Петька пел с детства. Как магнитофон, фиксировал в лопоухой головенке любые мелодии и с удовольствием их повторял. Родители нарадоваться не могли, особенно, когда пятилетний  солист  копировал Антонова  и, стоя на столе, горланил: «Мечта сбывается, и не сбывается…». Утомленные застольем гости от умиления и выпитого алкоголя дружно падали мордами в салаты. А отец с гордостью восклицал:

– Силен, брат! – и хлопал сына по выставленной ладошке.

Но, когда подросший артист однажды заголосил, подобно оперному певцу, родители отчего-то испугались. Как будто сынишка серьезно заболел или  выказал неожиданный наследственный изъян.
Источником опасной музыкальной инфекции стала одна чудесная вещица, которую Петька нашел, исследуя чердаки окрестных домов. В то время это был уже раритет – встроенный в деревянный корпус проигрыватель с чудом уцелевшей иглой. Тут же в ящике изрытого шашелем комода обнаружилось и несколько заезженных грампластинок. Антиквариат незамедлительно был прибран к рукам, тщательно отчищен от паутины и пыли  и тут же опробован. Он работал! И не просто работал.
В тот памятный вечер вместе  с диковинными именами Пласидо Доминго  и  Франко Коррели пленительный стиль бельканто  навсегда вошёл  в сердце и уши взволнованного подростка. Ненавязчиво лег, что называется, на благодатную почву природного дара. И дал совершенно удивительные для этой простой семьи  всходы – страсть к опере и редкий вокальный талант.
Мальчик запел  красивым сильным тенором,  очень похожим на драматический  голос Марио дель Монако. Вопреки запретам родителей, подросток с утра до вечера теперь копировал голоса с пластинок. И часто рассветной ранью, стоя на балконе в одних трусах и майке, устраивал такие виртуозные вокальные перфомансы, что побежденные соловьи замертво падали с веток, а соседи вываливались из окон и превращались в безмолвные соляные столбы.
У него был высокий мужской голос, о котором многие профессиональные певцы могли только мечтать.
Но мать не понимала этого и гнала его в дом, хлестала, чем попало, по голым икрам и запрещала петь не по-людски. Но разве удержишь то, что прёт из самого сердца!

Отдать бы парня в музыкальную школу, чтоб  не болтался без дела и развивал талант.  Но родители не видели в оперном пении достойное будущее для своего сына. В городе и обычного театра-то не было, не то что – оперного. Поэтому, чтобы отвернуть его от чуждой стези, старались увлечь другим.

Отец рассказывал об устройстве токарного станка, на котором работал вот уже тридцать лет. А мать – привлекала к домашнему труду.
Даже летом, не ослабляя бдительности, родители забирали Петю в деревню, где у деда с бабкой было хозяйство. И заставляли работать не глоткой, а лопатой.
Но Петька  и тут исхитрялся пугать коз бравурной патетикой Зураба Соткилавы. Глупые животные, не оценили Пуччини. Вытаращив глаза, она шарахались от злостного вокалиста  и напрочь скисали молоком. За что бабка охаживала озорника хворостиной и просила, чтоб пел простое.

Петя любил свою бабушку и охотно баловал её патриотическими песнями Муслима Магомаева, понятного даже козам. Она успокаивалась, умилялась и в благодарность брала внука с собой в очередь, пастухом. А там, на просторе разрешала горланить, что хочет.
Бродя в отцовских кирзачах по полям и перелескам, Петька терял коров в зарослях высокой колхозной кукурузы и без запретов разворачивал голос во всю ширь. Он пел солнцу и ветру, носатым толстым облакам, притихшим в восторге деревьям. И был счастлив от их безмолвного благодарного соучастия!
Но каникулы заканчивались, выращенные на огороде овощи продавались на рынке, и семья вновь возвращалась в город. Где упражнять голосовые связки  можно было только тайком, чтоб мать не гоняла, а отец не отвешивал подзатыльники за безделье. Петька очень хотел поступить туда, где учат на певцов. Но в музыкальную школу без заявления матери не брали. Приходилось только мечтать. Думы об этом были загадочны и приятны. Но являлись все реже. Потому что жизнь настойчиво тащила его в другом направлении. После школы – техникум, потом – армия. Вернулся – сразу свадьбу сыграли  с одноклассницей Светой.  Она его два года ждала. За свадьбой – упс, и двойняшки!
Приобретая границы и вехи, жизнь, как трафарет краской,  заполнялась стандартной обыденностью существования

Петр пошел по накатанной. После рождения третьего сына стал частным предпринимателем, как многие сейчас. Почувствовал вкус к деньгам. Надо отдать ему должное,  он расширял ассортимент. И теперь, кроме лука, продавал то мочалки, то баночные крышки. Правда, доход был такой же фиговый, как и товар. Потому в поисках перспектив  и решил Петька двинуть в столицу. На последние деньги он закупил на оптовой базе партию закаточных ключей и отправился покорять мегаполис. Наивный. Таких умников валом толкалось в мутных около рыночных  подпространствах. Чуть без штанов не оставили. Но он не особо парился, жизнь научила его спокойно смотреть на такие изгибы пути. Он шел, и это было самое главное.

Свернул и двинулся дальше, устроился чернорабочим на стройку. И застрял тут на три года. Все думал: «Вот накоплю деньжат, сниму квартиру побольше, жену и детей сюда заберу».  Планировал, а ночами,  во сне снова, как в детстве, бродил пастухом по полям и пел солнцу, небу и молчаливым носатым облакам.
Подвизаясь на больших и малых недвижимых объектах, Петр поднабрался опыта и стал отличным отделочником. Ему было уже двадцать восемь лет и все вроде бы пучком сроилось в жизни: имел семью, умел классно штукатурить стены, продавать разную мелочевку. У него даже получалось откладывать деньги, но партия Фауста, по-прежнему звенела в его глупой башке, заставляя зависать в нелепых сиреневых облаках. В такие минуты он был сам не свой, задумывался, улыбался, как болван, роняя раствор на пол и пропуская стыки. И мурлыкал что-то под нос, потом забывался и разворачивался голосом так, что с потолка сыпалась штукатурка, а из вагончика прораба летел отборный ответный мат.
Прораб Петрович был мужиком суровым и вокал почему-то не приветствовал. А сам осторожно приглядывал за Петром, чтоб не учудил чего. У него был уже  плохой опыт, связанный с гениями. Однажды  к  бате в бригаду нанялся хмурёныш  один с талантом. Шустрый такой, вертлявый. Все креативы на стенах малевал. Веселил народ. Петрович привязался к нему, как к сыну. А тот по-тихому краску таскал со стройки. Как открылось, батя две недели не мог верить людям, запил даже. Пришлось уволить парня. С тех пор ничего путного от этих малахольных с посторонними талантами прораб не ждал. Но Петр хоть и пел как Басков, а дело своё выполнял классно, не придерешься. Потому и посматривал на него батя, любовно и осторожно, но пение строго пресекал.

Однако он и думать не думал, что, отправив парня с поручением в центр города, однажды навсегда его потеряет.
Это случилось как-то летом. Петр проходил зачем-то мимо здания консерватории. Окна распахнуты. Жара, июль, вступительные экзамены в разгаре. Невольно прислушался. Волна смутного возбуждения прибила его к мостовой: откуда-то сверху, как яркие птицы из его фиолетовых снов, слетали знакомые звуки любимых оперных партий. Абитуриенты сдавали вокал. «Ах, едить твою мать, туда бы сейчас!» – подумал он и не смог остановиться. Ноги сами понесли. Толкнул тяжелую входную дверь. И, как зомби,  вслепую пошел на звук. На втором этаже без стука распахнул нужную дверь и вошел в кабинет.

То ли со страху, то ли от безумия смелости он  прямо с порога начал петь партию великолепного Марио дель Монако из «Отелло» Верди. Нет, он не стремился переплюнуть мировую знаменитость, замахнувшись на одну из самых сложных оперных партий, ибо ничего об этом не ведал. Просто сросся с этим Марио и знал наизусть каждую интонацию любимого голоса.
Пока шокированная неслыханной дерзостью дама из оперного полусвета приходила в себя и искала его в списках, он не умолкая, пел. Она заслушалась, остановила его, попросила начать с начала, повторить фразу, поражаясь чистоте и богатству его тенора. Забыла о поисках. Бывшая оперная певица, сама мечтавшая когда-то спеть Дездемону, откинулась на спинку стула и с наслаждением уставилась куда-то в сердцевину своих фиолетовых воспоминаний. Это и решило все нестыковки. Остальные предметы он, естественно, сдавал плохо. Но его приняли сразу на третий курс!

Бывают же в жизни такие удивительные истории!
***

Воздух маленькой церквушки был напоен ароматами тающего воска, сухого дерева и пыли, спускающейся с потолка по золотым солнечным коридорам.
Служба еще не началась, потихоньку подтягивались прихожане, старательно крестясь на образа, проходили ближе к алтарю и замирали в торжественной сосредоточенности. В основном старики, аккуратные, тихие, строгие – участники ежедневных служб и ревностные владетели веры.
За ними пришли остальные. Неловкие и крикливые. Замерли от обращенных в их сторону взглядов и, чтобы не нарушать строго заведенный порядок, осторожно посматривали по сторонам, сверяясь со старожилами. Чужаки. И все же пришли сюда зачем-то. То ли в погоне за чудом, то ли в поисках спокойствия и надежды.
Разнополые и разноликие, ищущие и случайные, грешные и уповающие на спасение. Храм открыт каждому.
Из царских врат вышел отец Федор, невысокий плотный мужчина средних лет, с окладистой бородой и собранными в хвост волосами. Он положил на аналой толстый молитвослов в потертой обложке и поднял глаза на прихожан.
Служба началась. Густыми волнами прокатился под сводами его баритон, запевая начинательную молитву.
Марина вошла в церковь, когда вслед за батюшкой с клироса вступил хор певчих: «Слава тебе, Боже наш, слава тебе…» Диакон солировал сильным красивым тенором, волнующим и трепетным, поднимающимся куда-то под церковный купол, словно стремясь разглядеть оттуда души осторожно подпевающих прихожан и вылиться на них сверху благодатными словами молитвы.
Диакона звали Петр.
Он был штатным певцом второго состава столичного оперного хора и Марининым возлюбленным.
Вообще, она редко ходила в церковь. Так, иногда, свечку поставить, подумать… Тут время словно замедлялось, заставляя вглядываться внутрь себя. В большом городе всегда не хватает настоящего одиночества. Всюду люди… Толкаются, шумят, пристают с советами, надоедают вопросами, догадками. В церкви было тихо, говорили шепотом, и Маринина душа, задерганная неосторожными человеческими прикосновениями, словно оттаивала тут, расслаблялась, сливаясь с солнечными потоками, текущими через створки узких окон.
Она любила такие моменты, легко и свободно парила мыслями где-то в самом верху, под маковкой, там, где витали звуки любимого голоса – тенора церковного хора.
Петр уже пять лет подрабатывал диаконом в этой церквушке на Гарматной. Он знал всех прихожан в лицо, словно это были его дети или ученики. Его уважительно пропускали вперед, если вдруг сталкивались с ним в городе. Робко пожимали руку. И улыбались, когда насвистывая какую-нибудь арию, он бежал в театр на репетицию.
Но когда они с Мариной разговаривали о религии, он почему-то недовольно морщился и переходил на другие темы.
Пожалуй, роль, которую Петр играл каждое утро на клиросе старенькой церквушки, казалась ему не слишком убедительной. Ведь он был вовсе не диакон и частенько пропускал с отцом Федором пару лишних стаканов кагора, причащаясь оптом, на скорую руку и заедая душевное смятение не освещенными приношениями одной из своих поклонниц.

Сейчас это была Марина, нежная, наивная девочка, свято верившая каждому его слову и даже мысли не допускающая, что у Петра тоже могут быть какие-нибудь человеческие грехи. Груз её веры  в него был тяжек и утомителен. И ему следовало бы давным-давно покаянно огласить  перед ней, словно на исповеди, список своих грехов. Так и подмывало порой. Но ему было стыдно, потому что он чувствовал, что она любит его. Любит так, как его, болвана, еще никто никогда не любил. Свято и предано, всем сердцем и на всю жизнь. А вдруг у него тоже получится? Как раньше…

Он с удовольствием угадывал ночи, когда она тихонько летала по ночам в своих детских фиолетовых снах. И с горечью понимал, что давно разучился видеть такие же сны. Они стали явью и бесследно исчезли.
***
– Мариш, давно хотела с тобой встретиться. Сколько мы не виделись? Лет пять? Представляешь, я со своим вчера  развелась!  И теперь владею его салонами! Давай сегодня в нашей кафешке на Гарматной, буду в пять, жди, – просвиристела в трубку карасавица-Виолетта и, не дожидаясь пока Марина откажет, бросила трубку.

Бывшая одноклассница была еще в горячке бракоразводного процесса и жаждала поделиться этой потрясающей новостью со всеми, кто мог бы ей позавидовать.

Идти не хотелось, байку о «сволочи» Гарике Марина знала наизусть. И как раз сейчас пребывала в состоянии нежной и возвышенной любви к  мужчинам вообще, а  в частности, к одному из них.  И ей совсем не хотелось слушать о негодяях и солидарно кивать головой. Но она знала, что Ветка все равно не отстанет и пошла.

Да, ладно, посидят немного, поболтают.

– Хорошо выглядишь, – сказала Марина  и  села напротив победно сияющей  Виолетты, заранее зевая и настраиваясь на легкую, ни к чему не обязывающую обеденную болтовню.

Около часа подруга трещала о главном, потом мимолетно перешла к второстепенному.

– Ну, а ты как? –     взмахнула она ресницами, и, не дожидаясь ответа, вернулась в привычную ипостась обворожительного земного пупка.

– Я теперь Мистер Твистер, владелец, заводов, газет, пароходов, – блеснула она уцелевшим осколком школьной эрудиции. – И могу иметь любых, самых замечательных мужчин.  Кстати, знаешь, у меня уже четыре года офигезный мужик. Я тебе не рассказывала?

Ах, лучше бы и не рассказывала…

– Я давно им пользуюсь, – вальяжно облокотившись на спинку мягкого ресторанного диванчика, говорила Виолетта, – он провинциал, приехал из какого-то маленького городка, ни кола, ни двора, трое детей, алименты, то, да се… Представляешь. Но в постели просто Бог. Я ему хорошо плачу, пусть, не жалко. Ты знаешь, он оперный певец, после оргазма, так поет, просто офонареть можно… Как игрушку его одеваю, балую. Правда, сейчас стал каким-то капризным, не хочет брать денег. Может, баба другая завелась?  Баловник. Хочешь, покажу?

Она вытащила из сумочки фотографии своего жиголо. Выложила их на стол. И Марина почувствовала поднимающуюся снизу пустоту. Та разливалась по телу, заползала в желудок, медленно текла по извилинам, закрашивая лицо бледными мазками отрешенности.

– Слушай у тебя такой классный цвет лица, – вдруг заметила подруга. – Что это?

Колокольня районной церквушки уронила  на улицы звон  вечернего благовеста. Начиналась служба. Марина торопливо и как-то скомкано попрощалась с подругой и отправилась на последнее свидание с отцом диаконом.
Она тихо вошла в церковь, поставила свечку за упокой. И почувствовала, как звенящая пустота  оглушила и ослепила её, заполнила целиком, окрасившись  в едкий фиолетовый цвет.  И больше не было самого удивительного человека на земле, и голос его перестал парить, она даже не слышала, как он потяжелел и словно смола, повис темными клочьями на стенах старой церквушки, уродуя лики святых и придавая им какие-то лукавые зловещие выражения.
«Не мне судить его. Небом дано, небом и взыщется …», – подумала Марина и вышла из церкви…