Случай, который будет описан ниже, случился летом то ли 1911, то ли 1912 года.
Денис Федорович Горбушкин в ту пору был еще молод и числился одним из самых завидных женихов города Могилева. И неспроста: вполне хорош собой и в меру изысканных манер, он был единственным сыном купца Федора Осиповича Горбушкина – известного дельца, прославившегося своим торговым талантом, а также тем, что он изобрел и сконструировал хлебопечную машину, прогремевшую на одной из Всероссийских выставок.
В целом Денис Горбушкин был талантлив, любил велосипедный спорт, лихачей и моторы. Последнее было его особенной страстью: несмотря на то, что в семье Горбушкиных из средств перемещения присутствовало лишь восемь лошадей, старинный тарантас, ландо, эгоистка, велосипед и небольшой пароходик “Князь Грязев”, Горбушкин-младший постоянно мечтал о выездах в каком-нибудь лимузине или, на худой конец, “Даймлер-Бенце”. Поговаривали, что у Горбушкина-младшего широкие связи среди столичных шоффэров, но достоверно никто ничего не знал. Впрочем, к дальнейшему повествованию все это значимого отношения не имеет и приводится лишь для более выпуклого описания фигуры Горбушкина.
Более важным видится то, что в описываемый летний день то ли 1911, то ли 1912 года Горбушкин находился в совершеннейшем расстройстве чувств, а потому заявился к своему давнему знакомому Борису Родкеру – журналисту и писателю, по какому-то мелкому недоразумению оставшемуся в Могилеве.
– Деня, ты опять расстался с женщиной, – произнес Борис Родкер, когда угловатая, но и не лишенная изящности фигура Горбушкина показалась на пороге его съемной квартиры. Борис Родкер, по своему обыкновению в субботу, сидел за столом и писал. Его узкий нос украшали очки замысловатой формы, а черная борода придавала ему сходства не то с богатырем Ратмиром, не то с Чеховым, а не то и с Мартовым. Особое место на лице Родкера занимали глаза: они были черны, как уголь, и смотрели через очки с выражением, удивительно сочетавшим грусть, теплоту и немалую долю ехидства.
– Отнюдь, Боря, – печально, нараспев ответил Горбушкин, присаживаясь на один из венских стульев, в изобилии расставленных по родкеровской комнате, – у меня беда иного масштаба: вселенского.
– Когда ты расставался с женщинами прошлые пять раз, ты заверял то же самое, – позволил себе шутку Борис Родкер, без всякого, впрочем, особого удовольствия: он был большой знаток человеческих душ и чувствовал, что душу Горбушкина на сей раз посетила катастрофа иного, совсем не любовного толка.
– Боря, – проговорил Горбушкин глухим голосом, хватаясь за голову и даже раскачиваясь, – я пришел к тебе не просто так. Я ведь помню тебя еще тогда, когда ты еще был Борух и считался жидом.
Борис Родкер хмыкнул, на всякий случай повертел в руках очинок карандаша, посмотрел в окно и ровным голосом произнес:
– Положим.
– А потом ты стал Борис и начал считаться выкрестом, – продолжил Горбушкин, раскачиваясь на венском стуле, – и ты уже поэтому должен понять мои нынешние метания.
Борис Родкер покатал пресс-папье вокруг лежащего перед ним листа писчей бумаги, внимательно посмотрел на Горбушкина поверх очков, а затем сдержанно улыбнулся и сказал:
– Деня, что ты заходил когда-то в корчму моего отца и я помогал тебе с вещами и даже с женщинами, еще не делает меня таким жидом, для которого стать выкрестом – космогоническая эпопея. Это лестно, но это и не так.
– Все равно лишь один ты во всем Могилеве можешь понять меня, – в отчаянии повторил Горбушкин. – Я тебе все расскажу. Ты не знаешь, но весной у меня произошло грандиозное потрясение: я влюбился без ума (и надеюсь это оставить меж нами) в кафешантанную певичку Зосю Штейнберг. Наш, с позволения сказать, роман длился ровно 100 дней и окончился ничем ровно в мой день рождения; тем не менее, уже через неделю после расставания я бравировал и имел смелость рассказывать своему отцу об окончании этой, как мне казалось, интрижки. И мой отец, мой бедный добрый отец сумел вывести меня в крайнюю степень изумления. Было так.
“Отчего же, – произнес мой отец, – вы расстались с Зосей? Ответь честно: мне это интересно”.
Сам понимаешь, Боря, что я в ту пору не мог сказать ему постыдную правду про польского торговца коврами, а потому, продолжая бравировать, сообщил ему неверную причину нашего расставания.
“Папа, – сказал я, – я бросил Зосю по двум причинам: важной и маловажной. Маловажная причина та, что она была певичкой, а важная причина та, что она была иудейского племени”.
Мою ложь несколько извиняет, что я бравировал; но, ах, я не ожидал, что мой отец начнет так плакать! Сперва я решил было, что мой отец каким-то образом знает правду и огорчается моей лжи; потому я сказал:
“Папа, не верь людям, они врут про польского торговца коврами”.
Но не тут-то было: мой отец продолжал горько плакать, так что слезы текли через его бороду.
“В чем дело, папа?” – уже с испугом спросил я, готовый бежать к доктору.
“Дело, Денис, в том, что ты зря не любишь евреев, – проговорил мой отец тихо-тихо, – ведь в тебе, может, течет их кровь”.
“Как так! – вспылил я, позабыв обо всем, – ведь я Горбушкин, ты Горбушкин, один дед мой Мазуркевич, а второй – Горбушкин!”
И тут мой папа утер слезы и сказал то, что перевернуло во мне все на свете:
“Ты прав и не прав. Фамилию “Горбушкин” и имя “Осип” дала деду твоя прабабушка, не желая, чтобы ты знал своего деда под фамилией Левит и под именем Иосиф. Так что в тебе и во мне течет кровь евреев – кровь колена Левитова.”
На этих словах Горбушкин как будто проглотил что-то острое и стал кашлять. Борис Родкер участливо подал ему платочек и между прочим заметил:
– Ну, положим, прадедушка по отцовской линии еще ничего не значит.
– Еще как значит, – с жаром проговорил Горбушкин, – и, более того, я это явственно стал чувствовать в себе. Так, я чувствую себе любовь к деньгам – с детства я умел заработать себе на жизнь; я тонко чувствую культуру и типы интересного иудейского народца; заиграет где-нибудь скрипка – у меня слезы; увижу я на улице какого-нибудь раввина – и ощущение, будто увидал далекую родню; я даже выучил написание некоторых слов на идиш – до того легко мне давалась позабытая речь предка.
– И в чем же твоя беда? – поинтересовался Борис Родкер, – Ты боишься погромов? Я бы не ожидал их в этом году.
Борис Родкер засмеялся резковатым, сухим смехом, в ответ на что Горбушкин лишь горестно вздохнул.
– Беда пришла оттуда, откуда я не ожидал: она пришла изнутри меня. Видишь ли, Боря, спустя несколько месяцев после того, как я осознал себя иудеем, я почувствовал себя чужим среди русских своих приятелей. Мне стало невыносимо их общество: когда они читали журнал “Развлечение”, я вспоминал тихую мудрость Талмуда; когда они пили крымское вино, я представлял, что сказал бы раввин Берл с рыночной площади; когда они играли в карты – я понимал, что мне более дороги старинные еврейские гадания. Ах, как я страдал; я говорил им, что я не могу жить как они, а они смеялись и называли меня ересью; я почти плакал и называл их слепцами, уличая в невежестве и злобе. Кончилось все тем, что я наименовал каждого из них плохим словом и отправился жить в местечко близь Могилева. Отправился жить к – ты удивишься – жидам.
Горбушкин прервал свою исповедь, чтобы утереть лоб носовым платком. Борис Родкер безмолвно и терпеливо ждал продолжения. Теперь он походил на мудрого орла, смотрящего на закат.
– Пока я шел положенные мне семь верст, начало вечереть. Дорогой я много думал и представлял. Вот, думал я, ждут меня мои новые братья, что живут умно, с расчетом и оглядкой на священные книги. Моему разуму рисовалась форменная пастораль: то я ел с раввинами; то я учил детей счету; то я надевал лапсердак. В моих видениях все улыбались мне, и было в этом что-то от земли обетованной. А потом я пришел в местечко и они… – голос Горбушкина задрожал и сорвался.
– Они не приняли тебя? – тихо промолвил Борис Родкер.
– Они даже не пустили меня на порог, – осипшим голосом произнес Горбушкин, – Они смеялись и называли меня ряженым русским в кипе, а одна женщина, выглянув в окно, захохотала и назвала меня “мещугенер”, а другая сказала “поцелуй медведя под фартук”. Я был ошеломлен так, что не мог говорить, и лишь прилетевший камень – сперва один, потом второй – заставил меня сдвинуться с места. Я шел обратно, была уже ночь, и я рыдал так, как может рыдать лишь самый несчастный человек на планиде.
Борис Родкер хмыкнул, в ответ на что Горбушкин заметил:
– Ты смеешься, но с той поры я потерял все остатки покоя. Приходя в русские круги, я чувствую себя иудеем; но когда я прихожу к иудеям – я чувствую себя самым что ни на есть русским. Я чужой повсюду: я даже пробовал стать социалистом, но почувствовал себя настолько монархически, что ушел и оттуда. Я даже пробовал примкнуть к толстовцам, но не смог выдержать там и минуты.
Борис Родкер улыбнулся и спросил:
– И ты хочешь спросить меня, что нужно делать?
Горбушкин смутился, но ответил:
– Хочу, хотя и не знаю, как ты можешь мне помочь. Я даже не знаю, зачем пришел к тебе; чувствую это все вздором. Чушью и вздором.
Борис Родкер снял очки и посмотрел в окно. Он гладил свой длинный нос, причесывал пальцами бороду и постукивал пальцами по столу. Он думал. Наконец, Борис медленно заговорил:
– Деня, тебя спасет лишь одно: уезжай. Уезжай тотчас же. Уезжай в Австро-Венгрию, а еще лучше – в Англию или Америку; тебя спасет твоя страсть к моторам, а сам ты будешь чувствовать себя хорошо там, где тебя никто не знает и не узнает, а потому ты сможешь слепить из себя того, кем ты хочешь казаться. Ты не станешь тем, кем кажешься, и не будешь им; но ты обретешь спокойствие, поскольку никто не сможет смешать тебя в том котле, который представляют собой иностранные народы. Кажись, кем хочешь, но одно тебя прошу: никогда не ругай свою мать и то место, где ты родился. И тогда ты поймешь то, что не поймешь здесь.
Горбушкин слушал эти слова в глубоких раздумьях и вдруг просиял. Возможно, в душе его что-то повернулось; возможно, мысль об Америке и моторах просто пришлась ему по нутру – кто знает. Как бы то ни было, Горбушкин вскочил, обнял своего старого друга и, толком не попрощавшись, вышел.
– Не вернется, – грустно проговорил Борис Родкер кому-то невидимому, вздохнул, перекрестился на иконы в углу и сел писать книгу об удивительных повадках семейств кабанов Могилевской губернии. Ему предстояло еще много кропотливой работы.
