– Лёлька, подь сюды, зараза, я хочу тебя! – Аристарх, размазанный по поверхности велюрового дивана, пытался найти точку опоры, чтоб приподняться. На его зов никто не явился. Мягкая обивка предательски скользила под неуклюжими конечностями пьяного в зюзю Аристарха, похожего сейчас на паука, выбирающегося из густого сиропа. Утомившись бороться с самим собой, насекомый сдался и захрапел.

Он еще не знал, что с сегодняшнего дня его Янь радикально осиротел. Лёлька подалась к матери. По всей очевидности, всерьез и надолго.

Очевидности обнаружились уже на следующее утро, когда никто не разбудил Аристарха и не помог ему вынырнуть из похмелья заботливо прибереженной каплей водочки. Из  кухни не тянуло свежесваренным кофе. А вычищенный от женского шматья шкаф, уныло поскрипывал приоткрытой дверцей, впуская внутрь распоясавшиеся сквозняки, которые больше некому было усмирять.

– Лёлька, ты где, я жрать хочу! – крикнул он, проснувшись, в гулкую пустоту огромной квартиры. С хриплым баритоном дружно резонировали хрустальные подвески люстры. Аристарх приподнялся на локте. Огляделся. Шестикомнатный пентхаус с катастрофическим количеством стекла (окон, зеркал, светильников) был дизайнерской гордостью хозяина, но страшно напрягал сквозными пространствами, в которых терялся взгляд.

Превозмогая лень и головную боль, страдалец оторвал от дивана слежавшееся тело и пошкандыбал на кухню.

Жены нигде не было. Водки – тоже. Бар был девственно чист еще с конца прошлой недели, когда у художника начался творческий запой. Тщетно обойдя контрольные точки, повергнутый в отчаяние бедняга рухнул в кресло и глубоко задумался.

Аристарх был настоящим художником, срывы случались с ним регулярно и всегда обозначали завершение плодотворного периода работы. Как и любой творческий человек, он отдавался делу с головой, с руками и ногами, а порой и с другими частями тела, без которых Муза не оргастировала. Он был в меру сумасшедшим, рассеянным, импульсивным и нервически ранимым. Втемяшится ему как  гению что-то в башку, может напрочь выпасть в астрал,  послать по матушке, а то и вовсе в стенку вогнать, сбивая с дороги и торопясь запечатлеть на холсте ускользающий миг откровения. С такими людьми тяжко жить.

Но Ольга любила  его и терпела, бережно ухаживая за волшебным побегом художественного дара, которым сама была обделена. Она была изящна и красива той редкой хрупкой красотой, которую тоже можно считать даром небес.

Муж так не думал. Он привык к ней, как к обязательному элементу композиции. Ну, какие таланты могут быть у жены художника, кроме желания любить и стремления сохранить гордую вывеску «семья», вопреки всем здравым рассуждениям и вопиющим фактам? Ей положена жертвенность.

Незаметно смахивая со щек слезы обид, затушевывая свои естественные потребности, Ольга старательно приводила в порядок дом, мастерскую и жизнь безалаберного творца, так часто ищущего вдохновения среди разрисованных уличных муз.

В частностях Аристарх был порядочной скотиной, он это знал, но никогда не утруждался извинениями, свято веря  в разрешительную силу искусства, искупающую любые грехи.

Когда-то в молодости он любил Ольгу, страстно и возвышенно. Именно тогда начал подавать большие надежды в искусстве, писал свежо и новаторски. Старался подражать Мане. Даже стал членом творческого союза.

Но однажды устал от её хилой и хрупкой красоты  и увлекся Ван Гогом и Рубенсом, богатством красок  и обилием натуры. И вдруг неожиданно для себя открыл золотую жилу, которая помогала ему не только сводить концы с концами, но и процветать. Он научился рисовать огромные рекламные полотна для неадекватных коммерсантов, не лишенных тяги к модернизму. Вывернутые кишки, внутренности расколотых арбузов, распоротые животы гигантских рыб, кровоточащие свиные туши, ломящиеся от обилия еды столы и прилавки.

Его огромные во всю стену гастрономические шедевры, препарировавшие быт в эпатажно Раблезианском стиле, вызывали у Ольги смутное отвращение, которое она всегда старалась объяснить магнитными бурями или другой ерундой, не имеющей никакого отношения к эстетическому восприятию. Монументальные экспрессионистские полотна для кого-то безусловно были зрелищем, а для художника стали хлебом. С маслом и дорогой икрой. А также с иномаркой и пентхаусом в престижном районе новостроек. Так Аристарх, удачно вписавшийся в ожидания платежеспособной околохудожественной элиты, занял удобное и теплое местечко в среде конъюнктурных живописцев. Он давно научился  управлять своим капризным вдохновением. Абстрагировался от стихийно настигавших его перепадов настроения. И постепенно зарисовывал в себе талант.

Сегодня, сидя в согбенной позе, со следами критической алкогольной ломки на заросшем за две недели фасаде, Аристарх мало походил на живописца. Без привычного фона, домашней Музы с именем Лёля, которая верила в него и не позволяла превращаться в ремесленника, он чувствовал себя полным ничтожеством. Эта безропотная, безоружная женщина, в халате и тапочках на босу ногу, безжалостно вышибла из седла рыцаря, облаченного в доспехи своей исключительности. Ушла, и серые тучи заволокли задний план беспечной семейности его существования.  Аристарх впал в раздражение и растерянность. Он не имел возможности сейчас разбираться в мотивах бросившей его жены. Ему вообще с трудом думалось. Но, когда бедолага услышал звук поворачивающегося в замке ключа, сердце его бешено  заколотилось. Его муза вернулась! Наверняка с водочкой! Мысленные фейерверки замелькали в интоксицированных мозговых лабиринтах. Обозначая яркие моменты творческой реабилитации. Ах, как он её сегодня приласкает, похерив посторонних бледнолицых муз и заставив почувствовать всю силу своей любви! Он так живо все это представил. В предчувствии острых ощущений, вскочил и, следуя по вектору неудержимой тяги, рванул навстречу жене.

На пороге стояла…, как бы это удачнее выразиться…

Это тоже, бесспорно, была Муза. Муза рослых экскаваторщиков или плантаторов среднерусской глубинки, которые любят и ценят, когда хорошего человека бывает много.

Гигантская крашенная блондинка протянула ему широкую, поросшую мозолями ладонь и окатив подобием улыбки басисто промурчала:

– Илона, ваша новая домработница.

Аристарх, пораженный масштабами, сник, внезапно впал в неадекват, лицо его болезненно вытянулось, губы зашевелились, пытаясь поймать ускользающий воздух, глаза, привыкшие к телесной хрупкости жены, беспомощно заморгали. Илона поспешила прояснить ситуацию.

– Меня наняла  Ольга Васильевна присматривать за вами, – она щедро улыбнулась, сверкнув ровными хищными зубами, и прошествовала  в кухню.

Потерявший дар речи художник, как голодный кот, обреченно двинулся за ней.

Полуобернувшись на семенящего сзади просителя, Илона волевым движением, не мешкая, вытащила из своей большой хозяйственной сумки блеснувшую акцизом емкость и великодушно плеснула  ему  противоядие.

Этот широкий жест решил все противоречия, обрушившиеся было на некрепкие мозги болезненно трезвеющего художника. Он как-то мгновенно смирился, подобрел и протянул стакан за повторной порцией. Но Илона  не одобрила:

– Вам хватит, – мудро резюмировала она его стабилизировавшееся состояние. – Пожалуйте в мастерскую, а я приготовлю обед.

Она выставила его из кухни двумя огромными, подъехавшими прямо к носу Аристарха  великолепными дирижаблями. И здравый смысл тщедушного художника уплыл куда-то в пах. А в голове сверкнула подобострастно-дерзкая творческая мысль. Он схватил кисть и рванулся к холстам, чтобы запечатлеть увиденное в новом гастрономическом шедевре.  «Булки жены Гулливера» могла бы называться его новая работа, которой он незамедлительно отдался тут же со всеми своими потрохами.

И правильно сделал. Потому что Муза, тщательно информированная о слабостях и невольных прегрешениях художника, несколько раз контрольно заглядывала в мастерскую. Удостоверившись в наличии творческого процесса, она ныряла обратно в густой гастрономический смог, щедро разведенный ею на кухне. Аромат украинского борща вызывал у Аристарха болезненные желудочные колики, и он, чтобы его заглушить, с яростным тщанием вгрызался в работу, надеясь получить от поварской музы заслуженное вознаграждение.

Через час гастрономические шедевры были завершены обеими сторонами, хозяин, вкупе со своей новой нянькой, уселись за шикарным стеклянным столом в гостиной и с удовольствием принялись трапезничать. Такой вкусной еды он давно не едал, даже при Лельке. Откинувшись на  мягкую спинку высокого стула, Аристарх оценивающе смерил Илону посмелевшим взглядом и невольно подумал о том, что жену вполне могла бы заменить домработница. Даже удобнее, не надо отчитываться и чувствовать себя виноватым за многочисленные творческие возлияния.

Однако ночью Аристарху приснился страшный сон. Будто встал он как обычно у станка, взял в руки мольберт и кисть. И вдруг почувствовал, что его руки и ноги, туловище и даже голова, вместе с ушами совершенно его не слушаются. Подчиняясь каким-то невидимым приказаниям, словно кто-то дергает за ниточки и приводит их в движение по собственному усмотрению. Он в ужасе поднимает голову вверх и видит стоящую над ним фигуру домработницы с дощечкой марионеточного кукловода  и в кружевном фартушке поверх совершенно голого тела. Художник проснулся в холодном поту с твердым решением, уволить домработницу, не мешкая.

Но, когда утром на столе в гостиной обнаружился изумительно пахнуший свежесваренный кофе и мягкая булочка с хрустящей корочкой, которую Илона невесть где раздобыла в такую рань, предатель-желудок вероломно нарушил все его планы.

Какие поразительные превращения порой происходят с людьми чувствительными и подверженными чужому влиянию. Аристарха-сибарита, пренебрегающего женским равноправием, привыкшего к гендерному заднему плану¸ как к удобному дополнению  своей жизни, будто подменили. Он родился заново, спустившись в мир из огромных теплых ладоней домработницы Илоны, которая отныне стала его единственной путеводной звездой. И слушался её беспрекословно. Подчинялся, как ребенок и ждал новых приказов, как рыбка на крючок, попадаясь на кухонные запахи, свежевыстиранные сорочки, чистоту и уют в доме. Кроме того, Аристарха небывалым образом возбуждали и вдохновляли нешуточные её формы. Будто пред ним материализовались по какому-то невероятному решению неба те самые гигантские фигуры и округлости, которые он так щедро рассыпал на холсте. Он украдкой заглядывался на дирижабли и необъятную корму её непотопляемого «Титаника», разрезающую необозримые пространства его пентхауса. Как до столкновения с айсбергом она была спокойна и монументальна и с достоинством носила свои телеса мимо разинутого рта изумленного экспрессиониста. И он писал, писал, как сумасшедший, в каком-то новом ключе, стиле, ракурсе. Так, как он еще никогда не писал. Кустодиевская красота богатой натуры влекла его всей мощной своей материальностью и вдохновляла, как ничто никогда не вдохновляло.

Однажды он предложил Илоне стать его натурщицей, картины художника одухотворились, приобрели едва уловимые женские черты. Так в творчестве Аристарха наметился новый этап. Если бы кто-то из биографов взялся бы за изучение истоков его новаторских решений, то с изумлением обнаружил бы их в тарелке с пышущими жаром кулебяками и в мягких округлостях молочных бедер.

Как-то раз между довольно тщедушным художником и рубенсовской красавицей произошел секс, который и вовсе снес чердак бедному живописцу. Он никогда в жизни не испытывал еще таких невероятных ощущений, они были подобны погружению на самое дно теплого молочного океана, в сердцевине которого что-то бурлило, билось, едва уловимо клокотало, и обволакивало, окунало, засасывало, загребало мягкими необъятными кисельными плывунами.

Илона, надо признаться, не ожидала такого поворота событий. Она была приятно удивлена впечатлением, которое произвела на худощавого, несвежего мужчину. Еще более тронута его мужским энтузиазмом и почти детской привязанностью, которую он к ней испытал. Когда она говорила с нанимавшей её женщиной о странностях и пороках её мужа, то готовилась к агрессивной и достаточно жесткой политике кнута и крошечного пряника. Но, столкнувшись с человеческой и мужской щедростью Аристарха, изменила тактику, превратив свое общение с ним в один большой, сладкий пирожок, от которого сама не имела сил отказаться.

Как-то незаметно для себя самой она попала в зависимость от него. Стала его куклой. Он дергал за ниточки, и она плясала под его аккомпанемент. Многое ему прощая. Спуская с рук и постепенно превращаясь в ту самую Музу, которая однажды обречена потерять свои таланты ради того, чтобы стать хранительницей чужого великого дара.

Кто ж знал, что за монументальной внешностью скрывается то же самое: ранимое и жертвенное женское начало, которое заставляет забывать о себе и отдаваться без остатка любимому человеку.

Только не нужно это ему. Вот и Аристарху вновь наскучило. Он устал от душных объятий и густого молочного киселя её телесности, его вновь потянуло к разрисованным бродячим Музам с подтянутыми ягодицами и к творческим запоям, будто был в них какой-то смысл или высшее предназначение художника. Он заскучал по Ольге и вновь начал писать как Мане.

– Илонка, подь сюды, зараза, я жрать хочу! – Аристарх, размазанный по поверхности велюрового дивана, пытался найти точку опоры, чтоб приподняться. На его зов никто не явился. Никто не разбудил Аристарха и не помог ему вынырнуть из похмелья заботливо прибереженной каплей водочки. Из  кухни не тянуло борщом и кулебяками. А вычищенный от женского шматья шкаф, уныло поскрипывал приоткрытой дверцей, впуская внутрь распоясавшиеся сквозняки, которые больше некому было усмирять.

– Илонка, ты где, я жрать хочу! – крикнул он, совсем проснувшись, в гулкую пустоту огромной квартиры. Хриплому баритону дружно ответили хрустальные подвески и натянутые на подрамники холсты. Зазвенели, завибрировали.

Они остались ему верны и никуда не делись. Так и не освоив хитрой науки приготовления кулебяк, холсты каждое утро приветствовали неутомимого живописца до самой его скоропостижной кончины.

Только им был известен нехитрый код гениальности: истинный художник обречен на одиночество.