Ирина Фролова. Женщины без мужчин (рассказ)

. . . . .  Приближалось очередное Восьмое марта. С субботой и воскрсеньем получалось целых три Женских дня. Это значит — втрое больше звонкого металла пустых красивых слов, толстых казенных комплиментов, всей этой слащаво-лживой атмосферы, от которой мутит, как в женском туалете ( воздух его, приправленный духами и кометикой, достиг, по-моему, предела тошнотворности). В Женский день у меня всегда плохое настроение. Хочется как-то замять тот факт, что и я тоже женщина, и чтобы сгинул поскорее этот оскорбительно-единственный в году день, взятый из добровольного и пожизненного  заключения с коэффициентом 365.

Но, хочешь-не хочешь, празднуй! Закупай, вари, приноси , уноси, и пошла вон, о Женщина! — мать, жена, сестра, соратник и брат. На работе тебя встретит букетик цветов и какой-нибудь скромный подарок, вполне серьезная и все же несколько игривая торжественная часть, и обязятельное застолье…  с житейски-мудрыми тостами, анекдотами, смехом. Первая рюмка приятно ударит в голову, в руки-ноги пойдет тепло… и вот тут-то самое время — встать и тихонько уйти, пока косметитка не отсырела, душа не раскисла и не начались эти разговоры «за жизнь», с ее противоречиями и противоположностями. Уйти, чтобы сохранить хотя бы видимость формы. Но ты сидишь и сидишь — до конца. Потому что ты выше всякой формы. Потому что ты — суть, женщина!  Дома муж чмокнет тебя без передовиц и лишних слов, вручит темно-коричневые капроны, за которыми не нужно давиться в очереди (придется ходить менять!), и новый дршлаг, до которого никак не доходили руки. Ты пойдешь на кухню и наденешь передник…

Я живо представила себе эти  три нечаянных Женских дня — в масштабе одной семьи и всей страны — и всё во мне взбунтовалось. Да неужели никак нельзя вырваться из этого круга?.. Вот взять и плюнуть! Посвятить это тройное праздничное сальто самой лучшей бабе на свете — чертовой матери! Ну хоть один-единственный раз…

Надо сказать, у меня в крови — вносить в жизнь сои коррективы. Правда,  ничего хорошего из этого никогда не получалось — наоборот, одно плохое, зато не так, как у людей! То есть, напоров отсебятины, я всякий раз убеждалась, что проложенная тропа неспроста легла так.

Вот тогда мне и пришла в голову эта идея — д е в и ш н и к. А что? Очень даже естественно. Спроси любую женщину, чего ей больше всего хочется? Покоя, — ответит она. А уж в свой единственный “законный день”… — тем бодлее. Некоторые так и делают: сидят Восьмого марта, сложа руки, и глядят-наслаждаются, каково мужчинам раз в году без них приходится, и ничего-то у них, бедных, не получается! Но мне, лично, тошно даже представить себе эти кривые мужские физиономии, а не то что пуститься в такую игру. Нет, тут единственный выход — изгнать их совсем, хоть денек побыть нведине с чистой истиной: нет их,   н а с т о я щ и х, понимаете, нет! Ну и не надо. Мы откровенно одни.

Значит, девишник… Женщины Пятой группы, выпуска 19.. года, через

пятнадцать лет. Тематика?.. Ну, скажем, взгляд на проблему «Мужчина и женщина»…

Я представила себе эту встречу, и душа моя зажглась. Вот здорово! И увидимся, и спокойно посидим, и облегчим свои душеньки. А уж посмеемся!.. Но главное, сами с собой, без этой вечной позы — д л я,   и з – з а   м у ж ч и н. Однако такое отклонение от нормы требовало и некоторой подготовки… Первым делом я села сочинять приглашение. Вот оно:

                        Женщина Пятой группы, выпуска 19.. года (фамилия, имя -отчество)!

           

                        Приближается Восьмое марта… самый развеселый день из всех твоих разудалых будней. Нынче у нас целых три Женских дня, и согласись, что радоваться этому — безумие. А потому… плюнь хоть раз в жизни на уборку, стирку, очереди, пироги , кастрюли… и махни за тридевятый километр — ко мне! Если не подведешь, мы соберемся в полном составе и  совершенно одни (какое счастье!) — без мужчин, без лжи.              

            Органзационная сторона: вид любой; везешь, что хочешь, но обязательно — рассказ (из личного опыта), выражающий твой взгляд на проблему “Мужчина и женщина”. Чур, пока не соберутся все, на эту тему не говорить!.. Потому что: о чем же еще мы можем говорить?..

            Правда, здорово придумано? Чувствуешь, какая это будет встреча?

Без мужчин!..

            Продумай как следует день явки (время, конечно, с утра) и позвони

мне. Я предлагаю день второй: в первый — надо же что-то сунуть им в

рот, в третий — загрести и замыть.

                        Целую и обнимаю,

                                                           Ольга Чудникова, убежденная холостячка.

 

            Я напечатала это приглашение на тонкой бумаге, вписала фамилии- имена-отчества, отыскала в записных книжках адреса, заклеила конверты и положила их на виду, чтобы не подвел склероз. Когда с самым главным ( а это — сдвинуться с места) было покончено, я воззрилась на свою комнату. Так… Значит, что же мне такое с ней сделать, чтобы Восьмого — всем здесь было самым наилучшим образом?..

Читайте журнал «Новая Литература»

А что это такое будет? — спросила я себя. — Ну, такое… очень серьезное собраньице… что-нибудь на уровне Олимпа. Вид любой… значит, абсолютно свободный. Без мужчин… значит, лучше всего халат (почти хитон). Без забот… значит, лучше всего лечь. И не лечь, а повалиться, где кто стоит, и лежать так, лежать… — за тридевять земель от мужей и детей. Если раскинуть диван-кровать, трое лягут на этом «поле», остальные — на полу, по-восточному. Значит, нужны матрацы. Закрыть их ярким тряпьем, накидать подушек – и всё! Да! Стол тогда нужен пониже…

— Ну, наконец-то, — обратилась я к своему излишне большому, старинному столу, который очень загромождал мою единственную комнату, — я отпилю твои старомодные длинные ножки! Ради такого случая не жаль. Теперь халаты… Семь халатов мне нигде не добыть… А впрочем, чушь — обойдемся без них! Далее… Кто бы что ни принес, я сделаю обычную подстраховку: дымящуюся картошку с селедкой и луком, плюс грибы-огурчики-помидорчики, плюс две бутылки «столичной». Вот, кажется, и всё — вся подготовка.

Оставшиеся до Восьмого марта дни я очень волновалась: позвонят ли, смогут ли?..Все позвонили — оживленные, обрадованные предстоящей встречей.

Седьмого — всё было, как всегда. Короткий официальый митинг с улыбочками между строк; приказы-благодарности-премии; не очень-то «уклюжие» объятия в коридорах, зато вполне лихие — в комнатах; и наконец, — к ней, долгожданной! Первый тост, конечно, за женщин, потом — за каждую в отдельности, потом три раза будут скидываться по рублю… Но у меня всё было уже продумано — пальто и сумки внизу…

Я незаметно вышла, и через минуту уже с  наслаждением  глотала свободный уличный воздух — в предчувствии завтрашнего очищенья. По дороге мне встретилось мороженое, я составила сумки на сумки, купила эскимо и на миг почувствовала себя безмятежно счастливой! Облизав сладкую палочку, я снова впряглась в свои сумки, зажав мимозы между пальцами, и полетела себе дальше. И даже пять мужчин, сидевших на последней лавке автобуса и глядевших перед собой затравленными глазами, не смогли испортить мне настроение. Даже электричка, которая мотала меня с сумками и сбивала с ног, его не доконала. Только теперь уже я боялась взглянуть на сидящих мужчин, держащих перед собой, как охранные грамоты, букетики мимоз. Мне было так стыдно, что и у меня в руках мимозы, что если б не сумки, и я могла бы шевельнуть хоть пальцем, я бы выпустила мимозы из рук и наступила на них ногой.

Дома я решила приготовить все с вечера. Отнесла к соседям стулья и кресла, принесла от них два  матраца  и подушки. В моей комнате останутся только тахта (она в углу) и письменный стол… — шкафы у меня от стены до стены, а обеденный стол, лишившись длинных ног, сольется с полом.

Матрацы заняли две, противоположные тахте, стены, я застелила их яркими летними занавесками и полюбовалась на них.  Потом принялась за это кощунство… — начала отпиливать ноги  у добропорядочного старого стола. Раздвинула его только с одной стороны — и то получилась такая скромненькая… танцплощадка. При желании можно выдать стриптиз. Наконец, я встала в двери. Прелесть! Ничего лишнего. В двух углах — по лежбищу (удобно для конфронтации), а посередине — стол, связующее звено. Чистая архитектура!..

Утром я начистила картошку, чтобы сразу, как соберутся, поставить ее на огонь, и подступилась к зеркалу. Внедрилась в себя , как никогда. Женский суд — это вам не мужской! Это для них достаточно акцентировать лучшие свои фрагменты. Нет, женщины уставятся тебе сквозь платье прямо в душу… А если еще раз в пятнадцать лет…

В чем же подать себя? Но так, чтобы и размагнититься?.. Японский халат на поролоне или кружевное французское белье?.. Халатик радует, пока висит в шкафу, — почти произведение искусства! Но поролон жжет меня физически и ужасает морально. Французские кружева — тоже дело серьезное: почти бальное платье. «Эх, останусь-ка я в джинсах! — решила я. — Как раз то, что нужно, чтобы пить, есть и смотреть в суть вещей…”

Только я успела натянуть их на себя, раздался незнакомый — длинный и напористый звонок. Я вздрогнула и замерла от волненья. Кто же это такой — самый первый?..

 

Распахнула дверь — на пороге улыбающаяся Светка Крестовская! Стоит… как всегда, в полном порядке, словно в латах. Мы обнялись.

— А я еще думала, кто же из вас самая точная?.. Можно было и не гадать. Конечно, железная Крестовская! Самая деловая женщина в мире.

Светлана взглянула на часы: — Да, ровно одиннадцать, как и договорились. Но с моим мужем…

— О муже нельзя, — перебила я. — Только когда соберутся…

— Ах да, я забыла…

Крестовская, как всегда, делала сразу три дела: раздевалась; рассматривала меня, сравнивая с собой; подводила под свежим впечатлением какие-то назревшие итоги.

— Ты абсолютно не изменилась, — припечатала она наконец свое заключение.

Я знала, что за этим стоит самый творческий — синтетический — подход, и не одернула себя, почувствовав, как подпрыгнуло мое настроение. Тем не менее, я привела все противоположные доводы:

— Что ты! Это только на первый взгляд. Каждый день вижу в зеркале кардинальные сдвиги, с интересом наблюдаю на себе необратимый процесс разложения. Представь, морщины — не самое страшное. Сдвигаются и оседают массы лица, мышцы отслаиваются от костей…

–Перестань!.. — улыбнулась Крестовская.

— … А ведь я бегаю, прыгаю… обливаюсь холодной водой, езжу на велосипеде… Ужасно! Чувствуешь, что ничего еще не начиналось, — ведь не было ничего! — и окружающие сбивают с толку: «Девушка, девочка…» — это под сорок-то лет!, а уже нет-нет да и заглянешь одним глазом в могилу…

— Да, жизнь мгновенна, — спокойно подтвердила Крестовская.

— То есть удивительно! Охватываешь ее сразу всю: левым глазом — начало, правым — конец..

— Но все-таки посреди такого косоглазия и успеваешь кое-что… — хладнокровно заметила она.

— Да? А что именно?.. — застыла я, допуская любое чудо.

— Ну… Вот сын вырос — самостоятельная личность. Дети! — произнесла она с силой надежды. — Они ведь чувствуют себя счастливыми. А через них — и мы. Далее… смотришь мир. Я уже кое-что видела. Дважды работала за границей, освоила два языка. От этого мир стал словно в три раза шире…

— Молодчина! — удивилась я. — Когда ты успела?

— Вместе с сыном окончила музыкальную школу, — продолжала Светлана. — По классу фортепиано. А сейчас на гитаре учусь играть. Смешно? Жаль вот голоса нет…

Я только глаза раскрыла до предела.

— Не знаю, — подвела она черту: — Мне так, просто, не хватает времени. ОН, естественно, воспринимает меня как машину и уверяет, что, лёжа и «созерцая» (дрыхнет в общем-то), получает от жизни больше, чем я. Но я…

— Стой, Крестовская! Прости, но о муже нельзя. Только при всех.

— Ах да, опять я забыла…

Мы вошли в комнату. Светлана окинула ее взглядом и сказала:

— Сибаритство какое! Мой пришел бы в восторг. Ах да, нельзя. Но ты — вредитель. После такого дня месяц не войдешь в колею.

— Ну, раз в жизни-то можно? Я же о вас пеклась… Сама-то я не очень надрываюсь. Располагайся, как душе угодно. Садись, ложись…

— Дай пероедник, я тебе помогу.

— Нечего помогать. Картошка начищена, осталось сварить.

— Да!.. Я привезла консервы. Выгребла все свои запасы… — Светлана ставила на стол железные и стеклянные банки. — Лишила мужчин даже этого — отправила их в столовую. Хотя… никакая изжога, икота их не разбудит.

Тут раздался звонок…

 

Я отворила дверь — шквал первобытного хохота оглушил и ослепил меня! И одновременно я почувствовала, что меня сбивают с ног. Это Валентина Иванова обняла меня. Такие уж у нее эмоции, не ослабевшие за двадцать лет.

— Все уже собрались? Я опоздала? Знаешь, бросила уйму дел! Послезавтра предварительная защита, представляешь? Не ем, не сплю, не умываюсь, не причесываюсь, а тут — все бросила и помчалась! Ну, ты придумаешь… Чуд-ни-ко-ва!.. — Она снова обняла меня, и я снова потеряла равновесие, как от хорошего удара тока. — Такое ведь раз в жизни бывает! Митяй будет в восторге…

— Чур, — перебила я, — о Митяе ни слова!

— Да у нас же с ним все в порядке! — отмахнулась Валентина.

— Да? Вот это и будет всем особенно интересно. Так… — соображала я, видя в Ивановой все признаки крайней запущенности, свойственной ее прилежанию.

–Поскольку ты ужасно деловая, а самая деловая там уже сидит и вам друг друга особенно не удивить…

— Кто? — произнесла она, как охнула.

— Светка Крестовская.

— Ха-ха-ха! — рванулась Валентина в комнату. Но я вспомнила, что стеклянные банки так и остались на краю стола, и, поднырнув под ее руки, распялась на двери:

–Стой! Послушай… Крестовская сидит там, как с посольского приема,  она же европейская деловитость… Тебя же будто из-под матраца вынули. Иди-ка ты пока в ванну, там есть хвойный шампунь, устрой себе Черное море и полежи спокойно — остынь! Я приду, потру тебе спину и принесу махровый халат. В нем и будешь заседать, если хочешь.

— Чудникова! Ты – голова, ха-х-ха-ха! — восхитилась Валентина. — Комбинируешь прямо на ходу!

— Вот  ты, глядишь, скомбинируешь. Если не диссертацию с мытьем, то хоть мытьё с Женским днем.

— Ха-ха-ха!

— Рассказ придумала?

— Ц!..

— Вот это ты зря.

— Да я кинула внутренний взор… Вроде, всё у нас хорошо, тьфу-тьфу. Ничего выдающегося, но… Боюсь, испорчу вам всю игру.

–Игру? Чудачка!.. Тут мировая проблема назрела. Катастрофическое нарушение экологического равновесия! Ведь мужчины и женщины… — понимаешь? Основная человеческая расстановка сил…

– Интересно! — встрепенулась Валентина. — Освети в двух словах.

— Иванова! — осадила я ее. — Твоя жадность до знаний беспримерна. Но для чего же, по-твоему, мы собрались здесь сегодня? Чтобы впервые, пойми, впер-вы-е спасти по-настоящему гибнущее человечество. Вот ты мойся скорей, и сейчас сама поставишь этот вопрос ребром. Кстати, сколько времени ты не мылась?

— Ну, ты загнешь! Неделю… Ну, две от силы.

— Отлично. Значит, намылишься четыре раза.

— С ума сошла! Ненцы вон вовсе не моются. Тоже еще нерешенный вопрос — как лучше.

— В том-то и беда! На каждое утверждение есть, как минимум, одно возражение. Вот и попробуй — живи. Бельишко состернешь? А то у меня такие размеры  не водятся…

— Уела все-таки… — проворчала Валентина. — Не понимаю, почему ты не толстеешь?

— Диссертаций не пишу, — ответила я. — Кстати, ты родить не собираешься?

— А что — похоже?

— Нет, это я к тому, что, кто хочет завести второго ребенка, поступает в аспирантуру и за сто рублей в месяц сидит сам у себя в няньках. И ребенок поднимается, и уровень. Защищаются ведь все равно немногие…

— Типун тебе на язык! — Валентина с шумом опустилась в ванну.

— Тише, выйдет из берегов.

— Два ноль в твою пользу! — совсем рассердилась она. — Уйди, Чудникова, пока я из себя не вышла. Вон, звонят…

— Ага. Крикни, когда спину тереть.

— Сама достану, — буркнула она.

Не знаю, как я удержалась, чтобы не подивиться такой ловкости при такой полноте. Но я увидела, что она и вправду расстроена, и обняла ее:

— Господи, Валька… Если бы ты знала, как я тебя люблю! — Я чмокнула ее в мокрое надутое лицо, и в недрах его тут же зародилась детская — чистая и непосредственная — улыбка. Точно такая, как двадцать лет назад.

Я кинулась открывать, но за дверью никого не было. Голоса доносились уже из комнаты. Войдя туда, я онемела: на тахте у меня скомпоновался ценный кадр…

 

Крестовская и Мария Гончарова (самые элегантные женщины нашей группы) сидели друг против друга, уложив руки-ноги с изысканной и гармоничной левизной, как на рельефах Древнего Египта. Крестовская уже была в брюках, Гончарова — в брючном костюме.

Она поднялась мне навстречу — красивая, умная, сильная, ущербная — и, сжав мою руку сухой прохладной рукой, глазами сразу проникла мне внутрь, но в себя не пустила. Я поцеловала ее. Она сказала «Салют!» – свое извечное приветствие и села.

— Ну!.. — воскликнула я. — Высший пилотаж!

Гончарова в брючном костюме словно вышла к нам из журнала. У некоторых раструбы клёшей мотаются в воздухе, под ними, конечно, не те туфли, отчего ноги (спасибо татаро-монгольскому игу) кажутся еще короче. Мария — это экземпляр: стопроцентная женщина плюс живое воплощение самых гордых,  с а м о й  с е б е   поставленных задач! И поэтому мне ее в душе ужасно жаль. Настолько, что я даже боюсь ее видеть, хотя постоянно думаю о ней.

— Сколько же мы не виделись? — попыталась я вспомнить.

— Лет пять, пожалуй, — ответила она.

— Сейчас я попробую угадать, — заспешила Крестовская, теряясь перед суровой сдержанностью Гончаровой, — что случилось с тобой за эти пять лет…

Мария, улыбаясь, ждала.

— Во-первых, ты вышла замуж, — начала было Крестовская.

— Еще чего! — перебила я ее, чтобы сразу внести ясность, и спросила Марию: — С кем ты оставила девочку?

— С соседями, — ответила она. — Две древние старушки. С удовольствием возятся с ней, но я не злоупотребляю.

— Здорова она?

— Холицистит,тонзелит… Сейчас это почти у всех.

— Достается тебе?

— Как  всем.

— Работаешь там же?

— Да. Там ко мне уже привыкли, терпят. Я ведь все так же бюллетеню.

— Считаешь, не лучшетебе?

— Может, и лучше. Родила — и стало не до себя.

— А как же брючный костюм? — Я не сомневалась, что это изделие ее собственных рук.

— Эпизод.

— Оль-га-а!.. — позвала Валентина из ванной.

— Простите-извините, — сказала я, — пошла тереть спину.

— Дай я! — вскочила Крестовская, спасаясь от трудной Гончаровой.

— Ну, что ж… Пойди потри. Интересная у вас сейчас будет встреча… в ванной. Только смотри, не очень комментируй. Иванова полная и, естественно, болеет за тонких…

Когда Светлана ушла, мы с Марией скрестили взгляды, не сомневаясь в том, что попало в их фокус.

— Всё было правильно? — спросила я.

— Да. Но этого мне мало.

— Подрастет — и сможешь заняться.

— Не знаю… Боюсь, одно исключает другое.

— У всех были дети… У Жорж Санд, у Марины Цветаевой…

— Они были поздоровей.

— Это верно. Про детдом так и не кончила?

— Нет.

–Жаль. Но ты это сделаешь — я уверена! Так, как ты об этом писала, я нигде не читала. И вообще, твоя жизнь — кладезь. Тебе нужно только сесть…

— Только сесть… — повторила Мария, усмехаясь. — А ты?..

— Мой эксперимент совсем неудачный. У меня и дочери нет.

–Но ты свободна!

— Свободна, а тоска… Значит, свобода эта — не главное. На поверку оказалось, что все-таки  я — баба. Только упрямая. И с чего это мне взбрело, что всё можно переделать по-своему? Откуда смелость такая взялась — сама удивляюсь! Вот и живу теперь… выхолощенной какой-то жизнью.

На лестнице вдруг зазвучали голоса и смех.

— Это наши… — сказала я, радуясь, что меня прервали, потому что лицо Марии совсем уже превратилось в камень. — Интересно, сколько их там привалило?..

Мария сидела, не слыша, уставившись в пол. Я пошла открывать.

 

На пороге стояли Законова с Константиновой — самые близкие мои подруги. От радости я онемела.

— Ну, эан-цыпа,.. здравствуй! — приветствовала меня Ирина Константинова.

Она всегда трунила над моим пристрастием к свободе.

— Здравствуй, дорогая! — с чувством сказала Люда Законова и обняла меня.

Я все еще находилась в столбняке, не веря глазам своим. Как это они соединились, обе совершенно не подъемные?

— Господи, как я рада! — сказала я наконец. — Где это вы встретились?

— В электричке, но как!.. — многообещающе произнесла Ирина. И тут же начала очередную за последние пять лет импровизвцию:

— Представляешь, еду. Сижу себе без всякой задней мысли, гляжу в окно. Вдруг слышу ужасно знакомый… единственный в мире голос…

— Это я отчитывала одного старшеклассника, — пояснила Люда глубоким трагическим контральто. — Вздумал кадриться ко мне…

— То есть вагон просто вздрогнул со сна! — продолжала Ирина. — Представляешь, полная тишина. Все укачались и осоловели. Вдруг на весь вагон: “Скадите, мальчик, вы в какой перешли — в восьмой или в девятый?” Я прислушалась… Ответа не слышно. Потом снова: “Вы что — не только слепой, но еще и глухонемой?! Перед вами старая больная женщина, а вы?..” Тут я начала пробираться поближе. Гляжу — точно: она, Законова, со своим удивительным голосом.

— Нет, действительно! — возмущенно пояснила Люда. — Спрашивает: “Вы свободны сегодня вечером?” Я свободна!!! — раскололась она, как гром в июле. — “А что?” — говорю. Отвечает: “Мы могли бы сегодня встретиться…” — Люда сделала за старшеклассника дефективную рожу. — Хоть стой, хоть падай! Спрашиваю: “С кем вы могли бы сегодня встретиться?” — “Я с вами”, — шепчет. — “Вы со мной?!” — естественно, удивилась я…

— Представляешь,  к а к  она удивилась? — перебила Ирина. — Вагон — тоже. Ребенок-то уж давно дар речи потерял. А тут с самых отдаленных мест к нам начали протискиваться люди — посмотреть, что это за старушка такая, поспрошать, как она сумела так сохраниться? Ведь что за голос! Смотрят — в порядке дамочка: рыжая, ноздри так и ходят… Тут она мальчику про труп…

— Константинова! — не выдержала Люда. — Перестань загибать.

— Что — не было про труп? — вытаращила Ирина глаза. — Нет, скажи!

— Было, но…

— Неужели, говорит, вы не видите, что перед вами труп… — Ирина приостановилась, — который уже начал смердеть и разлагаться?!…

— Нет, это невозможно! — засмеялась Люда.

— Стойте! — вмешалась я. — Мы уже десять минут говорим о мус-чине, а ведь нельзя. Такой уговор: пока не соберутся все…

— Дурная привычка, равнодушно отплюнулась Люда. — С тех пор, как у меня Паша, эти… в брюках… — произнесла она брезгливо, — ну, просто, не существуют для меня. Не понимаю, как я могла страдать из-за них когда-то.

Тут распахнулась дверь ванной, и бело-розовая Валентина, с блестящим носом и выцветшими от мытья глазами, загребла нас, сколько смогла, в свои руки.

— Валентина! — воскликнула Ирина. — Лапочка ты моя! Дай на себя посмотреть… Ну, наконец-то вижу среди сплошных эман-цып здоровую, родную душу!

— По-моему, ты видишь ее каждый день в своем зеркале… — смеясь, парировала Валентина.

— Редко смотрю в зеркало. Как выяснилось, я — прирожденная жена, а женам это ни к чему. Но как приятно встретить единомышленника! — не могла нарадоваться Ирина. — Все вокруг тощие — кусок в горло не лезет! А я, грешница, все так же люблю поесть и помыться горячей водичкой. И в результате — цепляю за всё. Синяки на бедрах и скулах! О косяки. Не верите?.. Благоверный мой — тоже. Подозревает меня в разных мерзостях. Такую  толстую бабищу!..

— Девушки! — вклинилась я. — Может, все же дойти нам до комнаты?

Вся компания в согласьи повалила в дверь. Крестовская и Гончарова, элегантно сиднвшие друг против друга, поднялись со своих мест, и тут пошла такая естественность — любо смотреть! Восклицания, объятья, поцелуи — от дна души, неграциозное ржанье, слова — только прямые, как в роддоме… Словом, женщины, какими они бывают  б е з   м у ж ч и н .

— А-у! — несколько раз прокричала я. — Ау-у!..

Наконец, первые страсти стихли.

— Ставлю картошку, — объявила я. — Кто что принес — тащите на кухню.– Я хотела сказать, чтобы все приняли самый непринужденный вид, но тут увидела, как “старая, больная” Законова втискивает свой “разлагающийся труп” в почти цирковое трико, и поняла, что все само собой пошло, как по маслу.

— Если ты дашь мне плечики, — обратилась ко мне Ирина, — я повешу на них свое единственное, рабоче-домашнее, платье (в гости, не считая сегодняшнего дня, я не хожу — не в чем) и останусь, с вашего позволения, в белье. В черном… — чопорно произнесла она.

— Может, дать тебе занавеску? Задрапируешься…

— Ни в коем случае! Я давно и окончательно поняла, что основная цель нашей жизни — снять с себя лишнюю шелуху.

— Ты поняла это так буквально?

— В том числе и так. Очень жаль, что в нашем климате нельзя ходить голой. Мое место у раройцев. Читали такую книжку? Кажется, она называется “Счастливый остров”. — Ирина вручила мне плечики с платьем и начала:

 

— Какие-то импотенты — не то датчане, не то шведы — валяли дурака в океане, выясняя что-то с папирусной лодкой, и наткнулись на этот остров. Сидели там два года с отвисшей челюстью. Представляете, двести чудом дошедших до нас первобытных живут себе, не подозревая про весь остальной мир! Ловят руками двести сортов рыбы, запивают ее кокосовыми орехами (за ними, правда, надо слазить на дерево) и скрещиваются с раннего детства. Чем раньше и больше, тем почетнее и больше претендентов на руку. Очень логично, по-моему.

Далее. Там только дети работают. Подбирают дары природы и няньчат других детей (аборты, естественно, отпадают). Взрослые же поют себе и пляшут под солнцем и луной, и это им почему-то не надоедает. И вот что там очень наглядно: когда  о н а   р о ж а е т, он всего-навсего   п у п о в и н у   п е р е г р ы з а е т. Видите, откуда она еще идет, — наша эмансипация?..

Но у них-то все мудро. И естественно, главное. Единственное горе на всю книжку — крокодил ребенка проглотил. Мать убивалась, как и мы, но к вечеру, по-моему, уже другого родила. Да!.. Еще вождь умер. Продемонстрировал зачатки дедуктивного мышления. Нутро у него болело, он и смекнул: раз ссадина от йода прошла — и нутро пройдет. А поскольку оно больше ссадины, он и выпил целую бутылку. После этого уже никто никаких ран йодом не прижигал.

Вот и все проблемы. Но потом кто-то из них сплавал на Таити, а там — ни за что-ни про что — деньги дают (проституция). Ну, многим захотелось убедиться… Тут и начался у них сифилис, и импотенты (это они умеют) начали их лечить. На деньги с Таити (надо же их куда-то девать) раройцы построили себе дома. Просто так, для развлеченья. Жили-то все равно под открытым небом, а если дождь — в шалашах. Обратите внимание: излишество тире игра тире искусство… и пошло это лукавство — цивилизация!

 

Окончив свой экскурс в истину, Ирина взяла у меня плечики с платьем и повесила их в шкаф. Мы тоже зашевелились, заулыбались, как после счастливого сна. Я пошла на кухню, но, разворачивая свертки и открывая банки, все думала о счастливых раройцах, которые живут так естественно, и о себе… Ох, о себе мне лучше и не думать — не расстраиваться…

Питье мы поставили в холодильник и начали таскать на стол разную снедь. Проложили ее фруктами и цветами, чтобы получилась восточная мешанина и пестрота. Теперь на этом фоне четко выделялись семь белых тарелок, семь фужеров и рюмок, вспыхивающих от соседства вилок и ножей. Комната моя совсем превратилась в гарем: яркие лежанки, свободные позы, сплошь красивые женщины. По-моему, сплошь: умные и “с изюмом”.

— Что ж, начнем?.. — спросила я.

— Жаль, Сергеевой нет, — сказала Люда. — Но она со своей “обязательностью” может совсем не придти.

— Это как это я могу не придти?! — раздалось у меня за спиной.

Взрыв ликованья! Оборачиваюсь — в дверях стоит Нина Сергеева с огромным букетом мимоз в руках.

 

Такое “вдруг” на каждом шагу случается в сказках. Но оттого, что это только что случилось в жизни, я на мгновенье вознеслась, в голову ударил хмель несбыточных надежд… — казалось, до счастья рукой подать! Крестовская сдернула меня на землю:

— Вот так букетик! — восхтилась она. — Интересно, кто это так разорился?

— Чужие мужья, — ответила Нина. — Вскладчину. С тех пор, как я развелась, постоянно получаю от них заявки вот такими охапками! Сегодня у меня как раз годовщина развода.

— Поздравляю! — усмехнулась Ирина.

— Спасибо. — Нина оглядела нас всех. — Неужели вся группа в сборе? Даже не верится…

— Как видишь…

— Женская часть группы…

— Раздевайся, мать, скорей, а то мы уже начинаем пухнуть с голоду.

Сергеева сняла в передней пальто и вернулась к нам в брюках и тонком свитере, в лакированных разноцветных волосах, в перламутровом маникюре, в крупной бирюзе на пальцах и в ушах — вся ухоженная и благоухающая.

— Обрати внимание, Наука, — сказала Ирина Валентине, — кроме нас с тобой, все в штанах. Женщины как таковые начинают исчезать.

— Мужчины!.. — энергично поправила Люда.

— Ну, давайте, умницы, давайте… — подталкивала я. — Прибьемся, наконец, к столу! Усаживайтесь, укладывайтесь поудобнее…

 

Крестовская с Гончаровой так и остались на тахте. Константинова с Ивановой подперли друг друга на полу. Законова, в своем обтягивающем трико, уселась по-турецки. Сергеева возлегла, опершись на локоть, как римлянка. Я устроилась ближе к двери, чтобы вскакивать по мере надобности. И вот теперь, когда разливали первую бутылку, наступила вдруг минута молчания. Абсолютная тишина, прострация сосредоточения и задумчивости. Даже жутко стало. И в мертвой этой тишине Гончарова тихо и медленно сказала:

— А ведь это наша последняя встреча…

Я вздрогнула, толкнула наполненную рюмку, она упала и пролилась.

— Дурное предзнаменование… — заметила Ирина, с шумом потянула носом над пролитой водкой и спокойно поставила точку над “и”:

— Да-а… Вряд ли нам захочется устроить себе еще и предсмертную встречу.

Я остро почувствовала, как мимо нас быстро проходит время. Словно рядом прозвучали его четкие, безразличные шаги.

— Подумать только, — удивленно сказала Люда. — За пятнадцать лет всего третья встреча…

— Не может быть! — испугалась Валентина.

— Точно, –бесстрастно подтвердила Крестовская. –Первая — через год после окончания института. Потом — на 150-летии института. Потом — на десятилетии окончания института… Нет, значит — четвертая.

— “А до смерти четыре шага”… — загробно пропела Ирина.

— А ну ее к ляду! — отмахнулась Нина. — Давайте лучше выпьем. Чудникова пусть скажет речь…

Я вздохнула и скорее понесла, чтобы восстановить беспечную атмосферу:

— Ну… я просто счастлива сегодня! Мне так легко удалось заманить вас всех к себе. Наверное, вас сподвигла идея встречи?.. Однако, все-таки сегодня  наш,Женский,  день и… — Странно,но я тут же почувствовала тот самый аромат женского туалета — смешанный с духами и  косметикой, и остановилась в тоске: — Нет, не получится сегодня моя речь… ПустьыСергеева скажет. Если она догадалась принести мимозы, может, заготовила и пару слов?..

— Я не писатель, чтобы впрок заготовлять слова! — бросила Нина неосознанный, но точный афоризм, и мы с Марией переглянулись. — Давайте-ка без болтовни скорее выпьем, — энергично добавила она, — и для начала за хозяйку.

— С ума сошла! — запротестовала я. — За нащу встречу, за всех!..

— За первоисточник этой встречи! — поддержала Ирина.

— Будь здорова, дорогая! — горячо пожелала мне Люда.

— И всё так же одинока, — добавила Нина. — Если, конечно, это тебе не надоело.

— Нет, это какой-то дикий, атипичный случай! — заволновалась Валентина. — Возомнить, что всё можешь сделать одна… — вслух рассуждала она.

— Да! — подхватила Ирина. — Все равно что спину себе самой тереть…

Все рассмеялись, но Крестовская подступила ко мне, как с ножом к горлу:

— Расскажи все-таки, как ты живешь? Есть существенные выгоды? Может, мы еще и разведемся…

— Придется ответить, — сказала я. — Только давайте сначала все-таки выпьем…

Мы громко чокнулись, ахнули, деловито застучали металлом. Но вопрос висел в воздухе, словно наглядное пособие.

— В двух словах… — начала я. — Живу я, в общем-то, хорошо. Даже можно сказать отлично!  С в о б о д а … Знаете, что это такое? Помните ее вкус?.. Как в институте, в студентах!.. Идешь, куда хочешь… делаешь, что хочешь… Есть время подумать о себе, о мироздании… и как это увязать между собой. — Тут я увидела лицо Законовой… — такое странное, как с другой планеты, и остановилась.

— Счастлива? — спросила она.

— Свободна, — ответила я.

— И нет потребности прикрыться… — начала Крестовская…

— Да! — перебила ее Константинова.– Признайся, хочется все же залезть под мужчину?

Всё грохнуло хохотом.

— Еще бы… — ответила я. — Но где ж его взять,  м у ж ч и н у ? Это теперь большая редкость.

— Да-а… — вздохнула Иванова. — Свобода как осознанная необходимость.

— Гегель, — докончила Константинова. — Аспирантура вышибет из тебя плоследние мозги, если ты завтра же ее не бросишь.

Все снова рассмеялись, только глаза Гончаровой, хоть она и улыбалась, смотрели на меня очень серьезно.

Тут на нас обрушился тяжелый вздох Законовой: — Каждому свое, конечно, — сказала она. — Но мне даже слушать страшно: а вдруг ночью приступ?..

Последовало легкомысленное ржанье. Переждав его и чувствуя вину перед Законовой, я понесла со всей своей искренностью:

— Да уж если до конца… — ночью хуже всего. Раскрываешь настеж окно, устраиваешь царскую постель и ложишься в нее… как в Северный ледовитый океан! Под двумя одеялами и в байковой рубахе, а никак не согреешься. Словом, болтаешься одна во Вселенной… — Было очень тихо, и я ругнула в душе свою дурацкую искренность. — Но… — продолжила я: — У света  всегда бывает тень, а за ночью неизменно наступает день. Может, закусим, а? Картошка стынет…

— Действительно! — встрепенулась Ирина. — С этой болтовней упустишь самое главное.

Некоторое время мы с аппетитом ели, подкладывали друг другу на тарелки, похваливали грибочки и огурчики. Но Крестовская долго не выдержала:

— И давно ты нацелилась на эту стезю? — спросила она.

Я положила вилку, прожевала, глотнула боржоми и демонстративно прочистила горло.

— Вообще-то, мне ужасно хотелось замуж, — твердо ответила я. — Но… чем больше я наблюдала, как живут все, тем больше убеждалась, что мои представления — утопия. Оставалось выбрать, и я выбрала. Все дело в том, что с тех пор, как нас эмансипировали, мужчины катастрофически вырождаются. На “всё проходит”, на их мотыльковую природу, наложился еще и тот факт, что мы кормим себя сами. За что же нам теперь терпеть их измены и гнуть свое “я”? Мы их тесним, от них осталсь одни штаны…

— Да вы уже и в них влезли! — кинула Ирина. — Так что остались одни  девишники…

— Тоска!.. — отозвалась Законова, и голос ее прозвучал, как удар колокола. Она закинула голову и прочитала:

 

Обманите меня, но совсем, навсегда,

Чтоб не ведать — зачем, чтоб не помнить — когда…

 

— Кто это?

— Не помню.

— Да, труднее всего теперь обмануться, — сказала я. — Об этом я и сочинила свой рассказ…

— Господи, как люди не устают говорить? — удивилась Ирина, уплетая за обе щеки. — Лично я буду есть. — После этого она отложила вилку, поудобнее примостилась к Валентине и устремила свой желтый проницательный взгляд прямо мне в переносицу.

 

— Несколько лет назад пережила я… наверное, последний свой роман, — начала я. — С одним из самых добрых, самых  НЕ  эгоистичных мужчин на свете. Словом, из тех, что во влюбленном состоянии смахивают на человека.

— Все ясно! — перебила меня Константинова. — Чудникова, как всегда, клюнула  н а   ч е л о в е к а … Вот так и я, на Украине, угодила в мужскую уборную. Было написано “Человечья” — я и вошла.

Все расхохотались.

После такой вставки я понесла, ну, просто, с подпрыгивающей легкостью:

— Стыдно признаться, но до этого последнего романа я, взрослая женщина, считала, что в любви сходятся не мужчина и женщина, а два человека, более или менее достойные друг друга. И что счастье заключается в том, чтобы встретить самого нужного тебе человека. Можете себе представить?.. Ведь мужчины и женщины — это даже не враги… а совершенно разные народы! Но вы же знаете, я всегда была выдумщицей, максималисткой… Всю жизнь я верила, что когда-нибудь встречу такого хорошего, такого доброго мужчину, который по доброте своей уж никогда не разлюбит меня. Вот такая позорная инфантильность!.. Даже сейчас мне все еще стыдно…

Я прикрыла лицо руками, помолчала и продолжала:

— Так вот… В последний раз мне встретился именно такой… очень добрый  мужчина, и вот он-то открыл мне, наконец, глаза. Потому что и он в свое время разлюбил меня. Вот тогда я, слава богу, поняла, что в любви нет хороших или плохих людей, — в ней действует природа женщин и мужчин… придуманная отнюдь не нами. Надо сказать, мой добрый мужчина сильно убивался, что причиняет зло такой хорошей женщине, как я (простите, это его слова). Он пытался бороться с собой, плакал даже… Но тут на собственном опыте я  убедилась: что прошло, то прошло.

С тех пор максимализм мой, наконец-то, воплотился в жизнь: я совершенно одинока. И если мне становится холодно, я утепляюсь еще одним одеялом, надеваю вторую рубаху и… в страхе, тоске, пустоте и бессонице жду дня. Всё! Больше я ничего не скажу. Да!.. Немаловажная деталь: сейчас я говорила три минуты, а тоска, сопровождавшая смену моих понятий, длилась ни мало-ни много три года. Эх, забыла купить сигареты!..

— Сидите, у меня здесь… — остановила Гончарова, доставая пачку из кармана пиджака. Я закурила, затянулась несколько раз и весело спросила:

— Ну, кто следующий?..

Но все как-то подозрительно молчали. И я разозлилась на себя. Поняла вдруг, что, сочиняя нашу встречу, действовала еще и с потаенной целью — как-то укрепиться в себе, обрести почву под ногами… Казалось, для этого только и нужно — наслушаться, оставаясь в тени, про чужие нескладные жизни и снова прибиться к своей — отфильтрованной… Но, как всегда со мной бывает, нечаянно из души выплеснулась голая  правда-истина… и по тому, как меня сейчас старались не жалеть, я поняла, что действительно достойна жалости. Что ж… Видно, пришла наконец пора — прямо взглянуть себе в глаза, и честно признаться… Нет, эта мысль была слишком ужасна, и я отогнала ее. Кроме того, я была ответственна за настроение всех и, фальшиво вздохнув, произнесла как можно натуральнее:

— Как жаль, что я произвела на вас такое удручающее впечатление!..

— Нет, почему же… — сказала Гончарова, тоже закуривая.– Ничего страшного. Но, пожалуй, как нельзя более кстати, будет сейчас мой рассказ. Вот покурим…

— Нет, надо выпить, — расстроенно сказала Иванова.

— За слабых женщин! — подняла свою рюмку Константинова, отрываясь от еды. — Вы заметили. что внутри спирали, по которой закручивается жизнь, она мотается по закону маятника?.. От плюса — к минусу, от одной крайности — к другой. Так вот… Я за то, чтобы как можно скорей оттолкнуться от этой дурацкой эмансипации и спокойным, эволюционным таким манером, пойти к ее противоположности… Как, бишь, это называется? Матриархат?..

Смех обрушился, как снежная лавина. Потому что каждая из нас твердо знала: равны мы, руководим или подчиняемся — нам нет спасенья! Раз мы добрей и крепче, нам и страдать. Отдышавшись, мы громко чокнулись, выпили и теперь с нетерпением смотрели Гончаровой в рот.

 

— Я считаю, что Чудниковой был причинен ущерб невольный, — начала Мария.– Ведь сердцу не прикажешь!.. Ее разлюбил, действительно, очень хороший мужчина, просто, вырожденец какой-то! Жалел ее, плакал… Я расскажу вам о представителе махровой мужской породы, которой  подобные чувства неведомы.

— Рассказывай, не томи! — загорелась Крестовская.

— Помните, — начала Мария, — как я радовалась, когда меня распределили в Ригу? Прибалтика — мой климат, и там я буквально поднялась с одра. Однако, за десять прожитых там лет мне не встретился ни один мужчина, с которым я решилась бы рискнуть пуститься в долгий путь. А вы знаете, семья — это мой пункт… и тут вам меня не понять! — отрезала она. ( И была. конечно, права: разве можно, не испытав, почувствовать, что такое — с двух лет в детдоме и во всем мире ни одной родной души…)

— К тому же, — продолжала Мария, — я начала стареть, мрачнеть и тоже отчетливо поняла, — обратилась она ко мне, — что могу ждать помощи только от самой себя. Вот тогда я и решила родить. И только девочку! Чтобы была понятная, близкая, своя…

Я подошла к этой проблеме со всей серьезностью, но всё уперлось в одно: где взять достойного отца? То есть — не сволочь, не кретина и не мурло, —  пояснила она интеллигентным тоном. — Последнее для девочки особенно не безразлично. Везде искала я, высматривала такое чудо, но безуспешно. Умные — зануды и жмоты, добрые — полудети, красивые — дураки. Однако неудачи умудрили меня, и я пришла к выводу, что гармоничное целое — это вовсе не те две половинки, что с сотворения мира ищут друг друга, не принцип сходства и родства, а дополняющие друг друга противоположности. Я поняла, что должна искать то, что мне самой больше всего не хватает для жизни. А это — здоровье, жизненная сила. Тут дело пошло уже лучше. Красивый (поймите, девочка!.. — снова извинлась она), здоровый нахал — не такая уж редкость, и вскоре я обрела его.

Гончарова глотнула вина и продолжала:

— Он был военный инженер. Такой… высокий, стройный брюнет… с прямым, почти греческим, носом.

— Пред-став-ляю… — пропела Константинова, — что это был за нахал!

— Не представляешь! — отрезала Мария. — Он даже не стремился спать со мной!..

— Как это?!… — обалдели мы все.

— А так! Я желтела от скуки, наблюдая, как его разносит от моей “любви”. А у меня уже почти не оставалось времени — ведь я девочку свою по формуле рассчитала!.. Я уже решила поискать что-нибудь попроще ( Ирина прыснула ), когда, наконец, он пожалел меня…

Дальше все пошло, как по маслу. Каким-то чудом он все-таки догадался, что я “служу” ему не только с постоянной готовностью, но  с абсолютным отсутствием ласки и тепла. Усомнившись во мне, он влюбился. Мгновенно мы поменялись ролями, а вскоре я убедилась, что беременна, и… предоставив его сомненьям и страданиям, которые   в с е м  и м  т о л ь к о  н а  п о л ь з у ! стала сама собой.

Естественно, я тут же решила положить конец нашему “роману”. Никогда еще мужчина не казался мне таким неинтересным, глупым и скучным, как теперь. Он просто приводил меня в бешенство! К тому же меня уже начало подташнивать, всё мне плохо пахло и постоянно хотелось спать. Я капризничала, привередничала, в девять часов вечера зевала ему прямо в лицо… Но не тут-то было! Начался этап подношений. То есть, если бы у наших мужчин водились деньги, я могла бы его разорить. В общем, пришлось вести себя прямо и грубо… — Гончарова снова глотнула вина и продолжала:

Итак, роковое свидание наступило. “Я должна сообщить тебе одну вещь”,–

сказвла я. В ответ — столбняк внимания. “Нам нужно расстаться”, — говорю. Сумятица и паника в лице… черты его распадаются, потом собираются вновь, но уж в какую-то дикую смесь… как на картинах Пикассо. “Я беременна!” — с пафосом провозглашаю я, не сомневаясь, что сейчас он начнет включать задний ход… Наверное, ни одна любовница всех времен и народов не произносила эти два слова с таким отсутствием страха и риска. Более того, у меня было такое чувство, словно я выбрасываю пустой флакон, в котором не осталось ни капли. Это и был кульминационный момент всей истории.

Последовало оцепенение, и длилось оно, наверное, минут пять. Чувствуя, что это слишком, я хотела устроить сцену, но не знала, как это делается. И вдруг, о ужас! — радость, истинная радость озаряет его лицо. Я даже не узнала  его — так оно изменилось…

“Я женат… — произнес он задавленно, — но сейчас мы все обсудим и решим. Ребенок должен иметь отца!”

“Не беспокойся! — испугалась я. — Я управлюсь с ним сама. У меня будет девочка… Ей нужна мать!” — И вижу — бледнеет до желтизны.

“А как же я?” — шепчет.

То есть, я едва не влюбилась в него.

“У тебя жена…” — объясняю.

“Но я люблю тебя!” — кричит он.

“Разбить семью? — холодно спросила я. — Вот он, мужской эгоизм!

“Не понимаю… — совсем растерялся он. — Что ты хочешь от меня?

“Ни-че-го! — с наслаждением произнесла я. — Абсолютно ничего.

Словом, страдание все же накрыло его. Но понимая, какое это для него благо, я не стала его жалеть. — Гончарова подняла бокал: — Мир праху его!

Но чокнулась с ней одна Сергеева. Мы все сидели потрясенные. Когда они выпили, Гончарова с ледяным спокойствием проговорила:

— Я вижу, все просто убиты жалостью…  — Я  да, — просто призналась Законова.

— Через то и пропадаем, — добавила Константинова. — Бабья жалость…

–Дело вкуса, — сухо сказала Гончарова и, откинувшись к стене, закурила.

— Но ты же произвела в нем революцию! — вскричала я.

— Чушь! — резко возразила она. — Он бы мне показал, начни я … жалобным голосом.

— Спасибо, мать! — с чувством произнесла Сергеева. — Я считаю себя отмщенной раз и навсегда.

Бокалы их сошлись, издав согласный звон, но мы еще долго оставались в раздумьи, скрываясь за завесой дыма, в которую обращались струи и кольца, старательно пускаемые со всех сторон. Меня Мария не на шутку расстроила. Серьезно больная, она всем казалась стальной, и этим обрекала себя… Настроение не восстанавливалось. И тут я вспомнила об отпиленных ножках стола…

— Слушайте, — сказала я. — По-моему, рассказ Марии достоин приза. Их четыре — все старинные, но абсолютно одинаковые. Предлагаю, два — дать за рассказы, а два — за грацию. Давайте попробуем… хотя бы только  встать на этот стол, но чтобы ничего не уронить, не раздавить. Согласны?..

— А что за призы? — спросила Сергеева. — А то будешь тут корячиться бо-знать за что.

— Ну говорю — старинные, добротные…

— Да ладно! — перекрыла Законова смутный ропот. — Пусть будет сюрприз. Обожаю сюрпризы!

Я подождала, но никто не захотел лезть на стол, и я объявила:

— Тогда продолжаем. Кто следующий? Константинова?.. Иванова?.. Хочется чего-нибудь тепленького.

— Нет, — возразила Крестовская. — Этих толстых, у которых наверняка всё в порядке, мы оставим на счастливый конец. Пусть сначала Сергеева…

— Что вы! — замахала Нина руками. — Мне рассказывать нечего. Лучше вы с Законовой… У вас семьи, вам и карты в руки. Давай, Законова, выдай! Что-то ты сегодня молчишь…

— Я отдыхаю, — ответила Люда. — Я дома за двоих разговариваю.

— Вот и расскажи, как ты там сама с собой разговариваешь…

 

— О, Господи! — вздохнула Люда.– Снова нервы мотать.Думала, хоть здесь отключусь. Дались вам эти рассказы… Ну, о чем рассказывать, девушки?! — начала она, сразу с подъемом. — Сами знаете, муж у меня… интеллигентный, кабинетный такой человек… Ох, лень говорить!.. — Она сухо сплюнула рядом с собой и задумалась. Потом удивилась: — Давненько мы с ним не разговаривали… Некогда. Он сидит себе в кабинете, листает книжки, я — на кухне. Начну возмущаться — молчит, как каменный. — Она рассмеялась. — Вот он бы вам порассказал… если б не был “глухонемой”. Он слыхал кое-что…

Мы тоже засмеялись, а она похвалила по справедливости:

— Отличное это у него качество: что бы он ни услышал, не придет выяснять, что я хотела этим сказать.

Все снова засмеялись. Законова оглядела нас, явно не понимая, и удивилась своим драматическим голосом:

— Ну, а как иначе?.. Жизнь-то какая! Спишь — один глаз глядит, одно ухо слушает. Под рукой — валидол и телефон, чтобы вызвать “скорую”. Вскакиваешь — нужно приготовить завтрак и обед… для сына и няни. Сама-то я никогда не завтракаю.

— Почему? — удивилась я.

— Так ведь нужно жевать!! — взорвалась она. Помолчала, успокоилась и продолжала:

— На работу являешься в полуфабрикате — и сразу в туалет. Снять бигуди и убедиться, надета ли юбка. Тут тебя, естественно, уже засекли (опоздание на пять минут), и началась эта гнусная игра… — Люда еще прибавила голосу, — когда, закрыв глаза на вопиющий факт, что ты — архитектор… мать… жена… домработница… на каждом шагу с тебя спрашивают, как с нескольких здоровых мужиков! Ты же в двух функциях уже побывала, и начинается  — третья, основная, великое искусство АРХИТЕКТУРА!.. А ведь это не в ночных сторожах: обнял винтовку без патронов — и спи.

Все дружно рассмеялись. Но Люда не улыбнулась.

— Параллельно совмещаешь и как домработница, — продолжала она: —

Корпишь над доской, синхронно настроенная на начальство. Только и ждешь, когда оно отвернется, чтобы, “не сходя с рабочего места”, нахватать две сумки с продуктами…

Вечером, дома, начинается семейное счастье. Ужин, посуда, стирка, глажка. И  “мама, почитай… мама, покачай…”  Вдруг замечаешь — муж кругами ходит, на свидание нацелился… И такое тут возьмет зло!.. В мыслях одно — рухнуть и лежать без движения. Но от тебя-то ждут как раз противоположного… — Взрыв хохота. — В общем, хочется убить!, а суд чтоб всё понял и оправдал.

— Хватит, Законова, — смеясь, прервала я. — А то я сейчас заплачу…

— А ты как думала?! И учти, это изо дня в день. Ни в субботу, ни в воскресенье, ни в праздники, ни в будни — ни дна тебе, ни покрышки! Летишь, как в пропасть головой. И уж не требуешь ничего, ни даже “спасибо” — только бы не видеть за всё это кривой, недовольной физиономии. Ведь учит еще!.. Всё не то и не так. Тут, естественно, “спустишь собаку”, введешь в нужное русло, — и дальше!..

Законова передохнула и продолжала

— И учтите, у меня редкостный муж! Не пьет, не курит, не гуляет. А как же те бедные бабы, что волочат своих из канавы… и на алименты, вытребованные через суд! им же опохмелиться подносят?!

Загремел здоровый солдатский хохот. Потом Константинова сказала ласково:

— Сама же говоришь — “редкостный”… За что же ты его так?

— Как “т а к”?! — удивилась Законова, и руки мои невольно поднялись над головой. Но стены не рухнули, только заложило сразу оба уха. — Как мне вам объяснить?.. — спросила она, наполняя комнату звуками органа и беспомощно разводя руками. — Какает человек в штаны — и всё!

На этот раз смех закончился слезами и закатываниями.

— Поймите… — старалась объяснить Законова. — На него нельзя не орать. Я же из него че-ло-ве-ка делаю!.. Ну, например, с утра до вечера долблю: “Деньги — дерьмо, дерьмо, дерьмо!” Представляете, тема для разговора?! И что же?.. Больше он не спрашивает, почему мы все время в долгах… при наших, выше средних, окладах.

— Не пойму, — смеясь, спросила Сергеева. — Почему бы тебе не облегчить свою жизнь?

— Каким образом? — быстро спросила Люда.

— Развестись!..

— Ох, мать!.. Во-первых, он Пашу любит… А главное, нет у меня на это ни сил, ни времени! Мы с такой скоростью летим к могиле, что все это не имеет никакого значения. Да он мне и не мешает! — вдруг возмутилась Люда и замолчала. Помолчав, добавила  уже с тоской: — Господи, ничего никому не объяснишь… Никто ничего не поймет… Всё же ужасно сложно!.. Ведь я уже и не могу без него. Задержится — места себе не нахожу. И все мне кажется… — голос ее вдруг сел, и в нем зазвучали такие низкие, глубинные ноты, что все мы замерли. — Мне кажется, что только я и могу все это вынести. И вообще… бросить мужа… Мы же русские женщины! Получается — бросишь на произвол судьбы всех больных и убогих. — Она вздохнула судорожно и уже прежним голосом докончила: — В общем, несу свой

крест.

— Крест?.. — вскричала Крестовская. — Это крест?! Отличный муж!.. Что тогда мне говорить? Вот у меня, действительно, крест!..

Иванова с Константиновой переглянулись и от души расхохотались.

— Вы не думайте, — кричала Крестовская, — что, если мы вместе учились, вы знаете моего Анатоля! Да, он талантлив… за правду умрет… и чист как младенец. А теперь представьте себе: лежит твоя опора ровно пятнадцать лет… и с видом незапятнанного благородства со-зер-цает!..

— Как это? — не поняла Иванова.

— Так! Кроме работы, все время лежит.

— Может быть… он больной? — не поверила Константинова.

— Теперь, наверное, уже да. Атрофировался!.. Так, мало того, что все приходится делать самой… и ребенка, не в пример твоему, — обратилась она к Законовой, — он тоже не видит… еще приходится его самого двигать и переворачивать. Чтобы пролежни не завелись!..

Константинова прыснула.

— Я серьезно!.. — остановила ее Крестовская. — С утра до вечера только и командую: Встань!.. Сядь!.. Пойди!.. Ешь!.. Ляг!.. И чем больше он каменеет,

тем с большей скоростью я кручусь. Просто реактивная стала! Как-то нет для меня ничего такого, чего бы я не могла успеть. Я уже Чудниковой рассказывала: сына вырастила, два языка выучила, в двух заграницах поработала. Магазины, готовка, уборка, стирка — это само собой! — небрежно отмахнулась она. — И хоть бы он

дрогнул…

Крестовская помолчала и продолжала:

— У него своя теория: лежи, пока не надоест. Надоело — сядь. Еще надоело — встань. И так далее. То есть, Обломов против него — щенок! В общем, живет человек в свое удовольствие. Пишет какие-то там философские записки… при случае выпьет с друзьями… или влюбится… Смотришь, побежал на свиданье с какой-нибудь восемнадцатилетней дурочкой. Я не обращаю внимания. Пусть! Через месяц уже снова лежит пластом. Значит, все там у них завершилось. Поцелуем!.. — снисходительно усмехнулась она.

— А как он работает? — спросила Иванова.

— Своеобразно, — ответила Крестовская. — Непрерывно растет в должности, не только ничего не построив, но даже не касаясь рабочих чертежей.

— Как это так?! — обалдела Иванова.

— Посредством переходов… — объяснила Крестовская с холодным презрением. — Вы посмотрите в его трудовую книжку!.. Там уже вкладыш… Больше года на одном месте не сидит.

— Интересно…

— Расскажи подробнее…

— Это делается так. Дают ему объект, он делает эскиз. Конечно, не как у людей!..

— Естественно, — заступилась Константинова. — Он же очень талантливый!..

— И эскиз этот, естественно, отклоняют!.. — докончила Крестовская ей в тон. — Он некоторое время спорит, доказывает, что архитектура — это искусство и что он — архитектор…

— Бедняга! — снова заступилась Константинова. — Как я его понимаю…

— … и, наконец, подает заявление об уходе. Две недели, пока не подписывают заявление, он восемь часов рабочего времени рисует квадратики и кружочки на разных клочках бумаги, то есть  с о з е р ц а е т  уже откровенно — в лицо! Затем идет на новую работу (разумеется, с повышением — нас же везде не хватает…), и всё начинается сначала. Так что, еще один переход — и он руководитель мастерской! Немногие из нас достигли таких успехов, а  он, будьте уверены, долежится…

Мы рассмеялись, а Крестовская, сложив руки под грудью, уставилась в угол комнаты пустым изумленным взглядом. Я давно уже заметила, что такой взгляд означает предел смирения, но только сейчас по-настоящему вникла в ее ситуацию. И уже не хотелось смеяться. Крестовский был самым талантливым на нашем курсе и вообще отличным парнем, но ей-то с ним было каково?..

— И вот однажды, — рассказывала Светлана, — забрела я к нему на работу, когда он как раз увольнялся. Знала: что-что, а архитектор он настоящий!.. А тут увидела эти квадратики и кружочки… и решила подать на развод.

Светлана помолчала немного и продолжала:

Дело было под Новый год. От развода Анатоль был в отчаяньи — он же без меня, как без рук. А год назад у нас во дворе посадили голубые елки. Они подросли и теперь как раз годились для наших типовых квартир — с высотой потолка два пятьдесят. Короче, тридцать первого, утром, во дворе не осталось ни одной елки! Злой от предстоящего развода, Анатоль решил навести порядок сразу во всем. А вы знаете, когда он начинает бороться за правду, он как с цепи срывается! В общем, пошел он в милицию и потребовал объяснить, куда она смотрит?!… Там его попросили… сначала вежливо, потом грубей… Он — своё. И что вы думаете? Достукался!.. Посадили его в кутузку — тридцать первого, за три часа до полуночи. Я жду, с ума схожу… вдруг является: отпустили на два часа — за бельем и зубной щеткой, но встречать Новый год велели придти обратно, в милицию. И что же?.. Все эти два часа он строчил в газету разгромный фельетон, а я плакала злыми слезами. Из кутузки его, конечно, прогнали (за час до курантов), и даже, вроде, с уважением пожали руку. Но мне-то каково?! — Светлана помолчала. — В этой суматохе я про развод, конечно, забыла, а он еще долго носился со своими елками. Наверное, чтобы я не вспомнила…

Вот такие дела… — заключила Крестовская, безлико глядя перед собой. Рука ее двинулась, точно попала в бутылку, налила, понесла ко рту. Выпив, она снова застыла с расширенными, изумленными глазами.

— Да-а… — неопределенно протянула я, потому что все остальные молчали. — Давайте, что ли, выпьем и мы?.. Разлей… — попросила я Нину Сергееву, а сама незаметно вышла из комнаты.

Я закрылась в ванной, брызнула себе в лицо холодной водой и подставила под  нее руки. На душе было муторно. Не могла я больше находиться в этом логове чистого смеха, которому, ну, совершенно, нечего терять. “Какая безнадёга!. — думала я с тоской. — Один редкостный, другой еще лучше, и оба — крест! А может, жены сами виноваты? Слишком активные?.. Созданные, чтобы волочить какой-нибудь крест!..” Я вспомнила, каким был Крестовский… лучше и не было  никого! А какой была Светка!.. Да что же это она вытворяет с нами, жизнь?! И как нам с ней бороться?.. Неужели совсем не бывает, чтобы двое самых близких людей не ели, не глодали друг друга?..

— Оль-га-а! О-лю-у!.. — уже кричали из комнаты. Потом начали скандировать: — Чуд-ни-ко-ва! Чуд-ни-ко-ва!!

Я вытерла руки, вгляделась в зеркало, сделала беззаботное личико и вернулась на свое место.

— Куда ты пропала? — спросила Сергеева. Она стояла с поднятым бокалом. —

Мы пьем за то, чтобы Крестовская несколько сбавила свои реактивные обороты.

Слышишь, мать? — обратилась она к Светлане. — А то еще уронишь свой крест…

Все чокнулись с Крестовской, но выражение ее лица не изменилось, и это действовало. Одна Сергеева походила, разминаясь, по комнате, потом снова возлегла и закурила. Наши рассказы явно подняли ей настроение, еще больше укрепив в уверенности, что ей-то нечего терять и не о чем жалеть.

— Ну, теперь остались у нас две счастливые, — сказала она. — Кто первая будет хвалиться?

— Только не я! — испугалась Константинова. — Оставьте меня на самый конец. Может, вам еще надоест…

— Ну, давай тогда ты, Валентина, — распорядилась Сергеева.

— О-хо-хо! — тяжко вздохнула Иванова. — Ей-богу, нечего мне рассказывать. Да и не умею я… Живем, рабртаем…

— Учимся, — добавила я, — растем над собой.

— Стараемся, — согласилась Валентина. — Чтоб не хуже других… Дочь растет… Всё как у всех. Может, будете вопросы задавать?

— Действительно, — поддержала Сергеева. — Облегчим человеку словесные муки.

— Так… — сказала Константинова. — Начнем с главного, из-за чего возникла семья. С семейного очага, а по-современному — с кухни. Какие тут сдвиги за десять тысяч лет? У меня лично никаких, — ободрила она Валентину.

 

— Ну, не-е-ет! — протянула Валентина, упрямо нагнув голову, и решительно заявила: — Вот что… Я должна вас сразу предупредить: мы всё делаем вместе! Я это сразу ввела, когда он был еще тепленький. Меня бесило, если я что-то делала, а он в это время филонил.Так что, мы даже картошку вместе чистим.

Все переглянулись.

— Господи… — сказала Законова. — Как же это?..

— Элементарно! — хохотнула Валентина над нами. — О чем толковать? Главное, в свое время — пока еще тепленький. Потом входит в привычку — и всё!

Это “ всё” захлопнулось у нее на губах, как тяжелые двери темницы. На меня снова накатила тоска, но Законова исправила положение. Издала вздох — трудный, как тяжелоатлетический  рывок, и  все рассмеялись.

— Всё верно, — сказала она, — но противно. Чтоб мужчина копался в грязном белье, в картофельной шелухе… Нет! Пусть хоть обличье сохранит.

— Такая теория — основа хамства! — рассердилась Валентина. — Надо выбивать его из них, воспитывать их полноценными людьми, а ты?.. Ведь с молоком матери… Ц!.. — и она замолчала, забыв от возмущенья все слова.

— Ну и… ни разу не было бунта в рядах? — спросила я  весело.

— Наоборот! — воодушевилась Валентина. — Одна ответственность. Дочь и то пополам: то я ее купала, то — он. Конечно, пока формы не выросли.

Ирина прыснула, все переглянулись, а Валентина продолжала методично:

— Мы всё делаем вместе: на лыжах — вместе, в кино  — вместе, в гости — тоже — вместе.

— Чудеса!..

— На лыжах ходят…

— Втроем!..

Валентина смотрела на нас с сожалением.

— Ну а… как насчет духовной связи? — копнула Константинова вглубь, с тем любезным выражением на лице, с каким обычно “суют шпильки”.

— Не знаю, — отмахнулась Валентина. — Он любит поговорить,  я помалкиваю. Расфилософствуется — слушаю в пол-уха, загнет — переключаю на домашние дела. А вообще, он мне… как рука или нога.

— Да-а… — неопределенно протянула Константинова и хитро прищурилась:

— Что-то здесь не так… Подумай, — ласково попросила она. — Должен быть в вашем браке хоть какой-то изъян?

— Где ж его нет? — усмехнулась Валентина и вдруг покраснела. — Ну чего вы ко мне пристали?!

— Гм-гм… — выразительно произнесла Константинова. — Не стесняйся, тут все свои. Ну хорошо, сделаем так: ты только кивнешь или покачаешь головой.

Валентина плотней запахнулась в халат, словно ей стало холодно.

— Ты ему изменяешь, — просто сказала Константинова.

— Нет! — яростно вскричала Валентина. — Еще нет…

Комната моя взорвалась диким хохотом. Переждав, Константинова сказала:

— Вот так! Муж — ангел, а соперник его, конечно, мужчина-хам?

— Ц!.. — сокрушенно издала Валентина.

И тогда Константинова запричитала: — Валюша, дорогая! Умоляю, заклинаю тебя… Не делай этого!..

Валентина оторопела.

— Не изменяй ему ни-ког-да! Жалей, терпи, но только не это. Что же тогда с нами будет, о Господи?! — обратилась она в угол комнаты. — Как мы будем жить, за что хвататься? Пусть уж их будет двое, — повернулась он к Валентине, — Иисус Христос и Митя… Ну, прошу тебя! От лица всей нашей планеты!..

— Да я… — начала было Валентина…

— Обещай! — прервала ее Константинова. — Поклянись!!

— Ах ты, господи, боже ты мой… — совсем расстроилась Валентина. — Да всё у нас (тьфу-тьфу) хорошо… И ладно, и хватит обо мне!

— Ну ладно, — отпустила ее Ирина, улыбаясь. — Терзайте теперь меня. Задавайте свои вопросы…

— Хорошо, — сказала я. — Только давайте сначала передохнем…

— Давайте поедим чего-нибудь… — невинно предложила Ирина, внимательно озирая стол.

— Пощади свою грацию… — попыталась остановить ее Люда. — За нее тут премии дают…

— Если я взгромоздюсь на этот стол, — прикинула Ирина, — он перестанет существовать, и остальным придется отказаться от соискания. И все же мне очень хочется вам доказать, что полнота гораздо лучше уживается с грацией, чем ваши модные кости! Вспомните одну из самых очаровательных женщин на свете — Анну

Каренину… Тоже была полная, а ходила почти бегом. Сейчас вот я немного здесь разгребу… — С этими словами она вдруг вскочила и в мгновенье оказалась в центре стола, незвестно как  воткнув ноги между тарелками и рюмками. Ее, даже в черном, массивная фигура сама собой приняла дикую стойку заправской маникенщицы.

— А сейчас, — возвестила она, не давая нам опомниться, — демонстрируется маленькое вечернее платье под девизом “Комбинация”!.. Его облегающие линии лишний раз подчеркивают прелесть полных женщин, которых неспроста обожают девяносто девять процентов мужчин.

Мы зааплодировали. Ободренная Константинова смело подняла ногу, но тут же беспомощно забалансировала… и, не зная, куда ее девать, в ужасе завизжала. Мы все повалились со смеху. Что это было за зрелище!.. Словно собаки хватали ее и спереди  и сзади. Она продолжала визжать, а мы уже хрипели и плакали. Наконец, она свалилась на Иванову, отчего та дико вскрикнула, приведя в чувство и нас. А Константинова уже спокойно сидела на своем месте и подчеркнуто грациозно, претендуя минимум на эпоху “рококо”, обмахивалась веером из бумажных салфеток.

— Ну, мать,.. — сказала Люда. — Грация у тебя действительно на уровне! Лично я не решусь тягяться с тобой.

— Однако. за тобой еще рассказ… — напомнила я. — Если ты, конечно, не устала…

— Ни капли, — ответила Ирина, тяжело дыша.

Я налила ей воды, она выпила и вызывающе уставилась на нас.

— Ну… тогда докладывай. Как ведет себя дома твой муж? Помогает?..

— Что вы! — Ирина даже подскочила. — Он же у меня восточный человек… — Он этого не понимает.

— А ты?

— Я?.. — удивилась Ирина. — Я же простая русская женщина…

— А он что — из князей? — спросила Сергеева.

— Из самых, что ни на есть, мужиков! — с гордостью произнесла Ирина. — Все предки – революционеры. Восточные!.. — Она поцеловала кончики пальцев. —

Это же львы, цари зверей!

— Скажи, — спросила Крестовская, как на следствии. — У тебя действительно одно платье?

— У нас же двое детей! — воскликнула Ирина.

Мы рассмеялись. Видя, что никого не убедила, она заволновалась:

— Вы не знаете, что такое Восток. Это — гости, это — всегда вино, это — отдай всем всё, что кому понравилось… Роды — разоренье, но не дай бог умереть! А скачки?..

— Он… играет… на скачках?! — возмутилась Крестовская.

— Да, а что? — невинно спросила Ирина. — С в о б о д а!.. — пожала она плечами. — Иначе — зачем жить?

Мы переглянулись. Крестовская вся подалась вперед, видимо, пересматривая в эту минуту свой собственный жизненный подход.

— Но почему все-таки у тебя нет второго платья? — снова спросила она.

— Далось тебе это платье! Да он мне всю душу пропилил… Десять лет пристает: “Сшей да сшей себе что-нибудь, и я поведу тебя в гости”. Но я тоже не люблю себя насиловать. Я люблю побыть одна, подумать о себе… осознать свое счастье…

Мы снова переглянулись.

Ты прямо чувствуешь… счастье? — с трудом выговорила я.

— Мне вообще-то очень некогда. Двое детей — это… Словом, вы себе представляете! Но иногда я вдруг замру на секундочку… посреди самых будничных дел… и чувствую, что просто невероятно счастлива! И платье тут совсем не при чем.

— А что при чем? — жадно спросила Крестовская.

— Да я же люблю его! — почти крикнула Ирина. И тут же спохватилась: — Ой, простите пожалуйста… сорвалось. Но вообще-то, я именно это хотела сказать.

Он   н е о б ы к н о в е н н ы й   человек! Хотя проку от него, как от козла молока. Только все равно… Чем дольше я с ним живу, тем больше восхищаюсь и люблю, и горжусь… И знаю, что он еще гораздо лучше… и что всего нго я постигну лишь на краю могилы.

Все молчали, пораженные… не смея даже переглянуться. Никто из нас не усомнился в ее словах. Да, это была любовь, всё прощающая и прекрасная! А мы все… просто не любили никогда. “Вот она, — сказала я себе,– голая суть, в единственном платье, чтобы только прикрыться. Вот кто, действительно, должен быть замужем”.

— А кто он по должности? — копнула Сергеева “в самый корень”. — Он вроде

бы защитил диссертацию?..

— Он — главный специалист института,– ответила Ирина. — Ему платят самый большой оклад и кандидатские, разумеется,.. только за то, чтобы он не ходил на работу! — У нас у всех пооткрывались рты.  Тогда она набрала полную

грудь воздуху и объяснила: — Ну наконец-то, мы добрались до самого главного…

Он у меня Дон-Кихот… и с тем умрет. Идет по жизни с открытым забралом… ляпает всем всё прямо в лицо! Представляете, что из этого получается?.. Тем не менее, я отдаю себе полный отчет,  с   к е м   я живу.

— Ну… и что же он такое всем ляпает? – уже без всякого интереса спросила Крестовская, у которой был свой борец за правду.

— Ну что ты! — воскликнула Ирина. — У него же государственная голова — он мыслит сам. — Крестовская зевнула.– Кроме того, он поэт… ужасно страдает

от всего. Тогда уж я всё бросаю и рядом сижу.

— Он интересный? — спросила Иванова.

— Кто? Абрек мой?.. — не поняла Константинова. — Щупленький такой… Но

он — настоящий мужчина!.. Тут как-то ударил меня…

— Он еще и дерется?! — восхитилась Крестовская.

— … так я чуть не раскололась, — спокойно докончила Константинова. И добавила доверительно: — Должна вам сказать… что когда всё хорошо (по большому счету), это даже приятно.

— А детей он тоже лупит?.. — уже воткрытую пошла на нее Крестовская.

— Что ты! — испугалась Константинова. — И не знает, как к ним подступиться. Они в него… Так что, когда он начинает их воспитывать, я всех

тут же развожу. Потому что, представьте: с одной стороны — “Пришел, увидел, победил!”; с другой — “Погибаем, но не сдаемся!”

— Да-а… Весело у вас! — сказала Сергеева.

— Еще как! — согласилась Ирина. — Но самое страшное, если он сунется к матери… Та его не выносит. Видит в нем какого-то Чингиз-хана, которому мы всю жизнь платим дань. Стоит купить ему новый костюм…

— Новый костюм?! — перебила Крестовская. — А я представляла его себе тоже в нижнем бедье… Как ты сейчас…С открытвм забралом и в нижнем белье!

Все покатились со смеху.

— Что ты! Ха-ха-ха!.. — Ирина смеялась больше всех. Потом объяснила: —

У него-то всё есть — иначе он из дому не выйдет… А в доме его долго терпеть нет сил.

— Да-а… — выразительно протянула Сергеева.

— Да-да! — весело согласилась Ирина и деловито спросила: — А есть мы будем сегодня?..

Все снова рассмеялись, а она начала собирать возле себя консервные банки

и обдумывать их содержимое… Мы с интересом наблюдали за ней. Тогда она, не поднимая глаз, напомнила:

— Вам еще осталось допросить Сергееву… Интересно, как будет оправдываться  эта… разведенная эгоистка.

Нина добродушно улыбнулась ей в ответ.

— Ну давай, Сергеева… — зябко поежилась Люда Законова. — Всыпь нам всем в заключенье! Скажи, что мы стоим такой своей жизни.

 

— И скажу! — бойко откликнулась Нина, энергично вставая. — И стоите!..

Я вот со своим “счастьем” разделалась… и живу теперь припеваючи. И убей меня бог, не понимаю, почему женщины так зарятся на звание “жена”?.. Мужчины — другое дело, они не могут обслужить себя. Вы только подумайте… Ведь за всей своей неказистой реальностью — цепи… пилеж… скука… оскомина… — семейное счастье для них… — ну, просто, сказка какая-то… которая, наконец, стала былью!

Ведь жена… — Нина сделала паузу и начала перечислять:

— Жена и кормит и поит… и стирает и гладит… и шьет и вяжет… И спит с ним… И детей ему рожает… И их растит и лелеет… И самоё себя блюдет… И над собой растет!.. И всё это не только “за так”, но ему же еще и приплачивает!.. С

полной рабочей ставки.

Все расхохотались. Когда мы успокоились, Нина медленно проговорила:

— М у ж ч и н ы   в е д ь   о ч е н ь   д о р о г о   с т о я т …  Пока одна — всё просто. Но, свяжись с мужиком, и пошло: мясо, мясо, мясо! Сигареты, вино, друзья… А там и подруги!.. Где уж тут выкроить себе на чулки?!…

Не-ет, меня теперь замуж калачом не заманишь! Я теперь утешаю других и нарадоваться не могу на свою хорошую жизнь. Давайте выпьем за мое здоровье!

Все весело чокнулись с ней.Но потом я сказала:

— Все это чудесно, мать! Пока… А как станешь совсем старая?.. Кто тебя

(тьфу-тьфу) похоронит, если я раньше умру?..

— У-у!.. — засмеялась Нина. — На земле никого не оставят валяться — всех закопают. — Она помолчала. — А жизнь одна. И прожить ее надо так… В общем, без дураков!..

— Без дураков?… — оскорбленно повторила Законова. — Лично я ни о чем не жалею. Ребенок — та-кое счастье!..

— Если так, — сказала Гончарова, — то лучше всех мне. И без дураков, и ребенок.

— Да, но надо еще твердо стоять на ногах… — неосторожно произнесла Законова.

Она и не думала целить в Марию — имела в виду свои собственные сердечные приступы. Но, видимо, Марии слишком дорого дались ее достижения. Она побледнела и замолчала. Однако, когда снова открыла рот, голос ее звучал еще спокойнее обычного:

— А я и стою. Без единой поддержки. Поставила только на себя и пока не проиграла… — докончила она совсем тихо.

— Да что вы, лапушки мои! — кинулась Ирина на выручку. — Все мы очень твердо стоим на ногах, — надулась она лицом и телом. — Как борцы!.. Только разного веса… Я, например, тяжелоатлет, и могу тягяться… с одной Ивановой. А Законова должна бороться с Крестовской. А эти кукушки, эман-цыпы… — кивнула она на Нину и меня, — ну их совсем!

— Я больше ни с кем не борюсь, — безлико отозвалась Крестовская. Сегодняшний день меня просто утешил. У всех у нас дела — лучше некуда!..

— А не сменить ли нам пластинку? — спросила Законова. — Тошнит уже… Музыка есть у тебя?

— Музыка, как назло, сломалась. А вот журнальчик “Бурда” есть. Самый последний!

— Что же ты молчала?! — накинулась она на меня. — Столько времени толкли воду в ступе…

— Как это?.. — огорченно сказала Иванова. — Выходит, зря мы всё это выясняли?..

— А что бы ты хотела? — смеясь, спросила Константинова. — Подать записку в правительство или просьбу на небеса?..

— Небеса нам всё отпустили в лучшем виде, — заметила Сергеева.

— Конечно, в правительство! — запальчиво вскричала Иванова.

— Вообще-то, исправить это безобразие, конечно, можно… — поддержала я ее. — Надо только, чтобы мужчины работали соответственно их мускульной и умственной силе. А то нормы рассчитаны на слабый пол…

— Это я-то — слабый пол? — снова надулась Константинова. — Когда я начинаю ругать мужчин, один мой сосед, пьяница веселый, утешает меня так:

“Мы, говорит, слабые, очень слабые. Поэтому нас Господь… сверху и положил!”

Комната загрохотала от хохота, но Иванова призвала нас к порядку:

— Нет уж, давайте серьезно! — потребовала она. — Что делать?..

— Чернышевский!.. — добавила Константинова. — Спрашивают — отвечаем:

посадить женщин на полставки, а мужчин  — на полторы.

— Так ведь есть уже, вроде, такой закон?..

— Относительно женщин — есть, относительно мужчин — нету. А ведь в этом  вся соль: мужчина снова должен стать кормильцем, главой семьи.

— Действительно! Но почему же это не приходит в голову верхам?.. — спросила Иванова огорченно.

— Там мало женщин, — ответила Константинова. — Вот если бы ввести туда тебя…

— Знала бы, что будем только чесать языками, не приехала бы! — рассердилась Иванова. — Тут защита на носу…

— А здорово было бы!.. — мечтательно произнесла Законова. — Мужчины бы снова гордо подняли головы…

— И мы бы повисли у них на шее! — зло усмехнулась Крестовская.

— Я бы тогда родила еще и мальчика! — сказала Иванова.

— Еще бы! — отозвалась Константинова. — На таких условиях я  и сама

поставила бы стране еще одну личность…

— Да-а… — заключила Сергеева: — одни выгоды! И все в государственном масштабе.

— Я уверена, — снова зажглась Иванова, — что большинство мужчин и

женщин было бы за это предложение! — Она оглядела нас и деловито спросила:

— Так… может, внесем его, а?.. Чудникова с Гончаровой пусть напишут статью, мы все подпишемся и пошлем в “Литературную газету”. Женский вопрос

не сходит с ее страниц…

— Не сомневаюсь, что тебе удастся скрутить любое издательтво, — сказала

Константинова, — если оно еще тепленькое…

Иванова хохотала вместе со всеми.

— Стойте! — вспомнила вдруг Константинова: — А где же обещанные призы?!

— Да это всего-навсего ножки от стола, — извинилась я. — Вчера отпилила.

— Вот варвар! — сказала Законова. — Как ты могла?

— В вашу честь! Чтоб удобней было заседать… Да и высокий стол слишком загромождал мою комнату…ы

— Давай их сюда! — потребовала Константинова. — У них, наверное, на концах львиные лапы?.. Меня в последнее время тянет на старину.

— Надо сначала решить — кому?

— Только без тайного голосования, пожалуйста… — попросила Константинова. — Есть предложение: за грацию обе ножки дать мне. Кто “за”, под

нимите руки. — Все подняли. — Вот спасибо! Давай их сюда. А за рассказы…

— Одну — Гончаровой, — напомнила Крестовская. — А  вторую…

— Я бы отдала ее опять Константиновой, — сказала Сергеева. — За экспромт

о раройцах.

— Конечно! — подхватила Константинова.– Ведь экспромт… В общем, давайте все ножки мне!

Я принесла ножки-призы и бросила их на тахту.

— Без единой финтифлюшки… — разочарованно сказала Константинова.

–Зато какое дерево!

— Красное…

— Старинное…

— Такой ножкой убить можно!

— А это — и д е я… — протянула Крестовская, сузив глаза.

— Возьми одну! — откликнулась Константинова с молниеносной восточной

щедростью. — Тебе пригодится…

— Дай-ка и мне взглянуть… — попросила Законова и, повертев ножку в руке,

сказала: — Хорошая дубинка!..

— Возьми мою, — предложила Гончарова. — Мне некого…

— Действительно! — засмеялась Сергеева. — Надо дать по ножке всем женам. Как раз их четыре… Ей-богу, когда-нибудь пригодятся!

— И пусть эти ножки, — торжественно провозгласила я, — напоминают вам о сегодняшнем дне!.. Примите наши искренние соболезнования и верьте, что мы, — я положила руки на плечи Гончаровой и Сергеевой, — скорбим вместе с вами.

Вскоре после этого все вдруг заторопились домой. Начали прощаться, обниматься, целоваться, а кое-кто — даже вздыхать и плакать. Возникло такое чувство, что основательно, как сегодня, мы видимся в последний раз. Словом, конец был несколько смят. За душой ни у кого уже ничего не осталось, а дома всех ждали брошенные дети и не родные, но самые близкие люди на свете — мужья.

Они торопились, и мне было больно. Их ждали… У них было всё.

“Всё? — набросилась я на себя в душе. — Чему ты завидуешь?!”

“Да, всё! — ответила я себе. — Всё, как у всех. А у тебя… — одна только

пресловутая, никому не нужная свобода!

Оставшись одна, я подвела черту: Нет, надо жить именно той жизнью, какой живут все. Надо хлебать ее вместе со всеми — тогда всё будет хорошо и правильно!

И эту нашу долю женскую со временем, конечно, расхлебают. Будут наши женщины работать полдня, а полдня отдавать семье и дому. К этому не могут не придти…

И вдруг мне стало жаль… Жаль, что сойдет тогда на нет эта, вроде бы недо

сягаемая и все-таки достигнутая мощь, нигде больше не существующая… не выразимая словами… Ведь никто из них не жаловался, не роптал… не порисовался

даже и смирением. С м е я л и с ь !.. Откуда же это берется? Из необходимости

преодолеть, перемолоть всё, что ни подкинет жизнь?.. Или из женского, с в я т о г о, духа?..

И вот тут я почувствовала настоящую — черную — зависть и ужаснулась: “Что же ты наделала с собой, Ольга Чудникова? Что ты отчудила?! Предпочла этой силище легкий искусственный путь… С в о ю   п у с т у ю   с в о б о д у!…”

Я мыла посуду, и слезы мои капали на нее сверху и смывались водой. “Поздно… поздно!..” —  горько говорила я себе, и слезы текли и текли. И откуда они только брались!.. Но вдруг всплывали картины, лица, слова… — и я начинала смеяться. И так я плакала и смеялась, и снова плакала…

И все-таки давно мне не было так весело, так хорошо, как в этот неожиданно счастливый Женский день… хоть и выведенный таким искусственным путем…

 

 

.

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.