Наталья Караева. Последний год (повесть)

Вы хотите знать, как не стать одиноким в шестнадцать лет, как вести себя со сверстниками в новой школе? Неважно, в какой школе ты учишься: главное – что ты собой представляешь…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Всё банально до примитивности: я красивая блондинка с длинными ногами. Красивая, потому что в нашей семье принято женщинам быть красивыми. Судьба от этого у нас не проще, но жить, согласитесь, легче. А блондинка я от того, что в том Тьмутараканье, где жила моя единственная бабушка, блондинки, подумалось мне, должны быть в моде. Как оказалось, я не ошиблась.
До бабушки мы добирались своим ходом, то есть на крутой машине отчима, нагруженные подарками и вещами. Всю дорогу звучал мамин, богатый интонациями, монолог. В нем было много всего и в том числе – тревога. Мама пугалась моей необходимости отныне самостоятельно принимать решения, не подозревая, что я с пятого класса, как могла, сама разруливала свои проблемы, от этого, наверное, их у меня так много. Понятно – не девочка-ромашка.
Я пугала нашу команду молчанием. Ну, уж здесь плис: мне ни фиолетово, что я на целый год отправлялась не в пригород, откуда рукой подать до большого города. И даже не в городок центральной России с рябинками и берёзками, долгими дождями и сонными жителями.
Бабушка моя жила в большом посёлке на Алтае.
– Спокойное место, – сказал отчим, как будто он определял сюда буйную.
«Скучное место», – сказал он глазами.
– Ничего, я здесь девятнадцать лет прожила! – в голосе мамы звучала радость встречи с родным домом.
«Что сказать – разница небольшая между тем, чтобы жить в деревне и переехать в огромный город и тем, чтобы родиться, шестнадцать лет прожить в городе и приехать в большую деревню», – подумала я. И больше ничего не разрешила себе подумать.
Чисто выметенный, выщербленный бабушкин двор с ярким буйно цветущим палисадником создавал ощущение незапланированного праздника. Мама тоже любила цветы – это у неё от бабушки. У нас розы и удивительные лилии.
«Я никогда не думала, что простые деревенские цветы могут быть такими красивыми», – чуть ли ни с укором, качая головой, говорила мама, забыв, что она не всегда была городской дамой. И выражение её лица при этом такое же, как тогда, когда она говорила: «Опять ты устроила беспорядок в квартире», – поднимая с пола оброненную мной вещицу. Мама – фанатка порядка. Уверенна: единственной причиной моего переезда к бабушке на Алтай стало то, что своими проблемами я нарушала придуманный мамой для себя жизненный порядок. У неё последнее время так всё хорошо складывалось, так всё по порядку. Но это – моя не озвученная мысль. Официальных версий переезда несколько, поэтому-то они и перевесили единственный аргумент против, а именно – «все будут скучать друг за другом».
Бабушка не очень поверила маминым словам из большого путаного письма к ней: «…ты уже, как ни печально, стареешь, а Лиска будет тебе подспорьем и подмогой в старости», но моему приезду искренне была рада. Да, правду сказать, кто бы поверил в сильно преувеличенную подмогу и подспорье, тем более речь шла об одном только, последнем моём выпускном годе в чужой школе. Бабушку ничуть не пугали проблемы, которые могли появиться с моим прибытием.

Дни, оставшиеся до первого сентября, были довольно однообразны. Они были наполнены ожиданием и размышлениями. Я, ещё ребёнком, одновременно с такими вопросами, как «кто такими огромными руками сделал поезд с вагонами, и откуда автобус знает, где ему остановиться?», мучительно и подолгу задавала вопрос: кто я и зачем я? Сегодня, вынужденно переобщавшись с кучей народа, мне кажется, что я – единственный из них человек, кто над этим всерьёз задумывался и даже пытался ответить.

В день приезда я предупредила маму, что выйду из дому только с началом учебного года и не с какими дочерьми её прежних приятельниц сейчас знакомиться не стану. Мама расстроенная отнесла мои документы в школу, и, как белый флаг капитуляции на стене поверженной крепости, прикрепила на двери моей комнаты листок из своего блокнота, на котором большими буквами написала: «Аннета Эдуардовна, 11 Б!». А чтобы уж совсем не потерять ей покой и сон, я клятвенно пообещала: по дороге в школу зайти к Щербаковым, где меня будет ждать милая девочка Катя. Удивительно, но все дочери маминых подружек обязательно были милыми девочками.

Было жаль: заканчивались дни, наполненные собой. Нарушались уединение и очарование от ощущения себя единственным жителем на острове.

На бабушкиных двух, щедро поливаемых всё лето берёзах, появились жёлтые завитушки, а листва на соседских начала желтеть и опадать.

Вечером, накануне учебного года, не стала думать о школе. Школа – это следующий день моей новой жизни, каким он будет, покажет завтра. А вот, что надеть: шикарную блузку, привезённую мне ныне далекой подругой из самого города Парижу, что я непременно сделала бы в своей прежней школе, или всё-таки ажурную кофточку, связанную в солнечной Италии, пришлось подумать, так как не могла решить: убить мне всех школьных модниц сразу или отложить их неотвратимую смерть на потом.
Девочка Катя всё-таки оказалась милой девочкой: она с таким нескрываемым восхищением смотрела на меня, что сразу потеряла без перспективы моё к себе уважение.
После торжественной школьной линейки, когда в наш класс вошла завуч Фаина Платоновна, о чём тут же пожалела, Аннета Эдуардовна, не стесняясь, стала биться в истерике, почему новую ученицу определили к ней в класс: «Почему ко мне? Мне что мало этих двоечников Лобанова и Голицына?» К слову сказать, я с первого класса отличница. Иначе просто не могло быть у дочери моей мамы. Аннета Эдуардовна оказалась не очень тактичным и, по-видимому, не очень умным человеком, поэтому я на неё даже не обиделась: обида предполагает какие-то ответные действия, а где уж этой тягаться со мной. Она даже страх в глазах не смогла скрыть. И зачем такие идут в педагогический? Кому они собираются сеять разумное, доброе, вечное? Щербаковой Кате, конечно.
Никто из моих новых одноклассников не остался ко мне равнодушным. Ни все открыто это показали, но никакой затаённой враждебности я не почувствовала, а когда, после окончания классного часа, ко мне подошли несколько девчонок и стали расспрашивать: откуда я и как там, вообще поплыла по медленным волнам. И день сегодня солнечный, и в школе хорошая праздничная суета, и завуч на меня как-то по-доброму посмотрела…
После школы гуляла по посёлку, то и дело мне встречались ученики, чаще небольшими компаниями, изредка – по двое. В центре меня обогнали Лобанов с Голицыным, с ними был парень не из нашего класса. Лобанов бесцеремонно указал ему на меня: «Смотри, Глоба, это наша новенькая. Ваша Лизка – корова рядом с ней». Голицын тут же засмущался и толкнул Лобанова плечом, по-видимому, фамилия обязывала к галантности.
«Привет!» – сказал незнакомый парень, сжав кулак в приветствии, и все трое пошли дальше. Галантный Голицын обернулся посмотреть: не обиделась ли я. Я помахала ему: «Всё в порядке».
Так закончился мой первый школьный день.
Вечером мы долго сидели с бабушкой на лавочке возле дома. Позвонила Щербакова Катя и вежливо расспросила, как мне в новой школе, я вежливо отвечала, достаточно вежливо для того, чтобы Катя Щербакова никогда мне больше не звонила.

Следующим утром я не торопясь шла в школу: уж лучше немного опоздать, чем ждать звонок на урок.
– Привет! – меня обогнал парень не из нашего класса. Обернулся:
– Ты помнишь, нас вчера представили?
– Да, – кивнула я. – Ты Глоба.
И он пошёл дальше. Парень был коренастым, явно чуть ниже меня ростом, это даже тогда, когда я не на каблуках. У меня была возможность видеть его загорелую крепкую шею и коротко стриженый затылок, светло-русые выгоревшие волосы. Красивым, слава Богу, он не был, но мужиком очень и очень.
Вся мужская половина моей новой школы раскрыла рты. Местные парни не скрывали, что им в реале приятно рассматривать клёвую девчонку в коридоре собственной школы. Обоюдно приятно. Эта школа совсем не похожа на мою, но, как все, была наполнена особыми звуками и ощущениями, которые трудно описать словами, а узнаешь сразу, даже если бы тебя ввели сюда с завязанными глазами.
Интерьер школы немного навязчив. Слишком много цветов. На стенах – рамочки с детскими рисунками.
К тому же я как-то привыкла к партам-одиночкам.
Моё любимое место, на предпоследней парте в третьем ряду, было занято, и что сильно осложняло дело – девчонками. Одна из них болтала по телефону, другая шепталась с толстушкой, которая, повернувшись всем телом с передней парты, неестественно распахивала глаза, изображая удивление. На последней парте за ними сидели Лобанов и Голицын.
– Чё зависла? – это Лобанов громко мне – А-а? хочешь здесь сидеть?
– Да, я как-то привыкла сидеть на этом месте, – указала я рукой на парту.
Девчонки обратили на меня внимание, я уверенна, не они одни, так что тихо сесть на свободное место у меня уже не получалось.
– У тя чё дальнозоркость? – это толстушка мне зло.
Я стояла так, как будто билет уже куплен, а всё остальное – дело времени.
Зазвенел звонок.
– Щас, – Лобанов приподнялся и, нисколько не сомневаясь в готовности окружающих выполнить любую его просьбу, бесцеремонно обратился к одноклассницам:
– Гёрлы, проявите гостеприимство: отвалите в другое место, не срывайте урок.
– Ща -а-а-с! – ответила ему та, что болтала по телефону и продолжила своё занятие.

В класс вошла учитель – пухленькая женщина безвозвратно предпенсионного возраста, с неестественной белизны волосами, взбитыми над круглым личиком, с алым сердечком губ на нём.
Девчонки, явно не лохушки, но, по-видимому, высок в этом коллективе авторитет Голицына и Лобанова, потому что они, хоть и медленно, и не торопясь, но пересели на свободную парту у окна.
Красавицу этого класса я приметила сразу. Звали её Лида Филимонова. На перемене я её рассмотрела. Боевая колесница Филимоновой – волосы и ноги. Ровный красивый загар. Такого загара не случится, если просто ходить в купальнике по огороду, над таким загаром нужно немного поработать. Её блузочка, явно не из местного бутика, приоткрывала высокую грудь. И вообще всё по хорошим стандартам, но была у неё и своя изюминка – не было кукольно-голубых глаз и тупого выражения лица. Глаза светло-карие, живые и немного вытянутые, как у лисички. Возле глаз и на носу очаровательные веснушки. Портила вид белозубая дежурная улыбка, которая покидала свой пост, наверное, только ночью.
Как мне вести себя с Лидой решу позже – не горит. Рассматривать всех остальных было скучно, поэтому я достала книгу и до окончания уроков дочитала её.

После школы гуляла по посёлку.
Кроны деревьев через заборы затеняли тротуары и делали, и без того неширокие, улицы ещё уже. Машины по ним проезжали тихо. Звуки шуршали.
Прохожие, как рыбы в аквариуме, двигались не спеша. У них хватало времени рассматривать друг друга. «Приветливый», – хотелось сказать о поселке.

На следующий день утром, едва переступив порог школы, узнала от дежурного, что меня срочно вызывает Фаина Платоновна. До звонка оставалось несколько минут, ровно столько, сколько требовалось, чтобы дойти до класса. Я поднялась на второй этаж, где располагался кабинет завуча. В кабинете за столом, буквально заваленном файловыми папками, журналами, кипами печатных листов, сидела Фаина Платоновна, возле неё – моя новоиспечённая классуха. Только вошла, зазвенел звонок на урок. Я вопросительно посмотрела на Фаину Платоновну, та махнула рукой, дескать, нас с тобой это не касается.
– У тебя какой профиль был? – тут же спросила меня Аннета Эдуардовна, в народе просто Аннетка.
Я промолчала. В частной школе профилей нет. Она моё молчание истолковала как игнорирование своего вопроса, поэтому подвела театрально глаза к небу и состроила гримасу, дескать, вот посмотрите сами, какую ученицу мы заимели в нашей образцово-показательной школе.
– Алиса, ты ещё к классу не привыкла…
– Да я ещё и познакомиться не успела.
– А девчонки уже пожаловались, – вставилась Аннетка, она же Аннета Эдуардовна.
– Думаю, ты безболезненно можешь перейти в другой класс.
Я согласно кивнула.
– Я смотрю, у тебя по всем предметам успешно, поэтому выбирай: класс «А» у нас математический, а класс «В»…
– А в каком учится Катя Щербакова? – невежливо перебила я Фаину Платоновну.
– Катя учится в «В».
– Тогда меня, пожалуйста, переведите в «А».
Аннетка подвела глаза к небу. Фаина Платоновна спокойно согласилась.
На перемене она лично отвела меня в кабинет математики, где у моего нового класса начинался урок.
Надо же такому случиться, но на предпоследней парте в третьем ряду – никого. За ней, на последней, – двое пацанов. Один из них – крупный, полный, с большими глазами и румянцем на все свои немаленькие щеки. Он мне сказал:
– Садись на левую сторону – будешь на одном варианте с Генкой Самойловым, – и указал на спину сидящего передо мной кудрявого пацана.
– Держись меня, – тут же повернулся кудрявый Гена. – За моей широкой спиной не пропадёшь. Спина у кудрявого мальчика была неширокой, но зато имелись полные губы и умные, с слегка увеличенными зрачками глаза за массивными стёклами очков.
– А это – Марийка, – кивнул Гена на сидящую рядом с ним девчонку тоже в очках. Оба они тянули на классических заучек. Ботаны. Марийка молча поджала свои тонкие губы. Это надо же так себя изуродовать? Очочки, чёлочка, накрученная на ночь на одну бигудюшку.
Ей бы ещё большие уши, но большие уши были у девчонки на втором ряду. Лопоухая девочка смотрела на меня с нескрываемым интересом и доброжелательно улыбалась. Длинные её волосы, вместо того, чтобы прикрывать уши, были собраны в тугой хвост, да так стянуты, что за весь день ни один завиток не выбьется. Рядом сидела по-настоящему красивая, черненькая, с огромными синими глазищами девушка. Собранные в тугой пучок волосы открывали такую очаровательную шею. Но такой ленивый взгляд, такие медленные движения, что становилось скучно на неё смотреть. Это точно математический класс, ошибки быть не могло.
Уже после звонка на урок ко мне подсела девчонка с распущенными чёрными волосами.
– Привет! Я Инна, – представилась она, торопливо раскладывая тетради и учебник. Едва она успела это сделать, в класс вошла учитель математики.
– Главная здесь математичка Зоя, а умная – наша Танюшка, – шёпотом вводила меня в курс дела Инна, когда мы выполняли индивидуальные задания. Задания каждому были предложены на карточках, чтобы, не дай бог, кто не списал у соседа.
Математичка была слегка полноватая, но не по весу тяжёлая, как все люди, проводящие большую часть своей жизни сидя. Широкие брови, толстые губы и тяжёлый подбородок. Если бы я раньше училась в этом классе – у неё была бы кличка Брежнев.

– Как отчество математички? – спросила я.
– Никитична, – хором ответили Инна и успевший повернуть ко мне свою кудрявую голову Генка.
– Зоя Никитична, – тут же обратилась я к математичке, сидящей за столом и листающей толстую, истрёпанную возрастом книгу. Класс отреагировал странно: сначала замер, а затем громко прыснул.
Математичка подняла свои тяжёлые брови:
– Это ты меня? Меня зовут Анна Никитична, – тяжело сказала она.
– Извините, это в моей прежней школе математика звали Зоя, – нашлась я.
Математичка Анна Никитична вернулась тяжёлым взглядом в свою книгу.
Класс корчился в немых судорогах.
-Хохма в том, что во всех школах математички – Зои, – тут же прокомментировал ситуацию кудрявый мальчик Гена.
– Ты что?! Зоя – это кличка: змея особо ядовитая, – пояснила Инка.
– А раньше, что не судьба была, мне сказать?

На перемене в класс вошла Татьяна Витальевна, классный руководитель. Молодая, высокая, подтянутая. Ну, очень спортивная и приятная. Она обстоятельно расспросила меня: кто я и откуда, хотя Аннета Эдуардовна уже, наверное, всем своим коллегам залила слезами рукава жилеток на тему меня.
Инка на уроке сказала, что наша Танюшка, так они её называют, привезла себе из Новосибирска, где она училась в институте, мужа-красавчика. Он преподаёт в местном колледже физкультуру, так все девчонки там от него без ума. А первокурсницы те мрут как мухи.
– И как такого отхватила? – завистливо удивлялась Инка.
– Может по залёту?
– Не, детей нету, хотя замужем третий год.

Все уроки Инка вводила меня в курс дела: рассказывала о школе, об учителях, о ребятах. То и дело к нам поворачивался Генка, пытаясь поучаствовать в разговоре, похоже, он с тоски дох от постоянного общения с подругой по парте Марийской, которая рядом недовольно кривила губы и дёргала раздражённо плечом.
Инка каждый раз толкала поворачивающегося Генку в спину и говорила:
-Крокодил, отвяжись. Крокодил, своими делами займись.
Девчонок в классе немного. Спящую красавицу звали Ира Лоренц, сидящая с нею рядом звалась Эльвирой. Чебурашка Марийка и мы с Инкой. Вот и все девчонки этого класса. Да, ещё одна лежала в больнице.

Так прошёл мой второй школьный день. По дороге домой Инка спросила у меня:
– А что у тебя со Лбом? Он из-за тебя прибегал к нам в класс.
Нетрудно догадаться, что Лоб – это Лобанов, и что это он организовал свободное место на моей любимой парте. Не перевелись ещё благородные рыцари в этих суровых краях.
– У меня ничего, а у тебя?
– Ну, и у меня пока, как бы ещё, ничего.
– Не-е, Лобанов ни в моём вкусе. Это точно.
– Не горюй, найдем и в твоём, – хлопнула меня по плечу Инка. И рассмеялась.
– А мне зачем? Я здесь год отучусь и уеду домой.
– А там есть в твоём вкусе?
– А там – по-разному, – ответила я, пожав плечами.

Когда я пришла домой, бабушка с Валеркой и тетей Розой заканчивали выкапывать картошку. Я, быстро перекусив, вышла помогать им. «Пойду домой, раз у вас теперь есть подмога», – сказала тетя Роза и ушла. Мы с Валеркой докопали картошку, сгребли в одну огромную кучу всю картофельную ботву, а во вторую – сухую траву, пожухлые огуречные плети, скелеты помидорных кустов и подожгли, когда уже стемнело. Костёр весело затрещал, пламя быстро и завораживающе пожирало высохшие останки растений. Бабушка спросила: «Картошку будем печь?»
Я пожала плечами. Валерка согласно кивнул. Бабушка принесла в подоле фартука и высыпала на землю возле Валеркиных ног ровненькие одного размера картошины. Мы сели вокруг догорающего костра, бабушка на принесённом Валеркой ящике, я на перевернутом ведре, а Валерка просто на земле, подстелив старую фуфайку. Положили картошку в тлеющие огоньки и принялись ждать, помешивая уголья и переворачивая картофелины металлическими прутьями, служившими летом подпоркой для помидорных кустов. Картошка получилась объеденье.
Мы ели печеную картошку вприкуску с разными овощами, уложенными горкой на блюде. Валерка с бабушкой расспрашивали меня о школе, об учителях. Я говорила. Валерке интересно было увидеть свою школу, в которой он проучился все годы, начиная с первого класса, моими глазами. Иногда он удивлялся моим характеристикам, но со всеми всё-таки, немного подумав, соглашался. Он сказал, что никогда не предаёт значения мелочам. И что это, наверное, женская черта: разглядеть маленькую детальку и по ней соорудить целое. Может быть. А скорее, в новом месте подмечаешь даже не значительные детали, не умея ещё разделить их по важности и значимости. Я рассказала о том, что меня переселили в другой класс, что заобщалась с Инкой. Бабушка сказала: «Дружи только с равными тебе людьми. Начнёшь принижаться к дураку – поглупеешь».
Когда она ушла, мы с Валеркой остались у совсем погасшего огня.
– Я всё о себе трещу, а чем вы тут занимаетесь? – спросила я.
– Да, кто чем.
– А ты чем?
– У меня времени свободного мало. Вообще-то, люблю рыбалку, а зимой – охоту.
– А-а-а, – протянула я.
Помолчали.
– Хочешь съездить на озеро с ночёвкой? – спросил он, наверное, не только для меня неожиданно.
– Хочу, конечно. А когда?
– Лучше на эти выходные, а то кто его знает, какая погода будет дальше?
– Да, осень классная. А что брать с собой?
– Теплые вещи для себя, а всё остальное – я сам.
– Хорошо, – сказала я, а в душе прыгала на одной ножке и хлопала в ладоши: «Классно! Классно! Классно!»
Времени свободного мало? – думала я, засыпая вечером. – Счастливые всё-таки люди, которым времени не хватает. У меня куча знакомых, убивающих уйму времени на заполнение пустот в своей жизни, пытающихся этим спастись от одиночества и скуки.

Валерка – бабушкин внук. Его отец, дядя Семён, был сыном первой жены моего деда. Не понятно? Вот так и мне. Да это и неважно, потому как дядя Семён свою первую семью, тётю Розу, Валерку и старшую дочь Лилю, оставил и уехал с другой женщиной. Бабушка дядю Семёна растила с трёх лет, а сам он только её и помнил своей матерью. Они любили друг друга на уровне сердец, не думая и не вникая в законы кровного родства.
«Как сейчас помню, – рассказывала недавно бабушка, сидя на верхней ступеньке крыльца, историю своего сватовства, – маманя, как отвернулась к печке, так и гремела возле неё чугунками, ни разу не повернувшись. А он сидел на табуретке посреди хаты красивый такой, чубатый, а на руках у него Сёмка, руки в цыпках, весь помятый. Одёжку-то он ему простирнул, а погладить ума не хватило, – бабушка тихо рассыпалась смехом. – И так любила я этого худенького пацанёнка, так у меня сердце от страха замирало, что матушка не позволит мне выйти замуж, – продолжала бабушка свои воспоминания. «Пойдёшь за него?» – спросил, не глядя на насупившегося жениха, батя. «Пойду»,- разочаровала я родных своей поспешностью. Маманя заплакала у печки. «Ну, что ж мужик он хороший, а, что женат был, так чай не девка: от него не убыло, – сказал батя, а по лицу его видно было, что не очень-то он и рад. И никогда потом виду не подал, что не по нраву ему зять. Жили они дружно. А как батя Сёмку-то любил! Чувствовал видать, что своих внуков не дождётся. Пораненный он у нас был, весь больной. В скорости и помер, – бабушка перекрестилась тихо и вытерла уголком платка глаза. – А маманя, добрая женщина, – продолжила бабушка, глубоко вздохнув, – весь край наш почитал её за отзывчивость, а была, что называется ещё та тёща, как в анекдоте, – бабушка опять тихо рассмеялась, а потом горько вздохнула: не простила судьбы ему моей».
Бабушка осуждала сына за уход из семьи, но считала, что, если мужчина оставил жену и двух детей, то вину на себя должна взять женщина. Бабушка, как будто и не помнила: какая наследственность у любимого Сёмочки по матери, сбежавшей от молодого мужа с солдатиком, присланным в их село на сенокос. Это, ох как, не честно с бабушкиной стороны.
Мама – совместный ребёнок бабушки и деда, которого моя бабушка совсем ещё девчонкой высмотрела и выбрала из трёх братьев-погодков, которых её батя нанял поправить совсем уж осевший колодец в углу двора возле сараюшек. Дед влюблялся, женился, переживал предательство и позор брошенного мужа, а бабушка ждала. А теперь она любит удивляться, как короткая человеческая жизнь умудряется вместить в себя столько разных событий…
Эти бабушкины воспоминания для меня не просто интересные рассказы – это история моей семьи. Они будоражат душу, я после её воспоминаний долго не могу уснуть – представляю этих людей, сопереживаю им, иногда укоряю за неверные поступки. Мне они такие родные…

«Пойду к Фросе посижу», – с этими словами бабушка иногда уходила из дому на пару часов или «Посоветуюсь с Фросей», – нередко говорила она. Я была сильно удивлена, когда однажды пошла с ней. Фрося оказалась щупленькой старушкой, с по-детски голубыми глазами. Жила она с сыном Николаем – здоровенным мужчиной и такой же дородной крупной снохой Верунчиком. «Верунчик, рыбка моя», – на полном серьёзе говорил дядя Николай жене, и та откликалась. Нисколько не удивляясь ни рыбке, ни птичке. Детей у них не было, а как к малому ребёнку относились они к Фросе: нянчились с ней, хотели потакать её капризам. Но Фрося была не избалованной и не капризной. Она тихо сидела, сложив свои сморщенные иссохшие руки на колени, и улыбалась им своими детскими глазами. Был у Фроси ещё один ребёнок – младшая дочь, которая уже много-много лет жила в Новосибирске. Дочь иногда наезжала в когда-то родной дом, а вот её сын, единственный внук Фроси, всё раннее детство проведший у бабушки, был гостем долгожданным. Его ждали каждые каникулы, но тому всё было как-то недосуг.
Каждую субботу бабушка с подружайками бывала у Фроси в бане. Иногда у неё же и чаёвничали, но чаще всего эти разрумяненные бодрые старушки приходили к нам. Шумно сидели за старым овальным, но почему-то всеми называемым «круглым», столом. Обязательно выпивали пару рюмочек бабушкиной настойки или водочки, всегда хранившейся для такого случая в холодильнике. Пели застольные песни, русские и украинские. Расходились по домам к вечеру, уходили какими-то притихшими, наполненными осознанием чего-то важного.

Может быть, мы с мамой не слышим друг друга, потому что я – современный человек в чистом виде, без примеси семейных воспоминаний и привязанностей, а мама хранит в себе и этот усыпанный листьями двор, и эти узкие улицы, и вечерние посиделки на ступеньках родного дома. Она привязана к чему-то вечному и прочному. Я плохо знаю и не хочу знать больше, чем знаю, своих соседей, а у мамы – Фрося, дядя Николай и все эти старушки – бабушкины подружайки-собутыльницы с их долгими песнями после стаканчика наливки. Теперь мне понятна мамина привычка: посидеть на кухне, поговорить по душам и выпить рюмочку-другую. Меня раздражали эти посиделки, потому что я не видела подобного в домах моих знакомых (моя лучшая подруга Анитка как-то сболтнула, что её мамуля напивается один на один), да и вообще всякого рода откровения мне чужды. Красивая, умею тусоваться, не дура – это да, а что у меня там, на чердаке, – это моё личное. В душу к себе я никого не пускаю и ни к кому не лезу – дурной тон. Отчим же, видать, сам или его предки из той же оперы, что и моя мама: я не раз заставала их на кухне или в «предбаннике» сауны поддатых и довольных за хорошо накрытым столом. И я теперь думаю: отчим крепко запал на мою маму не только потому, что она красивая, сейчас все женщины, особенно молодые, – красавицы, – есть у мамы свои зацепочки. И ещё – ей вообще не свойственны страдания по поводу одиночества и потери смысла жизни. У мамы хорошая энергетика.

Читайте журнал «Новая Литература»

Следующим вечером я натягивала кроссовки, а Инка тянула ногу на нашей веранде – мы начинали с ней, к неописуемому удовольствию бабушки, пробежки по стадиону. Инка, вытягивая носочек, сказала, что двум медведям в одной берлоге тесно, поэтому нам с ней, двум красавицам в одном классе, лучше дружить – «так спокойнее», – добавила она с большим апломбом.
Хорошо, что я не в класс «В» попала, а то пришлось бы мне с Лизкой дружить. Наверное, когда делили классы по профилям, то учли и этот критерий: в каждом классе по красавице. В «Б» красавицей была Лида Филимонова, в «В» – Лизка Шишлова, а в «А» классе – мы с Инкой.
– А кто бы стал красавицей, если бы мы все четверо учились в одном классе? – удивила я своим вопросом Инку.
Выглядела Инка спортивно, плоский живот, тугая попа, стройные сильные ноги при ходьбе пружинили – залюбуешься, но неестественно чёрные волосы и обведённые, явно не по контуру, губы относили её к тому разряду девиц, которых принято называть вульгарными.
Много позже, когда мы, сделав несколько кругов, имитировали прыжки на скакалке, Инка сквозь сбившееся дыхание очень серьёзно, как хорошо обдуманную фразу, сказала:
– Я думаю, – прыг-прыг на двух ногах, – что красавицей, – и опять прыг-прыг на двух ногах, – стала бы я, – Инка перестала прыгать.
– А почему ты так думаешь? – я тоже остановилась.
– Потому что умею своего добиваться, – посмотрела она на меня, как бы проверяя что-то. Я промолчала. По правде сказать, какой-то детский лепет. Детский сад – штаны на лямках.
– Ты, Алиса, не обижайся, но ты девочка городская, у тебя талантов не хватит со мной тягаться.
«А это что-то уже интересное про мои слабые городские таланты», – подумала я.
– Вот с Лизкой, пожалуй, ты бы победила, – продолжала развивать свою гениальную мысль великий стратег и тактик Инка. И засмеялась: – В тяжёлой изнурительной борьбе.
Не дождавшись от меня ответа, а она явно надеялась даже на полемику, добавила:
– Вот увидишь, Алиска, я умею добиваться. И энергично стала выполнять выпады туловищем вперед.
А Лиду Филимонову вообще замолчала, хотя без сомнения, Лида много интереснее Инки, но она, конечно, слабее в схватке, потому и красивее. А кто сказал, что я тут собираюсь схватиться с кем-то, да и бороться за что?
Но разговор этот всё-таки зацепил меня: я думала на уроках и после школы, уже в сумерках, когда вышла побродить по улицам. Гуляла и думала. А что значит женская красота?
Разве мне редко говорили, что я красивая?
Красивый человек – счастлив или наоборот, счастливый всегда красив.
Всё это слишком серьёзно.

– А ты часто бываешь счастливым? – спросила я Валерку, когда мы с ним любовались закатом, сидя на берегу озера.
– Да, конечно.
– А когда именно?
– Ну-у-у, – слегка свёл брови Валерка, а затем засмеялся. – Можно я не буду говорить?
Я тоже засмеялась и кивнула согласно.
– А вообще, я и сейчас счастливый. Небо, озеро, тишина – хорошо.
Тишину нарушали легкие всплески воды.
– Рыба играет, – пояснил Валерка.
Спускалась ночь. Деревья и кусты исчезли в темноте. Звёздное небо. Лунная дорожка на воде. Появились ночные шорохи, редкие хлопки крыльями, лёгкий шелест ветра. Эти звуки вносили какую-то таинственность в темноту ночи.
– Ты о чём сейчас думаешь? – спросил Валера.
– Я? – удивилась я его вопросу. – А можно не буду говорить?
Он кивнул.
– А вообще-то, мне сейчас просто хорошо.
И мы опять рассмеялись.
Спали в машине. Я уснула сразу, сквозь сон слышала, как Валерка много позже, открыл дверцу, укутался толстым ватным одеялом и засопел где-то рядом.
Когда я, проснувшись, выползла из машины, всё уже было собрано, упаковано и лежало возле машины. Стояло тихое и росистое утро.
– Я, наверное, как та стрекоза, что лето красное пропела, оглянуться не успела, – говорила я, сидя на перевёрнутом ведре, тепло укутавшись и прихлёбывая обжигающий чай с мятой и ещё с какой-то местной травой.
– Ты, наверное, умная? – засмеялся Валерка от машины, укладывая вещи.
– Я, наверное, отличница с первого класса, – отвечала я, – а не просто тупая блондинка.
– Девушка и должна быть умной, иначе ей и красота не по делу.
– А парень?
– А парень – всё остальное.
Вот, пожалуйста, вам ещё одна составляющая женской красоты – ум.
– А женщина должна быть тайной? – спросила я.
– Тайной? – переспросил Валерка, а ответил уже в машине, когда мы выехали на пыльную, всю в колдобинах дорогу:
– Мне лично тайна не нужна. Вот интересной – да.

Время шло.
Каждую перемену мы с Инкой, предварительно узнав на стенде возле учительской расписание, взявшись под ручку, дефилировали по школе мимо тех кабинетов, где проходил урок класса, в котором учились нравившиеся нам парни. Первым в этом списке был, конечно же, Лобанов. Наш список неудержимо увеличивался. Всё-таки немало в этой школе училось симпатичных парней. По-настоящему симпатичных. Мальчишки одевались не так дорого и тщательно, как в моей бывшей школе, небрежнее. Доминировал спортивный стиль, короткие стрижки. Нательные крестики были не украшением, они просто были на теле. У местных парней не было мягких подбородков, снисходительных улыбок. Фишка не в этом. Они не казались, как в моей школе, продуманными во всём, но оставались непонятными.
На большой перемене, конечно, получалось обойти больше, но и на других кое-что успевали.

А после школы я по-прежнему любила побродить по улицам. В центре обнаружила «Кулинарию», с ума сойти, как пахнущую горячей выпечкой и с таким ассортиментом различных пирогов, пирожных и булочек, что им можно побеждать в каком-нибудь всероссийском конкурсе белых колпаков. Из «Кулинарии» я вышла с полным бумажным пакетом в одной руке, с наполовину откушенным заварным, моим любимым, пирожным – в другой, а ещё с набитым ртом. У входа, увлечённая пережёвыванием, столкнулась с очередным коренастым, среднего роста, коротко стриженым парнем. Я его видела в школе. У него был длинноватый нос и не очень чистая кожа лица. Парень откровенно смеялся, чем-то ему нравилось зрелище, которое я и пакет представляли. Он даже повернулся в дверях кулинарии. У меня в это время свалилась с плеча школьная сумка и выбила из рук пакет с выпечкой.
– О, чёрт, – сказала я и, засунув в рот остатки пирожного, нагнулась за пакетом.
Парень быстро вернулся, помог мне разрулить ситуацию и сказал, лыбясь во все зубы:
– Костя Рывчак. Мы с тобой в одной школе учимся.
– Алиса, – представилась я и тут же включила в наш с Инкой список парня с длинноватым носом – Костю Рывчака.

В субботу выходим из школы, а впереди, уже возле калитки, маячат Лобанов с Голицыным. Инка предлагает догнать их. Догоняем.
– Идёшь на дискотеку завтра? – спрашивает Инка Лобанова.
– Не-а, у меня тренировка.
-Дискотека после тренировки.
– Не-а, мамка не пускает. Говорит, или тренировка или секс.
– Лоб, я тебе, что секс предлагаю?
– А чё нет? А нафига тогда тащиться на дискач?
– Да пошёл ты! Чипидрос.
Мы с Лобановым ржём: я – с Инки, он – со своей шутки. Голицын ни на кого не обращает внимание.

На дискотеку в дом культуры идём вдвоём с Инкой.
Пришли на дискотеку: гром музыки разорвал меня. Я не люблю всех этих шарах-бабахов. Мне нравится сдержанная музыка, а от шума на меня находит псих.
– Обожаю танцевать, – кричала мне в лицо Инка, делая большие глотки К нам подошли две, незнакомые мне, девчонки, которые тоже обожали танцевать. У меня нарастала агрессия, и я вышла.
– Как дела, красотка? – дохнул на меня пивом местный панк.
– Кого ждёшь? – не оставляли без внимания поселковые мачо.
– Привет! – передо мной стоял Валерка. Неожиданно. И тут же рядом появилась девушка, очень приятная девушка. Она сразу определила свои права на него, взяв под руку и прижавшись к нему. Валерка искренне был удивлён:
– Ты что сама пришла?
Я тут же вспомнила, как позапрошлым летом Валерка с бабушкой приезжали к нам в гости. Бабушка принялась варить, печь и пришивать, а Валерку мама поручила мне и тут же забыла о нем, уверенная, что со мной ему не скучно. Валерка сам бродил по городу и днями сидел перед компьютером. Мне действительно было не до него: трудные времена – очередные рамсы в самом разгаре.
Да и кому интересен был этот симпатичный, но безнадёжно деревенский парень. Да ещё с таким простоватым именем, представлялся бы – Вальдемар или ещё как-нибудь.
– Нет, я здесь с девчонками из класса. Я густо покраснела, задним числом застыдившись себя позапрошлым летом. Появилась Инка, наконец-то она заметила моё отсутствие.
– Вот ты где! – вполне искренне обрадовалась она. – А я уже испугалась: куда ты пропала?
– Тогда пока, – помахала мне рукой приятная Валеркина девушка. И они отошли в сторону, остановились с какой-то парой. Парни тихо о чём-то разговаривали, а девчонки громко и радостно трещали. Было заметно, что у Валеркиной девушки сейчас хорошее настроение, если, конечно, она не из тех, у кого всегда хорошее настроение.
– Слушай, а откуда ты Валерку знаешь? – Инка не просто была удивлена, в её голосе звучала зависть.
– Да так, случайное знакомство, – не стала я распространяться о семейных нюансах. Меня раздражала Валеркина девчонка.
– Клёво. Делаешь успехи. Пошли, – потянула меня Инка во внутрь грохочущего чудища.
Опять неожиданно рядом появился Валерка:
– Может, девчонки, пойдёте с нами где-нибудь посидеть? – и указал рукой на своих знакомых. Валеркина девушка приятно улыбалась, но идея пойти нам вместе где-нибудь посидеть явно принадлежала не ей. Я её уже ненавидела. Будь хорошей девочкой, – сказала я себе и улыбнулась Валеркиным знакомым.
– Спасибо, но я бы домой ушла.
Инка стояла рядом явно разочарованная. Неужели она собиралась пойти с ними?
Мы распрощались, Валерка поймал мне такси. Таксист оказался Валеркиным знакомым и всю недолгую дорогу рассказывал, как они с ним чудили в школе.
Быть хорошей – скучно.

На следующий день я осторожно навела у Инки справки о Валеркиной девчонке. В очередной раз услышала, какой Валерка авторитетный пацан. О его девушке Инка тоже отзывалась нормально – это удивило и расстроило: плохой признак, не часто девчонки говорят друг о друге хорошо. Вдруг и правда – девушка неплохая, но мне она не нравилась.
При первом же появлении тёти Розы у нас, я принялась выведывать об этой девушке у неё, в полной уверенности, что уж она-то хорошего не скажет: когда это мамашам нравились девчонки их сыновей? И была разочарована. Надя очень хорошая, сильно любит Валерку, как будто так трудно его любить, а вот Валерка – охламон, весь в отца, мучает девчонку, выделывается.
Поддержка ко мне пришла неожиданно и оттуда, откуда я её не ждала.
– А мне она не нравится. Вечно всем улыбается, – вклинилась в тетин Розин рассказ бабушка.
Вот именно, искренний человек не будет постоянно улыбаться. Вот с кем мне нужно было раньше поговорить, с бабушкой. Радует и вселяет надежду то, что хорошая девушка Надя любит, а Валерка, гад, выделывается. Надежда – вот что не даёт нам в этом мире взвыть от безнадёги…
В общем, я влюбилась, это ясно.

Мне нравилось сидеть на лавочке под окном перед берёзами. Сидеть и смотреть на улицу за белыми стволами и забором, отшлифованным дождями. А иногда закрывать глаза, это я подсмотрела у бабушки, и слушать. Едва закроешь и, как волны на морской берег в тихую погоду, набегает шелест берёз. Временами шелест взрывается порывом ветра и бурлит беспокойно.
Слева шелест разрывают крики детей, гоняющих мяч на пустыре.
Иногда издали наплывает стук колёс приближающегося железнодорожного состава, а затем так же мерно пропадает где-то за горизонтом. Справа на звуковой картине – резкими зигзагами карканье ворон, с достоинством взлетающих с ветвей старой яблони, вольно раскинувшейся в центре небольшого бабушкиного огорода. Красивое зрелище – на голубом фоне неба неторопливо летящая чёрная птица с красным яблочком в клюве. Часто появляются временные звуки открываемой двери, стук молотка с соседнего двора, голоса. Редкий звук проезжающей машины. И ощущение полёта в бездонном, наполненном звуками пространстве. Закроешь глаза и летаешь.

В субботу отменили занятия – старшеклассников отправляли на огороды, все это место называли «ляга», рубить капусту. Утром возбуждённый народ загрузили в какие-то дореволюционные автобусы, везли недолго. Возле небольшой тополиной рощи остановились, мы высыпали шумной толпой с рюкзаками, в куртках и в рабочих перчатках. Генка и Марийка, по словам Фаины Платоновны, – «наша надежда на нормальную старость», в одинаковых шапочках. Генка хохмил и умничал всю дорогу.
За тополями располагалось огромное поле-огород, на котором совсем недавно, судя по валявшейся ботве, росла не только капуста. Сейчас же капустные кочаны в середине широких листьях, как огромные розы где-нибудь на Марсе, простирались перед нами.
Мальчишки срубали кочаны, девчонки оттаскивали, чаще всего вдвоём один кочан, и складывали в кучу. Работа была не из лёгких, но и не надрыв. Постепенно вдоль капустных рядков вырастали горы капустных голов, к которым позже подъезжала грузовая машина, такая же древняя, как и автобусы, на которых нас сюда привезли. Четверо взрослых мужиков, среди них Глоба и ещё двое старшаков, забрасывали кочаны в кузов.
Так как Инка накануне подхватила простуду и на полевые работы не поехала, я работала в паре с молчаливой Людой Чернышевой, девочкой из нашего класса, недавно появившейся после болезни.
Генка пытался просунуть мне за ворот куртки какую-то сухую былинку, и я нечаянно разбила ему нос, отмахнувшись от него.
-Смотрите, смотрите все! У Алиски руки в моей крови, – дурашливо кривлялся Генка, бегая между капустных голов.
– Гена, ты идиот?
– Нет, я просто не ту шапочку сегодня надел, – отвечал тут же мне Генка.
– Да тебя нужно было убить ещё в детстве,- говорит Ира Лоренц, а я с удивлением вижу, с каким интересом следит она за Генкой и как охотно смеётся всем его дурацким выходкам. Рядом кривила губки и подхихикивала Марийка. У них давно уже свои, сложившиеся отношения, – подумала я. – Они все уже не один год учатся и живут вместе. А я, как случайное инородное тело, я им чужая.
Чужой среди них была и Люда Чернышёва. Люда тоненькая, но крепенькая девочка с короткой стрижкой под мальчика. Этакий худенький подросток. Вот только волосы безобразно обесцвечены, а под безжизненно белыми волосами отросшие чёрные корни. С чего это она решила, что блондинки, даже вот такие, – это красиво? На уроках математики Чернышёва увлечённо, ни на кого не обращая внимания, одна у себя за партой решала задачи. А у математички Зои даже лицо подтаяло, как сливочное масло, забытое до утра на кухонном столе, когда она проверяла выполненные задания и подбрасывала ей новые. Вот это действительно был красивый полёт…
К нам подошли Костя Рывчак с каким-то пацаном. Как сказал Рывчак «спасти от надрыва хилых интеллектуалов», но этими благими помыслами их гуманитарная миссия и закончилась. Они снисходительно перебрасывались с Генкой шутками и ещё Рывчак откровенно пялился на меня, чем приводил в бешенство Марийку, которая старалась вообще не смотреть в мою сторону, но отвернувшись, прислушивалась, боясь пропустить хоть одно слово, сказанное мне Костей.
– Пошли, покурим, – предложила Люда, кивнув на разросшиеся колючие кусты за межой огорода. Я уже не курила, но хотелось отвлечься от всего этого капустника.
Мы, молча, сидели на холодной земле, покрытой плотным слоем опавшей листвы. Люда курила уже вторую сигарету, опершись одной рукой о землю, а я, закрыв глаза и откинув голову назад, думала, вернее, вспоминала свой бывший класс, когда неожиданно из-за кустов вышли красавица Лизка, девчонка и пацан из её класса. Как можно подойти троим, не издав ни одного шороха по сухим листьям? Не могли же они подкрадываться к нам?
– Сидим, ждём? – растянул в улыбке свои тонкие губы пацан. Девчонки захихикали. Я быстро посмотрела на Люду, в такой ситуации нужно действовать резко и сообща, и остолбенела, на миг даже забыв о присутствии этой мерзкой троицы. На побледневшем, без единой кровинки лице Люды Чернышёвой было столько ужаса. Что могли сделать эти люди, чтобы вызвать в ней этот страх? Мне стало не по себе от такой запуганности. Я спокойно поднялась, Люда продолжала сидеть на земле, отвернувшись в сторону и машинально докуривая сигарету.
– Я тебя спрашиваю, кого ждём? – обратился пацан к Люде и, шагнув к ней, наступил на её руку, упирающуюся в землю. Люда тихо вскрикнула и попыталась вырвать её из-под ботинка этого ублюдка, но он, заржав, придавил сильнее. По лицу девчонки потекли слёзы.
Эти две дуры стояли рядом и улыбались.
– Ты, козёл! – со всей силы пнула я пацана по коленке, радуясь, что надела сегодня сапоги, а не кроссовки и прекрасно осознавая, чем это урод мне ответит.
– Ай, – как-то по- девчоночьи вскрикнул он. Схватил и дернул меня на себя так, что где-то треснули швы моей спортивной куртки. И громко выругался.
– Потише, – сказала Лизка и быстро оглянулась назад. Я не сомневалась, что он меня сейчас ударит. Такого позора я не переживу и мне уж точно придётся его где-то потом подкараулить и убить. Я всегда так думала, ожидая удара от парня, но никогда в моей жизни этого не случилось. Обошлось и на этот раз, отвела судьба от меня нарушение заповеди «Не убий». Наверное, уже в последний момент подобные козлы читают мои мысли у меня на лице и трусят.
– На колени, – неожиданно стал пригибать меня к земле этот урод. – Я кому сказал, проститутка городская, на колени передо мной. Вырваться не получалось, сил сопротивляться не было тоже. Я поджала ноги и повисла на его руках, решив упасть вместе с ним. Неожиданно налетела Люда. «Отпусти!» – плакала она и колотила его кулаками. Он оставил меня и, схватив Люду, со всей силы, буквально как лёгкую куклу Барби, швырнул в кусты. Эти дуры заржали, а Лизка опять быстро посмотрела по сторонам. Я врезала ему ногой на этот раз под коленку. Потом я вспомню все те приёмы, которым обучал меня отчим, но сейчас я готова была кусаться и царапаться, бить ногами и плевать в лицо.
– Эй вы, уроды! – чей-то неожиданный звонкий девчоночий голос. Все обернулись на него. Перед нами стояла Катя Щербакова. Решительное, раскрасневшееся лицо, растрёпанные волосы. Красивое лицо неравнодушного человека.
– Не ори, овца! – открыла, наконец-то, рот подружка Лизки.
– Щербакова, шла бы ты лесом, – сказала Лизка и, казалось, она сейчас заткнёт рот Катьке своей шапочкой, которую буквально поднесла к её лицу.
– Вы, уроды конченные, – отчаянно истерила Катька, – трусы подлые!
– Сама ты конченная, – произнёс пацан и, взглянув на своих подружек, как-то торопливо исчез за кустами.

Мы, после того, как девки тоже исчезли, плюхнулись на землю втроём. Люда всхлипывала. Я не могла прийти в себя от неожиданности всего произошедшего. Действительно всё случилось неожиданно и быстро. Мы ещё сидели на земле и приводили себя в порядок, когда появились Лобанов и Голицын.
– Катя, что произошло? – встревоженный голос и взгляд Голицына.
– Да, ничего страшного, – сказала я и, вспомнив Катькины отчаянные вопли, засмеялась: – не очень приятный разговор. Пацаны, окинув нас взглядом, похоже, решили, что пострадавшая тут только Люда, успокоились. Люда поднялась и, сказав «я пошла», быстро исчезла за кустами. Это, как равно и то, что было до этого, мне очень не понравилось. Но совсем не хотелось заморачиваться чужими проблемами. Лоб, присев на корточки, предложил не торопиться к капусте, а пообщаться здесь, коль уж собралась вместе такая приличная компания. Но пообщаться не удалось – за нами прислали.
– Лобанов и Голицын, – гневно выговаривала им Аннета Эдуардовна, то и дело поглядывая на меня, – почему вы решили, что за вас должен кто-то работать?
– Это я – тот парень, – стучал себя в грудь Генка, – который вкалывает за вас, пока вы устраиваете себе перекуры. Марийка подхихикивала, как-то по-особенному весело, у меня появилось подозрение, что она кое о чём догадалась. Ира Лоренц не переставала любоваться Генкой, и это продолжалось в течение дня. Как она не устала от него?
– Какой ты, Генка, нудный, – сказала я в сердцах, поднимая срубленный им огромный кочан капусты. Люда, молча, подхватила его, и мы с ней потащили этого круглого великана на общую кучу.

Почему мы такие разные? Живём рядом, над нами одно небо, видим одни звёзды. Кто мы на этой земле?
Как можно понять: кто мы и зачем, если даже не знаем, откуда мы? Одни предположения на выбор. Выходит только со смертью у человека появляется возможность узнать. Хоть какой-то плюс. Думала я, засыпая вечером.

На следующий день, в воскресенье мы пошли с бабушкой в церковь.
Было много людей, и они как – бы заслонили собой храм. Нужно прийти сюда, когда не будет службы. Почему-то не увидела людей не скорбящих, пришедших разделить светлую радость. Может это как-то связано с выражением: человек – раб божий? Я, конечно, и раньше это словосочетание слышала, но задумалась впервые.
Почему раб? Ведь Бог сотворил человека, творил, когда создавал. Выходит, сотворил раба себе? Зачем? Какой раб может просто любить или возлюбить и себя, и ближнего. Нет, это не по-божески. Очень уж по-человечески…
«На колени. На колени передо мной», – вспомнила я и, усмехнувшись, подумала: «Захотелось почувствовать себя богочеловеком? Только не со мной, дешёвка».

В понедельник в школе я не стала рассказывать Инке о рамсах на капустном огороде, но попыталась расспросить у неё о Люде Чернышёвой. Инка много не сказала: Люда ей была не интересна, вернее для неё этой девушки, как бы и не существовало. Да и вообще в настоящее время для Инки всё отошло на второй план перед новой её идеей фикс. А заключалась она в том, что буквально в следующие выходные село Константиновка отмечало свой столетний юбилей. На спортивные соревнования в честь праздника в эту деревню везли школьные мужские команды по баскетболу и волейболу. Инка предлагала поехать с ними.
– Ну, поедим и что? – еле скрывая раздражение, спрашивала я.
– Лобанов, – был один ответ.
– Что изменится в Лобанове в этой деревне?
– Все после соревнований уезжают, а Глоба с Лобановым остаются. И мы с ними. Представляешь, мы столько времени будем вместе? Стопудово Лоб у меня в кармане, – шептала на уроке Инка и сжимала при этом кулак так, как будто поймала в него муху.
– А с чего это они останутся там?
– Глоба из этой деревни.
– Глоба из деревни?
– Да. Мать с отчимом живут здесь, а он с бабушкой в Константиновке. Он к нам уже, как все деревенские, в среднюю школу приехал.
– А Люда Чернышёва?
– Людка? А причём здесь она?
– Да нет, я просто спросила.
– Да ты уже второй раз про неё спрашиваешь. Тебе что спросить больше не о чем?
– Ну, всё-таки?
– Да, из какой-то деревни. Приехала, выпендривалась. Она там у себя звезда была, а тут её быстро пообломали. Теперь она – ничто.
– А кто обломал?
– Какая разница. Не фиг звездиться.

«Так, – думала я, пока Инка нашёптывала мне план «захвата» Лба в Константиновке, – толпа «звёзд» не любит – не секрет, а «звёзд» низвергнутых – презирает. Они уже ничто. Такие, как Глоба, себя нигде не потеряют, а вот Люду сломали на раз- два. Почему? Слишком там, у себя, ей было легко стать звездой. Есть лидеры по ситуации, а есть по своей сути, всегда и везде».
А сломали девчонку жёстко. Кто – знаю, а вот интересно – как?

– Сразу всё не получается, – говорила умные слова Инка. – Нужно немного подсуетиться, – продолжала она, мешая мне думать о своём.
– Почему бы красивой девушке, – Инка поправила грудь и поиграла глазками, – не быть счастливой и всем довольной? Нет, без приколов, мне кажется, что там у нас всё клёво сложится.
Это классно, но мне так пофиг, как сложится у Инки с Лобановым.

В конце своего урока Татьяна Витальевна попросила меня, как уже сдавшую тетрадь с контрольной работой, отнести какую-то папку завучу. Иду не спеша по пустому коридору, а навстречу – тот урод – друг Шишловой.
Идёт, улыбается на все зубы и говорит: «Привет», а я смотрю мимо. Я не говорю ни слова. И, уже пройдя, мне в спину:
– Корова.
– Урод, – говорю я, обернувшись. И в который раз в своей жизни жалею, что не могу материться. Моя подруга Анита сейчас бы, обворожительно улыбаясь, такое выдала, что их садовник потерял бы дар речи, зато её башлёвый папашка остался канкретна доволен.
Во время большой перемены, когда мы переходили в кабинет химии, на лестнице, где встретились наш и «В» класс, мне кто-то подставил ножку и, если бы не Хомячок, подхвативший меня в последний момент, я бы хорошо грохнулась на ступенях.
Моя жизнь грозила стать непростой. Я не испугалась, в конце концов, мне доводилось и не в таких переделках бывать, пожалуй, и здесь разрулю. Но войны, ой как, не хотелось.
«Привет!», – сжимает в приветствии кулак Глоба, и подмигивает. Мы стоим с Инкой возле спортзала, якобы у большого зеркала, а на самом деле поджидаем Лобанова с урока физкультуры.
«Мы с тобой одной крови, ты и я», – приходят мне в голову слова из «Маугли», когда я смотрю в след уходящему Глобе.

Бэшники шумно выходят из раздевалок.
– Привет, – задержался возле нас Лобанов, улыбаясь самодовольно.
– Ты классно выглядишь, – сказала ему Инка и уважительно потрогала его бицепс.
-А ты что-то сегодня не очень, – ответил Лоб. И опять эта наглая фирменная улыбка от Лобанова. А рядом, как всегда, Голицын.
Я ни на йоту не верила в бескорыстность дружбы этих двоих: Лоб явно самоутверждался за счёт Голицына, для которого Лобанов и щит, и меч в одном лице.
Хуже всего, что он и за счёт нас, торчащих здесь, как два сибирских сухостоя на ветру, делал то же самое.

Я сидела за столиком в школьной столовой, задумавшись, пока Инка стояла в очереди перед раздачей.
– При-иве-ет, – передо мной красавица Лиза, вся улыбающаяся, миндальная и приторная.
– О чём задумалась? Или уже есть о чём?
– Как всегда, когда есть чем. А у тебя ко мне дело?
– Боюсь, у тебя случится дело, как у твоей подружки и кивает в сторону, где, оказывается, уставившись в тарелку, доедала свой обед Чернышёва. Я встала и пересела к Люде за столик.
– Привет, – нехотя выдавила из себя подошедшая к нам с разносом Инка, как будто не было уже трёх уроков вместе с Чернышёвой Людой в одном классе.
– Какого хрена? – зло шептала на химии Инка.
– Объясни. Почему нельзя сесть со своей одноклассницей за столик?
– Потому, что я не хочу.
– Что-то личное? Или овце Шишловой она не нравится?
– Ты, конечно, не эта дура Чернышёва, но лучше не нарывайся.
– Это твоя жизненная позиция. У меня – другая.
– Это просто совет.
– Судя по тому, как он прозвучал, в случай чего – ты же меня предупреждала.
– Ты о чём?
– Да были у меня уже такие подруги, с которыми мы на дискотеки ходили, – сказала я и отвернулась. Передо мной сидела ровная спина Марийки.
До конца уроков мы с Инкой не сказали друг другу ни слова. Я теперь совершенно точно знала, что Инка, нет ни то, что она ненадёжная подруга – это я знала, как только она в первый мой день в этом классе подсела ко мне, теперь я не сомневалась, что Инка в курсе, как опустили Чернышёву.

Вечером, когда, наконец-то, выполнив всё домашнее задание, ко мне зашла Катя, я с порога начала расспрашивать её, рассказав, конечно, о Лизкиных угрозах, что же случилось у запуганной худенькой Чернышёвой и у школьной красавицы Шишловой. Катя рассказала всё, что знала, а знала она немного, но и это немного много меня удивило. Оказывается, весь сыр-бор случился из-за Костика Рывчака, который, в общем, не такой уж веселый парень Костик, а движняковый пацан Костя Рывчак. И, несмотря на его длинноватый нос и угреватое лицо, пользуется вниманием у девчонок, а Лизка просто по-дурному в него влюблена. И любовь эта усиливается муками оскорблённого самолюбия: Рывчак в упор не видит Шишлову. Симпатичной и непосредственной девочке, никогда ни кем не пуганой Люде Чернышёвой, какой она приехала из своей деревни, он тоже понравился, а скрыть это она не смогла. И как только Костя начал проявлять к Люде интерес, девушка странно изменилась. Что случилось, Катя не знает. Девчонки в классе шептались, но она не вникала. А начались эти резкие изменения со Дня Святого Валентина.

С Инкой мы на следующий день помирились. О Люде больше не говорили. Пока.
Инка в течение дня несколько раз обращалась к Чернышёвой с какими-то пустяковыми разговорами. Когда на перемене мы встретились с Рывчаком, я, не поздоровавшись, прошла мимо. На его лице, на мгновение появилось удивление, потом ухмылка, а потом он неторопливо пошёл дальше. Как бы мне ни хотелось, чтобы Костя не был участником этой грязной истории, без него явно там не обошлось.

Может, поехать всё-таки с Инкой, – решила я, гуляя в пятницу после школы по посёлку.
Бабушка попросила Фросю протопить вечером баню. Инка покрасила мне волосы. Утром я проснулась пораньше и с удовольствием, которого уже давно по этому поводу не испытывала, уложила свои мягкие и блестящие от всех бабушкиных травок волосы в причёску. И стала похожа на дворянскую девушку накануне первого бала.

Торопясь к школе, откуда автобус увозил ребят в Константиновку, я думала, как мне объяснить: зачем я потащилась на этом праздник. Мне он для чего? Но никому не было до этого дела, да и, кроме нас с Инкой, в автобусе ехали посторонние девчонки – знакомые школьных спортсменов. Доехали быстро и весело. Лобанов всю дорогу спал, положив голову Инке на плечо – хорошее начало.
Нас ждали у местной школы. Встретив, без долгой раскачки мальчишек повели в раздевалку готовиться к игре. Против наших ребят Константиновка выставила свою сборную, составленную из игроков разных поколений. Образно говоря, за честь села на спортивное поле вышли все: и отец, и сын, и старший брат.
Наших пацанов обыграли, но зато после игры вкусно и сытно накормили, чаем с блинами напоили, в дорогу собрали и, к нескрываемому сожалению местных девчонок, дружно проводили.
Мы с Инкой остались отмечать столетний юбилей с константиновцами. Не помню, чтобы они нас об этом просили. Все праздничные выступления, а перед этим торжественная часть, прошли ещё до нашего приезда. Оставался банкет, который намечался в сельском доме культуры. Мы сиротливо стояли в фойе этого здания. Когда гости потянулись в зал, где были накрыты праздничные столы, Лоб подошёл к нам.
– Ну, что стоите?
– ???
– Пошлите скорее, я вам места забил.
Лобанов действительно забил нам места за столом среди сельской молодёжи, взрослых ребят. Сам же с Голицыным сел среди наших ровесников. К слову сказать, их было совсем немного за столом. Нас дружно осмотрели, девушки, все как одна, сделали недовольные мины. Завидная солидарность. Все быстренько выпивали и закусывали. Несколько, постоянно отвечающих на реплики гостей, звонко смеющихся молодых женщин, наверное, это и была та самая категория «бойкие бабёнки», разносили дымящиеся блюда.
Мне начали подмигивать. Я покосилась в сторону Лобанова. Лобанов налегал на пельмени.
Среди окружающей нас молодёжи я обратила внимание на двух парней в одинаковых серых костюмах и одного цвета рубашках. На этом их схожесть заканчивалась. Один был высокий, черноглазый, с широкими бровями, явно красавчик. Второй – светлый, круглолицый, с широкими плечами, среднего роста парень. Когда кросавчег уже нетерпеливо перебирал ногами, как застоявшийся жеребец, широколицый, не суетясь и не отвлекаясь, ел и выпивал, чокаясь своим стаканом с рядом сидящими.
От стола, где сидел Лобанов среди местных красавиц, доносились взрывы хохота. Должно быть, Лоб травил свои плоские байки, а эти непритязательные фермерши были в восторге. Уверена, они и половины не понимали из того, о чём трепал этот самодовольный ловелас.

Когда мы вышли из-за стола и стояли в фойе дома культуры, к нам наконец-то подошёл Лоб. Как ни странно, но он куда-то торопился.
– Извините, девчонки, тут такое дело… Одна чувиха, которая мне здеся давно нравилась, наклёвывается. Ну, в общем, у меня, кажется, сегодня удачный день, – Лоб хихикал и буквально потирал руки. – Знаете, сердце красавиц так переменчиво. Лоб заржал, как всегда довольный своей шуткой, чмокнул Инку в щёчку и быстро пошёл в сторону толпившихся уже у входа местных девчонок.
Ну да, красавицы они такие: вчера ты ей и на хрен не сдался, а сегодня, увидев тебя в обществе клёвых девчонок, решает, что такой парень нужен и ей.
– Такая корова нужна самому, – закончила я свою мысль вслух, провожая взглядом выходящего из здания Лобанова.
Инка стояла рядом и, как тупая рыба, шевелила обведёнными губами, глаза её наливались слезами.
– Инна, ты только не реви. Ну не реви здесь, пожалуйста. На нас смотрят, – просила я её, обворожительно улыбаясь в зал. Я отвела её в сторону и отвернула к окну. – Держись, подруга, сейчас пройдёт, – сжимала я её руки.

Так, жизнь прекрасна. А козлы они везде одинаковые: и в крутом городском клубе, и на этой деревенской тусовке.

Я ужасно разозлилась на Лобанова. Это было подлое кидалово. Случись со мной такое, я бы полжизни потратила на поиски того, кто сделал бы из него инвалида. Но вспомнила, какие усилия приложила Инка, чтобы оказаться здесь, и подумала, что такие понятия как «человеческое достоинство» и «женская гордость» были для неё весьма не свойственны. Пожалуй, разбитого носа Лобанову хватит. И я это сделаю без каких-либо свидетелей, тем более Инки.
– Привет, – к нам подошёл Голицын, – предлагаю погулять, а потом вернуться сюда на дискотеку.
– На дискотеку?
– Да, сегодня здесь дискотека до утра в честь праздника.
– А фейерверки будут?
– Нет, фейерверков, думаю, не будет, – на полном серьёзе отвечал Голицын.
– И никакие автобусы уже не идут в район?
– Это уж точно нет.
Подошёл Глоба. Я спросила, когда идёт отсюда автобус и есть ли такси? Он сказал, что первый автобус утром в семь часов, а в деревне есть дядя Миша, который занимается извозом. Мы пошли к дяде Мише, дорогой Голицын исчез, не попрощавшись. Наверное, торопился воссоединиться с верным другом и чмом Лобановым.
Дядя Миша, плотно закусив и крепко выпив на праздничном обеде в сельском доме культуры, не подавал никаких признаков жизни на родном диване.
– Это надолго. А завтра начнётся опохмел, – обречённо махнула рукой его жена.
Мы стояли на деревенской улице. Темнело. В домах зажигались огни. С разных сторон слышалось пение, где-то недалеко громко разговаривали и смеялись с каким-то визгом.
– Придётся вам, девчонки, эту ночь провести со мной, – сказал нам Глоба.
– Подружки на ночь, – добавила я.
– А спать где будем? – поинтересовалась измученная Инка. – Я бы сейчас рухнула где-нибудь.
Мы пошли, куда вёл нас Глоба.
– Алис, прости, что так по-дурацки получилось, – не смотря мне в лицо, говорила дорогой Инка. – Ещё, знаешь.. вообщем здесь… Да, ладно, потом. Вообщем, извини, – бормотала она, и мне почему-то показалось: извинения – не главное из того, что она хотела сказать. Была ещё какая-то история.

Из дома, к которому мы подошли, доносились музыка, громкие голоса, смех. Мы вошли. В доме толпилась молодёжь, середину просторной комнаты занимал стол, накрытый как-то тяжело, по взрослому: вазы и блюда с салатами и закусками стояли на нём плотно друг к другу. По всему периметру – бутылки водки. Ого, – подумала я. – Кто это всё съест и что будет с тем, кто всё это выпьет? Боюсь, у нашей истории может быть серьёзное продолжение.
Все суетились, куда-то собираясь. Девчонки подкрашивались, хотя на их лицах, как и на их столе, не было свободного места от косметики. Мы с Инкой сидели на подлокотниках одного кресла и тупо наблюдали за чужим праздником. Девчонки на нас недовольно косились, но молча. Глоба был здесь явно своим парнем, уважаем и обожаем.
Неожиданно меня вызвали во двор. Я вышла одна. Со мной хотели выйти ещё люди, но Глоба не позволил. Он сказал странную фразу: «Всем сидеть». И я вышла одна. Эта его фраза и поведение компании, даже через интригу вызова, очень меня удивили. За то короткое время, пока я надевала куртку и выходила из дома, мой личный жизненный опыт подсказывал только один вариант: я кому-то приглянулась из той компании за столом, а это ни есть гут. Но вспомнила Глобу, и отмела эту догадку: не таким бы в этом случае было его лицо.
Я вышла, недалеко от крыльца, чуть в сторонке стоял мальчик. Удивительно, но мальчик был каким-то образом мне знаком. Хотя, ясное дело, я видела его впервые.
– Это ты… Алиса? – первым начал разговор странный мальчик. Мальчишке было лет тринадцать. Как только он заговорил, я почувствовала запах спиртного, совсем легкий, но стало неприятно. Подумала: «В деревне, что с третьего класса бухают?» Мальчишка молчал и я тоже. Он ничего дурного не сказал, но взгляд у этого незнакомого мальчика был вызывающим, поэтому я не знала, как мне с ним разговаривать. Немного помолчав, спросила, ласково:
– Что ты хочешь мальчик? Ты потерял маму?
Мальчик на миг растерялся.
– Нет, просто тебя дурру хотел увидеть. Мальчик волновался и у него немного дрожал голос.
– Ладно, не будем. Поговорим как взрослые. Что случилось? Тебя как зовут?
– Димка, – и совсем тихо, – Комаров.
Но я услышала. Мама не знала, что я знаю, как зовут моего отца. Моего отца звали Виктор Комаров, хотя моё отчество Андреевна. Маслова Алиса Андреевна. Маслов Андрей – это мой дедушка. Широкоплечий, с большими кулачищами. А передо мной стоял худенький подросток, с большими глазами, чётко очерченными, как у меня, губами и с таким же, как у меня, высоким лбом. Мы молчали, мальчика эта ситуация тревожила больше, чем меня. Мальчик явно не готов был к появлению у него сестры. Я тоже не знала о существовании Димки, а тем более в этой вот конкретно деревне. Теперь я, без сомнения, знала, о чём мне Инка желала, а вернее, должна была рассказать. Я знала: где-то и у меня есть отец – как же иначе? А если он не лётчик и не погиб, спасая мирно спящий город, то у него, в принципе, могли быть дети. А вот Димка Комаров не подозревал о моём существовании. А чего это ради, я должна была быть? Какой же гад этому хмырёнку накапал про хмыря?
– Здравствуй, – сказала я и, подойдя к нему, обняла. Не знаю, почему я это сделала? Позже, когда я, как обычно, всё себе объяснила, я поняла. Я прижимала его к себе, а он испуганно упирался, но потом, обведя взглядом пустынный двор и улицу за забором, успокоился, но я уже отпустила его.
– У тебя есть ещё братья или сестры?
– Ну, да. Ленка, сестра. Она на мамку похожа, а я – вылитый батя.
– А Ленке сколько лет?
– Не помню, кажется восемь или девять.
– А у меня никого нет. Ну да, теперь вот ты будешь.
– А Ленка?
– Мне тебя хватит. Как-то Ленку я не воспринимаю.
Димка посмотрел на меня как на странную. Наверное, решил, что я слегка с придурью, как все городские чувихи. Или нет, он скорее подумал, что я пьяная. Праздник же. А я, правда, вела себя, как пьяная: попыталась Димку погладить по щеке. Он резко отшатнулся. Теперь у него точно не возникало сомнения, что эта городская, свалившаяся на голову, так сказать, сеструха набухалась. Праздник.
Потом, когда я рассказала Катьке эту историю, она уверяла, что Инка не хотела мне навредить: «Пойми, она думала, что может быть обойдётся, и ты не узнаешь о своём отце в этой деревне». Я понимала, разумеется, у неё не было ни какого намерения, но, в последний момент узнав от матери, что в деревне, куда мы с ней собрались: «живёт Витька Коморов, от которого Ленка Маслова девку- то эту, Алиску родила», Инка не сказала мне об этом, чтобы не сорвалась так хорошо ею собранная история любви с Лобановым. А всё испортил этот придурок Лоб.
«Да-а-а, Алиска, вляпались мы с тобой», – шептала Инка в понедельник на математике. И подкатывала театрально глаза. Математичка Зоя тут же сделала ей замечание.
«Да, вляпались мы, конечно, – подумала я, – но по-разному».

Когда все мальчики и девочки из этого дома ушли на дискотеку, нам тоже пришлось уходить. А так хотелось посидеть в темноте и тишине.

На ночную дискотеку в дом культуры пришла не только молодёжь. Было много людей постарше. В зале я видела даже старичка в компании трёх веселых теток непонятного возраста. Увидела я и знакомую компанию взрослой молодёжи – бывших соседей по столу, уже крепко пьяненьких. Были здесь и Чук с Геком в одинаковых пиджаках. Звучала хорошая музыка. Я вспомнила ностальгические рассказы мамы о танцах её молодости, эпохи вокально-инструментальных ансамблей и живой музыки. Местные ребята исполняли не только всем известные песни, но и свои, которые были в этом селе популярными. А когда они спели песню о матери, зал зааплодировал и закричал «Браво-о-о!» Кажется, такие песни называются «Шансон» и ещё мне, кажется, они имели бы успех и у большой аудитории.
Когда начался медленный танец, к нам подошёл местный парень и пригласил Инну, Глоба пригласил меня. После танца парень, не сказав ни слова, исчез в веселой толпе односельчан. Когда в следующий раз зазвучала медленная музыка – всё повторилось.
– Странные ребята в этой деревне, – сказала я Инке. Мы хмыкнули.
– Ну да, у вас другие, – буркнул Глоба и откровенно недружелюбно посмотрел на меня.
– У нас разные, – как могла миролюбиво ответила я и, как дебилка, принялась улыбаться в зал.
Время от времени к нашему трио подходили ребята, общались с Глобой, бросали на нас любопытные взгляды и отходили. Два раза Глоба выходил из зала. Когда он вышел во второй раз, к нам подошёл один из «близнецов», тот который повыше. Он уже не раз проходил мимо, подмигивал мне, затем становился невдалеке и устремлял на меня, как он, наверное, думал свой неотразимый взгляд. Разумеется, трезвым, этот красавчик, как и все они, был уверенным и самодовольным, но сейчас он даже не догадывался, что так смешон. «Близнец» пригласил меня на танец, крепко и больно схватив за руку. Становилось не смешно. Я сказала, что с пьяными не танцую.
– Что? – красавчик был потрясён. – Ты что мне отказываешь? – не мог прийти он в себя.
– Нет, просто она, понимаете, не танцует, – попыталась развести ситуацию Инка. Парень, даже не взглянув в её сторону, так оттолкнул Инку, что она чуть не упала.
– Ты? Мне? Отказываешь? – гипнотизировал он меня взглядом.
Я тупо, на автомате повторила: «С пьяными не танцую», с тоской осознавая, что здесь нет ни охранников, следящих за порядком, ни знакомых, на которых иногда можно было рассчитывать. Вокруг были чужие люди, некоторые из них с интересом наблюдали за происходящим, но никто не произнёс ни слова, не то, чтобы помочь.
Неожиданно парень резко развернулся и быстро пошёл через зал к выходу. Я потом, по телефону эту сцену прокомментировала Анитке так: «обиделся и вышел поплакать».
Но там, в зале мы с Инкой облегчённо вздохнули, как две плохие пловчихи, нащупавшие ногой дно. Когда парень уходил, на его пути вырос второй «близнец», круглое лицо выражало вопрос, красавчик отстранил его, похоже что-то сказав, и быстро вышел из зала. Второй «близнец» поспешил за ним. Вскоре показались Глоба, тот парень, что приглашал Инку и ещё один долговязый, из тех, которые были в доме с накрытым к празднику столом. По их лицам было понятно, что они в курсе инцидента, но никто из них не проронил ни слова на эту тему. Правда, Инка слышала, как долговязый парень тихо сказал Глобе: «Лучше свалить», и через время Глоба предложил погулять.
«Да, – сказала Инка, – а то что-то тут шумно и душно». И мы вышли. Первым шёл Глоба, мы за ним.
В дверях нам встретились двое из знакомой компании взрослой молодёжи за столом. Один из них всплеснул руками «А, это ты, красотка», – и заслонил собой нас с Инкой от Глобы и его друзей. Приятно, конечно, быть красивой девчонкой, но… «Ты клё-ё-ёвая», – лезет ко мне и дышит прямо в лицо сивушным перегаром парень, а я не успеваю даже увернуться, и приходится просто упираться рукой и брезгливо вздрагивать.
– Эй, руки убери, – кричит Глоба через головы и, с психом отталкивая взрослых парней, пробирается ко мне, хватает меня за руку и с силой тянет. Но не тут-то было. Парень рассержен, хватает Глобу за плечо, матерится. Рядом недовольные крики. Кто-то удерживает парня и уговаривает, успокоиться и «плюнуть на сопляков». Пока этот шум и уговоры. Мы стоим на ступенях. По мне бы лучше убежать. Всё-таки это взрослые ребята, а не какие-то старшеклассники, пусть даже такие, как Глоба. Парень выбирается на крыльцо и разборки неизбежны. Наши держались достойно, к ним подошли ещё ребята, но тут появилась высокая красивая девушка. Она взяла разошедшегося парня под руку и увела. Любитель красоток поворачивался, грозил кулаком «соплякам», но шёл. Страшная сила – красота.
Ребята возбуждённо обсуждали разборки, смеялись. И ещё, когда ребята матерились, Глоба как-то виновато посматривал в мою сторону. Нормальный всё-таки он пацан.
Глоба предложил нам погулять, пока остальные натанцуются, а затем пойдём отмечать на хату. У нас с Инкой выбора не было, хотя мы обеими руками голосовали за хату и за одно кресло на двоих.
– Хоть бы Глоба нас не кинул, – прошептала Инка.
– Похоже, не кинет.
– А представь? – засмеялась Инка.
– Да, прикольно будет, – хмыкнула я.
Вот такими невесёлыми приколами мы с Инкой веселили себя. Глоба на протяжении этого бесконечного вечера больше молчал, часто отставал, чтобы ответить на звонки и эсэмэски. Мы бродили по ночной деревне, возле какого-то дома посидели на лавочке. Случайно ли, мы сели именно на эту? Может у Глобы что-то связано с этой лавочкой? А может, это дом его бабушки и на этой лавке он сидел, болтая ногами, ещё в детстве? И где-то здесь мой отец, которого я даже на фотографии не видела, у него сын Димка, похожий на меня, и дочка, которую отец называет «доченька, дочурочка». А где- то далеко, в другом мире живём я и мама. И все мы чужие друг другу люди, и у каждого у нас своя жизнь.
– А не заблудимся? – вздрогнула Инка плечами, когда мы свернули в тёмный переулок.
– Нет, здесь моя территория.
Хорошо, упираться ногами в свою территорию. А если нет таковой – блуждай в темноте, мимо чужих окон…

Погуляв по деревне, мы, не спеша и молча, подходили к знакомому дому.
– Стой! – резкий мужской голос за спиной прорвал тишину. Мы с Инкой одновременно и одинаково вскрикнули и, вздрогнув всем телом, повернулись. За нами на улице, освещаемой только светом из окон, стоял парень. По его фигуре, по голосу было понятно, что это взрослый парень, сразу бросилась в глаза борода и ещё глаза. Они горели, даже в темноте, а вернее, именно в темноте глаза дико сверкали. Глоба, не оборачиваясь к нам, протянул руку и задвинул меня за свою спину. В общем, прикрыл собственным телом. Инка прижалась ко мне.
– Стоять! – повторил свою команду этот разгневанный человек.
– Привет, – сказал Глоба и поднял руку, сжатую в кулак для приветствия.
– Отойди, – прорычал бородатый и резко махнул рукой, как будто отшвыривал Глобу.
– Нет. Давай, Борода, поговорим завтра.
– Отойди. Дай я с ней погорю один на один.
– Нет. Поговорим завтра.
– Отойди, дай мне с ней поговорить по-мужски, – кивнула эта Борода на меня. Я уже вышла из-за Глобы и догадалась, что всё это каким-то образом связано со мной.
– По-мужски разговаривают с мужиками, – сказала я. Мне было ещё страшно, но злость уже захлёстывала. Я дико ненавидела таких смелых, как этот, да и Глоба, стоящий рядом, вселял какую-то удивительную уверенность в том, что в этом мире существует справедливое равновесие сил. Позже я не раз вспоминала всё и пыталась понять: сильно Сашка испугался или нет? Но как бы он не испугался, стоял Глоба красавчиком. Вот так и отдают кровь по капельке. Наверное, это – истерика от страха, но именно так я чувствовала в тот момент.
– Отойди, дай я с ней поговорю, – взвизгнул Борода. Эх, сейчас бы нам один на один, да в глухом переулке. Нет, он бы не просто бил меня ногами, он убивал бы и кайфовал. Боже, как я хочу быть сильным, независимым и богатым мужиком.
– Помогите! – закричала Инка, и столько обиды и отчаянья было в её голосе. В доме рядом выключили свет.
В этот момент за спиной Бороды показался бегущий парень.
– Борода! Борода! – шёпотом кричал он. Борода не обернулся. К нам подбегал второй «близнец».
– Да, ты чё? – схватил он за плечи Бороду, тот резко отшвырнул его руки и стал, растопырив ноги, как боец со связкой гранат против танка. Много бы дала за возможность увидеть, как бы стояла эта Борода, если бы танк стал вдруг настоящим.
– Глоба, идите. Мы тут с Бородой разберёмся, – сказал «близнец» Глобе. Во дворе послышалось какое-то движение, и мужской голос прокричал:
– Эй, мужики, вы там чё? и дальше крепким матом. И здесь же истеричный женский голос:
«Гриша, зайди! Гриша, я тебя прошу», но Гриша приближался, матерясь и шатаясь.
– Ноги делаем, – громко прошептал «близнец». Глоба схватил меня за руку, я – Инку, и мы быстрым шагом, прижимаясь к заборам, поспешили дальше. За спиной слышался обиженный голос Гриши, прерываемый умоляющим женским.

– Что там за движняки? – спросил у Глобы парень во дворе знакомого дома, куда мы через несколько шагов вошли.
– Пьяные, – ответил Глоба.
– А-а-а, – лениво протянул парень и понимающе хмыкнул.
– Будешь? – протянул он Глобе раскуренную сигарету. Глоба замялся, но потом, махнув рукой, пошёл в дом. Мы следом. Представляю, как мы его с Инкой уже достали.

В доме только сели за стол. Все парами. Пацан, который приглашал Инку танцевать сегодня на дискотеке, тоже сидел рядом с пухленькой белобрысой девочкой.
Едва войдя, мы почувствовали себя чужими в этой компании.
Нас троих посадили на диван, четвёртым, возле Инки, уселся парень, который курил во дворе и вошёл за нами следом. Но его девушка тут же поменялась с ним местами. Наверное, где-то здесь и девчонка Глобы. Я осмотрела всех сидящих. Нет, свободных девушек нет. Значит, распсиховалась и ушла. Глобе предстояло ещё и с ней улаживать отношения.

О том, что напилась, я поняла, как только, перевернув тарелку на себя, совершенно спокойно вернула её на стол и невозмутимо стала сгребать со своих колен салат и класть его обратно на тарелку. Глоба посмотрел мне на колени и продолжал есть. Его невозмутимость вызывала уважение, как-то знаете, по-мужски это. Анитке по телефону, я рассказывала об этом, как о признаке воспитанности, помните, воспитанный – это не тот, кто не прольёт соус на скатерть, а тот, кто не заметит, как другой его пролил. Мне всё больше и больше нравилось происходящее вокруг. А вокруг ели и пили, кричали и смеялись. Я всё это слушала как сквозь вату. Буквально, потому что мне заложило уши. И вообще наплевать на всё, что происходит за столом. Воспринимаемый мир сузился до Глобы, сидящего справа, и до Инки, сидящей слева. Если бы мне совесть позволила, я бы и её исключила из него. Она мне была не интересна.
Закончилась эта супер мега-тусовка банально. Все, поев и выпив, примитивно разошлись парами. Мы остались втроём за столом.

Глоба положил свою руку на мою, лежащую у меня на колене. Я вздрогнула от отвращения: мне показалось, что он сейчас начнёт лапать меня за коленки.

– Да, ладно, – говорит он, – расслабься.
Берет мою руку и подносит к своим губам. Я вздрагиваю, непроизвольно и легко. Глоба усмехается:
– Трусишь?
Я молчу. Глоба приближает своё лицо. Его насмешливые глаза.
– Ты такая смелая была с Бородой…
Он дотрагивается губами к моим, и я просто закрываю глаза, чтобы не видеть его глаз.
– Трус», – шепчет Глоба, и мы целуемся.
«Я, наверное, дура», – думаю я, но знаю, что нет.
Где-то на втором плане сознания возникла мысль, что у него в этой деревне есть отличная возможность научиться, так классно целоваться, но потом я решила, что мысль эта пошлая и больше не думала её.
Почему у меня нет отвратительного чувства вины? Напротив, мне хорошо и спокойно. Мне захотелось прижаться к Глобе и заплакать у него на плече. «Синдром безотцовщины», – с умным видом произнесла бы наша психолог, к которой моя мама постоянно обращалась, совсем не замечая, что у «школьного психа» всегда один диагноз, и регулярно передавала ей через меня подарки. Все были довольны. Я не меньше их обеих: с меня снималась всякая ответственность за мои выходки – синдром безотцовщины. Кто виноват?
Инка заняла освободившуюся часть дивана; сначала свернувшись калачиком, а потом, вытянув за нами свои ноги, счастливо похрапывала, иногда дёргаясь и вздрагивая всем телом, как ребёнок.
Утром я тоже ненадолго уснула, положив голову Глобе на плечо, проснувшись, спросила:
– Саш, я хорошая?
– Когда к тебе привыкнешь, ты ничего.

Как-то ночь прошла незаметно быстро. Когда я, Инка и Глоба вышли на улицу, на горизонте начало светлеть небо. Трава покрылась белой росой. Кругом тишина.
На автобусной остановке уже стояли две тётки. Обе приветливо поздоровались с Глобой, одна начала расспрашивать про бабу Дуню. Когда подъехал автобус, пассажиров на остановке вместе со мной и Инкой было всего шестеро – деревня отсыпалась от праздника. Я была уверенна, что Глоба, проводив нас, тоже отправится домой спать, но он прошёл с нами в салон автобуса. Я запротестовала. Глоба молча сел рядом. Молча взял мои руки в свои.
– Саш, у тебя, наверное, здесь есть девчонка?
– Уже нет.
– Как-то нехорошо получилось.
– Мне кажется, наоборот, всё так клёво получилось, – тихонько засмеялся Глоба и поцеловал меня в ухо. – Ты самая лучшая девчонка на свете, – прошептал он. Мне было приятно, но при дневном свете всё как-то выглядело иначе, чем вчера на диване. Было немножко тревожно и немножко стыдно.
Сашка проводил меня до поворота в наш переулок.
Мы договорились встретиться снова.

Утром в своей комнате, наконец-то избавившись от заколок и шпилек, расчесав волосы, я думала, что давно не испытывала такого стыда и такой злости, как сейчас. Я злилась на глупую Инку, на классного парня Глобу и, конечно же, на этого болвана Лобанова. Сильнее всего мне было стыдно и обидно за себя. Никто из них не догадывался, но я-то знала: самой непорядочной в этой истории была я. И когда я рассказала об этом Кате, естественно опустив подробности с поцелуями и объяснениями, в надежде услышать успокаивающее: «Да ну, не мучь себя – ты не могла поступить иначе», Катюха промолчала. Катя пришла узнать, как мы съездили, когда я только что собиралась поспать. Она буквально потирала руки от нетерпения узнать: как там у Инки с Лобановым?
Я рассказала ей про наши злоключения, сказав, что Инка, как последняя дура, поругалась с Лобановым, а человек чести Глоба спасал нас до утра от ужасов джунглей. Катя как-то погрустнела.
Она по-прежнему интересовалась нашей поездкой, но я подумала: она не искренняя. Что-то изменилось.

– Во! Лоб козёл, – трещала Инка по телефону ближе к вечеру, после того, как выспалась и отошла от потрясений вчерашнего дня. Ей не терпелось посыпать солью свои кровоточащие раны. – Я его после всего в упор не вижу, – сказала Инка, как будто приговор о пожизненном заключении объявила.
– А что с Глобой теперь? Он классный пацан. За ним знаешь, сколько девок убивается?!
– Не знаю. Как-то неудобно после всего так резко перестать общаться. Если он придёт, я пойду с ним погуляю.
– Кстати, – как бы, только что вспомнив об этом, произнесла Инка,- Катька Щербакова тоже влюблена в Глобу… с первых же дней появления его в нашей школе.

Походу, Лобанов не единственный здесь козёл.

Вечером Глоба позвонил. Я вышла. Он стоял на углу и курил, когда увидел меня, резко бросил сигарету в сторону. Мы долго гуляли с ним, пока я не замёрзла. И нам было о чём поговорить. С ним было интересно. Когда мы прощались на углу, мне показалось, что Глоба хочет меня поцеловать. Я испугалась.
– Встретимся? – спросил он, когда я сказала ему «Пока».
– Встретимся, – сказала я, – земля круглая.

– Будь осторожнее, Алиса, ты девочка умная. Будь осмотрительнее в чужой стороне, – говорила вечером по телефону мама, но мне кажется, я уже переросла её советы.

– Бабушка, вот не в молодости, а потом ты дедушку любила? – расспрашивала я бабушку, когда мы пили чай с горячими ватрушками. И когда я на диету сяду?
– Я его всю жизнь любила. Ты только ни кому не говори, а то люди подумают, что я спятила. Как-то не принято было женщинам любовь свою выставлять.

И где сейчас эти женщины? – подумала я. – Да и кому мне говорить? И почему бабушке не пофиг, что люди подумают? Такой умный человек, а такая тупая зависимость от чужого мнения.
– Ты позвони нашим, пусть Валерка забежит утром – я и на них ватрушек настряпала.
– Бабуль, тебе трудно было одной? И мама уехала и дядя Семён.
– Сильно плохо. Я ни на что не могла найти силы, целыми днями лежала в холодной хате. Потом я подумала, что каждому своя жизнь дана. От моей меня никто не избавит, и никто за меня её не проживёт. И что ж я свою жизнь, Богом мне данную, сама же поганю?
Я слушала, положив голову на руки, и обдумывала каждое бабушкино слово. Сразу и не оценишь.
– Вот я настрадалась, пока моя голова додумалась до этого. Зато потом стало легче, – договорила бабушка.
Какая бабушка у меня умная. Часто бывает, кто-то ноет, жалуется на жизнь. А ты смотришь со стороны и думаешь: да ты другого и не заслужил. Элементарно, бабушка любит свои цветы, возится с ними. Все, кто входит, восхищаются и удивляются: какой цветник в этом обычном дворе. И никто: «Это ж, сколько сил и души вложено в такую красоту». Сами по себе вон только лопухи за забором растут, а цветы нужно посадить и ухаживать.

Осень заканчивалась.
За окном лил дождь. На уроке было скучно. Химичка что-то монотонно бубнила про какие-то химические изменения, выписывала на доску формулки, близоруко всматриваясь в тетрадь, подрагивающую в левой руке.
– За столько лет могла бы и выучить, – шепнула я Инке.
– Не, она уже, что и знала – давно забыла, – покачала головой Инка.
– Старческие изменения.
Голову я подняла, когда химичка принялась громко отчитывать Хомячка, стоящего и еле помещающегося за своей партой. Наверное, учителя, когда собираются у себя в учительской на большой перемене, договариваются какими словами с нами разговаривать. Иначе как объяснить, что они все говорят: «ты, что на своих тетрадях блины пёк?» или
«ты лучше себе по голове постучи», а опоздавшим – «спасибо, что вообще соизволили прийти» и передают эти свои дурацкие фразы друг другу по наследству от старшего поколения младшему. Вот этими своими любимыми, давно надоевшими, устойчивыми словосочетаниями химичка отчитывала Хомяка. Серёга пыхтел, переминался с ноги на ногу, ковырял ногтем крышку парты, но химичка явно завелась.
Я подняла руку. Никакого внимания. Я потрясла поднятой рукой. Химичка, мельком взглянув на меня, продолжала мучить свою лёгкую жертву.
– Разрешите мне выйти, я не хочу присутствовать при унижении человеческого достоинства, – громко и чётко сказала я.
– Что-о-? – вся повернулась ко мне химичка. – вы решили сорвать мне урок? По её лицу было видно, что она именно этого хотела.
– Выйди сейчас же из класса, Маслова! – звонким и каким-то помолодевшим голосом прокричал этот божий одуванчик. Щеки её порозовели.
– Мария Ивановна, разрешите мне выйти, а когда вы закончите нарушать закон об образовании, я войду.
– Маслова, встань и выйди вон, – четко проговаривая каждое слово, произнесла Мария Ивановна. Я встала и вышла. Это был известный прикол в моей бывшей школе.
Немного постояв перед окном в коридоре, я вошла и тихо села за парту. Мария Ивановна сделала вид, что не заметила меня. На том и кончилось. Мне понравилось, что многие мои одноклассники сделали при этом недовольные лица, но были, конечно, и такие, которые подхихикивали. В моей бывшей школе этот, хоть и бородатый, прикол веселил народ всегда.
Скажи мне, над чем ты смеёшься, и я скажу тебе, кто ты.

Сегодня ко мне под окно, на наши берёзы, прилетал дятел. Симпатяга. Долго стучал носом по стволам, перелетая с одного дерева на другое. Я впервые видела дятла не на картинке.

Выпал первый лёгкий снег. Его затоптали, разнесли сапогами по тротуарам, дворам и улицам.

Однажды вечером Глоба принёс мне букет из веток рябины с алыми гроздьями. Ягоды казались не настоящими, а как бы выточенными из рубина. Я поставила его в керамическую вазу, и у меня в комнате стало светло. Ночью выпал снег.

Глоба теперь не ждал меня на углу переулка, а подходил к калитке и звонил.
«Ты, Лиска, валенки обувай – теплее будет», – сказала мне бабушка на следующий вечер, как только увидела, насколько я возвышаюсь на своих каблуках над Глобой.

Приближался Новый год, приближались каникулы. Мальчишки из нашего класса осенью были на турслёте возле какой-то дальней деревни, окружённой лесами и вот с того времени вынашивали идею зимнего лыжного похода по тем местам. Представлялось это так: с лыжами и вещами по железной дороге добираемся до тех лесов, выходим на маленькой станции, что-то вроде разъезда, там есть небольшое здание вокзала. Идём на лыжах, вечером возвращаемся к этому вокзалику, скидываем вещи. Ночуем и на следующий день тем же ходом домой. Девчонкам идея понравилась. Татьяна Витальевна, выслушав предложение мальчишек, не только наши восторги не разделила, но отказалась разделить с нами этот поход, сославшись на сломанную в детстве ногу. Но искра была брошена и пламя разгоралось. Кровь бурлила. Мы решили идти сами, даже, если так случится, без взрослых. Все единогласно были против чьих-нибудь родителей. Хотя были в нашем классе довольно спортивного вида родаки. Всё тайное становится явным – администрация школы встревожилась, собрала родительский комитет, который всё своё раздражение направил на Татьяну Витальевну. На следующий день наша Танюшка сделала неожиданное предложение: наш поход возглавит её муж Владлен Григорьевич – спортсмен, педагог и просто красавец. Где-то на стороне нашли медсестру, которая готова была за умеренную плату обеспечить медицинское обслуживание этого мероприятия. Татьяне Витальевне всё это, особенно медсестра, не нравилось, и она ходила недовольная, даже ради приличия не пытаясь скрыть раздражение.

Условие первое – едет только наш класс, никто не хотел проблем с «чужими детьми».
Мы хором уговорили Татьяну Витальевну разрешить каждому взять по одному другу под свою ответственность. Инка пригласила Лобанова, я Катю, а Катя Щербакова – Голицына.
И ещё пару пацанов из других классов появились в нашей группе. Мальчишки не пригласили никого: их устраивали мы.
После уроков все собирались в классе, обговаривали детали похода века, распределяли каждому обязанности, шумели и спорили.
– Ну, чё вы висните, – возмущался мной и Катюхой Лоб.
– Не гони волну, чувак, – дурачилась Катька, пальцуя перед раскрасневшимся Лобановым.
– Не-е-е, меня выпаривает, когда люди нормальных слов не понимают, – психовал он.
– Голицын, разговаривай с этими ты. У тебя получается, – на полном серьёзе обращался Лоб к другу. Голицын от этого предложения совсем терялся: он не мог общаться с Катей, с первых же слов начинал волноваться, затем, покраснев, зависал.
Кстати, Голицын делал самые дельные предложения: он с полной ответственностью изучил тему, посидев в интернете и пообщавшись на форумах.
После уроков меня ждал Глоба.
– Пошли, – сказал он, и мы пошли в спортзал. Там молодой, очень приятный физрук, у нас же уроки вела жилистая, вечно психованная немолодая женщина, помог подобрать мне лыжи.
– В воскресенье, – сказал Глоба, – приготовь термос с чаем, ну и мне что-нибудь пожевать.

В воскресенье я вышла к Глобе с рюкзаком, в шапочке и куртке, которую уже специально прикупила для лыжного похода на каникулах.
– Обалдеть, – сказал Глоба, когда поднял мой рюкзак. – Может, ты для него санки у соседей попросишь?
Мы вышли, дурачась и толкая друг друга, за посёлок. Благо жили не в центре.
За посёлком раскинулось огромное белое, искрящееся на солнце, снежное пространство, а за ним тёмная полоса высоких сосен. Мы надели лыжи. Глоба нудно и муторно объяснял, как застегнуть крепление, как ставить ноги, как отталкиваться палками. Но ходить на лыжах было классно. До сосен мы не дошли совсем чуть-чуть, хотя мне очень хотелось.
– А назад я тебя, что на руках понесу? – сказал Глоба.
– Ну и понёс бы.
– Растащило тебя. Ноги нужно было покороче отращивать.
Но Глоба меня на руках всё-таки поносил, немножко. И лыжи мои, и рюкзак. Представляю, как он упал, придя домой. Я так вырубилась на диване до утра. Проснулась ночью – тишина, темнота, только тиканье часов, стоящих на комоде, и уснула опять.
Все следующие дни после школы я не гуляла по посёлку, а торопилась домой: перекусить, надеть лыжи и ходить, ходить по снежному полю.

До Нового года оставались считанные дни. Обычно в это время у нас с мамой было не передохнуть от хлопот: что надеть, как выглядеть, что приготовить…
За несколько дней до праздника на нашей веранде появилась пушистая сосёнка, а на следующий вечер пришёл Валерка, поставил её в гостиной, закрепил. В доме запахло хвоей. Бабушка принесла ящик с елочными игрушками и мишурой. Валерка принялся украшать комнату, а я наряжала ёлку.

Я сопела. Волосы упали на лоб и закрывали глаза, а руки были заняты: игрушки не так уж легко вешались на колючие ветки. Валерка засмеялся, поправил мне волосы и убрал прядку со лба. У меня сердце начало таять, как мороженое в креманке. Захотелось сделать и ему что-нибудь хорошее. Может почистить ботинки?
Говорят: захватила любовь. Нет, я сама сдала все свои корабли и поплыла по волнам, покачиваясь. А вокруг синь и слепящее солнце!

– Я рад, что мы с тобой подружились, – говорил Валерка, когда я вышла проводить его и заодно подышать морозным воздухом. – Мы же друзья?
Это всё? – подумала я. – Или это что-то? Ведь друзья – это уже немало.
Мы ещё немного прошли молча.
– Точнее, я не это хотел сказать.
– Ты поспешил назвать меня другом? – спросила я и еле вымучила весёлое выражение лица, а затем ещё смогла так же неискренне рассмеяться.
– Знаешь, Алиса, мне всегда хотелось иметь сестрёнку. Защищать её и тэ дэ, и тэ пэ, – сказал Валерка и изобразил руками вертушку.
Моё сердце сначала замерло, а потом начало колотиться, сбившись с ритма.
– У тебя же есть сестра.
– Она старшая и она далеко. Она всегда была далеко, а ты, Алиска, подарок судьбы, так сказать.
«Подарок» – это так похоже на маленькую надежду. Ведь просто так не говорят девушке: «ты – мой подарок судьбы»?
– Алиска, ты мне как сестрёнка. Честно.
А это значит – всё, никаких надежд. Какие могут быть надежды у сестрёнки?
Я не смогла изобразить радость. Валерка заметил это и перевёл разговор на звёзды, которые, как фонари, горели в высоком небе. Яркие, но холодные, холодные.
Наверное, он решил, что я не хочу с ним брататься из-за своего тщеславия или как он тогда определил для себя моё свинское поведение позапрошлым летом. Впрочем, он не такой уж дурак, чтобы сейчас так думать. Кстати, к чему это он затеял разговор про старшего брата? В чём здесь прикол?

На школьную новогоднюю дискотеку я, представляя, как девчонки заморочатся с макияжем и нарядами, подкрасилась легко и распустила волосы по плечам. Надела свою праздничную юбку и на днях полученную от мамы воздушную блузку, несколько открытую для школьного бала, но бал всё-таки новогодний. И чуть-чуть бижутерии. Я получилась вся такая над землёй: лёгкая и загадочная. Я нравилась себе.
«Принцесса. Настоящая принцесса!» – восхищалась бабушка, провожая меня на дискотеку.

Было душно, шумно, полумрак и весело. Многие ребята пришли в маскарадных костюмах. Я не рассматривала никого, я имела такую счастливую возможность: не обращать ни на кого внимание – рядом со мной, сжав мою руку в своей, стоял Глоба. Нам не нужно было ни к кому подходить, ни общаться, ни на кого не оглядываться. Мы стояли, смотрели, танцевали. Новогодняя сказка. Я знала, как завидовали мне девчонки, я сама себе завидовала.
После дискотеки мы проводили Катюху домой, потом, как обычно, отправились побродить по улицам.

– Лиса, ты воздушное привидение?- спросил Глоба, когда мы прощались возле калитки.
– Нет, посмотри, – указала я на наши тени на снегу.
Глоба притянул меня к себе и прижал. «Как-то совсем по-взрослому», – подумала я. Тоска.

Утром бабушка указала на пакеты под ёлкой:
– Вон, Валерка уже подарки принёс. Розка к родне в деревню на праздник уезжает.
– А Валерка что тоже не придёт нас поздравлять?
– Валерка тоже уезжает.
– К родне?
– Да зачем они ему? В Барнаул к друзьям едет.
– А эта Надя в Барнауле учится?
– В Барнауле. Доездится жених, – в сердцах махнула бабушка рукой.

Инка два часа, не замолкая, трещала по телефону – столько, оказывается, всего на дискотеке вчера произошло. Я тупо поддакивала. «Что-то случилось?» – спросила она, почувствовав моё равнодушие к школьным событиям. «Тоска», – ответила я и закрыла ладонями лицо…

Родители Глобы уходили на Новый год к друзьям, и Глоба пригласил меня к себе.
Я отказалась. Спросить, будут ли у него ещё люди, постеснялась. Инка психанула: она была уверенна, что если у Глобы на праздник собирается толпа, то Лобанов там будет обязательно. Интересно, если ради эксперимента Лба и Инку закрыть на неделю в пустом доме, у них «сложится всё клёво» или нет? Инка надеялась, что да.
Бабушка обрадовалась, когда узнала, что я никуда не иду, и мы с ней встречаем Новый год дома. Оказывается, она уже несколько дней переживала по этому поводу.
«А не судьба запретить мне идти куда-то, если так беспокоишься?» – спросила я её очень удивлённая.
Глоба на Новый год уехал в Константиновку и пробыл там все каникулы.

Инка после праздника пришла ко мне не накрашенная, и её, не обведённые губы казались тонкими и бесцветными.
– Ну, что испугалась? – спросила она ехидно, улыбаясь.
– Чего, Инна?
– Как чего? Шампанское, музыка, полумрак… Красавчик Глоба. Конечно, испугалась, – говорит она, и как – будто уличает меня в малодушии.

Каникулы. Сплю полдня, а вторую половину валяюсь на диване.
На второй день меня будит телефонным звонком наша Танюшка:
– Алиса, я из школы. Оформляю приказ на вашу поездку и мне срочно нужен точный список участников этого похода. Не знаешь, кто-нибудь это сделал? – спрашивает она, и тут же извиняющимся голосом: понимаешь, замоталась и …
– У Голицына, – прерываю я её оправдания. – Точный список у Голицына.
– Спасибо, – кладёт она трубку, а буквально через пару минут уже в панике:
– Алиса, что делать: Голицын не отвечает ни на мобильный, ни на домашний.
Я обещаю сходить к Голицыну домой за списком. Звоню Катюхе, и мы с ней, встретившись по дороге, отправляемся к Голицыну, который, оказывается, не так уж и близко от нас живёт.
Возле соседнего дома с Голицыным большой деревянной лопатой отбрасывает снег от ворот Лобанов. У Голицына перед домом уже весь снег почищен.
– Какие люди! – искренне радуется Лоб.
– Ты и живёшь рядом? – почему-то удивляюсь я.
– Ну, да. Мы здесь всю жизнь с мамкой живём, – тоже удивлённо отвечает Лоб.
Он ведёт нас во двор к Голицыным и кричит там:
– Теть Марусь!
Тут же из-за дома появляется женщина – одно лицо с Голицыным, только женский вариант. Из какой-то основательной постройки из шпал, справа от нас, выходит мужчина без шапки, в безрукавке, с топором в руках и широко улыбается. Мать Голицына, бросив откровенно недружелюбный взгляд на Катюху, приглашает нас в дом:
– Заходите, а то он только что после бани.
– Григорий, к тебе пришли, – кричит она в комнату, из которой выходит Голицын с большим мокрым пятном впереди на футболке и банным полотенцем на голове. Увидев нас, смущается и тут же стягивает полотенце. Мать, опять недовольно покосившись на Катю, заходит в кухню и уже оттуда говорит:
– Григорий, приглашай девчонок чай пить.
– Спасибо, не беспокойтесь! – хором с Катюхой кричим мы ей. Голицын смотрит на нас с неподдельной благодарностью.
Когда мы со списком в руках выходим из дома, Голицын идёт за нами следом. Катя со словами «Гриша, ты после бани» буквально у него перед носом закрывает дверь. Я вспомнила женщину в Константиновке: «Гриша, не надо» и меня прибило на смех.
«До свиданья», – опять хором кричим мы в сторону постройки из шпал. Из неё выходит улыбающийся Гришкин отец и спрашивает:
– Уже уходите? А в баню чё не остаётесь?
Мы смеёмся.
– А то похрустели бы после баньки солёненькими огурчиками.
– В следующий раз, – говорю я и открываю калитку.
– Буду ждать, – отвечает большой любитель поболтать старший Голицын.
Лобанова уже возле дома нет. Снег от ворот отброшен, вся площадка вычищена не хуже, чем у Голицыных.
Злые языки плели, что у Лба и Голицына общий отец, но я думаю, что это неправда. И ещё я думаю: у этих взрослых много непонятного, умеют они мозги запудрить и себе и людям.

В поход нас провожали шумно и весело. Провожающих было много.
– Жанна Николаевна, а вы фляжку со спиртом не забыли? – обратился Лобанов к крепко сбитой, в черной дублёночке по фигуре, с живыми глазами и с большой медицинской сумкой через плечо, медсестре. Настоящая военная сестричка.
– А зачем тебе спирт?
– Обморожения оттирать.
– А ты, что собрался обморозиться?
– Я нет, но пацаны вот желают.
В вагоне мы шумно расселись. И сразу начали шуршать пакетами, извлекать разнообразный хавчик. Я постаралась сесть подальше от Лобанова и Генки, поэтому дождалась в тамбуре, пока все забьют себе места. Села у окна, в угол, поджав ноги. Включила «Маленького Принца» Экзюпери, записанного у меня на телефоне, и закрыла глаза. Напротив, через стол, оказался Владлен Григорьевич. На нём были наушники. Он смотрел в окно и барабанил пальцами по столу в такт звучащей музыки.
Пришла Инка угостить нас разными вкусностями с их стола. Следом появилась медсестра Жанна и предложила Владлену горячего кофе из своего термоса. Тот ответил улыбкой и открыл крышку своего. Появился терпкий запах лимона. Где-то заржал Лобанов и Инка исчезла. Владлен Григорьевич едва успел сказать ей в спину:
– Вы там потише.
– Молодёжь. Тихо не сидится, – продолжила тему медсестричка по имени Жанна.
По-моему, она строила Владлену глазки, кадрила или, грубо говоря, откровенно клеила его. Я продолжила своё занятие.
Кто-то дотронулся до моей руки. Я, вздрогнув, открыла глаза. Владлен Григорьевич протягивал мне кружку с горячим чаем. От неожиданности я согласилась и, кивнув в знак благодарности, отхлебнула довольно вкусного напитка. Медсестре я тоже не нравилась.

Мы шумно высыпали на перрон и как-то попритихли. Перед нами – небольшое здание вокзала. Дальше вниз дорога, а за дорогой разбросаны кучками домики. За домиками темнел лес.
За нашими спинами – берёзовая посадка и безмолвная тишина. Пронзительно звонко лаяла собачка дежурной по станции, круглой тётки в форме железнодорожника. Тётка встречала нас радушно – не зря днём раньше на этой станции побывали несколько отцов во главе с балагуром Голицыным-старшим. Они не только приготовили дрова для костра, но и расположили к нам дежурных этой станции.
«Эх, сейчас бы в злачное место, да баблосов побольше!» – прокомментировал настроение Лобанов.

Мы ввалились в тёплое помещение вокзала, заняли все несколько скамеек, стоящих вдоль стен, и к великому удивлению Владлена Григорьевича, принялись доставать из рюкзаков съестные припасы.
– Пообедаем перед дорожкой.
Владлен вынужден был кивнуть.
– Римский обед начинался с яиц и заканчивался фруктами, – сказала Катя и разбила яйцо о коленку Голицына. Лоб с большим уважением посмотрел на неё и потянулся за яйцом в Катюхин пакет.
– Было б лето – накрыли бы на земле общий стол, а так обедайте каждый у себя на коленях, – начал уже своё руководство Владлен, но увидев поджаренную, с золотистой корочкой курицу на Генкиных коленях, добавил: – Угощать, конечно, друг друга можно. И тут же угостился Генкиной курицей. Жанна принялась навязчиво предлагать ему свои булочки.
Я вспомнила Татьяну Витальевну, подтянутую и стройную. И хотя наша Танюшка явно зависела от настроения и желаний Владлена, за которым она незаметно, но постоянно следила исподтишка, вместе с мужем они смотрелись маленькой слаженной командой, где все члены на равных. Не думаю, что этому спортсмену нужна мамочка в лице медсестры Жанны. Думаю, ему уже хочется хрупкую дюймовочку на ладошке, слабую и беззащитную.
А какая девушка нужна Валерке? Думаю, он ещё не встретил её. Хочу, чтобы она была неинтересной, глупой и непременно красивой – такие быстрее надоедают. А злые? О-о-о, злые, если они умные, их надолго хватает.

Мы вышли за лесопосадку: вправо и влево, насколько хватало глаз, тянулось белое пространство. Замершие на нём волны, созданные порывами ветра, делали его похожим на мёртвое море. Снежное море было спокойным и величественным. На горизонте выступали одинокие сосны, разбросанные по степи, а за ними виднелась тёмная полоса леса.
Мы стали на лыжи и пошли, кто как мог. С первыми, прокладывая лыжню, шёл Владлен Григорьевич, а последнюю группу возглавляла медсестра. Мы с Катюхой шли чуть впереди завершающих колонну. Мне это далось нелегко, да я, если бы и могла идти быстрее, не пошла бы – мне нравилось смотреть вокруг. От созерцания в душе наступало равновесие.
Вымотались все. Мы даже не подошли к деревушке, которая была условной точкой финиша нашего похода, тогда как первые ребята с Владленом Григорьевичем пробежались по её единственной длинной улице, собрав за собой гурьбу деревенских псов.
Назад тащились, сбившись в толпу.
– Мы умрём от старости раньше, чем доползём до вокзала, – бубнил Лоб.
– А представьте, как было людям на войне? – говорила медсестра Жанна. А откуда Жанна знала, как было людям на войне?
Владлен Григорьевич улыбался. Фигура мастера кун-фу. Белые зубы. Открытая улыбка. Фальшивая искренность лукавого человека или открытость простачка? Нет, не стану наговаривать, красивая улыбка. Опасная улыбка.

Войдя в теплынь вокзала, я схватила первое, что подвернулось под руку в куче наших вещей для того, чтобы этим укрыться и плюхнулась на скамейку возле пацана не из нашего класса. Положив ему голову на плечо и с непередаваемым кайфом вытянув ноги, вырубилась. Последний, кого видела и слышала, был Генка.
«Право первой ночи ты обещала мне», – кривлялся Генка, заламывая и протягивая ко мне руки.
Всё.

Как разжигать костёр зимой в поле на снегу знал только Голицын, но и то теоретически.
Огромную кучу валежника, лежащего на уложенных решёткой дровах, принялся поджигать пацан из другого класса. У него не получалось.
– Это тебе не шубу в трусы заправлять, – засмеялся Владлен Григорьевич, отстраняя пацана.
Огонь схватился сразу и вскоре весело затрещал в огромной куче веток и валежника.
– Ура-а-а! – закричали мы.

Вокруг царила зимняя тишина.
Владлен Григорьевич взял у Лобанова гитару.
– Дым сигарет с ментолом, – запел он, да так классно.
Мы начали подпевать:
– А я нашёл другую,
Хоть не люблю, но целую.
А когда я её обнимаю, всё равно тебя вспоминаю, – орали пацаны под гитару. По моему лицу текли слёзы. Темно – никто не рассмотрит, а если вдруг увидят – решат «водка плачет». Мы тайком по капле приняли на грудь.
Костёр весело трещал, иногда искры фейерверком взлетали над ним. Было хорошо.
И я всё-таки опьянела. «От этих трёх грамм, да на свежем воздухе?» – не верила на следующий день Инка.

– Генка, я тебе нравлюсь? – пьяно приставала я к Генке поздним вечером у костра.
– Что ты имеешь в виду? – Генка то и дело поправлял очки.
– Конкретно то, о чём спросила.
– Ну, как красивая картина. Как вот эта снежинка на рукаве.
– Ладно, я не об этом. Вот ты мне нравишься, но я влюблена в другого.
– Давай, попробую с трёх раз отгадать. Он, конечно же, не очкарик. Он широкоплечий качок…
– Генка, ну прекрати, – пыталась я обнять и поцеловать Генку в щеку.
– Генка, честно, тебя может любить нормальная девчонка. И если тебе понравится такая девчонка, как я – вперёд. Ни о чём не думай. Понял?
– Конечно, я ведь хороший человек и классный парень.
– Генка, только не такие, как Марийка. Никогда. Пусть она сидит в засаде и ловит свою жертву, но ты – не её добыча. Ген, ты меня понял? – говорила я, засыпая возле костра.

Утром Генка ржал надо мной: «Я убит твоей любовью».

Ненавистный взгляд Марийки убивал всякую надежду на то, что она не слышала нашего с ним ночного разговора. Если так, то вышла бы и дала мне по морде. Вряд ли бы у неё это, с моей-то тренировкой, получилось, но лучше подбитым глазом смотреть, чем молча шипеть. Но таким людям легче молчать и ненавидеть, когда таким, как Катя Щербакова, всегда невозможно молчать, им всегда нужно защищать справедливость и разруливать. Тоже какая-то аномалия?
– Не всегда можно говорить то, что думаешь, – возмущённо шептала мне Катя утром.
– Зато всегда можно говорить то, что нужно, – шептала я в ответ.
– Что изменилось от твоих высказываний? Ненависти прибавилось?
– Такая уж судьба у этих Мариек – ненавидеть таких как я.
Но если это правда? В чём моя вина, что такие Марийки, как паучихи караулят очкариков. Они даже не способны увидеть в них ничего хорошего, но зато точно просекают их слабые места. И убеждают их, что они осчастливили таких негодных своим вниманием, а кому они, эти скучные да правильные были хоть раз интересны? Легко быть праведным, когда ни одного соблазна не случается. Один вариант – быть хорошими и порядочными, серыми и скучными.
Когда я ночью засыпала возле костра, а Генка уговаривал пойти к ушедшим спать ребятам, подошёл Владлен Григорьевич, наклонился и взял меня на руки. Легко.
«Да, что вы себе позволяете?» – толкала я его, но он отнёс меня в здание и усадил рядом с Катюхой. Катя обняла меня: «Спи, суета».

Одним словом, поездка на природу для меня обернулась некрасивой историей. Полный ацтой. Открытие: меня опасно для людей отпускать с поводка без намордника.

Следующим утром все наши, ещё вчера опустошив свои термоса, хотели горячего чаю. Решили вновь разжечь огонь, вскипятить воду, и вообще напоследок посидеть у костра.

Мальчишки побежали в лесопосадку подсобрать хвороста. Кое-как поспав, они хотели шуметь и двигаться. Девчонки складывали вещи и подметали небольшой зал ожидания, на сутки приютивший нас.
Владлен Григорьевич разжигал костёр и подвешивал котелок с водой. Жанна не отходила от него. Мы с Инкой сидели возле костра и тупо глазели на огонь.
– Вы бы пошли своим одноклассницам помогли, – решила повоспитывать нас Жанна.
– Им самим делать нечего, – буркнула Инка. Я же решила лучше промолчать.
– Ваши вещи они тоже должны собрать? – не унималась медсестра.
Инка громко вздохнула, подкатила глаза к небу и, нехотя поднявшись, пошла к вокзалу.
– В любом коллективе есть люди, которым кажется, что они особенные, – не хотела успокаиваться Жанна.
– Да, я особенная, есть у меня такой недостаток, – зачем-то позволила я втянуть себя в этот базарный разговор.
– Жанна Николаевна, узнай, пожалуйста, у дежурной: ей девчонки не надоели своей инициативой? – попросил медсестру Владлен и одарил её своей улыбкой «вот он я перед тобой, весь тобою очарованный».

– Знаешь, Алиса, ты и вправду особенная, – сел рядом Владлен Григорьевич и взял мою руку. – Такое чувство, что мы должны были раньше встретиться, но где-то наши пути не сошлись.
– Вы что извращенец? – я отняла руку и отодвинулась от него.
В глубине души я испытывала стыд и огромную тревогу.
– Вы, наверное, когда жены нет дома, занимаетесь сексом по телефону, – брезгливо поморщилась я.
Мне один пацан в полиции, когда нас задержали после разборок, рассказывал, что как-то подслушал подобную сцену с папашей в главной роли, в то время как его мамулька укатила с садовником (история из жизни взрослых) «проведать свою больную маму». Вот когда порадуешься, что у тебя только один родитель.
– Нет, сексом я занимаюсь с женой и не по телефону. Он спокойно ломал ветки для костра.
– С женой? Вы что импотент? – противно хихикнула я. Мне хотелось его обидеть или лучше ударить в лицо. В эту самодовольную рожу.
– Почему? Моя жена красивая женщина.
– Я знаю вашу жену. Теперь мне хотелось заплакать. Почему именно со мной должно такое случиться? Мало того, что в жизни у меня не всё просто, так ещё этот взрослый козёл решил, что со мной можно вот так.
Боковым зрением я увидела торопливо приближающуюся к нам Жанну. За ней – Иру Лоренц и Люду Чернышёву. Жанна тяжело дышала, когда остановилась возле нас и, как клинок, по самую рукоятку вонзила в меня свой взгляд.
– Вы опоздали, – сказала я ей. – Уже всё случилось.
– В смысле? – опешила она от моих слов. – Не много ли ты себе позволяешь, соплячка? – нашлась она через две секунды. К нам подходили Ира и Люда.
– Жанна Николаевна, ты бы занялась своим делом, – разозлился на неё Владлен Григорьевич. – Для начала вспомни, зачем ты сюда приехала.
– А она не желает быть медсестрой, она решила стать полковою женой, – сказала я, отворачиваясь от всех. Люда Чернышёва прыснула, лицо Иры Лоренц застыло в недоумении.
Медсестра что-то там говорила, но я не слушала её. Я думала о своём, осторожно отпивая из кружки горячий чай, который налил мне Владлен Григорьевич.
Да и не настолько это было важно, что она говорила…

На каникулах я подстригла и перекрасила волосы в тёмно-русый, близкий к моему родному, цвет.
Бабушке я всё рассказала, бабушка мне поверила, а это для меня – главное, ведь я представляла, какие истории до неё дойдут, хоть и жили мы не в деревне в две улицы, но всё же и не в большом городе.

Ночью перед первым учебным днём после каникул мне приснился неожиданный сон.
– Мне снился сон про Марийку, там мне было стыдно за то, что я так о ней говорила. «Проснулась, а мне всё равно стыдно», – рассказывала я Кате по дороге в школу.
И я решила сегодня же после уроков извиниться перед Марийкой, но у меня не получилось.

Войдя в школу, я вошла в тишину. Словно кто-то отключил все звуки вокруг. Мне показалось, что все взгляды сосредоточены на мне. Оглядывания, шёпот как змеиное шипение сопровождали меня до самого кабинета биологии. Всем старшеклассникам первыми поставили в расписании уроки их классных руководителей, чтобы те могли встретить своих учеников после каникул.
Татьяна Витальевна улыбалась и улыбалась, но улыбка её была такой вымученной, что она, сама понимая это, покраснела и наконец-то перестала растягивать рот в этой ужасной фальшивой улыбке.
– Представляешь, эта кобыла пришла к директору и такого набазарила, – сообщила мне на весь класс возмущённая Инка. – Сама-то как стелилась под этого красавчика!
Как-то сообразительность не относилась к достоинствам Инки.
– А что набазарила? Я что вела себя хуже всех вас? – громко, еле сдерживаясь от крика, обратилась я ко всем. Потребовалось большое усилие воли, чтобы не заплакать.
Все промолчали. Впрочем, я и не ожидала, что кто-нибудь ответит.
– Давайте, начнём урок. Татьяна Витальевна нас ждёт, – сказал Генка, указывая на побледневшую нашу Танюшку.
Боковым зрением я увидела на себе недоуменный, на грани ужаса взгляд Хомячка. Сереги не было с нами в походе по понятным причинам.
Татьяна Витальевна написала на доске тему урока и номер параграфа, и мы молча начали читать или делали вид, что читаем. Через некоторое время Иру Лоренц вызвали к завучу. Все переглянулись. Ира вернулась испуганная и многозначительно указала на меня глазами, хотя кому было не понятно, зачем её вызывали.
Демонстрировали бы свои педагогические таланты на трудных, а не на таких ягнятах, как Ира Лоренц. Следующей была Инка.
– Совсем крыша поехала, – говорит Инка и плюхается на парту через десять минут после того, как её вызвали к завучу.
На перемене ко мне зашла Катя и так делала каждую перемену.
На большой перемене у нас в классе появился Глоба. Мы не виделись с ним с самого дня новогодней школьной дискотеки. Кажется, уже минула целая вечность.
Я хотела пойти к Фаине Платоновне, но Катя отговорила, мотивируя тем, что лучше пусть идёт как идёт, а то меня всегда несёт не в ту сторону. И, конечно, она оказалась права.

Перед последним уроком меня вызвала Фаина Платоновна и попросила пригласить бабушку. Я так категорично отказалась, что она вынуждена была уступить, хотя это нарушение всех норм: вести какие-либо разбирательства с ребёнком вне присутствия взрослого с его стороны. Всё это было слишком серьёзно.

«Молчи, Алиса», – говорили в один голос Катька с Инкой, провожая меня в кабинет завуча, где уже собралась небольшая толпа учителей. Удивило присутствие среди них молодого физрука: какое отношение он имел ко мне? Но, если только один раз, когда подбирал мне лыжи?
Позже поняла: в школе не хватало учителей-мужчин, а в моём деле требовалось крепкое мужское слово.
Я молчала, когда учитель, ответственная за работу с трудными детьми, перечисляла мои проступки. Напилась, оказывала негативное влияние на одноклассников и вообще. Дальше следовал обращённый на коллег взгляд: дескать, сами понимаете, о чем я. А о чём это она? О чём-то гнусном и мерзком, на которое способны взрослые.
– А где руководитель нашей группы? – спросила я у неё. – Он что всё это подтвердил?
-У девочки аморальное поведение, – продолжала произносить с умной рожей свою пламенную речь ответственная за трудных.
Аморальное поведение – меня это выбесило.
– А морально считаться порядочным человеком и приставать к молодым девчонкам? – спросила я её. – А вешаться на женатого мужчину? – посмотрела я на медсестру.
– Масловой нарушены все критерии общественного поведения, – с тем же лицом, не обращая на мои слова никакого внимания, продолжала ответственная за трудных. Вот уж с кем действительно было трудно общаться, так это с ней.
– Что-то ваши критерии не дружат с вашими делами, – сказала я в никуда.

Выходит – мораль взрослых другая: взрослым можно то, что детям аморально. Очень уж она смахивает на мораль козлов, но только узаконенную.
Самое ужасное, за мной закрепилось звание распущенной девицы – конечно, умной, но распущенной.
– Вот посмотрите сами: никакого уважения к старшим, – обратилась Жанна к Фаине Платоновне, тыча в меня пальцем.
– Мужчинам нравятся женщины умные и интересные, – сказала я Жанне. – А такие как вы – нет.
Молодой физрук громко прыснул, а застеснявшись, сделал вид, что закашлялся.
– Не смей так разговаривать со мной! Подрасти сначала, – заорала медсестра.
– Не говорите мне, что делать, и я не скажу, куда бы ты пошла, – сказала я ей, а про себя добавила: – овца.
– Фаина Платоновна, пусть девочка идёт домой. Я думаю, нет смысла держать ребёнка дольше, – неожиданно для меня сказала химичка Мария Ивановна.
Фаина Платоновна согласно кивнула.
– Идите, Алиса домой, – сказала она мне. – Только, пожалуйста, домой.
И я пошла. Мне хотелось скорее выйти отсюда и упасть в коридоре.

В коридоре ко мне подбежали Катька с Инкой. Здесь же были Ира Лоренц и Люда Чернышёва. Генка и Голицын. Хомячок и Эльвира. За ними улыбалась своей дежурной улыбкой Лида Филимонова. Людей было много. Я уткнулась Глобе в лицо и заплакала.
– Не реви, прорвёмся, – шутливо хлопнул меня по плечу Лобанов.
Мы толпой вышли из школы, но никто не хотел расходиться. Остановившись на углу школьной ограды, бетонные плиты которой для пущей красоты расписал граффити какой-то местный райтер, начали вспоминать наш поход. Встретившись через несколько дней после него, ребятам хотелось поговорить, посмеяться, потрещать над собой.
Из школы возвращались втроём: я, Катя и Лида Филимонова. Лида сделала целый круг: так её увлёк наш разговор. А разговор у нас возник неожиданно о счастье.
– Какой счастливый день сегодня, – сказала я, когда мы наконец-то стали расходиться.
– Угу, – поддакнула Катька.
– А что такое счастье? – спросила нас Лида Филимонова.
Я, наверное, знала, что такое счастье. Но как-то не хотелось, с налёту, на бегу обсуждать эту тему, поэтому я промолчала. А Кате стало неудобно не откликнуться на Лидин вопрос, и она как-то дежурно, без интереса сказала один из своих многочисленных афоризмов о счастье.
– А я просто хочу быть счастливой, – продолжала тему Лида.
– Просто будь.
– Хочу быть красивой, чтобы парни любовались, но не приставали, – помолчала, – чтобы мужики не тянули свои ручонки.
Досталось уже от ручонок, – подумала я.
– Хочу выйти замуж за хорошего парня, – продолжала Филимонова.
– И, конечно же, чтобы он тебя любил.
– Обожал. Ладно, закончим, а то смотрю, вы уже подсмеиваетесь надо мной, а я, между прочим, серьёзно.
– Лид, ты что голодала в детстве? У тебя счастье – нахапать чего-нибудь, – под конец нашего разговора окончательно обидела Филимонову Катька.

Глоба вечером, возле калитки, спросил меня:
«Ты веришь в родство душ?»
Я обманула его: я пожала плечами.

Сашке я ничего не рассказывала о поездке, да он и не спрашивал. Ясен день, всё, что его интересовало, он узнал у Лобанова с Голицыным. Не вспомню, чтобы этим ребятам было, что рассказать обо мне плохое.
В тот вечер мы просто гуляли. Просто молчали, не испытывая при этом неловкости.

В доме у Татьяны Витальевны побили окна – я думаю, Глоба узнал правду. Стало ещё хуже.

Наступили крещенские морозы. В школе отменили занятия. Глоба приходил каждый вечер, мы с ним мёрзли полчаса и расходились. Один раз я вошла в дом с кусочком белой щеки. Бабушка ругалась, растирая мне щёку пушистым шарфом из козьего меха, но Глобу в дом не приглашала. Даже если бы она это сделала, я бы никогда не решилась: как-то не принято было у нас водить в дом мужчин.
Бабушка бесподобно вкусно жарила картошку. Жарила по-разному: с салом, на подсолнечном масле, тогда картошка с хрустящей корочкой, ещё заливала её сметаной или яйцами и румянила в духовке. А то, что она подавала к картошке, меняло её вкус.
Сегодня к картошке была селёдка, собственного тети Розиного посола. Вечером я пришла немного продрогшая: Глоба не хотел уходить. Вхожу, а на кухне теплынь, печка пышет жаром, на столе горячая, даже парок над сковородой, картошка. А за столом сидит Валерка. Пришёл проведать бабулю. Селёдка вкуснющая, жирненькая; берешь кусочек с колечком лука, нарезанного сверху, и всё это в рот. Бабушка раскрасневшаяся, Валерка с такой родной своей улыбкой, от которой хочется тихо захихикать, забыть всё на свете и сидеть за этим столом вечно. Слушать, как они говорят о наступивших морозах, о яблоньках, которые могут этой зимой замёрзнуть.
Валерка ушёл, а я всё сидела в состоянии лёгкого опьянения. Бабушка спросила:
– Что тепло разморило?
Разморило. Подумала – это и есть родной дом, где жить хочется и куда хочется возвращаться. И ещё подумала: люди знают, что счастье долгим не бывает, но когда оно случается – ведут себя так, будто оно будет и завтра, и послезавтра…

Я попросила бабушку рассказать о дедушке, об их прошлой жизни.
– Да ты уж засыпаешь, – отнекивалась она от меня. И это было правдой, но я уже не могла пойти и уснуть, не послушав её воспоминаний. И бабушка уговорилась.

– Домовитым был твой дед и страшный аккуратист. Замучил меня, – продолжала уже на следующий день бабушка свой рассказ. Мы сидели с ней на кухне и лущили фасоль. – Не зря бабка у него немка была. Дом наш любил и баню отстроил. Это она нынче завалилась на один бок, а тогда лучше по всей улице не сыскать. В компании веселым, а в жизни прямым был, не любил вранья, – бабушка призадумалась, вспоминая. – Нет, не знаю за ним такого.
– А кто из нас на него похож? – спросила я, мне подумалось, что это будет мама.
– Лицом никто не повторил, как-то во всех рассеялся понемногу, – сказала бабушка и посмотрела на меня пристально, как бы рассматривая то, что мне от дедушки досталось.
– Хорошо замужем за таким?
– Когда муж тебе родной, об этом и не думаешь, – сказала бабушка и как-то грустно подпёрла рукой голову. Я смотрела на неё и ждала.
– Всё хорошо, а вот свою вертихвостку забыть не мог.
– Как это?
– Что моя коса против тех её ямочек? – то ли усмехнулась, то ли всхлипнула бабушка.
Меня сказанное бабушкой прям снесло. Как же можно с таким жить? Это же сплошное унижение. И дед не мог скрыть свои чувства ради спокойствия родного человека? Ну да, он же не умел врать. Как оглоблю проглотил свою честность и ходил по жизни прямой и гордый. Мне стало обидно за бабушку и как-то неудобно за такую её покорность, но я не посмела сказать об этом.
– Вот я сначала рыдала и деда твого в мужья просила, вот я на бога строжилась, когда Андрюшенька мой на этой хохотушке женился. А потом столько переплакала, но тайно, не гневя Бога: я уж от него получила всего, что хотела. Стыдно было у Бога просить ещё что-то.
Я невольно засмеялась. Бабушка посмотрела на меня сердито и продолжила:
– А в мамке твоей дед души не чаял.
– Наверное, вину перед тобой чувствовал, – не сдержалась я. Бабушка посмотрела на меня вопросительно, но, не поняв, о какой я вине говорю, продолжала:
– Сёмку не любил. Всё присматривался – надеялся в нём свои черты найти. Да, Сёмка и не переживал. Лёгкий был, но не дурак, нет. Бывало, расшибётся, встанет и не плачет. И по жизни такой. А уж девки проходу ему не давали, – бабушка махнула рукой, дескать, что с этих дур-девок взять.
– Как привез он Розку из соседней деревни, так ни одна, небось, в хате порыдала, бога поукоряла. Может, и сглазили их, а может и в мать свою пошёл: кровь не водица.
Бабушка стряхнула с фартука шелуху и встала.
– Мне Валька, новая жена Сёмки, говорит, Вы, маманя, сами за жанатого вышли. А я ей, говорю: я не убёгла, а замуж вышла. Но не за то, что Сёмку увела, я её не люблю. Всё, наверное, в жизни бывает. А не люблю её за то, что, когда ночью они из деревни уезжали, она нашим грядки потоптала и в огороде порушила. Подлючесть это – на слабого руку поднять.
– Настоящая подлость, – согласно кивнула я.
– А накапай-ка мне, Лиска, моих капель, – попросила бабушка. – Ты прибери здеся за нами, а я прилягу.

А может, мне тоже порыдать и у Бога Валерку попросить? – подумала я. А потом решила, что хочу настоящей любви, а не выпрошенной, чтобы всё по-честному. Хотя кто его знает, если станет невыносимо – обращусь за помощью и к Богу?
И ещё думала о том, какой может быть цена за любимого.
Меня мучил вопрос: сколько и что можно отдать за любовь?

Инка готова была за любовь отдать всю свою гордость, но Лобанов ничего от неё не принимал. Инке было плохо. Всякие душевные переживания напрягали её.

– Знаешь, Лоб постоянно чмырит Инку, – попыталась я изменить ситуацию через Глобу.
Глоба ответил не сразу, такая уж у него была привычка: не торопиться с ответом:
– Знаю.
– Поговори с ним, – попросила я его.
Глоба согласно кивнул.
Я нисколько не сомневалась, что ничего не изменится.

Катя сказала, чтобы повлиять на Лобанова, нужно сказать Голицыну.
Голицыну? Я искренне удивилась, но вечером связалась в электронке с Голицыным и попыталась разжалобить его на тему того, что Инка жёстко страдает от насмешек Лба.

Инка сидела на уроке вся из себя грустная. Она что-то думала, машинально рисуя в тетради рожицы. А я почему-то рисую всегда ёлочки. Наверное, этому есть объяснение. Надо было у нашего психолога спросить, впрочем, я, не спрашивая, знаю причину, которую назвала бы эта курица. В таком случае не только я, но и Глоба, и Лоб, и Валера рисовали бы елочки. А у меня на полочке лежит тетрадный лист, с нарисованными на нём корабликами и самолётиками, оставленный Валеркой на бабушкином кухонном столе.

Завтра день влюблённых. Виват! Влюблённые!
Цвет школы собирался в салоне красавицы Лизы Шишловой. Одним словом, родители Лизки уезжали – хата свободна. Лида Филимонова сделала стрижку, как у меня, и перекрасилась в темно-русый. Инка купила новые крутые джинсы.
– Классный у меня прикид? – красовалась она в коридоре школы перед Лобановым в своих новых джинсах и в моём свитере с глубоким треугольным вырезом.
– Для какого дурака ты так вырядилась? – все с той же наглой улыбкой Лобанов.

Меня, Глобу и Катю пригласил в гости Хомячок. Я была потрясена, когда среди немногочисленных гостей, нашла Голицына одного, без Лобанова. Лобанов с остальными сливками общества пил шампанское у Лизки Шишловой, а Голицын этот день хотел провести в нашем обществе. Понятное дело, лично мы ему нафиг не сдались, а вот от Кати Щербаковой он тащился. Да, по правде сказать, хороша была Катюша. Катя Щербакова и подстриглась, и подкрасилась, и купила клёвые джинсы. Да что там выделываться: в этот день я ревновала и исподтишка поглядывала на Сашку, но Глобе не положено было знать о моей ревности.

На следующий день в школе разразилась большая неприятность: кто-то сделал и распространил в Инете фривольные снимки, на которых Инка по-взрослому неприлична. Я напрасно надеялась, что это фотожаба.
Школа ржала, девчонки фальшиво подкатывали глаза, возмущаясь подлостью и цинизмом Лобанова, а то, что это его дело, мало кто сомневался. Катя, одна из тех немногих, кто не верил, а я руку давала на отсечение – представитель жёлтой прессы, конечно же, Лоб. Подлая душонка! Глоба сказал, что голову оторвёт тому, кто так Лба подставил. Голицын поклялся провести расследование.
Инка не пришла в школу. По школе поползли слухи о попытке отравления.
Я испугалась и со второго урока помчалась к ней. Инка лежала на своей тахте цела и невредима. Рядом стояли пустые чайная чашка и вазочка для варенья. Лежала гора обёрток от любимых Инкиных конфет «Грильяж в шоколаде». Инке было хреново.
Узнать, что твой любимый человек – подлец, безболезненно не удавалось никому и никогда.
Вскоре Голицын выяснил, кто сделал те фотографии, а Глоба дал тому пацану в лоб. Оказывается, этот чувак был влюблён в Инку.

Справедливость была восстановлена, Инка торжествовала. Лоб на этот раз ни чмо и ни негодяй, а о содержании снимков Инка как-то не очень переживала.
«Подумаешь, опьянела – расслабилась. С кем не бывает?» – сказала она и положила в рот пластинку жевательной резинки. Мы с Катей думали иначе.
А Катина мама нам рассказала, что отец парня, распространившего эти подлые фотографии, всю жизнь работал у них на подстанции. Давным-давно в молодости он был влюблён в девушку, которая вышла замуж за другого. И вот как-то на очередной коллективной вечеринке, сейчас это называется корпоратив, у этой девушки порезали подкладку новой шубы, на которую она долго копила и, наконец-то накануне праздника, купила. Все понимали, кто это сделал. И каким, прикажите быть пацану, что он мог получить от такого папаши? Может, Глобе и отцу этого пацана набить морду?
По-любому, всех с праздником Святого Валентина.

Насмешки Лобанова над Инкой прекратились. Он перестал её замечать.
Инка психовала. И ещё Инка завидовала. Завидовала нам с Глобой. Я не рассказывала больше ей о себе. «Пойдёт», – отвечала я на любой вопрос о наших отношениях и делала такое лицо, как будто хотела утаить что-то неприятное, но Инка всё равно постоянно интересовалась и не могла скрыть своих чувств.

– Давай, Инка, колись, – пытала я Инку. Мы сидели на лавочке возле дома Лобанова, где достойные люди собирались по поводу его семнадцатилетия. Я была Инкиным пропуском в эту компанию. Эта вечеринка представлялась ей последней возможностью реанимировать хотя бы былые отношения со Лбом.
– Без проблем, – говорила Инка и продолжала молчать.
– Инка, ты решила сегодня преподнести на тарелочке с голубой каёмочкой Лобанова какой-нибудь овце?
– Да я сама толком ничего не знаю, и зачем я буду зря балаболить.
– Ты чётко понимаешь, что Лоб сегодня в углу сидеть не будет, и всё равно боишься, что Шишлова станет держать тебя за балаболку?
– Да что мне бояться? Вся школа об этом знает. Если честно, то я тебя боюсь.
– Меня?
– Да, ты сейчас психанёшь, конечно же, подтянешь Глобу, и понеслась родная. Извини, но ты не в адеквате, а крайней окажусь я.
– Оки, но пока я не знаю о чём речь, я не могу тебе ничего обещать. В общем, сделка не состоялась. Я пойду, а то мы обещали помочь с закусками – Катюха там уже психует.
– Ну, в общем, эта грелка Чернышёва…
– Конечно, все – грелки, а девушка с хоризмой – это ты у нас, – раздражённо перебила я Инку.
Инка подскочила, лицо её перекосила злоба:
– Не смелая ли ты у нас стала, после того, как лихо подцепила Глобу?
– Инка, извини, – я поднялась с лавочки и обняла её. – Ну, прости меня. Не хочешь – не рассказывай.
Инка вернулась на лавочку, я тоже села рядом, немного отодвинувшись от неё. Мне уже не хотелось знать о Чернышёвой, мне хотелось подумать о себе. Я чувствовала себя опустошённой. Может это и положено чувствовать, когда ведёшь себя как тупая эгоистка?
Серьёзный переплёт.
Немного помолчав, Инка повторила:
– Эта грелка Чернышёва получила на День Влюблённых «валентинку» от Кости Рывчака, вернее, их было несколько, потому что она, как дура, скакала весь день. В последней он пригласил её вечером к Шишловой. Об этом она сама всем растрещала.
– К Шишловой? – удивилась я, зная, что Шишлова сама не ровно дышит к Костику. – А это Рывчак писал валентинки? – спрашиваю я. И начинаю что-то догонять.
– Не знаю, – пожала плечами Инка.
– Сам Костя не пришёл, – продолжала Инка.
– А что ему у Шишловой делать? – хмыкнула я. Я всё поняла: сценарий уже просматривался.
– Людей было немного. Немного вина, немного музыки, немного…
– Гнусный друг Шишловой изнасиловал эту дуру?
– Чернышёва с ним переспала.
– Так он её всё-таки изнасиловал?
– Нет, – зло выкрикнула Инка. – Не надо искать козлов отпущения. Чернышёва просто переспала с красивым мальчиком. Это её личное дело.
– А Рывчак?
– А что Рывчак?
И, правда, кому здесь с Рывчаком не понятно? Предпочёл промолчать.

Вечеринка удалась на славу. Мы, что называется, отожгли по полной. Инке тоже было хорошо и весело: рядом балагурил, ржал и прыгал от избытка чувств Лобанов. Всё, как и должно быть, у нормальных людей.

Ночью, после этого разговора с Инкой, у меня долго не получалось уснуть.
В глубине души я чувствовала, что становлюсь самодовольной уродкой, испорченной вниманием. Очень уж легко мне достаётся это внимание. Почему? Красивых много. Мама говорит, в пору её молодости было меньше, хотя красивых девчонок во все времена больше, чем симпатичных парней.
Валерка сказал же, что девушка должна быть интересной. Вот я и есть – интересная девчонка, во всяком случае, таковой кажусь на фоне таких рыб, как Инка, или таких простушек, как Филимонова.

Я из тех, кому повезло родиться красивой. Не вижу в том большой моей заслуги.
Правда, я, как говорится, буквально с молоком матери, вернее, с её слов с самого раннего детства знаю, что девочка должна ухаживать за своей внешностью. Это, так сказать, её пожизненный крест. А до того, что внешность – это ещё не золотой ключик, открывающий все заветные двери, я додумалась сама. Жизнь подсказала.
Как говорила моя подруга Анитка – «хорошо нам, Лиска, мы ещё и умные».
Но, между нами, я думаю, что красивым девчонкам легче быть хорошими и умными, им не нужно никому завидовать, им легче общаться. Намного легче, когда твои родители ещё и обеспеченные люди. Моей лучшей подруге Анитке куда как в этом плане было легко. Аниткин батя – первый в своём роду стал башлевым, а такие брали в жёны просто красавиц. Это уже потом они захотели, чтобы их сыновья женились на девушках достойных, если не на потомственных дворянках, то хотя бы из семей, где, хоть однажды, была известная балерина или небедный ювелир, а длина носа или толщина талии значения уже не имели. Одним словом, у Анитки было всё: огромные, про такие говорят глубокие – глаза, как нарисованные пухленькие губки, натуральный румянец на прозрачно-шёлковой коже и это всё к её-то крупным благородно-черным локонам. Кредитная карточка, по первому звонку машина, а к ней имелся водитель дядя Паша – здоровенный, неразговорчивый блондин в массивных на толстой подошве ботинках. И ещё она имела глупость влюбиться в Кирилла из серии «кухаркины дети». Кирилл её не любил, Кирилл вообще, даже под дулом пистолета, не способен был кого-либо любить. Не знаю, передалось ли это на генном уровне от отца или безотцовщина сказалась. Его мама была полноватой, неинтересной женщиной, в дорогих очках на остром носике, в всегда модной, фирменной оправе, – это то, немногое, что Кирилл мог сделать для её внешности. Его отец, говорила моя мама, был шикарным мужчиной, прекрасным поваром в одном из приличных ресторанов, где-то в солнечной Греции. Когда они познакомились с мамой Кирилла, он был тем же, но в солнечной Ялте. Кирилла можно, как учебное пособие, демонстрировать на уроке биологии по теме «Размножение», где наша нудная биологичка, которая перенесла инфаркт, и боялась, что до пенсии у неё случится ещё один, урок объясняла муторно, в одной тональности, и на этом уроке вместо «прекратите разговаривать», сказала нам: «прекратите размножаться». Мы уже не слушали её до звонка. Правда перед этим она успела рассказать о законе доминирования, по которому при создании нового организма подавляет более сильный признак, например, чёрное доминирует над белым. Мама Кирилла была бесцветной блондинкой, а его отец – настолько жгучий брюнет, что всё его доминировало в Кирилле, от мамы Кириллу досталась только её зарплата. Кстати, неплохая: его мама – элитная портниха с состоятельными клиентами, отсюда – умение Кирилла одеваться со вкусом, но особенно неплохо она стала зарабатывать, когда они с моей мамой начали по столичным лекалам и по европейским образцам шить шторы. Без преувеличения, большая часть гардин в богатых особняках нашего города – это дизайн и творение мам, моей и Кирилла. К слову сказать, мама в тех же особняках нашла себе моего отчима, и мы переехали к нему. Мама же Кирилла, по-видимому, однолюбка, поэтому продолжала жить в своей уютной, со вкусом обставленной квартире не в очень престижной части города, так что Кирилла не часто можно было увидеть на родном районе, он в основном тусовался в центре или
по – соседству с Аниткиным.

Инкины надежды не оправдались. В отношениях с Лобановым у них ничего не изменилось.

Мы с Глобой подходили к моему дому, когда увидели мальчика, вскрикнувшего возле столпившихся собак. Последние несколько дней они, не обращая на прохожих внимания, стаей бегали по улице. И где их столько насобиралось: до этого встречалась одна-две. Мальчишка сжимал руку и плакал. Рядом продолжала жить своей жизнью собачья толпа. Шапка съехала мальчишке на лоб, и из-под неё выглядывало худенькое личико с мелкой россыпью веснушек на носу. Из глаз ручьём текли слёзы. Он был напуган. Мальчика укусила собака, когда тот вздумал до неё дотронуться.
Мы приложили к укусу одноразовую салфетку, поправили шапку и, расспросив, где живёт, повели пацанёнка домой. Укус был лёгкий: пёс слегка цапнул протянутую руку не со злостью, а как бы отмахнувшись от навязчивого к себе внимания.
– Не говорите, что меня укусила собака, – попросил мальчик, подняв заплаканные глаза.
– Нет, нельзя. Тебе должны сделать укол, но это не больно, – успокаивающе погладила я его по голове.
Мальчишка отвернулся и часто засопел, а затем вообще зашмыгал носом.
– Ну ладно, не трусь. Сказали же тебе, что не больно, – недовольно буркнул Глоба.
– Мальчик, честно, это совсем не больно.
– Нет,- сказал мальчик, – я не трушу, – помолчал, – Собак теперь всех убьют. И зашмыгал сильнее. Глоба обнял пацана за плечи, и мы подошли к дому мальчика. Глоба повёл его, а я осталась за двором. В калитке мальчишка обернулся и посмотрел на меня с надеждой. Я отвела взгляд.
– И зачем было лезть к этим собакам? – пробурчал Глоба, выйдя со двора.
– Какой классный пацан.
– Не лезут к тебе, и ты существуй параллельно, – продолжал Глоба свою мысль о правилах сосуществования на одной земле.

Мне не давала покоя мысль о зле. О вселенском зле. О нашем равнодушии от трусости или трусости от пофигизма. Маленькому мальчишке было не всё равно, что будет с собаками. У него хватило ума осознать сделанное им. Его вина перед собаками была сильнее собственных страха и боли.
И ещё – всегда ли наказание за содеянное неотвратимо?

Наша Танюшка ушла из школы. Все узнали об этом в день её ухода. Нам она сказала, что предложили спокойное место, она так и сказала «спокойное», в сельхозлаборатории. С перспективой карьерного роста.

Вечером я задержалась в школе:
– Привет, – возле двери спортзала разговаривал по телефону Лобанов, он нагнулся и вытер вспотевшее лицо футболкой. На груди и спине проступили пятна пота.
Я помахала ему рукой и пошла дальше.
– Э, Алиса, у тебя там что, водичка?
Я остановилась и подняла руку с бутылкой.
– Она тёплая уже.
– Пойдёт, – Лобанов подошёл за водой и тут же, отвинтив крышку, принялся пить большими глотками.
-Пока, – сказала я. Лобанов кивнул мне, и мы разошлись.

Когда я спустилась на первый этаж, в фойе школы, возле стола дежурной, стоял Лизкин милый друг. Он брал какой-то ключ.
«Я сейчас верну», – сказал он дежурной и повернулся. Мы обменялись с ним неприличными жестами. К дежурной этот приличный мальчик был спиной, поэтому она увидела только мои. Женщина покачала головой и проводила меня таким тяжким вздохом.
Возле школы стояла машина этого урода. Я остановилась на пороге. Постояла секунду и набрала Лобанова.
Запыхавшийся Лобанов спросил, что надо?
– Слушай, я не могу выйти – у меня небольшая проблема.
– Иду.
– Нет. Я подожду немного, а ты оденься уже насовсем.
– Понял. Всё нормально?
– Почти что. Я жду на пороге. Не беги.
И я жду. Как быть, если Лоб подойдёт раньше? Открылась дверь школы, из неё вышел, насвистывая и вертя на пальце ключи от машины, Лизкин друг. Я повернулась и уставилась на него, ухмыляясь нагло, по-лобановски.
– Крыша хлопает в ладоши? – весело спросил он. Конечно, если бы не Глоба, летела бы я с этого порога сейчас кубарем, а так, скрипнув зубами, этот урод проходил мимо. Я резко ударила его по руке, ключ упал. Он опешил и выматерился. Так, если Лоб не поспешит, то я ещё всё успею. Он нагнулся за ключом, затем резко выпрямился и, схватив меня за куртку на груди, приподнял.
– Ты что совсем страх потеряла? Я тебя урою, никто и не узнает, где ты и что, – прошипел он мне в лицо с такими белыми глазами, что я ему сразу поверила, и мне стало жутко. Я прислушивалась. Лобанова не было. Страх меня буквально заморозил.
– Э-э, ты чё? – в следующее мгновение раздался голос Лобанова. Лизкин друг, прежде чем повернуться к нему, толкнул меня с порога.
«Ювелирная работа», – подумала я, и начала всхлипывать уже больше от боли: страх отступал, но болели спина, задница и правый локоть.
Всё-таки Лобанов не был физически сильнее этого, он просто был злее и умел драться.

Выбежала дежурная:
– Да что же это такое? Это всё из-за этой, – указывала она на меня пальцем. – Сейчас же прекратите! – начала кричать она. – Всё! Звоню в милицию. Дежурная поспешила в школу, а за ней следом Лобанов, уговаривая её не звонить. Лизкин друг, не глядя на меня, пошёл к машине.
– Всегда знай – есть люди, которые накажут тебя за подлость, – прокричала я этому уроду, и мне так хотелось самой в это верить. Всегда.
Урод, прижимая одной рукой что-то белое к носу, другой показал мне средний палец. Даже если он сквозь закрытое стекло машины не расслышал моих слов – он прекрасно понял, о чём я говорила.

Тупость и жестокость каким-то образом связаны, – думала я в тот вечер, пытаясь уснуть.
Понимают, что тупые и мстят за это нормальным людям? – размышляла я, вспоминая не только Шишлову и её компанию. Мне это небезразлично.

– Гошке не говори, – попросил тогда меня Лобанов, сплюнув в сторону и вытерев рукавом на подбородке струйку крови из уголка губы. Я не сразу поняла, что Гошка – это Голицын. Он же Григорий.
Я кивнула согласно:
– Давай вообще никому не скажем?
Лоб кивнул:
– Это будет наша маленькая тайна.
– Лоб, а что значит, по-твоему, красивая девушка?
– Это чё дебаты? Ты чё, Алиска, в губернаторы решила баллотироваться? – хмыкнул Лоб, потом посмотрел на меня и уже серьёзно сказал:
– Катька Щербакова красивая.
– Катя? – теперь я посмотрела на Лобанова и поняла, что он по-настоящему, в серьёз.
– Самая красивая девушка на свете – это Катя… Щербакова.
«Вот это у тебя, Лоб, невезуха, так невезуха», – подумала я с огромным сочувствием.
-Я, Алиска, хорошо в людях разбираюсь.
– Ахах! Трепло ты, Лоб.
– А мимо козлов дырявых воще спокойно пройти не могу. По башке хочется дать.
– Представь, у меня та же проблема.
Мы немного помолчали.
– Знаешь, я хочу выдать тебе тайну.
– Хорошенько подумай. Слово – не воробей, вылетит – не воротишь.
Я засмеялась:
– Слышь, ты мне кого-то напоминаешь.
– Не отвлекайся, про тайну давай.
– Когда-то в Константиновке, я пообещала, что набью тебе нос. Не своими руками, конечно.
– Девчонки воще любят сделать подляну чужими руками.
– Ну, ты опять мне кого-то напоминаешь. В общем, сейчас это случилось. Согласись, есть же моя вина в том, что этот урод тебя немного разбил.
– Э-э, чёрт. Не поспоришь. Я бы когда-нибудь с ним всё – равно подрался, но сегодня точно – ты организовала.
– Во!

Ночью, раскинув ещё влажные, пахнущие какой-то бабушкиной травой волосы по подушке, я, засыпая, подумала: «А Лоб всё-таки хорошо разбирается в людях».
И ещё – «А может, нет отдельно женской и мужской красоты? Человек просто бывает красивым или нет».

И так картина восстановлена, – думала я, гуляя на следующий день по посёлку. – Все встали на свои места. Вот они упыри – Лизка и её друзья, а вот вечная их жертва – дрожащая Люда Чернышёва. А в сторонке равнодушно на это взирающий умненький Костик Рывчак. Здесь же злится, подхихикивает и боится Марийка. И только рядом с пацаном Сашкой Глобой силы уравниваются. А есть ещё Лобанов, который, не вникая, тупо терпеть не может разных козлов. А Голицын? А милая девочка Катя Щербакова? Почему нормальные люди так редко объявляют войну упырям?

Мы любили ходить на вокзал. Почему? «Большие города, большие поезда». Перрон, приходящий откуда-то поезд, люди в вагонах… Мы встречали и провожали поезда. Смотрели им, уходящим, вслед. Вот мы стоим на перроне небольшого посёлка, а где-то там – другая большая жизнь. Поезда, как обещание этой жизни. Не было тоски, было предчувствие большой дороги. Магия дороги.
А после вокзала часто заваливались к Хомячку. Почему к нему? Потому что у Сереги была классная музыка. Он рассказывал о музыкантах, о песне, прежде чем включить её. Мы, рассевшись по своим местам, а у нас у каждого здесь уже были свои места, слушали. Меня вшторивала любая музыка, которую включал Сергей, даже если до этого она никак не трогала. Вот такой удивительной способностью любить и подавать музыку, обладал этот толстый, жутко неуклюжий чувак. Ещё Серёга не хуже меня знал английский и, если кто просил, рассказать, о чем песня, переводил её.
Я всегда садилась от Глобы отдельно. Наши с ним отношения были только нашими и только тогда, когда мы оставались один на один. И если он брал меня за руку, когда мы тусовались компанией, я осторожно, чтобы не обидеть, отбирала свою руку и тайком поглядывала на Катю, если она была с нами, а чаще всего она, конечно, была рядом.
Случалось, когда мы бывали толпой в кино или слушали музыку, я, неожиданно повернувшись к Глобе, видела такой классный его взгляд, он слегка улыбался при этом. И мне хотелось провести пальцем по его губам. Мне становилось хорошо и спокойно. Я ни кому не хотела плохого, мне искренне было неловко перед Катюхой, и я даже не хотела представлять, каково ей, но мне было так клёво. И я была благодарна Глобе за это. И он это знал.

Ещё иногда представляла, как я, взрослая девушка, выхожу замуж за Глобу и, когда наш свадебный эскорт проезжает по широкой улице большого города, я вижу стоящую на обочине, у тротуара, шикарную машину, а возле неё, смотрящего с тоской и болью в нашу сторону Валерку. Я вижу его и страдаю. Если бы я была режиссёром, я бы снимала только фильмы, где женщины разбивают мужчинам сердца и – никогда наоборот.

Заканчивался март. Всё вокруг посерело. Снег обсел. На улице было пасмурно, как будто кто-то задёрнул шторы.

Поговори с ним, говорила я себе снова и снова.
И снова откладывала этот разговор на потом.

У восточных мужчин, говорят, две жены: старшая и младшая. Вот, если бы и у нас так было принято, то были бы у меня два парня: Валерка – любимый и младший, и Сашка, родной и надёжный. Вот, оказывается, в чём суть восточной мудрости – позволить себе избавиться от терзаний выбора. Истина посередине? Это не честно.
А если честно, глядя себе в душу, признаться? Я боюсь остаться одна. Я была уже одна. И, если честно, это трудно.

В жизни нет середины. В жизни вообще нелегко. А проживать её куда как круче рядом с таким парнем как Глоба.

На каникулах приехал внук Фроси – высокий мальчик с тоненькими ножками. На такого смотришь и понимаешь: внешность не обманчива.
«Нас никто не поймёт», – говорят такие мальчики с деланной грустью, а звучит как «нас никто не пожалеет».

В семье Фроси не знали, куда его посадить, чем угостить, но и что делать с этой городской штучкой тоже не знали. Сын Фроси, дядя Николай, попросил меня с ним пообщаться и очень волновался перед первой нашей встречей.
На короткой этой встрече мальчик нахально пялился на меня, рисовался и всё такое. Я изображала улыбку. Затем он предложил мне «прошвырнуться на местный быдлодром». Я отказалась, сказав, что не хожу на дискотеки. Смешной мальчик.

«В каждой кошке живёт лев», – сказала о нём Катюха, когда я попыталась и её подтянуть к нашему общению, но интереса к внуку Фроси не проявила. Я не стала её насиловать этой непосильной ношей, и продолжала пытать себя общением с мальчиком. Диски, шмотки – тема наших ежедневных разговоров. А внук приходил каждый день, чуть ли ни с утра.
Я уже чувствовала, куда дует ветер. Поэтому познакомила их с Глобой, объяснив тому ситуацию.
Дисконта между ними не возникло – Сашка был человеком ответственным. Глоба спокойно выслушивал хвастливые речи городского мальчика. Он не был агрессивен.
О чём лопотал этот мальчик, мне было не интересно, я слышала только то, что говорил Глоба.
«А что тут не понятного, – говорил Глоба внуку Фроси, – когда можно убежать – убегай». Но я-то знаю, что трусом Сашку никто из пацанов не считал. Зато как снисходительно посматривал на него этот мальчик.
Бедный мальчик. Тебе нужно срочно, если уже не поздно, прописать общение с местными пацанами. Ежедневно в течение года.
– У тебя есть девушка? – спросила я как-то мальчика, чтобы отвлечь его от созерцания моих ног.
– Да так, – пренебрежительно махнул он рукой. – Дура из хорошей семьи.
– Девушка-кошелёк? – напрямую спросила я.
– Да ну! – тут же возмутился мальчик. Но как-то он подозрительно быстро понял, о чём это я.
Опять ударилась в воспоминания.
Моя подруга Анита, даже не рассматривая другого варианта, оплачивала жизнь Кирилла в тусовке. А ему всё было мало, он буквально истекал завистью к деньгам Аниткиного отца. Как-то, после очередной вечеринки узким кругом в доме Анитки, почему-то Кирилл терпеть не мог её друзей, папашка обнаружил пропажу денег из своего закрытого стола. Разразился скандал. Наверное, сумма была кругленькой, если Аниткин предок на этот раз заметил. Подтянули всех. Никто, кроме нас троих, не знал, что на ночь у Аниты оставалась не только я, поэтому особенно дотошно разговаривали со мной. Анитка не сомневалась по поводу того, кто взял деньги, поэтому сразу призналась, что это сделала она. Отец не поверил: какой смысл, и куда она их так быстро истратила? Анитка была непреклонна: деньги взяла она. Нас проверяли и на наркотики, и на вшивость…
После этого случая вопрос о моём отъезде к бабушке на Алтай в новой нашей семье был решён окончательно.

Дождь. Вокруг серо от дождя. «Я плохой человек?» – в отчаянии думала я про себя, прижимая Сашкину руку к своей щеке.
Мы стояли с ним возле моей калитки. С деревьев капало.
В глубине души я всегда знала, что избежать ответа на этот вопрос у меня не получится.

Снег сошёл. Все лужи высохли. Дни становились длиннее. Деревья стояли в зелёной дымке. Распустилась черёмуха. Мальчишки-старшеклассники в конце недели уезжали на весь день в лес на какие-то военные сборы. Какие-то обязательные соревнования. Я не вникала, так как у меня случилась неприятность с математичкой Зоей или это у неё со мной. Инка каким-то образом попала на эти сборы тоже. Была несказанно рада очередной попытке влюбить в себя Лобанова. Судя по тому, что по приезду из леса она не позвонила и не пришла, я подумала: попытка сорвалась. Глоба тоже не пришёл и не позвонил.
А на выходные Сашка уехал в деревню. В понедельник наши классы встретились в коридоре школы.
– Привет,- улыбнулся Глоба, подняв кулак в приветствии, как всегда. И пошёл дальше со всеми. Выглядел он сногшибательно.
-Привет, всё нормально?- говорит мне улыбающаяся Лизка Шишлова, – и подмигивает.
Я почувствовала, что что-то не так.
Очень скоро я поняла, что Глоба меня избегает. Я запаниковала. Думаю – нет, только не это. Усугублялось моё душевное состояние отсутствием какой бы ни было догадки о том, что могло за эти дни произойти. Но что-то очень плохое.
Оставалось только улыбаться должным образом.

По взглядам я поняла, что школа знает обо мне то, чего не знаю я сама. Инка отводила глаза. Катюха не появлялась. «Лида Филимонова», – подумала я, и, отпросившись с середины последнего урока, села ждать на лавочке возле дома Филимонову.

У Инки в лесу, оказывается, не только ничего не срослось с Лобановым, а он её просто послал при всех и окончательно.
И Инку понесло: «Ну да, вам же подавай девочку-клубничку Алиску Маслову…» И когда это я была клубничкой? – задело меня. В общем, Инка выдала, что все эти деревенские лохи не в моём вкусе. И я совсем не собиралась ни с кем этот год близко общаться, потому, как ждут меня дома парни достойные, но рамсы с Лизкой и её друзьями заставили меня начать отношения с Глобой. И как будто я ей говорила: «Мне неудобно после Константиновки с Глобой рвать, я повстречаюсь пока с ним, а уж потом у себя дома найду получше». Лобанов ударил Инку и, если бы Глоба не оттащил его, она бы получила ещё.

Вечером Катя, не смотря мне в лицо, говорила:
– Выходит, Сашка для тебя – полустанок: рядом нужен кто-нибудь, кто бы тебя любил, пока ты ищешь достойного, кого можно полюбить?
– Ещё хуже: я люблю другого, а Глоба мне просто нужен. И для меня его отношение всегда высокая оценка себе, – говорила я, изучая свои руки.
– Да, что ты всё о своих высоких оценках и великих качествах? Почему тебе и в голову не пришло: Глобе-то каково? И не свинья ли я?
Я молчала.
– Я вообще не понимаю, как Глобу можно не любить? У меня вот никак не получается. Я тебе так завидовала. Я боролась со своей завистью. А ты, оказывается, просто красиво врала. Она отвернулась. Она не любила говорить о нём.

Я продолжала молчать, хотя не всё же было так, как говорила Катя Щербакова.

Когда я не знаю, что делать – я отдаюсь течению жизни. Я жду, как она разрулит ситуацию или хотя бы подскажет здравое решение.
На следующий день я, как ни в чём не бывало, вошла в класс.
– Садись ко мне, – предложил Хомячок. Я села. Его сосед по парте пересел на свободное место возле Люды Чернышёвой. Инка сидела одна.

Дни становились долгими, темнело поздно. После уроков, после всех консультаций до позднего вечера оставалось ещё много времени подумать о себе. Иногда эти мысли становились невыносимы, и тогда я зажимала голову руками и, как от зубной боли, мычала.
Я стала всё чаще выходить из дома, чтобы побродить по улицам, на которых появилось много прохожих.
Что мне мешало так это то, что в этом посёлке людей замечали и бесцеремонно разглядывали.

Как говорила моя бабушка – «Прежде чем произнести что-либо вслух, скажи это себе». Главное условие, я думаю, в этой приватной беседе с собой – искренность.
Бабушка тоже любила поговорить сама с собой – приятно поговорить с умным человеком. Я не раз слышала, как она разговаривает со своими умершими родственниками, но меня это не пугало. Для неё они же не стали хуже или лучше, когда умерли. Я подумала, оттого что людей нет рядом, они не становятся другими.

Давно, когда у меня не было Глобы, я придумала себе отца, с которым якобы тайком перезванивалась и даже встречалась. Я доверяла ему свои тайны, советовалась с ним. Он не всегда поддерживал меня, не всегда со мной соглашался – отец был категоричным, принципиальным и часто оказывался прав. Сейчас, когда у меня не стало никакого отца, я, забыв о том, что речь идёт о нём же, советовалась с Глобой, конечно же, мысленно, как мне быть дальше. И Глоба мне подсказывал, конечно же, только в моём воображении.
На вопрос: «Как уравновесить достоинство и желание быть просто счастливой?» – Глоба отвечал вопросом: «А ты не пробовала быть просто честной?» Я обещала попробовать, но сказать оказалась легче, чем сделать. Слишком велико было уважение своего «Я».
Если во мне что и повторилось от деда, так вот именно это. А отец мой разве не так же поступил с нами? В общем, у меня ещё та наследственность.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Вчера был последний школьный день. Наша школа стала похожа на вокзал: шум, гам, взволнованные лица, букеты сирени и пионов. Столько посторонних: родственники, шефы, люди из районной администрации. Вначале я подумала: жизнь в посёлке так бедна впечатлениями, что вручение аттестатов в единственной в посёлке средней школе – важное событие, компенсирующее нехватку ощущений. Но все были так искренне взволнованы и торжественны, что я поняла: это настоящее волнение. «Отъезжающие» в белых бантах, белых рубашках, костюмах. Красивые и счастливые. Немного растерянные. Столько много людей провожало нас. Мы с бабушкой не могли сделать и шагу, как тут же к нам подходили знакомые. Некоторых она не узнавала. «Вы бабу Нюру Кириченко помните? Так вот я её внучка». «Аннушка, деточка, как ты выросла!» – обнимала бабушка какую-то толстенную тётку. На это уходило время. В конце концов, я оставила её в коридоре с очередным знакомым и пошла по своим делам: не заблудится.
Директор школы говорил хорошо и долго, так что, когда дали слово Фаине Платоновне, все были измотаны слушаньем, но она много и не говорила, она сказала:
«За порогом школы вас ждёт взрослая жизнь, она будет разная, как всегда жизнь, но чтобы там не случилось, помните: вы – не голь безродная, у вас есть ваша школа, ваш родной посёлок и все мы. У вас есть ваша малая родина».
Мы плакали. Я так еле сдерживала рыдания в голос.
Ко мне подошла с каким-то глупым вопросом, я уже не помню с каким, Лида Филимонова и больше не оставила меня. Смешно, но мы и домой пошли с ней, взявшись за руки. То, что я уеду, знали все: зачем ей подружка на один день? Я вспомнила мальчика, которого укусила собака. Ещё удивила Ира Лоренц: попросила написать ей что-нибудь на память и протянула мне блокнот, в нем уже были записи, но это явно пожелания её друзей. Причём здесь я? Я растерялась, хорошо, что помнила кучу высказываний великих, которые цитировала Катя Щербакова – написала несколько из них Ире. С Катей мы, столкнувшись возле учительской, пообщались, как две старшеклассницы из одной школы. Кстати, в актовом зале она стояла рядом с Глобой. Глоба в костюме и в белой рубашке был похож на парня из этих успешных и ровных молодых людей, которые схватили удачу за бороду. С кем не замечали друг друга, так это с Инкой. Но в той радостной суматохе и всеобщем возбуждении это было не трудно.
На выпускной бал я решила не идти. То, что сразу уезжаю, тоже никому не сказала.
Глоба не брал трубку, поэтому я позвонила и попросила Лобанова организовать мне на следующий день встречу с Димкой Комаровым. Конечно, договорился с Димкой и привёз его Глоба.
Я боялась и надеялась, что Димка придёт не один. Была у меня такая мысль: со мной захочет увидеться мой отец, но нет, Димка пришёл один. Мне хотелось, чтобы отец просто струсил.
Мы купили мороженое и сели на скамейке в сквере. Я не успела начать разговор, продуманный мною этой ночью до мелочей, как Димка сказал:
– Ты красивая. Ты канкретна крутая.
– Димка, я знаю, но мне эта тема надоела. Кроме красоты у девчонки может быть ещё куча фишек.
– Не-е, мне нравится, что ты такая клёвая. Приятно иметь такую сеструху, из-за которой Глоба подрался с этими чертями.
-Нет, Димка, Глоба ни с кем не подрался. Мы мирно тогда разошлись.
Вот, что значит деревня, – подумала я, – умеют из мухи сделать слона.
– Ну, ничего себе мирно. Если баба Дуня собиралась заяву на Бороду подавать.
– Почему? – спросила я, смутно догадываясь, что не всё мне известно.
– А ты чё не знаешь? Борода подловил Глобу, когда тот вечером шёл один. Прям возле дома. Глоба тоже Бороде глаз набил, но их-то было двое.
– А чё не убежал? Блин, возле дома же был.
– Ты чё? Глоба не бегает.
– А кто второй? Этот красавчик?
– Какой красавчик? Никто не знает, кто был тот бык. Борода не говорит.
– Может, всё-таки это тот, что меня приглашал или второй «близнец»?
– Какой близнец? – вообще сбился с толку Димка. – Тебя же приглашал Руся, а Борода его дядька, младший брат отца. Вот он и психанул за Русю. Руся бы так подло не стал нападать. Точняк, Борода привёз родственника.
– У-у-у, – протянула я задумчиво. – А когда это примерно было?
-Да когда Глоба на Новый год к бабе Дуне приезжал.
Мы долго болтали с Димкой, прошлись до автовокзала, там, в кафешке перекусили, затем я посадила Димку в автобус. Димка уехал вымотанный нашим общением, а я нет, я не устала. Мне было с ним интересно. Я сравнила взгляды на жизнь в свои тринадцать и нынешние Димкины. В чём-то его были наивнее, но Димка правильнее понимал жизнь. И ещё – в его жизни уже бывали драки, но в его жизни не было столько тупых разборок, как в моей.
Я не могла уехать, не объяснившись с Глобой. Глоба не вызванивался, пришлось набрать Голицына. Я села ждать Глобу в том же сквере, на той же скамье, на которой мы сидели утром с Димкой. Я сидела, щёлкая в своём телефоне, и не смотрела на дорожку, боясь увидеть Глобу и растеряться, и вообще, чтобы он не подумал, что я сижу и высматриваю его. Нет, я просто сижу и жду, чтобы расставить все точки над «и» в наших отношениях. Я не увидела, но я почувствовала его и подняла глаза, когда он подходил. Отводить взгляд и делать вид, что не вижу, стало уже поздно, поэтому я, еле скрывая волнение, смотрела, как ко мне неторопливо подходил Глоба.
– Привет, – сказал он, как всегда. И стал ждать, что скажу я. Он не сел рядом, а я не могла подхватиться с лавочки. Мы так и начали разговор: я, сидя на лавочке и подняв лицо, как будто снизу вверх смотрела на стоящего напротив Глобу, а он, стоя передо мной, и, как будто сверху вниз, смотрел на меня. Через время я встала со скамьи. Оказалось, я не знаю, как мне убедить его. А в чём? В том, что я, несмотря ни на что хорошая. Бывало, мы спорили с ним, но, даже не соглашаясь со мной, Глоба всегда понимал, о чём я говорила. Глоба был упёртым: его нелегко переубедить, но можно. Сегодня он меня не понимал и не хотел.
– Ну да, мы же быдло. Это ты у нас девочка из центра.
«Ого! – подумала я. – Получается серьёзный разговор и не на предложенную мною тему».
– А я люблю Константиновку, – продолжал Глоба. – Почему-то сейчас стало стрёмно это говорить, но я люблю свою родину.
«Чёрт, мне так жаль отсюда уезжать», – подумала я.
– Саш, я не хочу ссориться. Но я люблю другого, я его уже полюбила, когда мы начали с тобой встречаться. Глоба, мне сейчас очень-очень плохо.
Глоба молчал. Я посмотрела ему в лицо и подумала, что он хочет меня ударить. Хуже всего, что мне хотелось, чтобы он меня обнял и поцеловал.
И если он не уйдёт сейчас, я сама к нему прижмусь. Я повернулась и пошла от него.
А про любовь к родине я ещё ничего не знала. Но нужно будет попытаться:
нелегко любить, но это так классно. И ещё подумала, что люди бывают настолько одиноки, что готовы даже подлостью заполучить хоть немножко любви к себе.

Я гуляла по посёлку. Думала. Прощалась. Завтра бабушка собирала своих подружаек, накрывала стол в честь окончания мною школы, так что нам с ней предстоит пирогов напечь и ещё разных вкусностей настряпать. А вечером я уезжала. Мама торопила: отчим задумал отправить меня учиться за границу. Всё это держалось почему-то втайне. Вот теперь срочно нужна была я и моё решающее слово, но что-то мне подсказывало, что оно для них мало значило. Они и без меня хорошо знали, как правильно жить. А сегодня я – вольная птица.
Ко мне бесшумно подъехала машина, от неожиданности я вздрогнула.
– Алиса, остановись. Можно мне поговорить с тобой?
Я продолжала идти, машина продолжала ехать за мной. По закону подлости по близости обязательно окажется знакомый, который увидит это. Впрочем, мне всё равно – я через день уезжаю, а вот ему здесь жить. Я остановилась. Он вышел из машины. Передо мной стоял красивый взрослый мужчина и растерянно улыбался обворожительнейшей улыбкой.
– Вы свою дурацкую улыбку снимите, – единственное, что сказала я.
– Алиса, я знаю, что ничего не исправить, но ты не принимай ничего на свой счёт. Ты замечательная.
Я молча кивнула, я боялась разреветься.
– Это полный бред, но всё, что я тогда говорил – правда.
Я резко отвернулась и быстро пошла. Я шла, почти что бежала, пока не устала и не увидела, перед чьим домом стою. Сколько раз я проходила мимо, как будто случайно, заглядывая во двор в надежде увидеть его. Если кто-то наблюдал за мной тогда, вот уж удивлялся: сколько же раз за полчаса можно случайно оказаться на одной и той же улице.
Неожиданно на крыльце появилась тётя Роза и помахала. Я подумала, что это не мне и хотела уйти.
– Алиса, – позвала она, – иди сюда. Я, помедлив, пошла к ним во двор, она спустилась со ступенек, взяла меня за локоть и провела на веранду. Веранда была просторной, очень светлой. Возле окна стоял овальный стол, накрытый белой ажурной скатертью.
– Какая красивая, – сказала я и спросила: вы сами связали?
– Садись, – придвинула мне стул его мама.
– А я скоро уезжаю. Вот решила попрощаться.
– А я не первый раз вижу: ты мимо ходишь.
– Хороший у вас посёлок, зелёный. Улицы с непривычки кажутся узкими, но потом привыкаешь.
– Ты домой уезжаешь?
– Да.
– Вот и хорошо. Говорят, где родился – там и пригодился.
– А я здесь родилась.
– Каждому своя судьба. Зачем тебе узкие улицы, когда твоя судьба – город.
– А где Валера? – наконец спросила я о том, о чём хотела спросить ещё за калиткой.
– А он у бабушки картошку из погреба достаёт на просушку.
-Ну, я пойду, – поднялась я со стула. – До свидания.
– Счастливо, – проводила она меня до калитки.
Я быстро пошла домой, а когда пришла, Валеры там уже не было. Во дворе возле погреба лежала картошка. Не судьба.
– Вот, Валерка наш был. Картошку мне вытащил. И что бы я без него делала? – указала бабушка на картофельную кучу.
На кухонном столе – чашки, на блюде меньше половины пирога с тыквой – видать чаепитие было долгим и обстоятельным, с бабушкиными расспросами и разговорами про жизнь.
– Валерка сказал, они уже на веранду переехали, а мы погодим – холодно ещё, – говорила бабушка, наливая мне чай.
– А чего годить, от судьбы всё равно не уйдёшь, – отвечала я, набивая пирогом рот.
– Слышь, я што вспомнила, когда Валерка картошку таскал из погреба, – начала бабушка свои бесконечные воспоминания…

Вот и прошёл мой последний школьный год. Я изменилась, я никогда не буду той прежней Алисой.
Я ни одного дня в этом году не была одинокой. У меня была настоящая подруга – Катя Щербакова, которая перестала со мной общаться. Я была любима классным парнем, которому сегодня хотелось меня ударить. У меня есть младший брат Димка Коморов, с которым я всегда буду поддерживать отношения, кто бы ни был против этого.
Я не знаю, что у меня будет во взрослой жизни, но я знаю, что я не голь безродная, не перекати поле, а у меня есть родственники, бабуля и вся та жизнь, про которую она мне рассказала. У меня есть родина, которую я не люблю так, как любит её Глоба, но я её знаю, и она мне нравится.
И ещё – у меня теперь есть ты. «Я люблю тебя. Я люблю тебя, любимый, – думала я. – Даже через много-много тысяч лет я не откажусь от своих слов».

Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Ответьте на вопрос: * Лимит времени истёк. Пожалуйста, перезагрузите CAPTCHA.