Колыбельная.

   Есть люди, которые в почтенном возрасте выглядят молодо и всегда находятся в движении. Они стремятся везде успеть, как будто завтра наступит конец света и жизненно необходимо переделать множество дел. Эти персоны привлекают всеобщее внимание, нередко вызывают зависть или восхищение, но – совершенно точно! – никого не оставляют равнодушными. Такие люди не стареют – смерть настигает их внезапно: на сцене, за чашкой утреннего кофе, на беговой дорожке, в мутных водах Амазонки, на вершине горы – да где угодно, главное – в состоянии деятельности.

    Другая категория – старики-оптимисты. Несмотря на то, что с годами они приобретают все больше мягких складок на теле, а движения становятся похожими на замедленный фильм; их глаза сохраняют первозданный блеск и излучают проникающую насквозь силу вечности. Эти блаженные старцы обладают детской непосредственностью, но, в то же время, могут многое поведать о премудростях жизни, с которыми  сталкивались бесчисленное количество раз.

    Стоит отметить и противоположное явление – молодые старики. Это юноши с потухшим взглядом, лицом, на котором изображена скорбь многих поколений американских индейцев, и неудержимой страстью к спиртному. Кто-то из них в столь раннем возрасте пережил страшные события, кого-то подкосила неизлечимая болезнь, а некоторые просто внезапно осознали бессмысленность своего существования. Этих людей объединяет одно – все они потеряли надежду и веру в светлое будущее.

    Среди юных стариков есть особая категория людей – «хамелеоны». Эти обычные на вид представители общества почти не выделяются из среднестатистической человекомассы: они молоды, в меру общительны, имеют много друзей и отличаются хорошим чувством юмора. У сторонних наблюдателей обычно складывается мнение, что «хамелеоны» всем довольны, и их жизнь напоминает широкую равнинную реку, которая неспешно несет свои воды в бескрайний океан, замедляясь ближе к устью – будто знает, что близок конец пути в данной ипостаси. И все же недаром эти люди получили прозвище в честь животного, которое умело маскируется под окружающую среду. Внешний позитив и доброжелательность скрывают тяжелую атмосферу внутри. Легкая улыбка днем сменяется гримасой душевной боли по ночам. Слова об уверенности в завтрашнем дне расходятся с мыслями  о суициде. И каждое утро эти старики, нет, живые мертвецы, надевают маску благополучия, надеясь, что именно сегодня все изменится. И однажды все, действительно, изменится…
 
    С такими мыслями засыпал Платон Штейнман под прерывистую дробь осеннего дождя.

 

Сон.

    – А теперь послушай меня, сынок. Ты еще молод, а уже всякую чепуху несешь. Доживешь до моих лет? Вряд ли… Слушай внимательно… – проскрипел старик и начал свой рассказ: – Шел однажды злой человек по земле – поверхностно злой, ибо мы не можем судить по его поступкам об истинных намерениях, но назову его, условно, злым, потому что надо как-то охарактеризовать человека. Попал он ночью в захудалую крестьянскую деревню, сокрытую в глухих лесах. Зашел в стоящий на отшибе дом, где жил одинокий крестьянин, который крепко спал. Подошел к нему злой человек и оторвал его руки. Оторвал руки и сварил суп, но есть не стал, а оставил на столе и ушел. Проснулся утром крестьянин и заметил, что у него нет рук. Этот факт его весьма огорчил. Но еще больше его огорчило другое. Видит несчастный, что стоит суп на столе. Суп стоит, а есть нечем. Рук нет. А кушать хочется. Осознал он тогда свое несовершенство. Печаль легла на его сердце. И не с кем было разделить ему свою печаль, ибо был он человеком одиноким и ни с кем не общался. Ты же знаешь: печаль – вещь довольно бессмысленная, если ее не с кем разделить. Стало от этого ему еще хуже. А кушать то хочется. Собрался он тогда с мыслями – что довольно непросто, когда они берут верх над волей – и пошел к соседям за помощью. Он считал, что люди думают только о себе и отнесутся к нему презрительно. Небезосновательно в общем, ведь наши мысли – зеркало нас самих. Вопреки его ожиданиям, соседи отнеслись с пониманием к проблеме и помогли бедняге, накормив его супом. Засыпал крестьянин улыбаясь. Он осознал, что несовершенство заставило его стать ближе к миру, в котором он живет, и к которому относился как к чему-то побочному. Пока этот блаженный спал, вернулся злой человек и пришил ему новые руки (никто не знает, откуда он их достал, поэтому, по-прежнему, буду называть его злым человеком). Утром крестьянин проснулся, и его озарила новая мысль: все, что даровано природой – великая ценность; и совсем необязательно чем-либо жертвовать, чтобы обрести новое качество и найти свое место в жизни.

    – Бред…  Что ты хотел сказать то?!

   – А вот тебе лестница в небо! Не видишь? Это твои проблемы, у меня и своих забот хватает. Прощай…

 

Доброе утро.

   – Просыпайся… Ну же, вставай!

   Платон дернулся, как будто его ударило током, и резким движением сел на кровати. Протер глаза и выругался сонным голосом:

   – Какого черта! Астрал до добра не доведет. А голос приятный…

   Ему не впервой было слышать фантомную речь на границе сна и бодрствования. И в большинстве случаев этот голос принадлежал Марго – его бывшей девушке. Скоро будет полгода как они расстались, но ее образ прочно засел в голове у Платона. Он вспоминал ее золотистые волосы, пахнущие букетом луговых цветов; ее ясные серо-голубые глаза, глядя в которые, он не раз обретал покой и находил так необходимое ему тепло; ее тонкие чувственные пальцы, которыми она проводила сквозь его густые черные волосы, обмениваясь энергией. Он помнил все – как будто это было вчера, еще раз подтверждая относительность времени.

   Чуть было вновь не заснув, Платон все же пересилил свое желание продолжить субботний сон и встал с кровати. Напротив его ложа висело огромное старое зеркало во весь рост, которое досталось хозяину от прежних владельцев квартиры. Глядя на свое отражение, молодой человек ужаснулся: по бокам выпирали обтянутые кожей ребра, недельная щетина скрывала за собой пока еще молодое лицо, а под глазами красовались темные круги – отпечаток бессонных ночей и литров выпитого кофе. Его тело напоминало извлеченную из гробницы мумию египетского фараона, воскрешённого в наше время для какого-то бесчеловечного эксперимента. Это сравнение было единственным положительным моментом в блеклом отражении зеркала.

   Несостоявшийся фараон, приняв с неохотой все полагающиеся ванные процедуры, приготовил привычную утреннюю порцию кофе и оставил его остывать на столе, раздосадованный тем, что в эпоху великих изобретений приходится ждать, пока кофе станет подходящей температуры.  Часы на стене тем временем показывали 10:00; Платон, удовлетворенный тем, что у него еще полно времени для осуществления задуманного дела, под воздействием эмоций вышел на балкон выкурить стандартную утреннюю сигарету. Находясь во власти сомнений, до этого момента он боролся с сильным желанием курить, размышляя о том, обладает ли человек собственной волей или все его поступки обуславливаются физиологическими процессами в мозгу.

   Стоя на балконе и выпуская горький белесый дым в атмосферу, Платон наблюдал за городским пейзажем. Было холодное октябрьское утро; с серого неба свисали тяжелые лохматые тучи, уставшие держать накопившуюся влагу; земля смешалась с асфальтом, превратившись в грязное желто-бурое покрывало, на фоне которого выгодно выделялись наряженные в золотые украшения деревья. Однако наблюдателя больше интересовали люди, неспешно гуляющие по тротуарам. Эти самые прохожие всю неделю куда-то спешили, пытались успеть переделать все дела – видимо, для того чтобы позволить себе расслабиться на выходных. И так повторялось каждую неделю – год за годом. От этого Платону стало немножко грустно, и он еще больше уверился в принятом ранее решении.

   Вернувшись в комнату, Платон сел за стол, включил компьютер и, попивая кофе с бутербродом, стал проверять почту. Он не ожидал ничего особенного, но в глубине души надеялся на какое-нибудь интересное письмо, которое вдруг изменит его жизнь. В папке «Входящие» оказалось только одно непрочитанное письмо, адресованное Платону Штейнману. К великому сожалению получателя, внутри послания находился обыкновенный спам, предлагавший эксклюзивный товар практически за бесценок.

   Покончив со скромной утренней трапезой, Платон уже собрался одеться и покинуть дом, когда его остановил телефонный звонок. На экранчике высветилось «Герман Работа», хотя прозвище этого самого Германа было уже неактуально. Забавно, когда спустя несколько лет находишь в адресной книге контакты, подписанные по роду деятельности, и вспоминаешь – кто все эти люди. Платон не хотел брать трубку, но решил, что он слишком часто так поступает, и в этот раз изменил решение:

   – Слушаю.

   – Здорова, философ! – ответили на другом конце. Платону льстило, когда его так называли, хотя он прекрасно понимал, с чем связано это прозвище. – Не разбудил?

   – Доброе утро. Только проснулся.

   Они проговорили около пяти минут. Герман убеждал собеседника куда-нибудь вечером сходить, повеселиться, найти приятное женское общество. Безуспешно. В итоге они договорились встретиться в полдень в кафе на Восточной улице. Это стало компромиссным решением.

   Решив, что в такой важный день он должен хорошо выглядеть, Платон вышвырнул все вещи из шкафа на кровать и подобрал себе наряд по вкусу. Выбор был невелик – гардероб типичного холостяка редко бывает обширным. Внезапный приступ меланхолии прервал его деятельность и заставил сесть на край кровати. Штейнман всегда отличался необъяснимой мимолетной апатией, которая могла застигнуть его в любой момент. Сильное нежелание движения и контакта с обществом довлело над ним, вынуждая глубже уходить в себя. Так же резко, как появилась, меланхолия улетучилась; Платон, вскочив, прокричал:

   – Да идите вы к черту! Я не насекомое с заложенной кем-то программой! Хотите ходить по кругу – пожалуйста! Я не с вами. Вы еще пожалеете, что разучились думать. Я покажу… – Его голос, вначале громкий и надрывающийся, притих и оборвался. Платон немного смутился, чувствуя неловкость ситуации. Он часто разговаривал сам с собой, но обычно его слышали только стены. А в этот раз досталось всем его соседям. Впрочем, поняв, что никому до него дела нет, Платон успокоился. Соседи говорят порой более абсурдные вещи.

   Наконец, господин Штейнман взял себя в руки и оделся. Небесно-голубая рубашка, кофейные брюки, потертая замшевая куртка и туфли цвета лакированной липы – вот и весь выходной костюм. Напоследок взглянув в зеркало, он подумал, что не помешала бы ковбойская шляпа и сигара для полноценного образа. А лучше новая бритва.

   11:20. Из подъезда пятиэтажки вышел молодой человек, направивший взгляд себе под ноги, и зашагал по грязно-желтому тротуару города Вавлонска в сторону Восточной улицы.

 

Вавлонск.

   Вавлонск никогда не считался ни культурным центром, ни важным торгово-транспортным узлом. Да и городом он стал относительно недавно. Маленькая охотничья деревушка в былые времена собирала вокруг себя людей, уставших от бурной столичной жизни, от непосильного труда на полях, от несправедливого отношения на службе; либо юношей, бегущих от чрезмерно заботливых родителей. В этом месте чрезмерность считалась чуть ли не смертным грехом – во всем признавалась мера. Главный элемент городского герба – весы, на одной чаше которых изображены лук и стрелы, а на другой – серп и колос пшеницы. Это равновесие поддерживается и ныне – только охота забыта с тех пор, как в лесах видели последнего кабана, а земледелие удалилось в более благоприятные соседние районы. Таким образом, нечему нарушить баланс на весах; и люди предпочитают лишний раз не шевелиться, дабы не вносить смуту в установившийся порядок.   С годами территориальные размеры увеличивались, население росло, но Вавлонск по-прежнему оставался серым пятном на карте.  Девиз города: «Не выделяйся!». Чиновники брали взятки – не выделялись, дороги редко ремонтировались – не выделялись, люди мало читали – не выделялись, молодежь по выходным устраивала пьянки во дворах – не выделялись, старики сидели с утра до вечера на скамейках в тех же дворах и жаловались на молодежь. Город казался больше, чем был на самом деле: люди создавали вокруг себя огромные коконы, внутри которых ничто не нарушало самопровозглашенный порядок; эти воздушные шарики перекатывались по улицам, слегка касаясь и отталкиваясь друг от друга. В то же время человеку, который по какой-либо причине потерял свою защитную сферу, было очень тесно: со всех сторон сдавливали упругие коконы, толкавшие его от одной сферы к другой, выдавливая из него последние соки – невероятно сложно было в данной ситуации сделать самостоятельный шаг.

   Однако в этом городе имелось место не только для серости. Здесь кипела жизнь: люди влюблялись, женились, рожали детей, строили планы на будущее. В каждом человеке жила мечта, правда, зачастую она сводилась к обыкновенному «дерево-дом-сын»; но – согласитесь – это все же лучше, чем бесцельное существование. Каждая улица имела свою историю: на Базарной улице издавна проводились собрания жителей – до сих пор это популярное место для обмена слухами; улица Космонавтов известна тем, что в один год сразу несколько человек выпали из окон своих квартир и разбились; Ветреная улица стала излюбленным местом девушек легкого поведения; на улице Знаний помимо центральной библиотеки можно найти любые виды психоделиков и других одурманивающих веществ; Барьерный проезд является местом компактного проживания нацменьшинств ­– и так далее. Характерной особенностью города является наличие практически на каждой улице по своей автомастерской. Местные жители не любят покупать новые автомобили – хорошим тоном является подержанная машина, доведенная до идеального технического состояния. Глядя на дороги города в час-пик, можно писать историю мирового автомобилестроения – настолько разнообразен по возрасту и маркам поток машин.

   Особое место среди вавлонских улиц занимает Восточная. Она никогда не имела запоминающихся историй, но является квинтэссенцией города. Тот, кто один раз пройдет ее от начала до конца, будет знать, что из себя представляет Вавлонск. Здесь есть все: промышленные предприятия и складские помещения, торговые центры и маленькие магазинчики, дорогие рестораны и дешевые забегаловки, школы и детские сады, медицинские учреждения и похоронные бюро. Также в этом месте можно встретить людей разных мастей: потерянных пропойцев, собирающих мелочь на утренний опохмел; предпринимателей, ведущих деловые переговоры с партнерами в кафе; праздную молодежь, безмятежно разгуливающую после лекций; творческую интеллигенцию, которая больше говорит об искусстве, чем занимается им; дам почтенного возраста, выгуливающих себя и своих миниатюрных собачек; рабочих местных заводов, обмывающих потом заработанную получку – и много кого еще. Словом,  Восточная улица – ум и сердце Вавлонска.

 

Прогулка.

   От дома Платона до Восточной улицы – примерно 15 минут ходьбы по Болотной набережной. Это расстояние, которое необходимо конвертировать в системе «пространство-время», составляло чуть менее 2 километров; но, вследствие отталкивающего пейзажа набережной, хотелось пройти данный участок быстро и не оглядываясь по сторонам. А по сторонам гордо раскинулась натуральная помойка, которая всем своим видом говорила: «Я теперь здесь хозяйка, и вы, люди, обходите меня стороной подобру-поздорову». Когда-то по Болотной любили гулять молодые парочки, родители с детьми, пенсионеры с тросточками и студенты после занятий. Каждый вносил свой маленький вклад в создание помойки, думая, что ничего страшного не произойдет, если выкинуть фантик от конфеты – это же мелочь. С годами количество этой мелочи превратилось в качество, и люди уже не стеснялись добавлять еще немного мусора – все равно картина не изменится. Действительно, картина не менялась: количество хлама как начало расти – так и продолжало. А вот гуляющих   становилось все меньше, и однажды набережная превратилась в мертвую зону – только по ночам по ней бродили бомжи в поисках пустых, а порой и полупустых, бутылок.

   Свернув с Болотной набережной на Восточную улицу, Платон был остановлен окриком:

   – Молодой человек, постойте!

   Молодой человек останавливаться не хотел, но врожденная вежливость, а может страх быть неправильно понятым, не позволила ему продолжить путь. Платон обернулся и увидел пожилого человека в спортивных штанах и ветровке. Мужчина выглядел очень бодро, его глаза сияли, а добродушная улыбка, окаймленная редкой седой бородкой, располагала к общению.

   – Извините за беспокойство. Я заметил, что Вы несколько озабочены. Могу я чем-нибудь помочь?

   – Если Вы – джинн, то, пожалуй, у меня есть несколько желаний, – саркастически улыбаясь, ответил Платон.

   – К сожалению, замкнутые пространства меня пугают, – усмехнулся «джинн». – А верите ли Вы, что человек имеет судьбу и ничего не может изменить?

   – О, нет, с миссионерами я разговариваю только на пороге дома, и то – недолго. Простите, сейчас не тот случай и мне надо бежать.

   – Что вы, что вы, я совсем не хотел отнимать у Вас время, и к миссионерам я безразличен. Я не первый раз вижу Вас на этой улице. Не подумайте, что я слежу, просто сложно было не обратить на Вас внимания. Вы как будто существуете отдельно от всего окружающего. Мне кажется, нам есть о чем поговорить.

   Платон, хоть и сделал недовольную мину, но одобряюще кивнул. Незнакомец продолжил:

   – Мой покойный отец говорил, что можно изменить только то, что ты в силах изменить, но никогда не узнаешь: какие поступки совершаешь осознанно, а какие – под диктовку судьбы. И единственный способ стать счастливым – это прислушаться к тому, что говорит судьба, и действовать с ней сообща. Поймите, судьба все равно будет сопровождать Вас до конца жизни.

   – Мне кажется, что моя жизнь закончится раньше, чем Вы думаете, – холодно возразил Платон.

   – Не все в этом мире зависит от человека, и, я уверен, Вы заблуждаетесь в своих прогнозах! – старик расстегнул куртку и обнажил грудь с тюремными наколками. – Я много повидал. Много плохого, но и немало хорошего. Я все еще жив и научился принимать жизнь такой, какой она преподносит себя. А это весьма недурная штука. Поверьте. Все проблемы – в головах!

   – Что ж, все может быть. Извините, я, действительно, очень спешу. Спасибо за совет.

   – Постойте! У Вас мелочи не найдется? Совсем немного! – с заискивающим взглядом спросил старик.

   Платон пошарился по карманам, нашел несколько монет и вручил их поднадоевшему собеседнику, после чего развернулся и, ссутулившись, продолжил свой путь. Старик вдогонку прокричал:

   – Не усложняйте себе жизнь! Я это проходил! Есть более простые пути!..

   Он кричал еще что-то, но его голос тонул в шуме проезжающих машин.

   Остаток дороги до кафе Платон шел неспешно, раздумывая над словами этого невесть откуда взявшегося человека. Уж больно знакомым показался его голос – очень похож на речь старика из вчерашнего сна. Да и говорит таким же назидательным тоном. Как все это понимать? Платон не знал ответа. Он вспомнил, что довольно часто видел этого старика на Восточной улице: то он рылся в мусорных баках, неизменно находя что-то нужное для себя; то танцевал посреди улицы, создавая пробку и веселя прохожих; то пел какие-то народные песни во весь голос, вызывая осуждающие взгляды окружающих и соответствующие действия полицейских. В душе юноша хотел быть похожим на него. «Безумный дед», как называли его местные обитатели, словно парил над всеми и самозабвенно смеялся над неспособностью людей быть свободными от выдуманных ими же проблем.

 

Герман.

   11:50. Платон Штейнман подошел к кафе «Зеленый куст», заглянул в зал и вышел покурить. Привычка приходить вовремя сформировалась у него еще в школе после нескольких случаев опозданий на урок, за что ему достаточно серьезно доставалось. Вообще, Платон в детстве был весьма чувствительным ребенком: он хорошо замечал перемену настроений у людей, остро воспринимал критику в свой адрес, хотя виду не подавал. Однако обостренное восприятие порождает «окукливание» личности. Со временем чувствительный юноша спрятал истинное лицо глубоко внутри, а на поверхности осталась бесцветная кожа, в которой каждый видел то, что хотел увидеть.

   Платон уже практически докурил, когда заметил быстро приближающуюся фигуру Германа. Это был молодой рыжеволосый парень среднего роста, крепко сбитый и обладающий довольно заметным пивным животом. То ли вследствие злоупотребления пенным напитком, то ли из-за курения и лишнего веса, он страдал сильной одышкой. И в этот раз рыжий толстячок тяжело дышал, и его гладковыбритое лицо покрылось мелкими капельками пота.  Они с Платоном сдружились после того, как от Германа ушла жена. День за днем два товарища занимались алкогольным дайвингом, но до дна никак не могли достать. Они начинали с добротных напитков – рома и текилы, а далее, повинуясь закону испарения денег, переключились сначала на водку, дешевый портвейн, а затем уже и на самогонку бабы Маши, который она гнала из картофельных очистков. Друзья изобретали убийственные коктейли, мешая все подряд в огромном тазике, накуривались гашишем и перегоняли микстуры от кашля. Все средства были хороши, чтобы убиться и забыть превратности судьбы. То ли от того, что финансы растворились как рафинад в горячем чае и не желали возвращаться в исходное состояние, а может просто почувствовав холодное дыхание смерти, Герман все же соскочил с несущегося в пропасть поезда и насильно вытащил оттуда Платона. За что, собственно, последний и принял напарника в весьма узкий круг друзей, считая его единственным достойным человеком среди всех знакомых ему  людей.

   – Давно стоишь? Народу много внутри? – на выдохе протараторил Герман, обмениваясь рукопожатием с товарищем. – Я тут по пути заглянул в книжный, купил книжку по осознанным снам.

   – С чего это ты заинтересовался снами?

   – Пошли, потом расскажу.

   Они вошли в кафе, заказали по кофе и тосту с беконом, и расположились в мягких удобных креслах, обтянутых красной искусственной кожей. Герман сразу начал:

   – Короче, вчера долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок, а потом меня накрыло. Я смотрел в потолок, но не мог ни пошевелиться, ни произнести хоть слова. Закрыл глаза, меня начало трясти – по телу как будто молнии пробегали. Я пытался махать руками, но понимал, что руки лежат неподвижно. Но все же я ощущал движение.

   – Ну и как, взлетел? – с деланой серьезностью спросил Платон.

   – Ноги тяжеловаты были. Но это еще что! Потом мне показалось, что я вышел из тела – все вокруг было в тумане, достал пачку сигарет из стола и вышел на балкон. Я понимал, что лежу на кровати, но в то же время находился на балконе. Только я это осознал, как вмиг оказался вновь лежащим в постели. Лежу и слышу какие-то звуки на кухне, у изголовья кровати, этажом выше – и с каждой секундой нарастал страх. Дошло до того, что я закричал что есть мочи, но бесполезно – это был немой крик. В итоге, проснувшись от нахлынувших эмоций, сон как рукой сняло. До утра сидел и пытался понять, что произошло.  Ты вроде интересовался всякой мистикой, что скажешь?

   – Скажу, что ты слишком впечатлителен, и никакой мистикой здесь даже не пахнет. А книжку почитай, может быть найдешь что полезное.

   Герман на секунду призадумался, а потом сменил тему:

   – Ладно, а что насчет тебя? Чем теперь собираешься заняться?

   – Покину Вавлонск – это главное. А без деятельности я не останусь. К сожалению, этот мир устроен таким образом, что сидеть без дела могут либо аристократы, либо отшельники на краю цивилизации. Как ты понимаешь, ни к первым, ни ко вторым я не имею отношения.

   – На отшельника ты малость похож. Может тебе стоит организовать новую религию и ходить проповедовать по городам? Только бороду подлиннее отпусти, – с этими словами Герман надел маску одухотворенности и сложил руки на груди.

   – Религия? – усмехнулся Платон. – Одно время я интересовался религией, даже пытался вести праведный образ жизни. Однако ко мне пришло понимание, что, соотнося себя с какой-либо религией, я загоняюсь в искусственные рамки – останавливаюсь в развитии. Посмотри на священников – у них все расписано, они уверены в известных им истинах. Какой смысл в жизни, если не совершать ошибки и не сомневаться в самих принципах устройства мира?

   – По-моему, твои слова уже напоминают проповедь.

   – Разница в том, что я не уверен даже в своих убеждениях и, совершенно точно, не желаю заставлять других поверить. Нас с детства учат правилам: учителя, родители, посторонние люди – все они уверяют, что знают жизнь. И мы идем по проторенной дорожке, упуская бесчисленное количество возможностей иных сценариев, лишаем себя неизведанных чувств и ощущений. Ты спрашивал меня о своих снах – я это проходил, но не нуждался в советах. Пусть тайны сами откроются тебе, а не через посредника, – речь Платона, которого задели за живое, напоминала выступление оратора на площади. И вдруг он осекся и поникшим голосом завершил:

   – А впрочем, правда принадлежит людям. То, что верно для меня, – не истина для остальных.

   Их беседу прервала официантка, которая принесла заказ. Приятели уже успели позабыть, что они пришли сюда перекусить. Обслуживание в «Зеленом кусте» становилось все отвратительней – с каждым посещением. Впрочем, этот факт отлично коррелировал с изменениями во внешности Платона. Минуту молчания, посвященную приему пищи, прервал Герман:

   – Знаешь, я собрался вновь жениться!

   – И кто эта счастливица?

   – Пока не знаю. Я только принял решение, а с кандидатурой постепенно определюсь. Ты должен быть свидетелем на моей свадьбе!

   – Спасибо за предложение, конечно, но ведь ты прекрасно знаешь, что я не хожу на свадьбы.

   В голове у новоявленного жениха отчаянно закрутились шестеренки, пытаясь найти убедительный довод в пользу своего предложения. Но Герман знал, что всерьез заинтересовать Платона какой-либо темой можно, если только не акцентировать на этом внимания. Не найдя нужных слов, он уставился глазами в чашку, а его собеседник рассматривал висящий на стене холст, на котором было изображено море в момент сильного шторма. Платон подумал, что где-то глубоко под этой бушующей поверхностью скрывается почти неподвижное водное пространство, напряженное как мышцы ног после долгого стояния на одном месте. Догадываются ли обитатели морских глубин о том, что творится на поверхности?­

   Закончив с трапезой и выйдя на улицу из слабоосвещенного помещения, Герман поморщился от непривычно обильного света, а Платон – неизменный лицом с полузакрытыми глазами – на автомате достал сигарету и закурил.

   – Что ж, мне надо бежать домой – закончить кое-какие дела. Удачи, Герман!

   – Счастливо. Звони иногда, не теряйся.

 

Дневник.

   Подойдя к дому, Платон взглянул на часы – 13:25. Собравшись уже сесть в машину и поехать на дело, он понял, что ключи оставил дома. «Опять все откладывается, если зайду домой, то нескоро выйду. Как же хорошо я себя знаю!» – думал Платон, поднимаясь по лестничной клетке.

   В квартире царил беспорядок: грязная посуда на кухонном столе; пакеты из-под продуктов, разбросанные по полу; раскиданные на кровати и стульях вещи; заваленный тетрадками и различными бумажками письменный стол. В таком хаосе даже мысли путаются – чего уж там что-либо найти! Кто-то однажды сказал Платону, что в квартире писателя должен быть творческий хаос, ибо в обстановке строгого порядка мысль не стремится к поиску, а лишь к сохранению единого положения вещей. Первую часть установки Платон выполнил великолепно – первозданный хаос, из которого создавались миры, – но вот писателем так и не стал.

   Посидев пять минут на краю кровати, которую он и не думал заправлять, Платон вышел на балкон, закурил и стал обдумывать предстоящий план. Уже несколько недель он думал над реализацией задуманного и отточил в мозгу каждую деталь грядущего предприятия. Однако, как футболист перед игрой обдумывает каждый пас и удар по воротам, так Платон вновь и вновь прокручивал сценарий будущего спектакля, в котором он будет и режиссером, и сценаристом, и актером. А за окном тем временем прояснилось, вышло солнце, и пруд заиграл мелкими переливающимися искорками, обеспокоенными легким ветром и опадающей листвой.

   Вернувшись в квартиру, Платон стал разгребать завалы на столе и наткнулся на толстую тетрадь в светло-коричневой обложке с надписью «2012». На первой странице он прочитал:

 

3.01.12

Новый год. А что дальше?

   Сегодня я, наконец-то, отошел от этого сумасшествия, которое люди называют праздником. Я рад, что у меня такие хорошие друзья, они наполняют меня энергией. На что же они надеялись в канун Нового года? Они все были так рады, светились улыбками. Но вот и наступил тот самый 2012 год. Я не чувствую себя новым, не замечаю никаких изменений, более того у меня скверное чувство, что все эти надежды на следующий год не лучше опиума. Отходняк всегда хуже того недолгого наслаждения. Я боюсь спросить друзей – чувствуют ли они приход нового года? Быть может, у них как раз начался новый этап, а я все на той же станции. Лучше оставаться в неведении.

 

   – Похоже, теперь через эту станцию больше не ходят поезда, – вслух подумал Платон, и по его лицу проскользнула улыбка человека, потерявшего все и готового идти до конца.

   Пролистав еще несколько страниц, Платон остановился на следующей записи:

21.03.12

Зачем тратить жизнь на нелюбимую работу?

   Сегодня, после очередного бесполезного дня на работе, я задался вопросом: «А правильный ли я сделал выбор?» С одной стороны, меня никто не принуждал идти учиться на проектировщика – это было мое решение. С другой стороны, разве я знал, что все выйдет именно таким образом? Ведь в детстве я думал, что это очень интересная творческая работа, что я буду создавать что-то новое, оставлю после себя вполне материальный след. Как я ошибался! Я целыми днями сижу и черчу бездушные схемы с заранее известным набором элементов, веду какие-то отвлеченные расчеты, на которые потом никто и не посмотрит, каждую неделю отправляю отчеты о выполненной работе, в которых указываю заведомо завышенные показатели – все равно никто не будет разбираться, пока не наступит период сдачи документации. Впрочем, видимо просто потерял интерес.
   Вот мои коллеги, целыми днями разговаривают о своих домашних, о планах на выходные и вечер пятницы. Их нисколько не беспокоит работа. Они просто вычеркнули 40 часов в неделю из своей жизни и относятся к своим обязанностям как к чему-то само собой разумеющемуся. Это тоже неправильный подход, но порой я им завидую. Я тысячу раз хотел все изменить, но меня пугает потеря стабильности. Наверное, они тоже так думают.

 

   Платон задумался, направил невидящий взгляд куда-то вдаль: дальше стены, за пределы улицы, за границы города, сквозь атмосферу в далекий космос – туда, где вселенная перестает существовать. Вспоминая работу и своих коллег, он вдруг ощутил, что потерял что-то важное. Несколько лет, проведенные в небольшой проектной организации, слили воедино его жизнь с жизнью товарищей по работе. События этого периода, проносившиеся у него в голове, ассоциировались с теми или иными рабочими буднями и бессмысленными разговорами за чашкой послеобеденного чая. Он вспоминал как во время бесед в курилке строил планы на будущее и лелеял мечты; как на корпоративных вечерах, изрядно набравшись, считал всех  своей семьей и говорил на самые откровенные темы. Как это обычно бывает, что-то хорошее вспоминаешь, когда уже лишаешься этого. Платон не жалел, что ушел с работы, – он был расстроен тем, что не замечал очень мелкие, но столь важные детали своей прошлой жизни.

   Очнувшись от воспоминаний и перевернув страницу, Платон с трудом прочитал следующую запись, написанную мелкими буквами:

 

22.03.12

Как не расстраивать маму?

   Сегодня позвонила мама. Шутя, поинтересовалась, когда же я женюсь. Ответил, что она узнает об этом первой. Я знаю, что для нее это очень серьезно. Она хочет внуков, чтобы они приезжали к ней на каникулы. Я понимаю ее желание. Конечно, с ее стороны это проявление эгоизма, но и с моей – не лучше. Я ведь даже не уверен, что хочу жениться, и пока не вижу потребности в этом. Не хочется расстраивать маму, она так много сделала для меня. Может я и женюсь, но только по собственной воле и желанию. Хочу быть хорошим сыном. Она меня любит и без этого, а я чувствую себя последним негодяем, не оправдывающим ожидания матери.

 

   По лицу его покатилась слеза; Платон зажмурился, потом резко раскрыл глаза и посмотрел на свет настольной лампы. Как жаль, что он не подарит внуков матери, вообще уже ничего не подарит, кроме страдания. Он жалел не себя, точнее сопереживал своему эгоистичному желанию быть хорошим в глазах других, не причинять боль, чтобы не покидать границы комфорта. Детство и определенный период юности прошли под знаком добродетели. Все считали юношу чистым и совершенным созданием – он тоже так считал. Шли годы, и приходило понимание, что все добрые поступки, которые он совершал, были направлены на создание идеального образа и поддержание состояния внутренней удовлетворенности. В один момент, отказавшись от этих прихотей эго, изменилось отношение окружающих людей к Платону, и нарушился внутренний порядок. Повзрослевший Штейнман постепенно отказывался от любой деятельности, направленной на контакт с обществом, – это обернулось социофобией и маниакальным пристрастием обдумывать каждое слово и действие. Для своей матери он оставался все тем же невинным ребенком – она не хотела видеть его изменений, но он чувствовал себя все более неблагодарным сыном. Решение, которое он принял, в какой-то степени обнуляло все его внутренние проблемы; но Платону было невыносимо думать обо всех тяготах, которые выпадут на долю его мамы.

   Чтобы как-то отвлечься, он перелистнул дневник на пару страниц вперед и наткнулся на интересную заметку:

 

31.03.12

Гусеницы и бабочки.

   Сегодня видел необычный сон. Я гуляю среди огромных трав, будто превратился в карлика. Неожиданно, заметил на одном цветке здоровую гусеницу, которая медленно поглощала растение. Заметив меня, она возмутилась и человеческим голосом (а может так казалось) спросила: «Ты чего тут без дела слоняешься? А ну-ка, займись чем-нибудь полезным… Ешь! Ешь! Ешь!»  Я чуть не взорвался от ярости и с обидой в голосе прокричал: «Неужели, чтобы появилось что-то прекрасное, надо сначала уничтожить что-то прекрасное?!» Гусеница равнодушно отпарировала мой упрек: «Мне не положено думать, мне положено есть». Последнее слово отражалось эхом, и я поднимался все выше и выше, пока не растворился в лазурном небе и проснулся.

 

   Вообще Платону довольно часто снились необычные сны: разговор с трехглавым львом, у которого две головы строили интриги против третьей, не понимая, что обладают единым телом; однажды он жонглировал маленькими блестящими шариками, один из которых являлся Землей, и Платон видел и слышал, как живут люди на этой планете, сменяются правители и цивилизации, и очень боялся уронить шарик на пол, чувствуя ответственность за микромир, в котором было столько эмоций и стремлений, как будто это имело какой-то смысл; бесчисленное количество раз он умирал, с тревогой и радостью ожидая, кем же он будет в следующей жизни, но новая жизнь никогда не начиналась, лишь только будильник пробуждал его к очередному Дню сурка. Но больше всего ему нравились полеты во сне: ощущение полной свободы и эйфории, чувство превосходства над всеми ползающими тварями. Кому-то сны заменяют реальную жизнь, а кто-то не видит сновидений. Но тот, кто не видит снов, не способен видеть и жизнь наяву. Кто-то вполне доволен этим – кого-то не устраивает такой порядок. Есть же и те, кто были бы рады разучиться видеть сны и жизнь, но – по чьей-то воле – они созданы зрячими. Это их бремя и бесценный дар.

   Уже собравшись отложить дневник куда подальше, Платон заметил исчёрканную страницу с прыгающими буквами разного калибра и наклона. Что-то перемкнуло у него в мозгу, и он с окаменевшим лицом и стеклянным взглядом погрузился в чтение:

 

21.07.12

Начинаю жизнь без нее.

   Кажется, я больше не увижу Марго. Сегодня утром мы поссорились. Нет. Она просто меня не поняла. Я не могу дать ей того, что она хочет. Я не могу все время думать о ней, звонить каждый час, видеть каждый вечер. Я люблю ее. Она говорит, что тот, кто любит, не представляет жизни без своей возлюбленной. Но я же люблю ее такой, какая она есть, и не представляю другой жизни. Я ничего от нее не требовал, просто хотел всегда знать, что она меня любит, а я ее. Марго хочет получать любовь всякий раз, когда возникает такая потребность. Это страшный наркотик. Я не буду потворствовать этому. Но это невыносимо.

 

   Еще раз перечитав последнюю строчку, Платон мысленно перенесся в тот самый день и почти физически почувствовал все – прикосновения, голос, яркий слепящий свет.

 

Марго.

   – Тоша, хватит спать! Мы же собирались сегодня по магазинам, забыл?

   Марго стояла над кроватью с жалобным видом, растрепанные белокурые волосы наполовину закрывали лицо, а желтая майка Платона доставала ей почти до колен. В руках она держала две чашки кофе.

   – Да никуда не денутся твои магазины. А здоровый сон дороже, – сонно протянул Платон и отвернулся к стене.

   – Ну как знаешь.

   За окном вовсю светило жаркое июльское солнце – в квартире становилось невыносимо душно. Но разве эти мелочи могут помешать человеку, отчаянно желавшему доспать еще пару часов, которых так не хватало в будние дни? Марго поставила чашки на журнальный столик, включила компьютер, хихикнула и пошла в ванную комнату. Из колонок понеслись бессмысленно позитивные звуки какой-то попсовой песни, безусловно подходящие для другого времени суток и состояния сознания. Платон с минуту поворочался в постели, затем встал, всем видом выражая недовольство незаконным вторжением в его внутренний покой.

   – Марго, какого черта ты делаешь?

   – Я тебя не слышу, дорогой! – донеслось из ванной вместе с шумом водопада душа.

   Позавтракав и не сказав друг другу ни слова, лишь обмениваясь многозначительными взглядами, они вместе вышли на балкон выкурить привычную утреннюю сигарету. Марго около минуты пристально смотрела на Платона, а потом, не дождавшись ответной реакции, спросила:

   – Почему ты позволяешь мне курить? Ты же говорил, что тебе это не нравится.

   – Ты взрослая девочка. Тебе самой решать. Я не хозяин тебе.

   – Как это бездушно! Я думала, мы в ответе друг за друга, – она заглянула Платону в глаза вопросительным взглядом: – Тош, ты еще любишь меня?

   – Почему ты спрашиваешь? Мои чувства к тебе не изменились. Конечно же люблю.

   Он попытался поцеловать Марго, но она отвернулась.

   – Ты изменился. Стал реже звонить мне, говоришь, что постоянно занят. Я тебя не узнаю. Меня это, совершенно, не устраивает.

   – Нет, я не изменился. Просто ты привыкла ко мне. Иногда мне нужно быть одному. Просто, чтобы подумать.

   – Почему-то раньше я не замечала у тебя таких периодов. Если тебе так хочется быть одному, то может нам вообще не стоит быть вместе?

   Глаза Марго увлажнились. С горечью в голосе она продолжила:

   – Обещай, что мы будем видеться чаще. Обещай мне, Тоша.

   – Я бы с радостью дал обещание, но я могу не сдержать его. Я просто хочу, чтобы мы были вместе. Без всяких обещаний. Почему ты не принимаешь меня таким, какой я есть?

   – А какой ты? – с претензией в голосе спросила Марго. – Я запуталась в тебе и в себе. С тобой слишком сложно. Я не могу так.

   Она выбросила окурок в окно, что очень не нравилось ее молодому человеку. Он не любил мусорить на улице, даже если там и без него уже сделали помойку. Марго, вздохнув, ушла в комнату. Платон, ничего не понимая, пытаясь держать себя в руках, проследовал вслед за ней. Она оделась и направилась к выходу, с трудом проговаривая на ходу слова:

   – Мне лучше уйти. Если хочешь… если у тебя что-то изменится, позвони мне. Ключ на столе. Не провожай меня.

   Платон не смог произнести ни слова. Он просто стоял и не знал, что сказать. Если бы ему дали время подумать, он, наверное, смог бы обставить ситуацию совсем иначе. Ему было за что себя ругать.

   На следующий день, и еще через день, да каждый следующий день Платон думал о Марго и хотел ей позвонить. Но он так и не придумал, что сказать. Вспоминая ее последние слова, он понимал, что ничего у него не меняется, и возвращение к тому, что было, не имеет никакого смысла.

 

В пути.

   Затерявшись в воспоминаниях, Платон совсем забыл про время. Точнее, оно просто перестало для него существовать. Время измеряется событиями, а – стало быть – в бездействии оно стоит на месте. Если мы куда-то спешим, то стрелки часов так же бегут с невероятной скоростью; но стоит только остановиться, задуматься, понять, что никакие важные дела не стоят твоего времени, как оно останавливается и наблюдает за тобой – что же ты будешь делать дальше?

   Платон хотел просто лечь на кровать, уткнуться носом в подушку и ни о чем не думать. Он знал – это ничего не изменит. Вот уже полгода его тело и разум находятся в таком состоянии между сном и бодрствованием, хочется уснуть и забыться, но окружающий мир не отпускает, выталкивает со всех сторон из уютной колыбели беззаботности. С самого рождения человек постепенно набирает множество обязанностей – общество таким образом пытается держать индивидуума в определенных социальных рамках. Казалось бы, так просто отказаться от всех обязательств и стать хозяином своей воли. Но как убить свою личность и вновь стать ребенком? Для Платона этот вопрос имел только один ответ, и постепенное старение в четырех стенах его никак не устраивало. Он собрался с силами, поднял ключи, лежавшие на самом видном месте, и быстро выскочил из квартиры – дабы атмосфера иллюзорного покоя вновь не поглотила его разум.

   15:00. Платон выехал на центральный проспект. Машин было мало, и он надеялся доехать до места назначения в течение получаса. Однако с каждой минутой машин становилось все больше; наконец, поток встал, как останавливается конвейер, когда одно изделие занимает неправильное положение в упорядоченной цепочке. Люди выходили из машин, интересуясь причиной образовавшейся пробки. Платон, ведомый всеобщим любопытством, тоже выглянул посмотреть что же произошло. На расстоянии порядка трехсот метров от него на пересечении проспекта с одной из второстепенных дорог стояли: неотложка, машина спасателей и множество людей. Кто-то просто находился в состоянии ступора и безразличным взглядом смотрел на груду покореженного металла. Кто-то ходил взад-вперед, пытаясь утихомирить свои нервы. Большинство же являлись любопытствующими зеваками. Подъехала патрульная машина, которая приезжает как раз тогда, когда остается только зафиксировать происшествие и освободить дорогу.  Минут через двадцать движение возобновилось. Платон, проезжая мимо места аварии, посмотрел на машины, бывшие когда-то новыми и красивыми, а теперь ставшие бесформенным металлом по прихоти своих хозяев. Он думал о том, что эти люди куда-то спешили, хотели что-то успеть, у них были цели и планы, которым уже не дано осуществиться. Может в другой раз – это будет уже другая история.

   Когда Платон покинул город и выехал на загородное шоссе, в голове у него промелькнула мысль, которая довольно часто разрушает планы и заставляет повернуть обратно:

   – Жаль, не захватил бутылку виски, совсем бы не помешала сейчас. Так и будет скучать в холодильнике.

   Заколебавшись на секунду, Платон резко надавил на газ – и теперь смотрел только на дорогу.

   Стоял погожий октябрьский день, постепенно переходивший в вечер. Такая погода удачно подходит для любой деятельности, но еще лучше – для безделья.

   Заметив табличку «15 км», Платон притормозил и свернул на проселочную дорогу, которая уходила вглубь хвойного леса. С трудом пробираясь по ухабистой грунтовой дороге, немного разбитой после дождя, путник громко ругался, когда машина подпрыгивала или цепляла днищем очередную кочку. Благо, его никто не слышал.

   Когда на горизонте показался заброшенный охотничий домик, небо потемнело и затянулось густыми грязно-серыми тучами. Смеркалось. Автомобиль, с заносом преодолев огромную лужу, влетел в кусты, окружившие покосившееся строение со всех сторон, и принял состояние покоя.

   Платон, выругавшись, вылез из машины, притоптал поломанные и погнутые кусты вокруг себя, пробрался аккуратно к багажнику и с небольшим усилием открыл его. На минуту уставившись в утробу багажника, он отошел в сторону, закурил сигарету и стал осматриваться. Самая обыкновенная глушь, в таких местах только изредка ходят грибники – но в этом районе и их не часто увидишь. Охотой здесь давно уже никто не занимается – живность в панике скрылась в далекие леса, спасаясь от опасной близости с «венцом эволюции». Платон вспоминал, как он охотился в детстве вместе с отцом. Юный охотник не любил убивать, да и за все время подстрелил разве что небольшую утку на болотах, но ему очень нравилось наблюдать. В лесу было за чем наблюдать: за мельчайшими движениями в зыбком равновесии природы; за многоголосьем птиц, общавшимися друг с другом на большом расстоянии; за трудягой-дятлом, выстукивавшим вполне музыкальный ритм на сосне-барабане; за стройными действиями муравьев, чей микромир не уступал более масштабному нашему миру; за редкими ударами дождя из шишек – все вызывало интерес у внимательного юноши.

   Вернувшись к своим делам, Платон достал из багажника длинный гофрированный шланг, один конец которого натянул на выхлопную трубу. После чего немного опустил стекло передней пассажирской двери и просунул туда другой конец шланга. Обойдя несколько раз вокруг машины, будто очерчивая воображаемый ритуальный круг, Платон, убедившись, что поблизости никого нет, сел на водительское кресло и откинул спинку, приняв полулежащую позу. Повернул ключ в замке зажигания и включил магнитолу, из которой полилась старая симфония в исполнении духового оркестра. Мелодия, начинавшаяся вполне спокойно, с каждым тактом становилась более резкой и тревожной. Платон достал из внутреннего кармана куртки таблетки снотворного, проглотил несколько штук и, покачав головой, пожалел, что не захватил никакого питья. Плохо, когда в твой план прокрадываются мелкие оплошности, но не в том случае, если это не имеет отражения на будущем. Как бы то ни было Платон завел машину и откинулся на спинку кресла. Веки наполнялись тяжестью, а музыка смешалась с ритмичным гулом мотора. Казалось, что музыка доносится из моторного отсека, прыгает мячиком по салону и постепенно заполняет голову, раздувая ее наподобие воздушного шарика. Пространство и время смешались в одну вязкую субстанцию, которая обволокла все мысли Платона и погрузила его в пучину забвения.

 

Забвение.

   Представьте пустоту. То, что вы сейчас представили, уже не является пустотой. А является чем-то абстрактным, но все же наделенным какими-то аспектами мысли. Мысль, не облаченная в слова и не зафиксированная сознанием, несет в себе, возможно, больше информации, чем любая вычислительная машина. Пустота же содержит в себе все и – неосязаема. Единожды потеряв в пустоте внутреннюю связь, которая как ядро планеты удерживает все, что составляет природу человека, неимоверно сложно найти ее снова. Рассыпьте пакет с рисом на заросшем сорняками лугу и попытайтесь собрать его. Наверняка не получится собрать все зерна, но все же какую-то часть – вполне реально.

 

*

   Мысль пролетала одна за другой. Разум силился ухватиться за что-либо и установить определенный порядок. Но мысли были гладкими и мгновенными. Они проносились молниеносно, но при этом оставались на месте. Не было времени. Отсутствовало пространство. Невозможно было измерить скорость или указать направление полета мыслей. Однако там, где возникает потребность в каком-либо порядке, возникают и критерии для этого порядка. Хаос мыслей создавал закономерности. Одни частички сочленялись с другими и служили эталоном для сравнения остальных частиц. Разбивая непрерывный поток на эталонные участки, появлялся критерий для временных взаимодействий. Пустота постепенно извергала из себя все новые и новые материи, которые пока оставались неощутимы. Разум пытался отождествить себя с чем-либо, найти точку опору, но не было ничего осязаемого. Блуждая в потоке мыслей, зарождающееся сознание воссоздавало пространство, определяя границы внутреннего и внешнего мира. Кирпичики мыслей создавали невообразимые формы, неслышимые звуки и неразличимые цвета, которые не поддавались никаким характеристикам. Этот мир был предельно прост, поскольку в нем отсутствовала какая-либо структура, и невероятно сложен по той же самой причине – не было возможности понять его и описать. В этой вселенной не существовало проблем, так как отсутствовали объекты, которым они могли бы доставить неудобство. Не было радости, как впрочем и любых других эмоций – не существовало факторов для их возникновения. Разум находился в безмолвном напряжении, пытаясь создать поле своей деятельности и вычленить объекты для наблюдения.

   В пустоте способна зародиться новая вселенная. Разум, созданный из пустоты, и создавший в ней же поле для своей деятельности, непременно начинает искать причину и смысл своего существования.

 

Пробуждение.

   Рядом с койкой пациента стоял немолодой мужчина с пожелтевшим лицом и впалыми глазницами. Белый халат висел на нем как на вешалке в шкафу. Больной пристально смотрел на пуговицы униформы доктора, отражающие дневной свет, и часто моргал, периодически жмурясь.  Доктор, немного покашляв, обратился к пациенту:

   – Вот и славно, что ты проснулся! Нашли бы тебя чуть позже – кто знает, может на тот свет отправился бы уже. Ты больше не шути так. Кхм… Платон, если я не ошибаюсь? Отдыхай пока, а после обеда я тебя навещу.

   Врач неспешно покинул палату, а в голове у пациента беспрестанно вертелось имя «Платон». Молодой человек поднял руки и поводил ими в воздухе, наблюдая за плавными движениями кистей. Затем он попробовал подняться, но с первого раза у него это не получилось. Повернувшись на бок, он свесил ноги на пол, подперся локтем и обрел точку опоры. Встав дрожащими ногами на пол, Платон осмотрел свою одежду. Теперь на нем было лишь несуразное больничное платье, имевшее один размер для всех пациентов. Переводя взгляд с одного предмета на другой, больной ознакомился с обстановкой палаты и нетвердым шагом направился к двери. Он вышел в коридор, в котором кипела жизнь: ходили доктора с папками подмышкой; медсестры болтали о делах насущных; два санитара везли больного, не уделяя тому ни малейшего внимания; гражданские люди ходили с понурыми лицами. Платон шел по коридору, не обращая ни на кого внимания, и никто не обращал внимания на пациента, разгуливающего в больничной одежде. Спустившись на первый этаж, молодой человек вышел из больницы и направился в парк, расположенный по соседству с медицинским учреждением. Присев на скамейку и сделав несколько глубоких вдохов, он посмотрел в небо на улетающих в далекие края птиц. А под ногами у него прыгали нахохлившиеся воробьи и искали себе пропитание. Платон аккуратно встал, пытаясь не спугнуть робких маленьких птах, и пошел – куда глаза глядят.

   Никто не заметил исчезновения пациента, пока доктор, совершавший обход после обеда, не затрубил тревогу. Однако медицинский персонал не мог вспомнить, куда пошел больной и видел ли его кто-нибудь вообще. Появилась версия, что он вовсе не существовал.

   Спустя некоторое время появились слухи, что человека в больничной рубашке видели в разных частях города, на реке, в фермерских хозяйствах и в лесу. Но это уже было больше похоже на городские легенды. Платон Штейнман из некогда вполне материального человека превратился в воображение горожан.

 

21.12.2013г.