своим рычащим голосом, своими повадками, хочет подавить второго, который молчит, глядя в пол. А третий пытается густым непоколебимым бурчанием противостоять первому. И делает это постоянно, но безуспешно, его не слышат оба. Второй молчит. Мише кажется, что когда он заговорит, сам Миша наконец ухватит смыслы за хвост, мельтешащий у него перед носом. И второй уже собирается что-то сказать, но первый снова открывает рот, и тут вдруг как-то весь дергается, резким движением скидывает ногу, заложенную на другую, и даже толкает паря, сидящего справа. Ни в чем не повинного парня, тот вообще помалкивал. Миша, чтобы дополнить картину, присмотрелся к его лицу. А ведь это тот парень, который ошивался тогда у соседнего подъезда. Вот это да!

Миша не стал разглядывать  – парень сидел напротив, и поэтому направить на него взгляд было почти не возможно. Оттого Миша сразу и не заметил его. Спор разгорелся с новой силой, и это отвлекло его внимание. Кто-то  вскрикнул:

-Э, да потому, что это невозможно!

Первый уже на грани:

-Почему невозможно? Мы смотрим с диска из ограниченной серии, и при нынешних технологиях, знаешь, до каждого из нас сейчас…

Миша перестал слушать. Вспомнил – я только что не понимал человеческих слов. А теперь, незаметно, все вернулось на свои места. Правда, ты не сразу заметил… И с этого момента все происходящее вокруг сделалось каким-то ненадежным. Возможно, я что-то еще пропускаю, раз не заметил, как пришел в себя. Да, интересно помнит ли он меня? Если она тогда отъехала все-таки, то, может, его менты опрашивали. Может, он теперь поглядывает на меня. Бред. Миша окинул парня краем глаза. Тот смотрел на него. Миша подумал, что надо ему отсюда уходить. Но он не ушел, конечно, проверяя, не поддался ли. Может еще посидеть? Сразу не теряешь контроля, точно? Когда стало уже смешно это  от себя слышать, он встал. Выходя из подъезда, остановился в дверях, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Голова закружилась, но ветер подул еще раз, и все встало на места.  И  он пошел, стараясь особенно не колыхать себя изнутри.  Свист. Это мне? Никогда не оборачивайся на свист. Миша обернулся.  Тот парень. Он стоит, засунув руки в карманы своих узких штанов и склонив голову на бок, как-то по-птичьи. Кто ж так в жизни делает? Наигрывает он, что ли?  Одно точно – можно спросить у него, знает ли он девчонку, которая жила в соседнем подъезде, помнит ли он меня вообще. Миша подошел, и оказалось, что парень маленького роста, щуплый, но с широкими плечами, и что он, вероятно, немного старше. Миша протянул руку:

-Миша.

-Валька.

Голос парня слегка сорвался, так бывает, когда долго молчишь. Миша сразу взял инициативу в свои руки. Он не успел понять, что от него хотят, но это и к лучшему.

– Скажи пожалуйста, а ты меня где-нибудь видел уже, ты не помнишь?

Валька, видно, ожидал других слов и нервно усмехнулся.

– Мы оба посмотрели друг на друга. Раз ты меня запомнил, значит и я тебя.

– Нелогично.

– Да нет, почему? Я привлек твое внимание чем-то, потому же и я тебя и запомнил. Так у всех.

Миша неприятно представить, что кто-то мог бы услышать их разговор. «Когда он говорит «ты», это какое-то другое «ты». Хотя выглядит, как обращение равного по возрасту, и только». И Миша просто пошел дальше. Парень слишком разговорчивый, не удивлюсь, если окажется, что он тоже с глузду двинулся.  Миша засунул руки в карманы и поднял воротник. А Валька пошел за ним.

Видимо, он все еще хочет сказать, зачем остановил меня. Да, я и в самом деле только сейчас вспомнил, он же мне свистнул. Миша притормозил, роясь в карманах в поисках зажигалки, но Валька, догнав его, не сказал ни слова. Казалось, ему было известно, куда они идут, тогда как Миша не имел об этом ни малейшего понятия. До того он просто шел вперед. Может он хочет мне предложить что-то незаконное? Прошли уже пару кварталов, и Миша вдруг заметил, что оба они под встречными взглядами натягивают шкуры давно знакомых людей, идущих вместе по какому-то делу. Тогда он решил остановиться. Это было в парке.

-Зачем ты пошел за мной? Что-то мне хочешь сказать?

Валька, кажется, обескуражен. Да, Миша никогда не  лавирует.

-Ты не поверишь, но я тоже думал, что ты хочешь мне что-то сказать, поэтому и шел за тобой. Зачем ты подошел ко мне во дворе?

Человек-подстава прошептал на ухо: «В каком дворе, сейчас или тогда?»

-Я подошел к тебе, потому что ты  меня окликнул. Ты же мне свистел, больше там никого не было.

-Я не свистел, я вообще не умею. То есть, в смысле, громко. Нет такой привычки. Мне в детстве говорили на свист не оборачиваться.

А тебе не говорили? И тебе говорили не оборачиваться. Он и не звал, ты первый подошел. Давай объясни, почему ты подумал, что это он  тебя зовет – не прибегая к упоминанию вашей действительно первой встречи. Может он и не заметил меня тогда. Пусть он теперь уйдет, это все недоразумение, да и мне пора выкинуть из головы. Здесь совершенно нечего опасаться. Миша молчит, поэтому Валька, взглянув на него еще раз, уже как на объект, который надо обойти, уходит. И тут, который раз в истории, любопытство легко и сразу перевесило логику ситуации.

-Эй, подожди.

Валька остановился, но не пошел назад. Пришлось догнать его. Миша догнал и  спросил:

-Ты ведь не удивился, когда я подошел к тебе? Почему?  Ну, знаешь, бывает интересно откровенно спросить что-нибудь у человека, которого больше не увидишь…

К чему эта ирония?

-Да, это глупо, на самом деле. Я ведь, и правда, хотел у тебя кое-что спросить. Мне нужна помощь в одном деле. И я пришел к своему знакомому – у которого кино смотрели – чтобы найти кого-нибудь, кто сможет помочь. Но потом, они стали так убиваться,  что мне было попросту не влезть ни с чем реальным.

Они уже идут рядом. Миша снова спрашивает себя  – куда?  Что там впереди по аллее? Валька молчит. Ему нужно подтверждение того, что мне интересно?

-В общем, мне надо съездить к одному дядечке (у Миши похолодело под диафрагмой) и я один не решаюсь, потому что дядечка, в общем, колдун, (Валька хихикнул) или что-то типа того. Он живет в лесу.

Миша не может посмотреть на Вальку, потому что это означало бы выдать себя. Да, сейчас точно можно выдать себя. Надо же, насколько это меня задевает. Валька продолжает:

– Да, такое вот дело. А если спросишь, зачем мне это, отвечу  – этот дядечка занимается прошлыми жизнями, а у меня сеть к нему вопрос на эту тему, очень важный для меня.

-Что значит – занимается прошлыми жизнями?

Валька все равно не поднимает глаз, хоть Миша и смотрит на него в упор. Миша наблюдает за тем, с каким лицом он подбирает слова, это его высшая степень проверки. А тому все равно.

-Занимается… То есть, он  может объяснить те или иные встречи, например, странные закономерности в жизни. Которые, как кажется, вообще ничем не обоснованы. Ну, например, вдруг замечаешь, что тебе стали очень часто попадаться тетки в красных платьях. Необъяснимо часто. Что-то же  это значит. Теток же ты себе не придумал, если это не шоу Трумэна.

Отличный пример, отличный. После такого не хочется дальше расспрашивать. И вдруг Миша подумал: «Нет, каково – у меня есть кому помочь, и теперь мне предлагают встретиться с волшебником». А ты как всегда подумал, что это к тебе протянулась костлявая лапа смерти – и только.

-Скажи, а что это за дядечка? Почему – в лесу? В коттедже?

-Нет, чувак, в землянке. Старый дед, отшельник, ничего ему не надо, слепой почти.

-А ты почему туда один боишься ехать? В лесу не бывал?

-Вот тут ты почти угадал. Я бывал в лесу много раз, но все эти разы и одному разу не равносильны в плане опыта, или там, умения ориентироваться. Я полагаюсь на свое понимание сторон света относительно светил, а во всем остальном – в нормальном понимании того, откуда ты пришел и куда тебе примерно надо – в этом полный мрак, я теряюсь, пройдя второй поворот,  думаю, что все наоборот, что я иду точно в противоположную сторону. Мне очень скоро на плане внутренней навигации начинает казаться, что я хожу кругами. Такой, знаешь, городской человек. Все деревья мне кажутся похожими, а одно и то же место в лесу – совсем другим, если туча на солнце набежала. Наверное, у меня что-то  головой.

Пауза. Миша ждет продолжения, но Валька молчит.

-Ну и что? Причем тут я? Ты же умеешь ориентироваться по солнцу? Я точно также по нему ориентируюсь.

-Но уже неделю на небе тучи! И так будет до конца месяца… А мне надо завтра. Я потом уезжаю.

Миша удивлен таким напором. Голос Вальки словно стал выше, когда он сказал «завтра». Нервно вытряхивает  сигарету из пачки. Его пальцы  такие маленькие, что сигареты кажутся слишком большими. Миша согласится. Как  он отреагирует?

И тут же подумал, что его поймали, потому что Валька ни сколько не удивился, только улыбнулся (Миша вспомнил ее) и сказал:

-Я так и думал. Сразу понял, что ты умеешь по лесу ходить.

-Когда – сразу?

-Когда три чувака начали спорить, а ты смотрел на них… как на трех медведей.

Мише стало не по себе, но он решил не обращать внимания.

На следующий день они встретились, и Валька был совсем другим. Он все время молчал, и у Миши  через пять минуть создалось впечатление, что он и не скрывает – добился, чего хотел. Зачем теперь говорить? Это еще больше усилило привкус участия в неведомой игре. Но потом, стоило им сесть в электричку – и Миша смог успокоить себя. Валька сел напротив него и закрыл глаза. Просто сразу закрыл глаза, предоставив всем, кому нужно, рассматривать его лицо. При этом ему не удавалось оставаться полностью беспристрастным, он еле заметно дергался под особо пристальными  взглядами.  А как раз на его закрытые сразу глаза многие и стали пялиться. Зачем он это сделал? Хотя, казалось бы, что такого – сидеть с закрытыми глазами. И я, как все, повелся. По крайней мере, моего взгляда он не заметит, я смотрю в окно и разглядываю его в отражении, гляжу сквозь него вдаль. Мне повезло больше всех. А он просто сидит так, и все. Расслабился, привалился, но совершенно точно не спит. Ожидал, что на него будут смотреть. Почему? Он обычный парень, похожий на старшеклассника, порченого жизнью. В современном стиле. Черные волосы, большие глаза.  Круги под глазами, иногда просто так поджимает губы. Но это может и не всегда. Что-то в нем есть ранимое, может даже кричаще ранимое. Мише надоело разглядывать. На какое-то время он совсем забыл о происходящем, увязнув в  пейзаже. Вспомнил, когда краем глаза уловил движения в стекле. Валька давно открыл глаза и тоже смотрит в окно. Наши взгляды пересеклись. Ненавижу такие паузы под шум транспорта. Миша наклонился к нему, и тот лениво оттолкнул себя затылком от спинки.

– Скажи, а почему ты закрыл глаза?

Д. как близорукий, смотрит Мише сквозь лицо, потом опускает взгляд.

– Я знаю, что будут смотреть. А для меня даже одного или двух бывает достаточно. Поэтому я даю им насмотреться.

-Их от этого становится не один или два.

-Ну и что? Я же не вижу. И вообще, со временем, всем надоедает пялиться без ответа. Они начинают замечать друг друга, и так далее. Начинают чувствовать себя идиотами. А мне надо только потерпеть. Одна моя подруга говорила, что надо еще ирокез фиолетовый или  что-то в этом духе, чтоб уж наверняка. Ты тоже, наверное, так думаешь, я знаю.

И откинулся обратно. Смотрит в окно, улыбаясь и немного качая головой.

Странный лес. Ехали в первой половине дня, а когда вышли, стало казаться, что уже темнеет. В лесу сыро. С  дороги свернули по вырезанной из фанеры ажурной стрелке, привязанной к дереву – нарочито веревочкой. Тропинка вскоре стала выложенной из камня и привела к землянке этнического вида. Вряд ли там постоянно кто-то жил. Землянка напоминала фотографию в сепии, «жилище отшельника». Старик тут же вышел к ним. Видел их издалека, это точно. Миша с облегчением заметил, что старик явно знал о визите Вальки. На него самого старик не обратил никакого внимания, тоже как и хотелось. Миша даже разглядывал исподтишка. Его брови, как у даосских мастеров, свисали волнистыми прядками вниз к скулам.  Кореец или чукча, тоже этнический. Последние подозрения рассеялись. Это не может быть тот самый, невозможно и представить. Старик, встретив их, сразу вернулся в землянку и с независимым видом сел обратно на свою подушку для сидения.  Валька сидит перед ним на корточках и шепотом рассказывает ему что-то. Старик смотрит в стену, никак не реагируя. На фоне его прямой фигуры, Валька на корточках выглядит нелепо, как молодой урка. Мише стало смешно. Валька продолжал еще какое-то время нашептывать. Он несколько раз поднимал глаза к потолку. Что-то вроде бессильного возмущения непонятливостью старика. Миша разглядывал циновку перед собой, но почувствовал, что на него смотрят. Старик? Нет, это в двери заглянул  мужик лет сорока в клетчатой рубашке, он тут же исчез. Когда Миша снова повернулся к старику, тот уставился в ответ. Словно появление мужика в дверях он как-то связал с Мишей. Зачем ты пришел? Ты будешь что-то спрашивать? А вдруг это он у меня в голове говорит, а не я – сам себе? Миша снова посмотрел на старика. По-прежнему таращится на меня. Старик кивает, машет рукой, дескать, иди сюда.  Миша  подходит, не поддаваясь желанию согнуться при ходьбе, чтобы поменьше разниться со стариком в высоте. Как было бы прилично. Сел рядом по-турецки, начал первым:

-Вы что-то хотели спросить?

Голос старика был  радостным и спокойным. Когда он молчал, то казался суровым, а теперь имел лицо доброе и милое.

-Скажи-ка… нравится тебе у меня?

-В общем, нравится. Красиво, наверно, но… Я не представляю, как здесь жить, зимовать. Не зимуете здесь?

-Как не зимую? Зимую и летую. Двадцать лет уже.

Ну ладно, ладно. Мише вдруг так захотелось не услышать всю его  историю, которую он сейчас по частям начнет выливать в уши. Только отвел глаза на минутку – старик замолк в тот же миг, на полуслове. Миша решил – что-то его отвлекло. Оглянулся – в дверях никого, повернул голову назад и столкнулся с рукой, которую старик протянул ему чуть ли не под нос. В руке были ключи.  Связка ключей, такая бывает у каждого горожанина – ключи разного размера и назначения. Был даже магнитный ключ от подъезда.

-А вы оставайтесь, если хотите.

Миша посмотрел на Вальку за спиной старика. Он что, хочет остаться здесь на ночь? Но Валька недоуменно пожал плечами. Миша протянул руку, чтобы взять ключи, но старик отдернул их с хитрым выражением, «а ну-ка, отними!». Идиотизм.

-Да ты не ссы. Каждый хочет что-то поменять в своей жизни. Вы должны посмотреть на ключи, которые вы достаете из кармана, чтобы вспомнить, как выглядит замок, и дверь, и дом. И, может быть, даже адрес.

Старик усмехнулся, Миша усмехнулся тоже, автоматически.

-Да, может даже и адрес.

А потом старик начал говорить по-китайски. Явно прикидывался съехавшим, неожиданно съехавшим. Как это мило – так закосить. Категорично и непробиваемо. Миша на миг проникся к старику симпатией – качественно бредит. У меня даже мурашки побежали от ключей. Самые обычные, а показались магическими. Валька уже какое-то время ловил Мишин взгляд и, поймав, махнул ресницами на дверь. Миша встал, зачем-то поклонился старику. Старик замолк, словно его выключили и, улыбнувшись во весь рот, быстро закивал. Миша и Валька вышли из землянки. На выходе надо было пригнуть головы, а вылезать – и вовсе согнувшись. На улице Миша распрямился, и с этим движением грудь наполнилась сырым воздухом леса. Он был согнут все то время, пока был внутри. Захотелось срочно в город. Он посмотрел на Вальку: «Все уже?».  Валька достал сигарету из пачки, прикурил и сказал, выдохнув дым:

-Пойдем, а то на последний поезд опоздаем.

И они пошли. Когда шли по лесу  Миша подумал: «Почему последний, ведь еще только начало темнеть?». Несколько раз пока шли, Мише казалось, что он слышит, как кто-то идет сзади, но он ни разу не оглянутся. Когда подходили к станции, поезд уже стоял. Освещенный изнутри, почти совсем пустой. Действительно, последний. Двери закрыты. Вдруг Миша осознал, что не помнит, откуда они приехали, с какой стороны. Ничего примечательного, кроме здания вокзала, не отличало правую сторону от левой, а когда выходили, он вообще ни на что не смотрел. Вокзала он тогда не заметил. Это важно понять, потому что открытая дверь наверняка есть, и она ближняя к водителю. Или, наоборот, последняя? Миша посмотрел на Вальку. Тот вертел головой вправо и влево. Так, словно у них остались последние секунды, и надо срочно решиться. Поезд завелся. И тут Миша и Валька вдруг, не сговариваясь, бросились в одну из сторон, но не успели пробежать и одного вагона, как сзади вдалеке услышали шипение закрывающейся двери и поезд тронулся. Они отошли и застыли на обочине, провожая глазами вагоны. В последнем тамбуре ехал их старик. Он помахал им рукой, широко и по-доброму улыбаясь непонятно чему. Валька, как видно, не любит паниковать. Он вообще, хочет выглядеть  уравновешенным, поэтому, когда уже не на что смотреть на месте поезда, он засунул руки в карманы, натянул воротник повыше и прошел с невозмутимым лицом мимо Миши в сторону станции. «Сейчас разберемся» – говорил его вид. Миша понимает, что разбираться не с чем. Это пустое действие Валька вынужден совершать, чтобы продемонстрировать – он осознает, именно из-за него Миша попал в переделку. Миша не хочется играть во все это. Он идет вслед за Валькой, а тот не стоит  тупо у расписания и не спрашивает в кассе, он сидит на скамейке под самым кассовым окошком, так, что кассирша его не видит, а подойти к нему и говорить с ним, стоя напротив, невозможно – получится,  что торчишь у тетки прямо перед глазами. Но Миша не дурак, он прошелся по залу и потом, нарочито заметно, присел и на корточках подпрыгал к Вальке. И смотрит на него, улыбаясь. Да, я тоже умею улыбаться. Но Валька и не заметил, вид у него нахохлившийся, и лицо по-прежнему спрятано в воротник. Миша говорит:

-Ты похож на токсикомана. Пойдем обратно к дядьке. Он, я понимаю, не вернется, если ему, с его магией, электрички требуются.

Валька поднял брови. Непонятно, что это значит – «ладно, что поделаешь» или «да ну, ты гонишь». Пауза затянулась, а Миша не желает принимать решение, и Вальке пришлось вылезти из воротника.

-Ты думаешь, там нормально будет спать? Он нас не приглашал, ключи, правда были, но я думаю, это от его городской квартиры, куда он и отправился. Разве что посмотреть, может он кого оставил там, и к ним попроситься.

Тут оба они заметили, что бумажный шорох, издаваемый кассиршей, прекратился. Миша поднялся. Кассирша тоже стояла, пытаясь заглянуть, кто там у нее сидит. Надо проверить, как ей через стекло слышно.

– Простите, а поезда в город уже не будет сегодня?

-Не будет. Последний только ушел. А что, вы в город вернуться не можете?

Ей отлично слышно. Надо сматываться отсюда. Миша подает Вальке руку. Так обычно не делают, но Мише все равно – лишь бы побыстрей.

-Пойдем, я такси вызову.

На улице Миша смотрит на Вальку, чтобы удостовериться, что тот понял, такси – это для отвода глаз. В жизни моей столько денег на кармане не было в нужный момент. В окно кассирша смотреть не будет, подумает: «Вот еще!». Глупости. Да чего в этом такого особенного – опоздать на поезд. Кругом дачи. Часто, наверно, бывает. Тем не менее, мы единственные, кого она увидела за последний час, а мы собираемся залезть в чужой дом, так что, или глупости – или нет. Валька уже двинулся в сторону землянки, обратно по дороге и потом по тропинке под  стрелкой. Миша останавливал себя, но  ему все время казалось, что Д. двигается слишком заметно, что у него слишком светлая курточка. Что его видно с вершины каждой сосны. Пока сам себя не насмешишь – не отстанешь.  Подходя к землянке, они переглянулись. Света не было. Миша любит подходящие моменты.

-Вот, чувак, в данный момент из-за твоих эзотерических бредней и моего желания помогать ближним я иду на преступление.

Тон  –  донельзя иронический. Валька рассмеялся.

-Чего смешного? Я что же, обязан с легкостью наплевать на это? Слава богу, есть много вещей, которые я могу и не делать, особенно если меня попросят. Так что, ничего не вижу возмутительного в законах.

-Да нет. Я не потому смеюсь… А «слава богу» это значит, что ты вообще  не делал бы ничего, если б мог? Так, что ли?

-Ну ладно, давай «что ли» залезать будем.

-Какой ты строгий. Ну, давай. Ты умеешь?

-Что?

-А я умею.

Валька скрылся в темноте за землянкой и просто зашел в нее с черного входа, пошелестел там и зажег свет. Дед освещался маленькими масляными светильниками, но Валька зажег обычную лампочку, которая сразу сделала помещение похожим на декорации. С улицы и вовсе как макет древнего жилища в музее. Миша зашел внутрь. Валька сидел на полу и расшнуровывал свои ботинки. Холодно от отсутствия теплого ночного ветра. Хочешь коробочку от дождя – грей ее. Едва ли надышим столько, чтобы спать нормально. Миша ищет глазами печь – ничего похожего. Точно, у старичка здесь офис. Зато есть одеяла. С девушкой был бы – завернулись бы вместе. А так – может выпить есть? Миша пошел шарить в шкафах. Валька улыбается, он все понял. Что ж, я ограниченный тип, мне это известно. Сразу нашел бутылку водки. Водка пахла сносно. Миша отпил и поставил назад. Закрывая шкаф, спросил  у Вальки за спиной:

-Выпить хочешь?

-Я видел, где стоит, если что.

Миша лег на пол, на одеяло. Немыслимо было лечь на стариково место. Он же все-таки шаман. А Вальке хоть бы что. Он уходил на улицу, его долго не было, и когда пришел, то словно впервые оглядел комнату и, найдя единственное спальное место – топчан у стены – лег на него, накрывшись тем, что там было. Откуда эта обреченность, это безразличие? Валька, очевидно, родом из мира комфорта. Кто-то стирает и гладит за него. После похода по лесу его куртка, аккуратно сложенная на полу, испачкана, и он, когда снимал ее, даже не обратил на это внимания. Как будто его одевают и выставляют на улицу. Он производит инфантильное впечатление. Миша закрыл глаза. То, что я оказался здесь имеет свой смысл, и я его скоро пойму. Я чувствую это. Попытался заснуть, но ему показалось, что Валька смотрит на него. Повернулся к нему. Валька спал. По крайней мере, лежал неподвижно с закрытыми глазами. Показалось. И тут прогремел гром, прямо сверху. Гроза подкралась вплотную, сначала незаметная в лесу, она была уже здесь. Сразу полил дождь. Миша лежал на боку и смотрел на дверь. Через пять минут лужа под дверью вползла в комнату и стала неуклонно расширяться. Миша встал.

-Эй, Валентин!

Он обернулся к Д., но тот уже пододвинулся на топчане, и лежал носом в стену, занимая добрых тридцать сантиметров ширины. Миша лег, потом привстал и похлопал Вальку по плечу.

-Расслабься. Посмотри, сколько здесь еще места осталось. Ты никому не мешаешь.

Валька усмехнулся в стену. А может в нем причина моего нахождения здесь? Почему я раньше не подумал об этом?

-Валька!

-Что?

-Скажи, а ты меня первый раз видел, когда кино смотрели?

-Нет. Ты же меня тоже помнишь.

-Да. А где, по-твоему, мы встречались?

-По-моему?

-Ну, я хочу знать, твой ли это был двор. Знаешь ли ты, что там к чему.

-В том дворе? Я там живу.

-А ты знаешь кого-нибудь из подъезда, в который я тогда зашел?

-Нет.

Слишком резкое «нет». Или показалось? Миша думает, как бы спросить еще что-нибудь,  а потом понимает, что тут ничего не спросишь. Просто парень из соседнего подъезда. Случайный свидетель. Что за черт дернул меня  ожидать от него какого-то продолжения истории? А ожидал даже намека, намека на ключ. Он тогда странно посмотрел на меня, вот в чем дело. Все, что тогда происходило, врезалось мне в память, потому что казалось частью мира со смещенными законами. Другого мира. Он, оказывается, на всех так смотрит, манера такая. Ну, по крайней мере, в том, что я теперь знаю это, есть точно что-то проясняющее. Тот взгляд не значил ничего. Миша спросил, не задумываясь, – а то еще заснет:

-А еще – скажи, пожалуйста (Валька улыбнулся, но Миша не заметил) почему ты тогда во дворе так на меня посмотрел? Проводил меня глазами.

-Ты похож на одного актера. Мне хотелось подольше наблюдать, как ты соседствуешь с пейзажем моего двора. Наверное – да, выглядело так, что я тебя узнал или вроде того… у меня такое лицо, что все постоянно это думают. Я как-то не умею с ним управляться.

Он хочет, чтобы я ему посочувствовал, что ли? Пожалейте красавчиков! Глупости. И вообще, Миша уже спит.

Среди ночи он просто подпрыгнул от того, что резкий холодный ветер прошелся по комнате. Открыл глаза, ничего не видно. Видимо, электричество выключили. Или этот вставал его выключить. Миша замер – он не мог вспомнить имя. Тело, лежащее рядом, наполнено чуждостью. Глаза уже привыкли к темноте, и Миша зачем-то разглядывает очертания его спины. Плечи прямые и округлые на концах. Он даже складывает их прямыми, когда спит. Локти острые, а мышца сверху над локтем круглая, как яблоко, торчит из рукава. Миша не до конца проснулся, с ним это бывает, и теперь он  пытается  бредово вычислить из своих наблюдений «необходимую информацию» – кто этот незнакомый человек, и зачем он здесь. И все это чтобы сориентироваться. Не выдать своего непонимания, кто ты сам и где. Он  ощущает, что находится на грани разгадки, но просыпается.

Светает. Сразу спросил в пространство:

-А свет есть?

-Электричество? Есть.

Так и думал, что он уже встал. Вот глупо было бы, если б мой вопрос прозвучал в тишине. Или если бы он проснулся от моих слов, ошарашенный «Что!?». У Миши так поднялось настроение, что захотелось сразу встать и поехать.  Наверняка, сейчас уж не будет проблем с электричкой. Он сел на топчане. Когда надел свои ботинки и  посмотрел на парня, то увидел, что у него красные глаза. Очевидно красные глаза и мокрые ресницы. Тот не выдерживает и пол-взгляда и поднимает глаза к потолку, дескать, чего уставился. Миша думает: «И в самом деле…» Миша встает и выходит, и парень идет за ним.  Один раз Миша оглянулся на него, но тот тоже смотрел назад, в лес за спиной.  И тут же повернулся обратно и вопросительно поднял брови. Да нет, ничего. Он явно не в себе. Будто что-то потерял и ищет уже совсем не там, просто от беспокойства. Такой вид. Его лицо бесстрастно, но я видел, руки дрожат. Почему он идет за мной? Как с ним таким сейчас в город ехать? Не то, чтобы я стеснялся чувака в истерике, просто, для него же было бы лучше… Миша пошел медленней. Может сказать что-нибудь? Надо как-то завязать разговор. Например, сам начни, от себя. И тут он, наконец, признал – не смог больше отворачиваться –  что не знает, что сказать, причем не так, как это обычно бывает, когда есть несколько тем для  разговора, и ты не можешь выбрать между ними. Что-то случилось с его воспоминаниями. Он хорошо помнил всю свою личную историю, но – что привело его сюда и кто этот парень? Не ясно. Миша идет, засунув руки в карманы и прижав локти к бокам, словно замерз. Его взгляд остановился. Хорошо. Нужно вспомнить, как я сюда попал. Приходит идея, что это все сон, что он все еще спит – но где? Идея тут же кажется совершенно верной, и тут же – нет, это не сон. Штаны парня стали шуршать, намокнув снизу от росы, и теперь этот шорох отмеряет его передвижение. Такое не снится. А вот думать, что «такое не снится», во сне приходится.  Нет, я не сплю. Миша посмотрел на парня, чтобы проверить на иронию само положение дел – вдруг у него сейчас окажется не то лицо, или вообще не лицо. Теперь, когда я уже уверен, что все в порядке, и это реальность. Да, это было бы иронично. Но парень тут же посмотрел в ответ, даже всмотрелся в Мишу, пытаясь найти подтверждение каким-то своим мыслям. Мише не нравилось ощущать на себе его беспокойный взгляд. Стало немного стыдно. Это ведь я ничего вспомнить не могу, а у него может быть случилось что-то, и может быть я должен сейчас знать, что…

-Знаешь…(Валька остановился, хотя шел сзади, Мише пришлось тоже остановиться и вернуться к нему) у меня что-то случилось с головой, я не помню тебя и почему мы здесь. Это не потеря памяти, потому что я помню все о себе, все как раньше, только мне вроде как пришлось проснуться не там.

Парень резко закрыл лицо руками. Только не сейчас! Но тот умыл от усталости лицо и когда отнял руки, то его выражение было спокойным, что-то вроде облегчения.

-Слава богу. Я вот, представляешь, иду и думаю, что сошел с ума. Вышел с утра из землянки, и все было как обычно. Но вдруг как-то повернулся, смотрю вокруг и такое вижу… как будто забыл от частого повторения, что значит слово, и вертишь его, пытаясь вспомнить, и не можешь, тупо не можешь. Только такое – с предметами, с самим этим местом.  Ощущение, что промахнулся миром, проснулся не туда, и теперь каждую секунду родной мир удаляется непоправимо. До сих пор не могу прийти в себя, в прямом смысле.

Парень замолчал, кажется, еще что-то хотел сказать, но осекся, заметив, что Миша смотрит под ноги. А Миша слушал напряженно, он опять ожидал, что ему сейчас дадут какие-то объяснения, что сейчас все станет ясно. Но это не галлюцинация, никаких очевидных закономерностей. Голос парня дрожал от страха. Звучит так, словно он робеет передо мной. Он не договорил и как будто ждет ответа. От этого у Миши снова возникает надежда в чем-то разобраться.

-А ты помнишь, почему мы здесь?

-Теперь – нет.

Что это значит? Помнит, но не совсем? Или помнит, как забыл? Но ведь так не бывает. Или все же он что-то скрывает? И я участвую в его игре. Вгляделся  бы парню в лицо, но тот сосредоточенно глядит под ноги, слегка усмехаясь. И скорей можно было подумать, что он сошел с ума, чем предположить, что именно означает эта усмешка. И Миша решил оставить это на потом.

Потом они поехали в город, и в электричке парня затолкали в другой конец вагона. Миша подумал почти с облегчением, что теперь они точно потеряют друг друга. Я знаю, где мне выходить и это раньше, чем вокзал.  Я просто выйду, а он останется. И Миша стал продвигаться к дверям. Там его и встретил. Вышли вместе. Как только их приняла первая движущаяся масса народа, парень сразу надел наушники. Его лицо просветлело. Что он слушает? Судя по доходящему наружу звуку, что-то тяжелое. И у него такое довольное лицо. Они идут к метро. Миша думает, куда ему теперь ехать, и есть ли у него ключи от дома. Проверяет. В кармане только какая-то бумажка. Достает – на бумажке адрес. Он не может вспомнить, что это. Кажется, это как-то связано  с девчонкой из гостиницы. Это ее адрес. Оказывается, он какое-то время не помнил и последней встречи с ней.

Это же оно! Это подсказка. Я должен поехать туда. Все равно сейчас рабочее время, у меня дома никого, а ключей нет. Они уже сошли с эскалатора внизу. Миша выбирает направление, и смотрит на парня, все еще стоящего рядом, но тот слушает музыку. Он просто идет за мной. Тут Миша вспоминает, что это не удивительно, ведь Валька живет в том же дворе. Он вспоминает Вальку, вспоминает тот двор, вспоминает, как ни встретились. Но не сегодняшнюю ночь, все равно не ее. Когда двери вагона закрываются, Миша хочет сказать ему, что все вспомнил. Он смотрит на Вальку, но тот стоит лицом к дверям, соединяющим вагоны. Его лицо отражается в стекле. Миша видит его, но больше – никто. Валька открывает рот, он подпевает, зная, что хорошо спрятался. Когда вышли из метро, Валька снял наушники. На улице пустынно.

-Я тебя вспомнил.

-А я тебя и не забывал. А ты меня – да? Насчет того, почему мы там оказались, и что ночью было, у тебя не всплыло ничего?

-Нет. (Пауза) Как тебе не стыдно! Подпеваешь, как подросток.

-Подпеваю? Да… подпеваю. Представляю, как они делают голосом. Это привлекает, мне больше всего нравятся голоса, лица – какие они у людей. Люблю персональные отличия.

И он слегка улыбнулся. Дескать, ну и дурак же я. Миша поражается его способности с открытым видом говорить откровенные вещи. Совсем не так, как она это делала. Она словно читала с листа, словно проповедовала. А когда он говорит, кроме самого смысла, возникает только один подтекст: явления мира духа, то, что у нас в головах – такое же «дано» для нас, как и мир предметов, и почему, стало быть, это не обсудить? Такая анатомическая откровенность. Впрочем, мы же сейчас  расстанемся, нужно только проехать еще на автобусе пару остановок.

Когда сели в автобус, Миша оказался напротив кондуктора. Валька у окна, через проход. Он так и не надел плеер снова, и поэтому смотрел в окно, как приклеенный.  Кажется, он с трудом выносит внимание незнакомых. Миша тоже не находит себе места перед лицом грузной тетки, считающей мелочь. Обычно ему наплевать, это видно и со стороны, но не сегодня. Ничего, пусть получается, что я его провожаю домой. У него тоже явно не все в порядке. Провожу, и все встанет на свои места. Пойду, скажем, к пацанам, они уже дома, если вообще на работу ходили. Миша снова посмотрел на Вальку. Тот как-то странно замер и сидит с выпрямленной спиной. Миша встал и протиснулся к нему. Тот сразу посмотрел на него снизу вверх. Миша наклонился и подставил ухо, но Валька ничего не сказал, только сдержанно отмахнулся, незаметно так, словно кругом враги. Что за ерунда? Миша опять чувствует себя втянутым в какой-то фарс.

В квартале от нужного места Миша свернул не туда, и они оказались на широком пустыре. Обнаружив это, Миша повернулся и с невозмутимым видом пошел назад, но Валька остановился.

– Подожди!

Валька вынул сигарету и закуривает теперь, борясь с ветром. Миша вернулся к нему и доставил конструкцию из ладоней, чтобы у того, наконец, вышло. Стоя рядом, он отчетливо осознал, насколько Валька ниже его. Когда он наклонил голову, прикуривая, то Миша видел даже его шею сзади. Это так странно. Он слишком, почти слишком маленького роста. Как мне всегда казалось, что я слишком,  почти слишком большого.  Поэтому, наверное, мое сознание и зацепилось за него с самого начала. Мы с ним –  как две символические фигуры. Карлик и великан. Что-то зловещее, как в Твин Пикс. Мише вдруг стало весело.  Валька посмотрел на него, и, заметив, что он почти улыбается,  вдруг разозлился:

-Ты ничего не понимаешь, да? Или делаешь вид, что не понимаешь. Но зачем? Ведь нет никакой разницы, понимаем мы это или нет.

-О чем ты говоришь?

-Пока мы ехали сюда, я видел несколько вещей, которые привлекли мое внимание. Птица, которая пролетала над дорогой – ты видел что-то подобное, чтобы в городе птицы низко летали вдоль дороги? И это  не был ни один из знакомых мне видов птиц. Вроде орла, только поменьше. Это странно, по крайней мере. Но не в том дело. Просто я пытаюсь намекнуть, что любой на моем месте уставился бы на эту птицу. Только  я стал на нее смотреть – она поднялась вверх, как почувствовала. А у меня возникло ощущение, что я должен вспомнить, что было вчера, что было там нечто очень важное. Я-то  уже и думать об этом перестал. Бывает и не такое с памятью, и вообще с головой. Но  эта странная птица – как намек, весом в тонну.  Иногда совпадения или необычные вещи, которые видишь, кажутся знаками, но потом как-то  – как ты это делаешь? ну, я не знаю – я прислушиваюсь как-то… окончательно, совсем прислушиваюсь, и всегда  становится ясно, что это бред, что ничего мне не предвещают. А вот теперь нет. Мне даже прислушаться толком не удалось – отвлекся. Стоящий надо мной дядька стал вести себя странно. Я посмотрел на него  просто от того, что он встал рядом, как все это обычно делают. Он дернулся и отвернулся. Я увидел только половину его лица. Он выглядел как загримированный, или подретушированный, с длинными закрученными усами. Из-за этих усов мне захотелось посмотреть на его лицо целиком. И это не удалось. Я несколько раз смотрел, и прямо, и в отражении – он всегда был повернут ко мне только половиной. Даже в отражении. Иногда ради этого ему приходилось принимать нелепые позы. Он отворачивался, закрывался рукой. В последний раз  я посмотрел на него совсем неприкрыто. Это же странно – скрывай он свою внешность, можно было бы  узнать его и по половине лица. А он глянул на меня в ответ. Покосился, будто мы виделись раньше, будто знает меня. Потом он сделал легкое движение, собираясь повернуться в анфас, и мне показалось, что справа вместо лица у него какая-то рябь, дымка, размытое пятно воздуха. В сочетании с его прямым взглядом… Я испугался, отвернулся в окно. Когда посмел посмотреть снова, в отражении его уже не было, а скоро и ты подошел ко мне. Вот так.

Валька выбросил окурок. Уложился ровно в сигарету. Миша думает – глупо здесь стоять так. Но не возможно прямо сейчас идти – он тоже должен покурить.

– Ты, я так понимаю, уверен, что тебе не почудилось. Максимально трезво рассуждая – что из этого может следовать? Нашу память кто-то стер (Валька хочет возразить, но осекается). А теперь – какой-то черт знает о нашем существовании.  Мы можем продолжать вести себя, как ни в чем не бывало, и разойтись по домам. А можем – что? Больше и ничего. Ты согласен?

В сущности, он сам не знал, что хотел сказать, просто ему хотелось прекратить этот монолог. Он так долго говорил, что Миша почувствовал, как на него накатывает волна темного Валькиного видения. Тот передал впечатления как нельзя лучше. Я бы не хотел, чтобы он что-то еще сейчас рассказывал. И Миша пошел прочь, засунув руки в карманы. Когда вернулись к тому месту, откуда в первый раз пошли неправильно, Миша оглянулся. Далекая фигура Вальки медленно приближалась. Вечно мне приходится то ждать его, то возвращаться к нему. Что за тип? Когда Валька поравнялся с Мишей, то уставившись  под ноги, прошел мимо. Миша двинулся за ним.

Когда пришли, Миша заметил, что двери на подъезде железные, без обшивки. А раньше были оббиты светлыми деревянными рейками.  Я опять ошибся? Нет, не может быть. Тогда уж и станция метро не та и дорогу на автобусе я мог перепутать. Мише стало смешно. Он просто не помнит, какие были тогда двери, спутал с чем-то. Подошли к нужному подъезду.  Все ждал, когда Валька скажет: «Ну вот, я пришел, счастливо». Но Валька молчит, и все так же смотрит под ноги. И тут Миша понимает – Валька не узнает свой двор. Это не его двор. Хотя определенно, пришли мы правильно, по адресу. Почему он идет за мной? Думает, у меня здесь какие-то дела?

-Эй!

Валька поднял глаза.

-Нет, ничего.

Действительно, не узнает. Из подъезда появился мужичок с собакой, и  Миша автоматически придержал ему дверь. Он не подумать, зачем ему туда, и надо ли, а Валька прошел вперед. Решил, что это ему дверь придержали, и не хотел задерживать. Мише пришлось пойти за ним. Перед лестницей Валька остановился и пропустил его вперед. Захотелось толкнуть его самого вверх, и Миша пошел все быстрее, перешагивая через две ступеньки. В конце концов, это все больше похоже на сон, надо идти на поводу, ты же всегда идешь на поводу, чтобы выяснить все сразу и до конца. К тому же я не имею, ей богу, никаких зацепок, только эта. Валька догнал его, он даже взмок, а четвертый этаж всего. Деточка. Они дошли и встали перед дверью. Она так очевидно не заперта, щель в пол ладони, а в прихожей – темно. Валька, задыхаясь, заметил:

-Открытая дверь – признак происшествия.

Миша посмотрел на него изумленно. И опять, он не мог стоять с ним рядом и принимать решение. Зашел и пошарил на стене, где обычно бывает выключатель. Есть, зажегся свет. Это та же квартира. Отлегло. Они могли поменять двери, просто поменять двери. Бывает всякое. Ему показалось, что в глубине квартиры что-то зашуршало. Но он-то уже верит в себя. Мгновенно напрягся, на цыпочках прошел в комнату. Никого. Коробки, которые она выстроила стеной, теперь стояли в беспорядке по всей комнате. Здесь кто-то был. Или это она сама? Конечно, она же не умерла тогда. Вот дурак, почему я всегда так запугиваю себя? Жизни интересной захотелось? Миша сел в кресло. Он уже однажды сидел здесь. Валька упал в другое кресло.

-Ты здесь живешь?

-Нет. Скажи, как по-твоему, мы сейчас в твоем дворе находимся?

-То есть?

-Ну, ты в своем дворе сейчас? Ты не заметил что ли, когда мы сюда шли?

Миша ждет. Чего? Паники, чего угодно. Он нашел точку соприкосновения – это  та же самая квартира, и теперь он хочет помочь Вальке разобраться. Валька смотрит на него, но Миша молчит, давая ему подумать. Тот послушно начинает вспоминать, как они сюда шли, и потом вдруг озаряется улыбкой, которую сразу прячет.

– А, извини. Я тебе тогда соврал. Я там не живу. То есть тут, да? Я там просто… прохлаждался. Как моя мама говорит.

Понятно. Значит, все, что у нас есть, это странная птица и пол-лица. Этого недостаточно. Надо валить отсюда, потому что это просто чей-то чужой дом. Миша встал.

-Пойдем.

-Подожди, давай хоть посидим чуть-чуть. Так долго ехали. Мне, на самом деле, в другой конец города добираться.

И Миша послушно посидел еще пару минут. После первой минуты Валька тяжело вздохнул в тишине. Для Миши это все равно, что начало разговора, а разговор он всегда начинает сам.

-Зачем, скажи пожалуйста, ты за мной пошел?

-У тебя был такой потерянный вид. Я подумал, от того, что мы все забыли, ты можешь… впасть в безумие.

-Впасть в безумие?!

-Ну, нет, ну, в общем… (тут он помрачнел, словно его переключили) Да ладно. Мне, собственно, не очень-то хочется домой возвращаться. Нет там ничего такого… хорошего.

О, нет. Только не рассказывай мне, почему. И не говори, что тебе, на самом деле, шестнадцать лет. Но Валька ничего не говорит, он встает и идет к окну. Миша почему-то не уходит. Он думает, чтобы выйти из чужой квартиры среди дня, пожалуй, надо подготовиться. И тут Валька подает голос.

-Смотри!

Миша тоже подходит к окну. Валька показывает на машину, которая только что остановилась у подъезда. В ней не горит свет.

-Никто не выходит, хотя видно, что их там как минимум трое.

Миша сразу продумал – менты. И тут водитель немного пригнулся и посмотрел на окна. Нет, не на окна, а прямо на это окно, на них, стоящих в окне. Миша отшатнулся. Он так и думал, что тот посмотрит. Но так часто думаешь в потенциально опасных ситуациях – никогда не оправдывалось. Валька продолжал стоять у окна, заморозился в своей непринужденной позе.

-Отойди!

-Все равно. Он меня видел. А так, может, он случайно посмотрел, а я тут дома, вообще, и смотрю во двор от нечего делать.

Убеждает себя. Опять, что ли, начинает с катушек слетать? Впадает в какое-то паническое актерство, лишь бы скрыться, сделать какой-нибудь вид. Валька говорит шепотом:

-Водила вылез и пошел в наш подъезд.

А нам-то надо было ноги уносить. Теперь поздно. Миша идет в прихожую и закрывает дверь на замок. Это так же глупо, как очертить магический круг, или вроде того.  Совершил символическое действие. Да перестань, все  отлично, дверь закрыл, чтобы внимание не привлекать, сейчас он пройдет мимо, а мы свалим. Шаги поднимаются, Миша стоит в прихожей и слушает. Остановились у двери? Кажется, что вот сейчас пойдут дальше, но – тишина нарастает с каждой секундой. Миша оглядывается на Вальку в комнате, но тот похоже, вообще не понимает, что происходит. Он открыл коробку и с меланхоличным лицом рассматривает, что внутри.  Миша оглядывается на дверь и тут раздается звонок.  Сердце лопнуло, он чуть не бросился со всех ног в комнату, но замер и даже не дышит. Он снова смотрит на Вальку, но тот не слышал звонка – он открыл коробку, самую большую, и уставился внутрь. На его лице написан ужас. Что там, труп, что ли? И тут же – а почему нет? Потому эти и приехали. А мы – тут. Как специально, все наихудшим образом. Но это не возможно. Валька, посмотри на меня! Я не могу позвать тебя, не могу подойти, посмотри на меня! Валька поднимает глаза. Его лицо искажено удивлением. Миша понимает – что-то серьезное, надо посмотреть. Пока он идет, за дверью звонят снова, но он не сбивается. Подошел, а Валька вдруг схватил его, уставился куда-то в плечо и держит, не давая заглянуть в коробку. Его   маленькие руки такие цепкие, а сам он словно врос в пол, напрягся всем телом. В дверь снова звонят,  Миша освобождается. Только не впадай в истерику! Что ты там такое увидел? Он заглянул в коробку, там лежало два трупа, и это были Миша и Валька

Себя он узнал по одежде, потому что голова была повернута почти за спину. А голова Вальки наоборот откинута назад, но тоже до предела – его горло было перерезано. Рот открыт, глаза закрыты. На лице кровоподтеки. Пальцы сжали край курточки. Миша отвел глаза. Его пальцы тоже сжались в кармане. Он закрыл коробку. На улице хлопнула дверца машины. Завелся мотор, машина уехала. Миша говорит:

-Пошли отсюда.

-Ты думаешь это хорошая идея?

-А что нам тут делать?

-Ты не понимаешь? Или правда не понимаешь, или притворяешься.

-А ты, значит, понимаешь? Ну, так расскажи, поведай.

-Мы в нереальном мире. Нет смысла отсюда уходить, так можно только еще больше повестись, предоставить еще возможностей – типа этой – отнестись к нам. Ты почему сюда пришел?

Почему я сюда пришел. Потому что я хотел проверить, дома ли она, если это было ее домом. Просто ее домом, как и казалось, когда я смотрел на нее здесь. Не чьей-то случайной квартирой, как она говорила. Хотел узнать, не померла ли она тогда, потому что даже если пистолет был игрушечным, это не имеет значения, и я просто нажал на курок ей в лицо. Поэтому. Что тебе сказать?

-Я пришел сюда, чтобы одну девушку проведать. Она сюда переехала тогда, когда  мы виделись первый раз.

Валька явно не знает, какие сделать выводы. Только расстроился, встал и стал лихорадочно шагать по комнате взад и вперед. Он ничего не говорит. Необходимо все-таки увести его отсюда.

-Пойдем.

-Я никуда не пойду. То, что я вижу, не может быть реальностью. Это скорей всего сон, причем лично мой, потому, что меня здесь сразу встречают мои же изображения. Это все как-то относится ко мне.

-И ко мне, ты не находишь? Престань ходить. Ты как псих выглядишь.

Валька остановился, поднял на него глаза и усмехнулся.

-Да, насчет нашей с тобой реальности, в отношении друг друга… об этом лучше и не думать. Даже фильмы такие бывают. Один морок потом получается. Подарок для сценариста.

Миша достал сигарету. Он должен подумать. Валька вдруг останавливается и подходит порывисто к коробке. Потом немного приоткрывает ее и заглядывает на расстоянии. Сразу закрывает. Отходит назад, как ни в чем, ни бывало, и снова встает у окна. В той же самой позе. Не надо ему так стоять, но Миша не знает, как это объяснить, и поэтому продолжает курить, глядя в пол. Если я сплю, то надо проснуться. Как это сделать? Миша закрыл глаза и остановил дыхание, остановил внутренний диалог. Потом медленно вдохнул и открыл глаза. Ничего не изменилось. Как глупо. Ты в волшебной сказке, что ли? И вдруг Валька сел на пол у окна.

-Снова приехали.

На улице решительно хлопают все четыре дверцы.  Миша смотрит на Вальку. Надо спрятаться. А Валька с остановившимся лицом смотрит в середину комнаты. И вдруг его лицо озаряется, он встает и быстро подбегает к большой коробке

-Помогай.

Валька вытаскивает себя. Миша, как во сне, подчиняется, и вытаскивает второе тело. Моя куртка. Затылок, голова болтается из стороны в сторону. Все-таки увидел лицо – в тот момент, когда вывалил его на пол.  Это мое лицо? Может мой брат, но не я. Похож на меня, но вот волосы, вроде, растут не так. В дверь позвонили. Валька оказывается уже по пояс в коробке, Миша залезает тоже, и они закрывают крышку.

В дверь звонят, снова и снова. Миша и Валька в тесной темноте. Миша спрашивает шепотом:

-Почему? Неужели нельзя было еще куда-нибудь залезть?

-Не знаю. Самое худшее, что они могут хотеть от нас – это наши трупы. Мы можем им их дать, вон они. Это же редкое везение. Редкое везение. И, кроме всего прочего, это похоже ребус. Ребус, понимаешь?

В дверь опять звонят, потом стучат. Валька сжался.

Миша вдруг шепчет:

-Мы так же сели, как они.

Валька пугается – и в самом деле. Они начинают судорожно меняться местами и замирают от звуков ломаемой двери. Успели, оба не дышат. Звонков больше не слышно, пауза, и дверь выламывают одним ударом. За стенкой коробки  уверенные шаги, нескольких человек. Слышно, как один из них пыхтит, отдуваясь. Миша и Валька бесшумно дышат в такт. Миша чувствует колебания поверхности тела Вальки, и они совпадают с его колебаниями. От этого граница между телами перестает ощущаться, так как раньше, она напоминает подвижную перемычку. Почему я могу позволить себе рассуждать об этом сейчас? Один из  тех, кто снаружи  подошел к коробке. Сейчас он точно видит трупы. Остальные в других частях квартиры затихли, – может, их уже нет? И опять, тишина нарастает, мгновение за мгновением. Ничего не происходит. Словно требуется ответный шаг. От меня требуется ответный шаг? Миша ждет ответа на свои мысли, но чувяк около коробки будто растворился. Миша привстал, чтобы выглянуть, но Валька схватил его за одежду и потянул вниз. Миша успел  только увидеть, что никого нет, и трупов на полу тоже. Валька шепчет:

-Подожди, не вылезай пока.  Дай этому кончиться. Иногда нельзя не оглядываться. Дай миру измениться.

Почему Валька так уверен в себе? И тут кто-то снова проходит мимо них. Сердце Миши сжимается, но он наблюдает это как бы со стороны. Его притягивает лучик света. О, тут есть щелочка на сгибе! Вот почему хоть что-то можно различить. Он тут же смотрит в щелочку. В паре метров от коробки стоит он сам. Валька был прав – это не реальность. Миша знает, что ему не кажется, что это действительно он сам и есть. Миша испытывает облегчение. Если он заглянет в коробку, то испугается, не более. Может  даже получиться интересно. Но ведь мы нашли в коробке трупы, а теперь трупов нет. Не значит ли это, что мы заняли их место? Ребус. Они не должны открыть коробку. Он часто задышал, просунул палец наружу и  незаметно держит крышку изнутри. Но никто не пытается открыть ее. А Миша все держит и держит, и, кажется, уже держится за нее сам. Сначала теплое дуновение, потом голос.

-Я начинаю понимать, послушай…

-Подожди.

Как он может говорить? Его же слышно. Я даже слышу звуки слюны у него во рту. Зачем он говорит? Нельзя разговаривать в такой ситуации. Ну да, он думает, что это его сон, и ему все равно. Что ж, хорошо если так. Но, на самом-то деле, это мой сон, и я не хочу, чтобы он спалил меня. Миша прислушивается, но снова не слышит снаружи ничего. Д говорит в полный голос:

-Все, не думаю, что там теперь кто-то есть.

И встал во весь рост, распахнув коробку.  Сердце  ухнуло вниз. Он одним движением втянул Вальку обратно, и тот послушно сложился. Миша захлопнул коробку и схватил Вальку за плечи. Валька пошептал:

-Если ты дашь мне договорить, я не буду вылезать.

Миша молчит. Да говори ты, бога ради! Но он не отпускает Вальку, ему вдруг показался какой-то шум в квартире. Валька говорит все быстрее, пронзительным шепотом:

-Я вспомнил одну вещь. В детстве я часто сидел в темноте и думал: вот сейчас включу свет  – и все по-другому. Абсурдность этого желания превращалась в его силу, и перед тем, как свет зажигался, я был на девяносто девять процентов уверен, что все сейчас и будет именно так, как я представлял. До какого-то момента разочарования делали следующую попытку еще более уверенной. «Ну, теперь-то точно хватит сил» – думал я. Ничего необычного, да? Но эта история не закончилась так, как она должна закончиться – когда ты понимаешь, что все, хватит, не получится. Когда просто  надоедает пробовать. У меня было по-другому. Место мечты занял кошмар, мне стало казаться, если я просо включаю свет, ни о чем не думая, что вот сейчас  все обернется,  ну… откусыванием головы, например. Или неожиданной страшной мордой. Это как минимум, если я был еще в себе. Было сложно по вечерам. А потом все кончилось, даже не помню как. Только иногда – от этого, наверное – казалось, что стоит мне закрыть глаза и расслабиться, как я могу провалиться, улететь куда-нибудь. Что я сам по себе какой-то неправильный, что во мне есть какая-то кнопка, пусковой механизм, и я могу задеть его случайно, потому что я не знаю, где он и, как он работает. А если я задену его, меня самого уж точно не останется.

Валька в руках Миши, но это не мешает ему жестикулировать головой и всем телом,  как будто ему просто смириться с тем, что кто-то держит его за середину туловища.  Он свободен внутри моей хватки, он совсем меня не боится. И словно видит в темноте.

Миша больше не может. Он слегка встряхивает Вальку.

-Почему ты ведешь себя так странно?

-Почему я так разошелся?

-Ты совсем теряешь реальные черты.

-О, это тебе от темноты кажется. Темнота вообще отделяет душу от тела. Потому что тело становится  невидимым, понимаешь?

Глупо говорить ему, что это сон. Глупо вообще мне сейчас думать об этом, поскольку конца у этого нет. Здесь мне наверняка приснится боль, если я себя ущипну. Значит, как мыши в лабиринте. Валька хотел что-то еще сказать, но Миша зажал ему рот ладонью. Он сразу попал – его голова, слушая слова Вальки, знала все расстояния. Господи, как мало в нем силы. Ты победил? Миша отстранился и закрыл глаза. Сейчас тоже вполне можно проснуться, я достаточно потрясен. Но когда он открыл глаза, ничего не изменилось. Протянул руку – в коробке кроме него – никого. Остаться здесь одному – ну нет! Может, его и вовсе не было?  Валька смеется снаружи. Значит, все правда. Искра радости – кончился этот морок с исчезновениями, я проснулся! Он  высунулся и вгляделся в предметы, но замер. Каждая вещь стала наплывать на него. Он смотрел  и не понимал. Поверхности, соединенные друг с другом в разном порядке, словно не имели какого-то крючка,  за который он обычно цеплялся, чтобы осознать, что перед ним. И при этом он ясно чувствовал – в мире совершено ничего не изменилось. Тогда Миша лихорадочно пытается вспомнить себя, чтобы вспомнить вещи и что с ними делать, но тут проваливается в полное ничто, память не дает сказать ни единого слова, все просыпается, как песок. Миша оседает на дно.

Потом темно, кто-то  берет его лицо в руки но, обжигаясь, отдергивает их. Потом кто-то говорит с уверенностью: «Не надо пока вылезать». Этот кто-то так уверен, так спокоен, он совершенно точно знает, что происходит. У Миши возникает протест. Все, что я хочу, это дойти до конца. В квартире кто-то есть, он  слышит шаги в конце коридора, и он решительно приподнял крышку и выглянул. В конце коридора появился Валька. Я вспомнил имя. Валька снова засмеялся чему-то. Он на кухне. Его смех вселяет уверенность. Определенно, пусть даже это мне снится. Он откинул крышку коробки. Золотой вечерний свет, от одежды поднимается пыль. Валька подошел и с нескрываемой иронией уставился сверху вниз.

-Думал, ты спишь, да? Хочешь кофе? Пусть тебе кофе приснится.

Кофе мне не снится, все остальное тоже. Кажется, между нами что-то произошло, вроде я обидел его, задел его гордость. Мне не по себе,  и почему-то кажется, что я к нему прикасался. Я думал, что сплю, но  это было зачем-то необходимо. Впрочем, не важно. Стыд не такой, как во сне, – это ли не счастье? Все это не сон. Осталось только пройти насквозь с добытым доказательством, осталось только начать выбираться обратно. Я сначала подумал, что сплю, потому что странно оказаться в коробке с незнакомым человеком. Кажется, кто-то еще был в квартире, но этого я не помню точно. Остается данность. Зачем я сюда пришел? Откуда взялся этот парень? Что это за место? Квартира какой-то старухи, судя по обоям и оставшейся от переезда мебели. Может, это моей бабушки квартира? А он что здесь делает?

-Что ты здесь делаешь?

-А ты?

Вдребезги – вся уверенность. Возможно, это его дом, а я у него в гостях. Миша решает, что под прикрытием кофе можно просто посидеть, и они пьют кофе. Когда он видит, как Валька касается губами чашки, ему снова вспоминается, что совсем недавно он зачем-то трогал этого человека. Но он не помнит, в каких обстоятельствах, и ему просто хочется остаться одному. Миша спрашивает:

-Мне нужно уходить?

-Я не уверен, что знаю, зачем мы здесь. Только смутно помню, что вроде недавно ты задал мне какой-то вопрос. Не помню, какой, но важный. Ничего не знаешь такого?

И снова отпил из чашки. Он издевается, и никак не может быть, чтобы он действительно, настолько же ничего не помнил, как и я. У него – вопрос. А у меня – ощущение прикосновения к нему. Наверное, мы знаем друг друга, и по какой-то причине не можем вспомнить. Кажется, я уже сотни раз вглядывался в его лицо. Почему я не могу его вспомнить? Валька допил последний глоток, поставил чашку, встал, подошел к креслу Миши, наклонился и поцеловал его. Все это было частью одного движения. «Он хороший актер» – подумал Миша, закрыл глаза и ответил.

Я провожу пальцами по шершавой стене. Для моей кожи сильно смещена граница между болью и давлением. Кожа кажется мягкой и горячечной, а суставы почти ломит. Каждое непроизвольное движение самодостаточно и имеет смысл. Я еще помню чистое удивление – чистое, потому что иногда зажмуриваются, чтобы мне задеть  глазами. Руки непрерывно считывает поверхность, и это можно везде, и словно именно так было всегда. А потом – эволюция; потом, когда оба кончили, возвращается внутренняя роль – место в дуальности половых позиций, твое, как ты считаешь, сердце.  Признанная тобой тайная идентичность, мучающая тебя под одеждой, пока ты идешь каждый день  по линиям своей судьбы. Приходит то последнее, что оставили в самом начале, когда оба согласились, и назад пути отвергнуты. Когда дозволенная передышка истекла, и надо, например, одеваться, каждый старается хоть на секунду отвернуться, скрыться от глаз. Некоторые даже становятся милыми или шутят в такой момент. Отвернулся – и основная роль уже успела натянуться сама. Двое людей, синхронно отброшенные временем, выбираются, кто как может, из сияния истины, и заползают обратно в свои шкуры. Я держал руками твои мускулы, когда они двигались. Мои ладони всего за один раз привыкли к твоим изменениям. Но на самом деле, прежде всего я держал в руках себя, ведь тебе не хотелось, чтобы я сделал тебе больно. Теперь, когда нет уже причины быть близко, я отворачиваюсь и даже закрываю лицо. Я не могу смотреть на тебя и не могу жить, потому что игра закончена, и дальше я двигаюсь только по инерции. Неужели ты этого не чувствуешь? Это раскидало теперь наши тела, это сжимает мои челюсти так, как я сам не смог бы сжать их. Если что-то абсолютное тронет нас неожиданно, то окажется, что мы ненавидим друг друга. Валька спрашивает:

-Ты спишь?

Миша не может разомкнуть рта. Спать. Что нужно точно знать, если ты хочешь заснуть? Где лежит твой паспорт, сколько у тебя денег, что ты будешь делать, кому ты должен и что. Как я могу проснуться завтра рядом с тобой? Как я могу заставить себя заснуть сейчас?

Миша выходит на балкон курить.  Если это сон, то он сейчас кончится. Я не знаю, чему еще меня можно научить. Я выбрал, изменил, сделал, повелся. О боже, это должно кончиться, это не может продолжаться. Два оловянных солдатика рядом на полке. Они одинаковые, и поэтому никто не может сказать, что происходит в их головах. Крах, обвал и крушение. Что сделает со мной такой же, как я? Я бы убил его. Валька заходит на балкон. Миша опасается, что тот начнет кривляться. Честное слово, я опасался пидарских жестов или объятия, но тот взял сигареты и скрылся в доме. Миша даже не успел разглядеть его выражение. Посмотрел через окно – он вернулся на диван и читает книжку. Из коробки, бабкина какая-то книжка. Сонно водит глазами по строчкам, лишь бы поедать что-нибудь сознанием, буквы как семечки. Знакомо. Миша вернулся в комнату. Валька даже не посмотрел на него. Прячется, как ни в чем не бывало! Миша думает, что ему повезло. В такой ситуации его партнеру наплевать на секс. В сущности, он вообще ветром гонимый, за него, в крайнем случае, не надо и беспокоиться. Миша молча сидит в кресле, но теперь Валька просто не может продолжать тупить. Он закуривает и начинает разговор. Нет, он сначала выдыхает дым  и его жест  опять слишком театрален. Он на полном серьезе играет собственные действия.

– Ты когда-нибудь пробовал героин? Сигареты это героин, которого мы не замечаем. Встаем и премся обратно с перекура, прямо на приходе. Конечно, чем хорошим это может закончиться? Я вот стал – ну, из стремления к осознанности, что ли – думать о том, что же я делаю, когда курю. И получается, что значение сигарет огромно.  У меня слабое здоровье и курить мне вообще вредно.  Начинаешь замечать, в какой ситуации тебе надо покурить и это всегда оказывается ситуация, прозрачно намекающая на твое слабое место. Потому что курение – это то, что мы себе позволяем, то чем успокаиваем себя, когда надо. Успокаиваем через рот.

Пошлость? Валька только поднял брови, дескать, обрати внимание.

-Но вообще-то, я понял, что курю  и просто так, безо всякого невроза. И делаю это чтобы почувствовать  свои губы. Так по-здешнему почувствовать – с помощью чего-то одноразового. Фильтр сам по себе одноразовый, даже на ощупь. А потом ты его выбрасываешь… все это – как метафора. Если б я целовался столько, сколько хочу, то может и не курил бы вовсе.

Миша должен что-то ответить немедленно.

-Я тоже думал, зачем я курю. Ни к чему не пришел. Мне кажется,   человек курит, когда ему надо поиграть в кино. Выпускает своего главного героя. Остановив поток своей деятельности, играет того, кем он является по собственному мнению. Как  минимум – молча, про себя. Ну и разговаривать с другими тоже можно, спрятавшись за сигаретой. Перекур, это такое время – только для тебя. Потому что в это время ты не делаешь в сущности ничего, и это можно, это оплачено сигаретой. Которая, притом, смертельно вредная вещь. Тоже, вроде как метафора.

Валька улыбается. Понравилось. Да, жонглировать словами. Еще мы это можем. Миша представляет себе, в мгновенной вспышке воображения, как они с Валькой могли бы провести долги годы вместе. Состариться. Смешно.  Смотрит на Вальку, чтобы избавиться от тошнотворного привкуса своих мыслей.  Валька уставился в одну точку. Надо его еще чем-нибудь порадовать.

-А когда человек плачет, он разговаривает сам с собой вслух, только без слов, звуками.

Валька не слушает. Что его так напрягло? Он очинается, ловит взгляд Миши и, улыбнувшись, подходит. Миша сжался. Только не трогай меня. Валька кладет ему руку на плечо и, улыбнувшись еще шире, спрашивает:

– Я вот что хотел тебя спросить (он наклонился к моему лицу) зачем тебе все это? Ты же нормальный.

И тут же разогнулся и ушел на свое место, сел там, сложив руки на груди. А ты злобный псих, оказывается. Демонстрируешь, что ты на грани? Что за гангстерские понты?

– А тебя не устраивает?

– Нет, я серьезно спрашиваю. Правда.

И лицо преображается, как переключили, на умоляющую гримасу. Псих. Но он продолжает:

-Мне надо знать. Потому что если ты спросишь меня (он опускает глаза), то ты мне просто понравился.

Он даже смущен. Надо ему ответить.

-Знаешь, я не соображу, как сказать… это для меня несколько другой вопрос. Главное – не питать иллюзий. Все имеет свои корни. (Валька поднял брови, но Миша отвернулся от него –  я умею менять тему, поверь мне) У всех была, скажем, мать.  И это не психоанализ. Мать – это тот, кто демонстрирует власть. И твою, уже сознательную беспомощность. Тот, кто показывает тебе мир. И ты соотносишься с этой властью. Если мать притесняла тебя, то ты не хочешь быть женщиной. Ну, в смысле понимать ее не желаешь. И от этого разные возможны варианты. Если отец тебя притеснял, то ты не хочешь быть мужчиной. Не месть, а продолжение тех же детских взаимоотношений.

– Психоанализ.

-Не-а. Для меня это никогда не было скрыто, никогда не мучило исподтишка. Это же так очевидно. Я это всегда совершенно явно ощущал.

-Явно…

-Что?

-Явно, говорю. Ненавижу это слово. Нет ничего более мутного. Бросает на то, к чему прибавлено, отчетливую тень. Все тайное когда-нибудь кажется явным. Муть, чистой воды.

Ты не слушаешь меня, что ли? Или то, что я говорю – муть чистой воды? Но Валька поднимает глаза и смотрит открыто, прямо в лицо.

-Ты о матерях говорил. Прости, я перебил тебя.

И слушает. Неужели ему действительно интересно? О, я могу говорить долго.

– Я спросил у матери: «Скажи, я красивый?». Она ответила: «Не важно, красивый ты или нет. Зато ты умный». Черт подери, почему она не ответила прямо? Я теперь всю жизнь стараюсь быть «зато умным». И с этих куча хлопот, вообще-то. А она тогда просто сказала что-то правильное. Еще я вот что обнаружил – моя мать внушила мне сознательный предрассудок. Он гласит: так ты можешь накликать беду. Не говори о себе плохо. Не говори и не думай ничего страшного. Ты создаешь себе программу. И я подумал – вот это да! И мои мысли  тоже имеют значение. Это тоже нечто, в чем надо отчитываться. Мои страшные, глупые мысли. И теперь, когда они приходят – призраки и убитые, насилие и страдание – то мне уже недостаточно просто чувствовать себя плохо. Я ощущаю свою вину за то, что вообще посмотрел  в ту сторону.… Причем не сказал бы, что мама не понимает, что делает. Однажды она меня порядком напугала. Я ей сказал: «Как же так? У каждого своя правда. Дай мне быть!». Она ответила, что у нее есть долг передать свой жизненный опыт. Для нее передать  – это значит удостовериться, что на том конце приняли. Она сказала, что если она перестанет передавать себя, «то тогда зачем я, тогда меня можно и на помойку выкинуть». Я ей говорю, поражаясь, насколько она, на самом деле, во все врубается: «Так если ты забудешь про эту свою функцию, ты будешь свободна». А она отвечает: «Свобода не принесет мне ничего»… Это так фатально для нее. Наверное, она права. Моя мать похожа на радиостанцию, которая пропускает мир через свой формат. И еще она мне тогда сказала, расчувствовавшись от серьезности нашего разговора: «Нет ничего настолько важного для меня, как ты, мой дорогой. Ты – цель моей жизни». Кажется, она смогла бы заставить меня стать достойной целью ее жизни, если бы я не сбежал.

Миша вдруг решает проверить, слушает ли он еще. Но Валька спит. Я так и думал. Как всегда бывает, когда я решаю открыться – собеседник чувствует себя лишним и сваливает. Миша сидит над телом и ему тоже безудержно хочется спать. Когда он пытается разглядывать Вальку, дыхание подстраивается и укачивает его. Ночью ему приснился сон. Он в этой кровати, и вдруг что-то зашуршало на балконе. Он встает. В комнате полная темнота, а улица хорошо освещена фонарем.  На балконе стоит она, и он не пугается этого, тут же понимая, что это сон. Такое впечатление, что она стояла здесь и раньше, словно ей здесь и место. На самом деле, он думает: «Видела ли она, как мы занимались сексом?». Она стоит  спиной, прижавшись к стеклу затылком. Почему она не поворачивается? Волна паники. Потому что у нее там не лицо. Она повернулась, и не медленно, как в фильме ужасов, а просто, как будто ее позвали. Лицо все тоже. Щеки сухие, но глаза блестят, как мокрые, в лучах фонаря. Он думает – хочет ли она войти? Почему-то сразу за этим приходит понимание, что ее уже нет на земле. Это печально, и он почти жалеет ее. Но она смотрит на него совсем по-другому, может даже и не узнает. Смотрит как на что-то прекрасное и мимолетное, как на что-то едва постижимое и уникальное. Смотрит ему в глаза. Потом переводит взгляд в глубину, и жадно вглядывается в кровать. Тут спину Миши обжигает Валькин взгляд, и он просыпается. Валька лежит на боку, спиной к нему. Проследил, поднимается ли его поверхность – да, он дышит.  Заснуть самому уже невозможно. Миша чувствует пустоту комнаты вокруг, ее чреватость в темноте, и садится в кровати. Теперь он торчит посреди этого и ему  уже кажется, что он не имеет права так вглядываться в темноту. И тут его прошивает мысль, складывающая воедино кусочки раздробленного сознания. Края идеально подходят. Старик опоил нас чем-то. Мы ели и пили у него. Кажется. Да, наверняка.  И непонятно ведь, зачем он поехал к этому шаману. И меня потащил. В лесу он не ориентируется – там и ориентироваться было негде, от станции минут пять шли. Вполне возможно, что он попросил старика опоить нас. Чтобы он смог добраться до меня. Скрученный мукой подозрения, Миша упал обратно в постель. Валька, потревоженный этим, перевернулся на спину. Миша и не думает закрывать глаза, и Валька у него прямо перед носом. Свет падает из окна. Миша разглядывает его. Волосы острижены точно до угла скулы и эта точность, когда он говорит и двигается, как будто подчеркивает лицо невидимой линией. Сейчас волосы в беспорядке, но само лицо – оно идеально, и кроме того, каждая черта –  скулы или спинка носа – сами их линии исполнены нежностью. Ночью он превращается в девчонку. Забавно. Забава с тяжелым камнем на сердце. Откуда этот камень? Я сейчас что-то вспомнил такое… да, опоили. У Миши сводит живот, и он вспоминает, что тогда не ел и не пил у старика. Было то же чувство голода – мое, коварное и постепенное. Мише стало так хорошо, он ни на секунду не устыдился только что бывшей в его голове картины предательства. Он расслабился, и мгновенно заснул.

Утром вместе с солнцем его встретило чувство, что произошло нечто хорошее. Хорошее встретило Мишу в виде солнца, оно заполняло комнату  ровным сиянием дня. С золотым оттенком, значит первая половина. Отличный  день, начало отличного дня. Он проснулся один. Посмотрел на место рядом. Никого словно и не было. Это ему тоже понравилось. Такое утро – только для меня. Свет лился с улицы. Миша встал и, подойдя к окну, посмотрел во двор, но тут же ослеп и отвернулся – во дворе что-то пронзительно блестело. Как удар в глаз. От досады вспомнил свои ночные мысли. Идиотизм. И тут понял, что еще ночью он, оказывается, вспомнил все. Всю последовательность событий. Каждое тупое «почему мы здесь» и «кто он такой» разрешилось. Здорово, это просто здорово. Он почувствовал, что наконец-то вернулся домой – в этой по-прежнему чужой и нежилой квартире.  Он был экспрессивен, как герой мультфильма, схватился за голову, метался в поисках чего–то, оказалось – сигарет, потом подумал: «А я все же выйду на балкон». Третий этаж. Сияние минуло, и он  увидел, что во дворе на скамейке сидит Валька. Он с независимым видом пьет энергетическую банку и смотрит в никуда. Нет, он наблюдает за семейкой кошек, проводящей время поблизости. Валька почувствовал взгляд Миши и посмотрел наверх. Оба подумали – как  Ромео и Джульетта. Оба поняли, что подумали это. Валька засмеялся, качая головой, встал и направился в подъезд. Мише почему-то было стыдно, словно кто-то мог слышать их мысли.

Пока он поднимается по лестнице, я думаю, как же я… ненавижу его. За что? За то, все это время он был так уверен в себе. Он напоминает  того, кто мог бы быть шпионом или предателем. Он везде дома, он дома здесь.  А у меня дома не было никогда, и ему на это наплевать. За то, что он так говорит, словно все это и правда его история. Даже мне, когда он говорит, кажется так. За то, что может это действительно был ненастоящий мир, но Валька  настоящий, и его задница, которая… За то, что он с самого начала знал, что так будет. За то, что мы – это тупик, бесконечный и неизбежный, и в то же время  это неизбежно удаляется и больше никогда не будет в жизни.  За то, что, может быть, это он втянул меня во все это. За то, что я теперь не могу выйти отсюда, не расставшись с ним. За то, что я не могу выйти отсюда вместе с ним. За то, что мы встретились.

Валька звонит в дверь и потом входит – не заперто. И, как всегда, напрямую:

-Я, ты знаешь, все вспомнил.

-Отлично.

Он не удивился.

-Ты тоже?

-Я тоже.

Он думает, что  я теперь отступлю. Он, определенно, уверен в этом. Улыбается, но улыбку кривит  разочарование. Ему неприятно, что Миша разглядывает его разочарование, он слишком непринужденно потягивается и падает в кресло.

-Но я по-прежнему, честное слово, не понимаю, что все это значило и почему  все это произошло.

Оправдывается.  Миша смотрит на его ключицу, на кусок кожи в вороте майки, и Валька почти вздрагивает. Чувствует себя голым под одеждой – перед человеком, в котором не уверен. Миша вдруг ощущает, что ни за что не хотел бы потерять этот момент, это ощущение – неведение Вальки относительно того, что я сейчас подойду и возьму его за руку. Он не доверяет мне, и я могу посмотреть его заново. Может это ростки жестокости во мне? Что ж, каждый в чем-то жесток внутри своей головы. Но долго так, конечно, нельзя и Миша встает, и делает то, что собирался. Он берет Вальку за руку, чтобы повести, но Валька не поднимается с кресла, и так, с поднятой рукой, глядя снизу вверх, говорит:

– в плане отношений… Все, на что ты можешь надеяться в жизни, это найти человека, который будет делать то, что должен. К этому принуждает сердце, не умеющее прощать. Просто делать то, что должен, чтобы делать это вместе с ним. И это все, что должно успокоить тебя в конце дней. Самое большое счастье, как здесь говорят, это быть кому-то единственным. «Единственным», как «никогда». Это я все к тому, чтобы ты понял, почему… я могу показаться распущенным. Что толкает меня на это.

Распущенным. Боже мой. Этой ночью я буду любить человека, который сейчас это говорит.

Но ночью Мише едва удается развести его. Валька грустен и угнетен. Он с вечера предчувствует  обязательность секса, и теперь никак не может преодолеть специальность. Обычное дело – мороз по коже, вот ты сейчас пил чай,  а теперь тебе нужно раздеться. Миша думает, что его, видимо, не отпустило настолько, насколько меня. Или он просто всегда был таким? Он безразличен и податлив, и они не могут встретиться внутри. Миша постоянно чувствует, что Валька хочет сделать ему хорошо, он увязает в этой гонке по кругу, и вдруг ощущает себя в одиночестве, в пустоте, выполняющим сам по себе какие-то действия. Никогда это не было так сильно, и тогда Миша бьет Вальку с размаху. Он не мог сделать ничего больше, чтобы оживить их тела. Чтобы что-то соединило их. Что еще я могу сделать, как человек? И это подействовало, на следующий вдох  все вернулось, они совпали и были навечно счастливы.

Миша ушел на кухню и залип там, у окна, а когда вернулся, Валька уже спал. Заснул посреди дня. И опять Миша стоит над ним, он почти не дышит. У меня есть сила. Я могу пробивать стены. Безвременье не может продолжаться вечно. Я смотрю на него. Наверное, я боюсь его потерять. Может, боль это только метафора. Она подтвердила мое обладание, тот факт, что я ему первый понравился.  Ведь это он ко мне подошел. И теперь спит. Я могу уйти, или бросить его. Он ничего не изменит в моей жизни. Миша так верит в себя. Он просто обязан  вернуть себе свою личную историю.

Первое, что сделал Миша, когда проснулся утром – не глядя проверил рукой, тут ли он. От этого Валька открыл глаза. В этих глазах была паника вспоминания. Наверное, не проснулся до конца.

-Спи, спи. Прости что разбудил.

Валька рывком сел в постели. Потом закрыл ладонями лицо и глубоко вдохнул. Потом стал отчаянно тереть глаза, с какой-то одержимостью, сильно надавливая. Когда закончил, посмотрел на Мишу, и его лицо ничего не выражало, он будто спрашивал: «Ну, что это будет за день?». Миша не знает, что сказать, хоть и ясно, что это маска. А почему я вообще должен сейчас ему что-то предлагать? Неужели я признаю  его своей половинкой? Ну, ты вообще. Миша не может этого допустить. Он молчит и опускает глаза, дескать, не знаю о чем ты? Валька не шевелится, он застыл, глядя в пространство комнаты.

– У меня что-то с глазами. Какое-то странное освещение, тебе не кажется?

-Нет. Ничего странного. Обычный день. Пасмурно.

-Мне вообще сначала почудилось, когда проснулся, что сейчас вечер – все с такими длинными тенями. Потом глаза протер – прошло. А теперь…  но это уж точно показалось.

-Что?

-Что кто-то стоит у балконной двери. На балконе, с той стороны, будто плечо торчало.

– Слушай, не пугай меня.

Он наверняка это придумал, чтобы добавить таинственности. Какова его версия, как он все воспринимает? Может, для него бред еще продолжается. Мише вдруг нестерпимо захотелось наружу. Он вспомнил, как принял решение вернуться домой, закончить эту историю, или хотя бы вписать ее как-то между прошлым и будущим.

-Мы должны выйти.

Почему я сказал «должны»? Он придаст этому значение. Как обычно не угадал, Валька только пожал плечами – «что ж, пойдем». Стали выходить, Валька шел последним, и когда Миша был уже на лестнице, то заметил, что Валька отстал, что он еще стоит в коридоре, лицом в комнату. Мише захотелось выдернуть его оттуда, но почему-то не возможно было сделать и шага обратно за порог.

-Пойдем!

-Да, иду.

Вот, я снова подтвердил ему, что он мне нужен.

Они вышли из двора, и сразу попали на оживленный тротуар. Центр города. Нужно куда-то идти, и они тронулись вперед. В толпе шли порознь. Сначала Миша чувствовал расстояние, на которое Валька удаляется, а потом, зацепившись за чей-то взгляд, забыл о нем. Вспомнил от того, что Валька подошел к нему. Даже пришлось на кого-то наткнуться, чтобы пересечь поток. Он что-то хочет сказать? Нет, ничего не говорит. Куда же мы идем? Миша видит впереди станцию метро. Метро еще быстрее перенесет вас туда, куда вам нужно. И тут, среди людей, на него накатывает всепоглощающее чувство – никуда они с Валькой пойти не могут. Это чувство печально. Зато таким, как он сейчас, тем, кому действительно нельзя никуда пойти, разрешается смотреть на людей, как на колышущееся море. Как на поверхность и среду, с глубиной и без особого смысла. В этом городе, пожалуй, можно только плыть. Передвигаться. Или стоять. Я хочу остановиться. И Миша встал посреди потока, а Валька пройдя пару шагов, вернулся к нему. Вспомнил, как она рассказывала о своем проникновении в квартиру. Та квартира – это было как раз, именно потому, что ничье место. Но я так круто, конечно, не смогу, она была отчаявшейся. Первый раз признал прошедшее время. Мы можем пойти на крышу, например. Миша смотрит под ноги, Валька смотрит в сторону. Их толкнул какой-то дядька, пройдя потом пару шагов, остановился и обернулся. Валька взял Мишу за рукав и спросил обреченно.

-В метро?

-А куда?

Валька молчит, он снова отвернулся. Тут уже Миша взял его за руку – как мама непослушного сына – и пошел прочь. Пару шагов отпустил руку, но этого было достаточно, чтобы не мог потом смотреть на него несколько минут. Перешли проспект. Дом напротив, оказался двенадцатиэтажным огромным кубом. Зашли в арку, и Валька сразу остановился. Он осматривал пространство двора, а Миша прошел вперед. Обернувшись, он как бы ждал Вальку, а на самом деле оценивал подъезды. Во дворе тишина, где-то в квартире играет радио. Валька подошел к нему.

-Что будем делать?

-Курить сигареты.

Валька усмехнулся и достал пачку. Тут Миша услышал в среднем подъезде шорох ног.

-Пошли!

Они рванули к подъезду, и когда дверь открылась, Миша придержал ее перед бабушкой. Она вышла, а Миша зашел, и следом и Валька, не торопясь, по-свойски. Он что, уже делал так? На миг поведение Вальки показалось очень подозрительным. В лифте Валька посмотрел на Мишу снизу вверх и спросил:

-Тебе не кажется, что мы просто не знаем, как разойтись по домам?

Несвоевременность этого вопроса выдает, что сам он так не считает. Он опять в депрессии. Видимо, это его стиль поддерживать отношения – заставляет спасать себя, уговаривать, веселить. Поддерживать отношения. Как это… противоестественно, как живой труп. Миша смотрит на Вальку, тот угрюмо отворачивается к стене.

На крышу вылезли без труда. Миша подумал: «Все сегодня будет без труда». Валька, как только оказался на открытом воздухе, сразу взбодрился, стал быстрее двигаться. Он ушел вдоль по крыше, а Миша стоит на краю, он смотрит вниз и наслаждается. Мысли растворяются в огромной массе воздуха, и спустя несколько мгновений в голове почему-то всплывает образ из сегодняшнего сна. Почти забыл его. Миша был вечером в парке и видел сквозь кусты чей-то затылок. В полутьме не мог разглядеть, кто это, но знал, что это Валька. Ему стало страшно ждать,  когда тот повернется – совсем как во сне с ней на балконе – и Миша отшатнулся от просвета в кустах. А потом, когда снова посмотрел, никого уже не было. Он не шевелясь всматривался в пространство поляны, и заметил что-то странное – белый прямоугольник на земле. Прямоугольник в отдалении, но когда Миша смотрел на него, то видел, что под ним на земле что-то слегка шевелится. И дальше – мотивация кошмара, Миша идет посмотреть. Видит, подходя, что это матрас, удивительно чистый, как новый. Миша останавливается в нескольких шагах. Из-под матраса, открыв его, как крышку люка, из-под земли поднимается Валька. Увидев Мишу, пугается и прячется назад. Миша откидывает матрас. Под ним земля. «Фокусы!» – думает Миша. Потом было что-то еще, но вскоре он проснулся. Миша вспомнил все это сейчас так живо. Когда Валька исчез в толпе, мне было плохо. Я хотел искать его, я должен был искать. Значит ли это, что я его люблю? Миша посмотрел – его не было видно. Но, приглядевшись, заметил, что Валька лежит на поверхности крыши неподалеку. Что бы это значило? Миша подошел. Тот смотрел в небо не мигая.

-Чего делаешь?

Не спрашивать же, о чем он думает.

-Я думаю о любви.

Мороз по коже. Неужели?

– Меня так попустило вдруг. Знаешь, что такое любовь?

Миша не сдержался, ответил с сарказмом:

-Нормально… Вечные вопросы пошли…

-Вот именно. Вечные вопросы – это все фигня. Мне совершенно ясно, что это такое. Хочешь, скажу?

Он прищурил один глаз и, наклонив голову, хоть и лежит. Смотрит на Мишу. Конечно, скажи скорей.

– Быть любимым – это когда тебе делают приятно. За что-то, или просто так. Причем это подходит для всех видов любви – и с родителями, и между взрослыми. (Миша усмехается) Любить – это делать приятно. Хотеть видеть, как кому-то приятно. Когда ты видишь это, тебе тоже приятно, и это соединяет вас, не разрушая каждого.

Давай, разведи его, пусть выговорится.

-А страсть?

-Это как раз наоборот, когда люди пытаются пробиться напрямую. Соединиться с кем-то полностью. Отдать всего себя. Если у тебя есть такая ценность – отдавать всего себя – то у тебя может быть страсть. Лучшее в мире оправдание и самый интересный внутренний стержень. («интересный»?!) Только  страсть – это утопия. Невозможно соединиться с кем-то, отдав всего себя, потому что при этом сам изменяешься, теряешь себя прежнего, такого, каким ты должен быть на своем месте.

-Теряешь себя? Может этого кто-то и хочет… Все это «приятно – неприятно», «приятно сейчас – а потом как?», и так далее… Можно и захотеть не заниматься всем этим.

-Ты думаешь? Но ведь любовь, сама по себе, – это так просто и непритязательно. В этом ничего вечного и ничего, что должно быть вечным. Просто – приятно или нет.

-Точно. И никто никому ничего не должен.

Миша усмехается.

-Вставай.

-Зачем?

Действительно, зачем? Миша отходит к краю крыши, но не может оставить его за спиной  и снова оглядывается. Валька по-прежнему лежит, он закрыл глаза и, возможно, он сейчас сшивает в голове наши жизни, представляет наше будущее. Ты для меня как лампа дневного света для глупого мотылька, который живет только один день, у которого нет даже рта, а есть только глаза, чтобы стремиться к свету. И я могу коснуться тебя, я могу сколько угодно биться о тебя головой. Я могу разбиться вдребезги, пытаясь еще больше приблизиться, пытаясь все-таки добраться. Это так наивно. Наверное, ты прав, а я нет. Миша повернулся, подошел к Вальке и поднял его, а потом прижал к себе. Он такой легкий. Я могу сбросить его с крыши, не сходя с этого места.  Валька смотрит на Мишу, но его взгляд пронзает поверхность и он отводит глаза. Рот слегка открывается, это от желания, и Миша наполняется безысходной надеждой. Я сдаюсь. Может быть, и правда, сегодня? Может все-таки на этот раз?

А потом Миша ощутил вдруг, что их никто не видит. Вспомнил, что Валька говорил о темноте, и о невидимом теле. Мы сейчас тоже невидимы. Он смотрит Вальке в глаза, но тот не может держать их открытыми. И дальше действуют Миша и тело Вальки, его безглазая материя, и Миша сразу становится ужасно страшно снова увязнуть  в пустоте, податливости и готовности. Но сегодня Валька так заводится от каждого прикосновения, все больше и больше, он почти в истерике и обращает внимание на все – и ни на что полностью. Может он тоже заметил, как мне было плохо тогда, и теперь старается быть, как мне требуется,  более самостоятельным. Он ждет боли? Он хочет боли еще? И тут же Миша  ударил. Не успел ответить себе. Это наслаждение. Секс без взаимодействия форм.  И рука горит, словно она действительно совершила что-то. Миша кончил и тут же Валька оттолкнулся от него, стал судорожно одеваться. Мне действительно это было нужно. Мне не хотелось, чтобы он страдал, я не хотел сделать больно, я хотел сделать… сильно. Он это понимает, это точно. Миша смотрит на Вальку, а тот плачет, как ребенок. Как поранившийся ребенок, преданный этим миром. Секунда, еще одна. Позови его. Произнеси имя. Нет, невозможно. Миша быстро уходит вдоль по крыше, главное, чтобы он меня не видел, господи, хоть бы он ушел сейчас. Миша прячется за лифтовую будку. Его трясет. Почему, почему меня трясет? Это жизнь, детка. Миша с трудом вытряхивает сигарету из пачки и закуривает. Вдыхает  и выпускает дым. Если бы он целовался, то не курил бы. Миша зажмуривается, чтобы не дать глазам плакать, а потом словно обрывается, ему нужно что-то сделать, и он вдавливает сигарету в свою ладонь. Боль пронизывает до шеи и тут же  начинает пульсировать. Боль остается. Еще? Нет, не поможет. Вообще не помогло. Не хватает микрона, чтобы понять, что дает добровольная боль. Что дает она Вальке, почему она стоит в конце развития до предела всего того, к чему нас так влечет друг в друге. Как глупо. Я поранил себя. Сердце наполнилось до краев и разорвалось. Он так и не заплакал. Никогда ничего не выпустить – нет ничего проще, если и в самом деле никогда. В нем разливается лед. Так бывает, когда он доходит до грани. Лед делает его прямым, прочным и тяжелым, он встает и, возвращаясь к Вальке, думает только один раз: «А вдруг его там уже нет?»

Но он там, он курит, сидя на корточках. Молодец. Увидев Мишу, он слегка улыбается, и встает, когда Миша уже близко. Миша подходит и целует его. Тот отвечает. Потом Валька берет Мишу за руку. Видимо, он хочет поговорить. Но Валька ведет его к выходу с крыши. Мише тоже хочется уйти отсюда. Они спускаются. От того, что тело рывками движется по ступеням вниз,  рука у Миши болит все больше и больше. Вышли из подъезда, Валька посмотрел на Мишу. Только не на руку! Миша  улыбнулся. Они почти вышли к людям. Когда  пересекали дорогу у метро,  Валька вдруг приблизился, и откровенно посмотрев на руку, которую Миша сразу сжал в кулак, тихо сказал:

-Это как стена, на которую я смотрю, когда меня трахают. Сначала вроде и не замечаешь ее, а оказывается, что сроднился с ней. Потом всегда узнаешь место, на которое тогда уставился.

Да… что за метафоры? Ты глядишь мне в душу? Миша посмотрел на Вальку и усмехнулся. Ты думаешь, что видишь меня насквозь, чертов пидар? Миша резко делает шаг в сторону, и уходит вперед в толпе. Отличное начало для восстановления жизни – если бы сейчас кто-нибудь услышал этого урода. Он оглянулся – Вальки не было. Остановился прямо у входа в метро и люди, ворча, спотыкались об него. Опять я стою посреди потока. Последнее время все ситуации повторяются, некто настойчиво пытается втолковать мне что-то, но я не понимаю, ничего все равно не понимаю. Он разглядывал толпу, возвышаясь над всеми, один раз даже встал на цыпочки. Потом выбрался и пошел по первому попавшемуся направлению, куда Валька мог бы двинуться.  И как только он увидел эту улицу, увидел, как она выглядит, какие на ней дома, ему сразу стало ясно. Чем больше он удалялся от метро и чем больше он удалялся по времени. Ясно, что он потерял Вальку и не встретит его больше. Тем не менее, он прошел поворот, потом еще один, пока не подумал, что давно уже опередил Вальку, если, скажем, тот идет по другой дороге. Мне никогда не догнать его. Почувствовал что-то вроде горького облегчения. Теперь есть оправдание, все решено. И, конечно уж, кончилась вся эта чертовщина. Он возвращается к своей жизни, поскольку больше ничего сделать невозможно.  Не вижу никаких других вариантов. Кому я говорю? Себе, а еще ему. Это же замечательно – теперь у меня есть свой личный призрак, с которым я могу разговаривать, если потребуется. Он пошел обратно к метро. На подходе старался смотреть в землю и только лишь наблюдать, как его голова отчаянно повторяет: «Хоть бы он сейчас видел меня откуда-нибудь». Вот уже метро. Туда Валька явно не заходил, и чем ниже по эскалатору, тем дальше, и теперь уже точно всё. Внизу Миша садится на скамейку. Каждый может посидеть и отдохнуть в метро. Может, у меня встреча здесь? Все это время я только и делаю, что несу свою руку. Свою чертову боль, и она все нарастает. Говорят, иногда наступает пора вернуться домой, залечь на дно, залечить раны. Он пытается вспомнить свою комнату, квартиру своих родителей. Почему-то вспоминается детство, то, каким был мир тогда. Вещи для тебя. Твои интересы. Твои родители. Друзья. Этого все больше, это облепляет его как кокон, это его жизнь и его будущее, и уже поднялось до сердца и я просто… должен же ты почувствовать, чем ты хочешь занимать свою жизнь?! Просто прислушайся к себе! Миша закрыл глаза, остановил поток мыслей, и вдруг, со всей своей силы подумал: «Только бы открыть глаза – и он был здесь». Каждый может оказаться в метро. Это намерение превратилось в судорогу, которая напрягла его тело на скамейке. Нужно открыть глаза, но, оказывается, исчерпано что-то нужное для того, чтобы двигаться. Он случайно взял все, не оставив ничего. Его сжатая ладонь как цветок раскрылась на колене, ветер из туннеля охладил ожог. Какая-то тетка в окне вагона усталым взглядом окинула его фигуру. Со стороны казалось, что он спит.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

© Copyright: Итэм Ноуно, 2011

Свидетельство о публикации №211031801642

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.