Сегодня я в который раз никак не мог уснуть с ней. Она лежала, притянув коленки к груди, и мне нравилось смотреть на ее позицию, как ее тело устроилось в пространстве прежде, чем уйти в сон; но сам я чувствовал себя одиноким, брошенным и измученным отсутствием близости между нами. Мои губы не утыкались ей в шею, и этого было достаточно, чтобы чувствовать отчужденность, — кульминация суток — ночь, и тяжелее пережить ее, когда рядом есть человек — твоя тяга, но не получающая успокоения.

Медленно я встал, нашел неподалеку от кровати свою одежду, и, укутавшись в нее, вышел на улицу. Я плохо знал этот город,  мы дышали по-разному. Но сейчас это было то, что нужно. И я повернул налево, а потом пошел не сворачивая. Луна будто бы нервничала, освещая движение моих ног. Ее беспокойство согревало меня, и, несмотря на то, что было холодно, я не замерзал.

Еще издалека я заприметил чей-то силуэт, немного сгорбленный, он пошатывался, дожидаясь меня.

—  Доброй вам ночи,  поприветствовал меня человек, чье морщинистое лицо внушило мне доверие.

—  Доброй. Я прогуливался, и рад сейчас, что встретил вас, — ответил я откровенно.

—  Знаете, вы мне тоже сразу показались тем, кого я хотел бы увидеть в момент, когда ночь начинает показывать свое сердце. Вот в этой грустной темноте два человека встречаются и здороваются, и это не пропадает бесследно, уже нас связывает натуральность, естество произошедшего.

—  Согласен. Пробуждение интереса к жизни. Знаете, но мне так больно и неуютно внутри, как если бы там мне все утюгом отгладили до отвратительной сухости.

—  Простите меня, — поклонился он, чуть ли не со слезами на глазах, — но что же вы стоите тут? — проходите сюда, полечим вашу боль, — и он распахнул передо мной дверь.

—  Мы расположились на деревянных стульях друг напротив друга, и мой новый знакомый достал стаканы и разлил по ним горячую жидкость, которую мы, улыбнувшись, немедля опрокинули, и она обожгла нам внутренности.

—  Сила духа, — прокричал он и с размаху воткнул стакан в стол.

—  Сила духа, — вторил я ему, возбужденный и честный.

Я предложил ему сигарету, и мы оба закурили. Табачный дым обволакивал помещение, наши головы покачивались, луна своим светом играла с нашими мыслями.

Я рассказал ему все. Каждую деталь своего чувства я описал подробно. Весь свой страх я отдавал его морщинам, и они втягивали его отвратительные запах и сущность, чернели и жирели. Я захлебывался и истошно кричал, он хватал себя за волосы и держался, слизывая с моих слов каждую каплю дикого непонимания, безумия, слабости моих истончавшихся костей. Его грудь дрожала от напряжения — он освобождал меня, полураздавленного. Я закончил, так и оставив свой рот открытым.

—  Отдай мне свою любовь, — спросил он, — я выдержу ее.

Я пододвинул к себе стакан и сплюнул в него этот глагол, метавшийся во мне, поедающий ткани, в которых хранилась жизнь, — «любить». И отдал ему. Он разбавил мою слюну содержимым мутной бутылки и решительно проглотил. Глаза его налились кровью, помолодели, плечи расправились; он встал.

—  Я пойду, — прошептал он, — уже поздно.

Я тоже поднялся, подошел к нему и, обняв, коснулся губами его лба.

—  Иди, — ответил я и сел обратно.

Он закрыл за собой дверь, я хотел, было, догнать его и сказать куда ему двигаться, но не нашел в себе сил встать, да и точно понял, что у меня не получится этого сделать, — он знает гораздо лучше меня направление. Он же уверенно шел дальше. Оказавшись в комнате, он снял свой пиджак, приблизился к ней, лег рядом, крепко сжал своими старческими руками ее груди и вдохнул запах ее волос. Она чуть проснулась и придвинулась к нему, поцеловав его руки. Пока она спала, он вгрызался ей в шею, гладил ее бедра, слушал ее постанывания во сне.

 

Оставшись один, я заснул на месте. Когда я пришел — в себя, я не знал, что мне делать. Обнаружив, что бутылок в помещении много, я стал пить. И сладкое чувство свободы приятно туманило мой разум. Через несколько дней я подружился с кошками, приходившими сюда довольно часто. Все они были черны, а их глаза пронзительны, — они стали моими гостьями. Меня что-то тревожило: какой-то гвоздик в моем устройстве расшатался, и я ощущал колебания, неловкость, некоторую пустоту, но разобраться в этом у меня не получалось. Я продолжал пить. Жидкость лилась в меня не глотками, а объемами. Я заполнял ей место, которое оказалось теперь лишним.

Через еще время во мне родилась жестокость, я одну за другой убил кошек, которые стали мне родными, и свалил их в одну кровоточащую кучу. Они жутко пахли. И я убивал этот запах жидкостью из бутылок. Я выходил из помещения и ждал на том месте, где встретил силуэт — тень, забравшую у меня мой глагол — мое действие, но никого не видел.

Меня разрывало на части. Я ощущал недостачу сплетения клеток у себя внутри. И это чувство про себя назвал зверской хандрой. Она текла у меня в крови и сворачивала ее в яд.

Жуткая тошнота носилась по моему организму. Я крючился, кряхтел и плакал. Из меня все выплескивалось на пол, перед глазами плыло, мышцы обмякли, — и во мне ничего не осталось. Я лежал вечность.

Когда я смог встать на колени, я увидел смерть. Я был в самом ее центре. И она поджимала, плотнее и плотнее; сдавливая меня в бесполезного раба. Я шептал молитвы и полз прочь отсюда, на улицу. Там я рванулся — и встал на тряпичные ноги. Повернулся спиной к тому пути, который когда-то считал прогулкой, к тем шагам, что когда-то совершил, и превратился в возвращение. Я уходил. Назад. Повернувшись к цели спиной. К своей комнате. К тому, чему я отдам последние силы. Надеясь. Исправить.

 

На дороге его возвращения жила тяжелая водосточная труба. Молодой она тянулась к дождю, отдавала себя ему без остатка и пропускала через себя все его потоки, что только было возможно. Она черствела, трескалась и заржавела донельзя. Она — иссушенная и обессиленная, жалкая кое-как крепилась к дому. И вот пришло ее время падать.