«равнодушие вещей было неотличимо от их родства»

 

Утопленная в одеялах и простынях она выискивала что-то в  журнале. На севере Норвегии, в Харстаде, в неуютном номере отеля “Britannia”. Удручающая картина без рамки, которую она тут же хотела снять – хотя бы на время, поставить за кресло, избавиться. Но, кажется, та вклеена в стену намертво. Негритянский сын негритянской матери тащит в дом ошметки падали – ни одна мысль не способна к воспроизводству, пока не разделится надвое – гарлемский ренессанс. Бордовые занавески на окнах, такие нарядные, с узорами. Могли бы быть в клетку, с ирисами, из набивного ситца. Только бы без узоров – любила в детстве калейдоскоп. «Для геометрии лучше всего годится слепой – годится, гордится» – носится в ее голове. Она лежит в мягкой кровати посреди большой  комнаты. Четыре стены из стекла, вокруг океан. У ее ног серебреный поднос с пустым стаканом, ватная палочка, искусственный гибискус в вазе. Нужно заставить себя умыться. Кто-то говорил ей, что вода убирает сомнение. Как обычно, он не выключил, уходя, телевизор. Перечень фильмов, беззвучное мельтешение  – “welcome to the arctic hotel”.

-Я думала, фьорды – это красиво.

– Красиво, когда туман.

“je suis un autre.. o satan, prends pitie de ma longue misere” – пишет она в свой блокнот и продолжает выискивать что-то в журнале. Иллюстрированный журнал, такой женский: «желтый есть новый черный, ремень гладиатора, двубортный воротник», она редко читает такие, но это сомнительное алиби. Иногда она поднимает голову и смотрит в окно. Замершее освещение. Будто раннее утро, день или ночь – здесь раннее утро. Кто-то специально нагромоздил эту гору подушек, поставил на щелчок и удалился, сейчас вылетит птичка-пересмешник из куста шиповника – с журналом, гибискусом, на фоне занавесок – так будет всегда. Она жмурится, покручивает браслет на запястье, ей кажется, что запястье – хрупкое, от этой мысли исходит внутреннее тепло. Свет за окнами – глухой и тусклый, совсем неизменный.

Должна прийти горничная, поменять полотенца –  скомканными они валяются в разных углах. Она представляет горничную, робкую и нордическую, с прыщиком на подбородке и с резким голосом – это ее угнетает. Ведь нужно будет открыть дверь, что-то пробормотать в знак приветствия, лицемерно улыбнутся, потом шагать от стенки до стенки в подозрениях – неловко ждать, пока захлопнется дверь, предвкушать, как горничная провалится вот-вот в нижние земли.

Остатки сэндвичей – это была его идея, идти вчера в супермаркет – ни один ресторан уже не работал, в полярный день они прилетели ночью. В магазине болтались хмурые  подростки в дождевиках. Один из них, так настырно ее рассматривал, глазами, абсолютно невыразительными, словно мякоть какого-то плода. Она отвернулась и сфотографировала пустые коробки. Кажется с простынями что-то не так. Синтетические. Непонятно, какими они должны быть – может, из хлопка – сверхсовершенство мира, где части соединяются без стыков. Дурацкое покрывало, его так трудно стаскивать с кровати – страшный звук, если провести ногтем по краю. Повсюду его вещи, пузырьки с сердечными каплями, себорейный шампунь, аппарат измеряющий давление, аппарат измеряющий радиацию, расческа. Недавно он говорил ей, что в самолете радиация высокая – выше допустимой нормы.

“Хайде, раз ты спишь со всеми напрополую, направо и налево – значит ты находишься на нижней ступени развития – отвратительная инженю. Однако, если ты тщательно и преднамеренно коллекционируешь мужчин, значит – это заговор”.

 

Она поднимается с кровати и идет к окну. Окно высокое и нужно взобраться на стул, чтобы его открыть. Они договорились, что курить будут  у окна. Его сейчас нет, и договор можно нарушить, но ей и самой нравится курить у окна. Внизу причал. Она уже успела сфотографировать рыбацкие лодки, какие-то паруса, мачты, зловещий профиль с зонтом. Можно удалить, можно оставить – как обычно, ворох никчемных снимков, ничего не значащих – разбитых параличом.  «Необходимость движения» – крутится в ее голове. Она стоит на раскаленной решетке радиатора, высунув голову в окно. Она смотрит на свое отражение в приоткрытой створке – прозрачное, еле уловимое, и думает, что хорошо бы быть как Сюзан Зонтаг, что-нибудь такое, приблизительное. Быть случайной и бессвязной, ее профессор сказал бы “неуравновешенной” , “я всегда знала, что эта девица не в себе, с первого дня мне все было понятно” – думает про нее приходящая няня. Садиться завтракать по утрам, всегда не в фокусе, носить очки с тонкими дужками – ты стараешься выглядеть не очень расчетливо. Быть тонкой и с тонкой сигаретой, моргать зазубринами ресниц, можно выгуливать своего pug dog на набережной Августинцев или сочувствовать соседу в самолете: я понимаю, мелкобуржуазные архетипы, утрата всех связей, человек ледникового периода, который открывает, что у него есть чувства – это должно ужасно вас деморализовать.

Можно говорить своему врачу: и знаете, все эти поиски Бога, который никогда не отвечает, возьмите того же Бергмана с его подростковым экзистенциализмом, греза о Сизифе, который опрокинул наконец на богов свой камень – есть в этом какой-то нездоровый энтузиазм, как у студентов или дадаистов, что вы говорите, простите – анестезия тромбы рассеянный склероз? Дом в пригороде, с такой кухней, где все разбросано, много книг это понятно, а вот кухня, где разбросано, и этот кофе бесконечный из старомодной кофеварки, такой пыхтящей, со сменными фильтрами, которые трудно найти. Подливать себе в ванну настойку ладана, ходить к букинистам по четвергам, посещать литературные вечеринки, навязывать свое общество духовно подвижным молодым людям с недюжинными интеллектуальными способностями. «Откуда вы думаете, взялся этот чудный горшок песочного цвета? Вы видите, что это абсолютный ар-нуво, югендштиль? Я нашла его на flee market в Челси. Слышите? На flee market. Что вы говорите? Только по выходным. В каком аду?»  Затхлое одиночество. Лучше скрывать, конечно. Можно читать лекции в университет. Студенты должны ее уважать. Она будет являться на лекции в черном, с собранными наверх волосами, нет, черный слишком резко, фисташковые тона – выпотрошенный аристократизм в джемпере цвета мадженто, образ кризисной женщины. Колумбийский университет, может Принстон, эссе в журналах, такие пространные и обстоятельные, написанные занимательным языком, глумливым, немного вычурным,  – здесь старого пастуха обвинит вся классическая риторика, с ее антитезами, метафорами и лирическим жаром. Нет, не так. Можно просто вести гастрономическую колонку в ежедневной газете и, не будучи красавицей, объявить войну общепринятым  нормам красоты – «я же не охотница, чтобы искать кого-то, нет, быть красивой мне неприятно, это неловкость, отвратительно». По ночам ее будут мучать дикие боли в предплечье, ночная меланхолия – чувство, лучше всего выражающее созерцание себя в природе, романтик – человек, гуляющий по ночам, беспокойно блуждающий при лунном свете. Она смотрит на свое отражение, в этих теплых гамашах с якорьками, в шерстяной кофточке – натуральная шерсть. Вчера в магазине она сказала  “wood” , вместо “wool”. Он и так думает, что ее английский никуда не годится. Простые слова часто путаются. Но она все равно уверена, что знает английский лучше него. Не всегда удается это продемонстрировать. В бесконечных поездках их встречают бесконечные менеджеры, организаторы его концертов и максимум, что она может сказать “flight was delaied, sorry”. Как ехидно они подсмеивались с Ролло, называя его импресарио  “puffing shark”, заказывали эскарго, чтобы отпраздновать.

Она смотрит на свое отражение в большом окне, с сигаретой, в гамашах с якорьками, в шерстяной кофточке (кто такой альпака? что за дивный зверь?), с этим коралловым лаком на ногтях, с кремом от отеков под глазами и представляет себя кем угодно. Ей необходимо было себя кем-то представить, докопаться до четкого образа, извечного архетипа себя – поиски идентичности, что ли. Недавно приятель сказал ей чтобы она перестала употреблять это слово – “какая на хрен идентичность, милая?”

Понятие «будущего» относительно ее жизни все больше сжималось, превращалось в  гетто с неприятными сюрпризами. Ей было 25 или около того. В 20ть можно было представлять себя в 25ть. Сейчас ее передвижения в пространстве будто начал отслеживать подлый снайпер с винтовкой, она чувствует лазерный крестик на лбу. Смерть – это мастер из Германии, у него голубые глаза, он попадает в тебя свинцовой пулей, попадает точно (зачитывать студентам из Целана). Запаса времени не остается. Так настойчиво ищет в зеркале седой волос – хочет его найти. Она часто рассматривает лица зрелых женщин, особенно дотошно приглядывается к фотографиям в журналах. Пытается разобраться в старении – механизм старения, природа старения. Старость это же не только морщины, общая помятость и атрофия мышц. «С достоинством нести свой возраст» – говорила ее преподавательница французского.  Преподавательница, давшая три или четыре урока, научившая ее  названиям “parties des corps”, спрашивавшая, что она ест по утрам. И этот французский. До сих пор заикающийся – “j’apris” -, кричит ее попугай. «Я изучена, – думает она про себя – я сирота».

– Je t’arrete.

– Je t’approuve.

Притаившись у окна, пригревшись у батареи, ей доставляет истинное наслаждение украдкой себя рассматривать – робко колдовать на свое побледневшее будущее. Когда-то давно все становилось понятным, стоило лишь разгладить бумажный фантик из-под конфеты. Теперь по-другому. Что еще будет? Дом, кольцо на пальце и бутылочка с детским молоком. Она в спортивных штанах, во фланелевой кофточке, такой старой, ее можно носить по утрам – пытается открыть банку с фасолью у себя на кухне, фасоль – это вкусно, в ней много белка. Сосредоточенное на себе домоседство – над  дверью висит хвойная ветка и много лампочек, такие разноцветные лампочки, из них составлено какое-нибудь глупое слово, вроде “Christmas” – украшать дом к рождеству, покупать ecologically friendly products – быть любезной с гипотетически возможным садовником, справляться у него о погодных прогнозах, передавать привет его по-фермерски энергичной жене с прической старого францисканца и обмениваться брошюрами местной протестантской секты. Она кормит своего ребенка, носит его на руках, хотя он достаточно взрослый, и сам может ходить. Она подсмотрела это в каком-то фильме, про то, как как мать говорит ребенку: «Ты уже взрослый, иди сам». Но ребенок отказывается идти. И мать, конечно, берет его на руки. Ей нравится переносить свою собачку на руках через улицу. Украдкой от него, она впускает ее по ночам в спальню.

Пепел падает на пол, он придет и увидит, что она курила. Пусть увидит. Это ничего не изменит. Он не умеет ее ругать или отчитывать. Будет просто ежиться, и ходить туда-сюда в своих башмаках. Она сама начнет оправдываться. Она всегда начинает оправдываться, чтобы не молчать. И потом эта тишина. Напряженная тишина в отношениях. Если окно будет открыто, он скажет, что холодно, если закрыто – будет жаловаться, что душно. Он снова включит телевизор. Они смотрят телевизор для того, чтобы успокоиться. Скажет, что ему нужно разыгрываться. Достанет виски из мини-бара, измерит давление.

Кто-то из музыкантов вышел на крыльцо отеля. Сейчас он поднимет голову и увидит ее. В последнее время ей неприятно, если кто-то видит ее одной. Она стесняется одиночества. Тоска по общению, мазохистское лишение себя всяческих связей. Unheimlich – все, что должно было оставаться в тени, но вышло наружу. Сейчас она может себе в этом признаться, ей приятно поболтать даже с продавцом пылесосов. Похожая на беспризорницу в своих старых джинсовых шортах, она радушно открывает дверь мерчендайзеру и одаривает его страдальческим флиртом, теребя в руках грязное кухонное полотенце (ей нравится слово torchon). Болтовня, допросы, чужой язык, неизвестные подробности. Недавно она участвовала в 15минутном социальном опросе – «Радио, которое вы слушаете» – ей позвонили по телефону. Она не слушает радио, но почему-то не поленилась ответить на сотню вопросов. Женщина спросила: чего вы не можете себе позволить? Она ответила, что все может себе позволить. Вы знаете радио «Шоколад»? – Знаю. А может это просто христианское воспитание, юродивая славянская тональность – как не открыть дверь, если в нее стучат – сомнительное алиби, как всегда сомнительное. Она нарисовала на запотевшем стекле какой-то завиток и спрыгнула с решетки.

“Ну что можно поделать, если он родился в Милуоки?”

Кажется, у нее снова поднимается температура. Почему он тоже не простудился – они вместе бежали вчера с этой старой площади, ему сказали, что деньги нужно менять на почте, вместе промокли, пили чай в торговом центре, видели карнавал, упитанные люди в костюмах животных – один упорно трубил в рожок, другой подпрыгивал. Она выбрасывает окурок в унитаз, смывает воду. Смотрит в зеркало. Свет слишком резкий. Кожа бледная, видны капилляры – абстрактный узор, кривая геометрия. Это уже не просто борьба Добра и Зла, это манихейская схватка, разворачивающаяся перед взором кого-то Третьего. Она снова ложится в кровать, забирается под одеяло. Следы туши на подушке. Неужели мы все время будем жить при свете? Эта тушь – индийские чернила, оставляют следы повсюду, на шелковой подкладке ее сумки, на блестящей крышке пудреницы, как долго она выбирала эту пудру в Нью-Йорке, продавец спрашивал “are you ok”, а как завела будильник на 7 утра, чтобы пойти в “Victoria’s secrets”. Не может принять решение, обещает не курить себе до следующего светофора и все равно курит. Все смывать перед сном.

И это масло, которое хорошо бы втирать в волосы, так сказал парикмахер: «у вас пустые волосы, их нужно заполнить». Что еще мог сказать парикмахер – нужно заполнить – я сделаю маску, и вы увидите разницу. Она не закрыла окно. Чайки кричат, они не дадут уснуть. Чайки кричали как души которые так загублены, что не испытывают печали. Кто-то говорил ей, что нельзя дышать свежим воздухом, если болеешь. А может, наоборот, нужно дышать свежим воздухом, если болеешь. Связь с микробами. Ей страшно засыпать, в горячечном бреду она чувствует, как бурлят внутри гуморальные соки, от горла отделяется слизь. Когда она говорит ему, что «нужно плюнуть», он обижается. Она видит во сне, как трое горят на кресте, незнакомые люди. Ей кажется, что и она горит вместе с ними. Она чувствует это кожей. Люди просят о помощи, но как она может помочь. Вместо слов изо рта вырывается белое облачко – кто ставит на щелчок? Это чей комикс? Должны позвонить из магазина – нужно забрать сумку на следующей неделе, не спать.

“Когда я прошу милостыню, я тоже стою в профиль.”

Стук в дверь. Ну конечно, он не взял с собой ключ, без ключа в номере не работает электричество. Он не мог оставить ее в темноте. Она идет ему открывать, удивляясь по пути, что делает это так стремительно, наблюдает за движением своих ног. Сколько она спала? Спала ли вообще? Почему он не попросил новый ключ на рецепции? Какое теперь время суток, за окном все то же, хрупкое и арктическое  свечение.

– Не хочешь спуститься вниз? Можем выпить там чай с каким-нибудь пряником.

– С пряником?

Они сидят за низким столиком у окна. Он принес чай. Вместо лимона, пришлось влить в него раствор из пакета. «У них нет лимона, это сок, такой концентрированный, знаешь». Женщина с подносом, поставила на стол тарелку и рассмеялась. Она еще вчера ее заметила, единственный человек в отеле, смеется после каждой реплики – смехом как будто расставляет знаки препинания. У женщины серые волосы, серая кожа, вязаный свитер. Ей кажется, что эта женщина скоро умрет. Наверное, странно так думать о людях. но эта единственная мысль, которая приходит ей в голову. Она морщится и мысленно ломает шею своему двойнику.

– Вкусно, да?

Она часто говорит так о десертах, которые они едят dvtcnt. Яблочный пирог. Ее обязательные  «неплохо, должно быть вкусно». Он соглашается, тянется к пирогу вилкой. Ей хочется почувствовать обособленность этого момента, понять вкус яблок, но когда рядом он – его присутствие сбивает с толку, накладывает на ситуацию всегда одинаковую рамку. Ее бесконечные парижские шарлотки в нелепых местах и компаниях. Она обещала даже как-нибудь испечь ему шарлотку. Ей нравилась прелесть этой дивной фразы: “дорогой, я испекла шарлотку” или “милый, там на столе есть свежий бриош”. Он всегда переключает канал, если она смотрит французское телевидение. Его раздражает все французское, он не выносит ее обсессию, проклинает навязчивую франкоманию, ищет в справочниках статьи на тему “компульсивного поведения”, ему претят ее “ca march” и песенки “vive la fete” (mr. president, ou est mon l’argent), он говорит: “все французы – говны”, и считает, что ей необходимо как можно дольше находиться в одном месте. Сам не подозревая о том, он упорно пропагандирует старинный обскурантистский миф, согласно которому идея всегда вредна, если не контролируется “здравым смыслом”.

– А где ты увидел ее в первый раз?

– Она танцевала. А ты?

– Она занималась любовью. В чисто физическом смысле этого слова – с парнем на кровати. Я открыл дверь и понял, что в комнате – пусто.

Они так часто сидят вместе за столом, лежат в кровати или едут в машине, эти сцены будто превратились в устойчивые зарисовки карандашом, такие делают в залах суда – грустный мотив. Когда он рядом, это всегда одинаково. Она хорошо это чувствует, но не знает, как объяснить.

– Ничего, что я спустилась так, в этих чулках?

– Так хорошо, нормально.

Перед тем, как выйти из номера она нанесла на кожу какой-то крем. Почему-то здесь ей приятно представлять, что ее кожа сияет. Навязчивая мысль о сиянии. Здесь принято говорить о “полярном дне” – говорить и умеренно удивляться. В последние дни она не пользуется косметикой. Теперь это соответствует ее представлениям о чистоте. Хотелось бы обвязать шею шарфом,  но она почти ничего с собой не взяла. На дне чемодана лежит скандинавский детектив из серии inverted story и ажурное платье – такое маленькое и инфантильное. Она взяла его с собой, потому что знает, что нравится ему в нем. Она могла бы надеть его на концерт сегодня вечером, но здесь так промозгло, что в платье она будет выглядеть нелепой. «Пламенеющая готика – крутится в ее голове – хтоническое существо, baby-doll с доренессансной иконы».

– Ты не скучаешь здесь?

– Я болею.

Она не могла поделиться с ним своими мыслями о замкнутом на себе быте, о прекрасной обыденности, о том, как  приятно, просыпаясь, видеть мигающую цифру шесть на телефонном индикаторе. Кажется, она прочитала  про мигающую цифру в одном из недавних романов. Могла бы сходить на выставку африканского искусства, чтобы отвлечься – она видела вчера вывеску со стрелкой – “African Kunst”. Она любит идиотские изображения, намалеванные над дверьми, вышедшую из моды литературу, тонкие детские книжки, страшные оперы, наивные ритмы, безграмотные эротические буклеты. Откуда в Харстаде, African Kunst? На его вопросы она отвечает с будоражащим спокойствием. В этом спокойствие ее больше всего волнует то, что его не должно было быть. Она часто ловит себя на мысли, что ведет себя как-то неправильно по отношению к нему. Это проявляется в спокойствии. Она спокойна, когда он жалуется на боль в руке, спокойна, когда он уходит куда-то по своим делам, спокойна, если он что-то с ней выясняет и говорит запинаясь:  «Ты будешь с индейкой или с кроликом?» Когда он спит в самолете, даже не откинув спинку сидения, вцепившись руками в iPad, откуда электронный крупье повторяет “you win” – тогда ей становится его жалко. Она сомневается, будить ли его, когда приносят еду. Решает не будить и открывает свою крышку подноса. Недавно она подумала, что если он умрет, она иногда будет пользоваться его парфюмом  – “Green Irish Tweed”. Потом решила, что «иногда» – недостаточно, будет пользоваться всегда, каждый день. От этой мысли сбивается дыхание, от нее становится неспокойно.

Она придумала для него эпитафию, где “женщину” следует заменить “мужчиной”:

“Tout ca pour une fille qui n’était pas mon genre”

 

Сейчас он рассказывает, как говорил с Гогой только что по телефону, уверен, что Гога сошел с ума, это все после операции на глаз, инфаркт, внутриглазное давление, «даже курить бросил, пьет минеральную воду, рассказывает мне про свою внучку». «Вишенка на торте» – повторяет она про себя. Не было никакого торта, был Гога с остатками глаза, кусок яблочного пирога, салфетка, безобразно впитывавшая  в себя пакетик с чаем, но ей очень хотелось съесть эту вишенку, такую маленькую и фарфоровую – с мускусным запахом. Она крутит в руках телефон, удаляет от нечего делать сообщения. Вишенка на торте. Чтобы переключиться, она начала представлять себе часы с коричневым ремешком, которые хочет. Ремешок должен быть коричневым, а циферблат из состаренного металла, огромный как вестготский щит, покрытый в варварском вкусе золотыми змейками. Долго думать о часах не получалось, становилось не по себе. Мысль о золотых змейках нравилась ей больше самих часов. Мысль, рожденная во рту – ей придется ее озвучить, сказать ему, что она хочет эти часы с ремешком. Он ответит, что она слишком много тратит в последнее время. Что странного, если Гога рассказывает ему про свою внучку. «Необходимость движения».

– Может, я выйду? Постою у воды.

– Ты же болеешь, температура.

И действительно, она вспомнила сон, вспомнила, каково это – гореть на кресте, христианские приключения, сифилис, слизь в горле, куртуазная любовь, где плоть порождает чувство погибели. “Почти бесплотность предпочти тому, что слишком плоть и тело” – из Верлена. Любила Верлена когда-то. Вспомнила цветочный стиль обоев в своей комнате – “невольная память”, родственность одного события другому – проклятая симультанность. Она решила не выходить. Сидеть рядом  с ним. Только бы он не начал рассказывать что-то длинное. Она закрыла лицо руками.

– Если тебе что-то не нравится, лучше об этом сказать.

– Мне все нравится.

Они снова поднялись в номер. Ванная до краев наполнена ржавой водой, с таким неприятным красным оттенком. Не получалось вытащить пробку.

Никто не приходил. Полотенца не поменяли. Разводы крови на кафеле. Она включила горячую воду в раковине, подставила руки под струю. Да, можно сходить на выставку африканского искусства, чтобы отвлечься, или просто, побродить по городу, тут должно быть красиво, это же фьорды, или взять напрокат машину и куда-нибудь поехать – права в маленькой сумке, в боковом кармане. Она написала на зеркале “SOS” – минутное душевное расстройство, права в боковом кармане, лучше рассвирепеть, чем сокрушаться. Она просит его вытащить пробку. Он долго возится, говорит, чтобы в следующий раз она не закрывала до конца, нужно, чтобы пробка была немного приподнята с одной стороны. Но как же – вода будет вытекать. Вода вытекать не будет. Интересно, почему количество самоубийств сократилось после того, как лекарства стали продавать в блистерных упаковках, а не в пузырьках?

Он смотрит какой-то фильм по платному телевидению, ест орешки. Сидит с такой ровной спиной, держит в руках аппарат измеряющий радиацию. Она завернулась в полотенце, курит у окна. Отчего-то представляет себя с кувшином молока. Мария Антуаннета – играющая-в-молочницу.  Она хочет, чтобы он что-то сказал об этом, запретил ей так стоять – у нее же температура. Но он внимательно смотрит фильм, ест орешки. Почему он тоже не простудился?

– Постмодернизм совпадает с барокко.

– И что?

Она снова ложится в кровать. Ей хочется оказаться в каком-нибудь запущенном притоне южных стран, с их рутиной. Ей хочется пить гранатный чай на набережной Босфора, наблюдать за рыбаками, что тащат большую рыбину из воды, хочется ходить в шортах и играть в пинг-понг в Порт-о-Пренса. С гаитянским парнем, грациозным как ящерица, со следами злокачественной болезни на лице, с белыми лунками ногтей – она научит его новому слову – “cafard”, а он нарисует ей пальму на салфетке – в это время в его стране к власти придет социально мыслящий генерал,  генералу на голову тут же водрузят гвардейский бант. Она разглядывает лежащую рядом книжку – «Траур к лицу Электре» Юджина О’Нила. «Поверишь ли, Ариадна, – сказал Тесей, – Минотавр почти не сопротивлялся». Она закрывает глаза – она лежит на матрасе посреди бассейна и думает о “puffing sharks”. Ей хочется полюбить человека. Вот оно, пожалуй, главное – лейтмотив всех дурацких ее передвижений. Ей хочется влюбиться в ощущение жизни этого человека, в сумму того, что ему дорого.

Он будит ее и говорит, что пора ехать в аэропорт. Аэропорт, так рано, он уже катит к двери чемодан. Первое, что бросается в глаза – гладильная доска с опрокинутым на ней утюгом. Утюг болтается на шнуре, как брошенная телефонная трубка. С какого-то момента, она не помнит с какого именно, ей неприятен вид стационарных телефонных аппаратов.

Ну конечно, еще в первый день она успела здесь что-то погладить. Нашла в шкафу доску, разыскала удобное место у розетки. А все для того, чтобы спуститься в черных штанах на двадцать минут вниз – выпить с ним кофе. Он не может пить кофе один. А она никогда ничего не гладила. Это было на нее не похоже. Ей казалось, что это признак дурной перемены. Как только появляются «слуги» эпопея вырождается в роман. Недавно один приятель сказал ей, что она давно живет жизнью 30-летней женщины.

– Ты сыграл вчера концерт?

– Да, в церкви. Не стал тебя будить.

Прежде, чем окончательно выйти, он внимательно осматривает номер, открывает все ящики, заходит в ванну, проверяет мусорные корзины.

– Что это?

– Закладка. Оставь.

Внизу их ждет женщина – водитель такси, с короткими волосами, с загорелым лицом, в складки которого, видимо, никогда не проникало солнце. Она стеснительно улыбается, жмется у дверей, будто извиняется за свое существование. Откуда берется такая улыбка? Ей становится жалко женщину, точнее было бы назвать это не жалостью, а видом сопричастности. Отождествить себя с кем-то – самый сильный присваивающий жест. Ей тоже хочется  извиниться  за то, что она есть, за то, что чистит зубы его щеткой, за то, что на кухне все разбросано, за то, что ставила будильник на 7, чтобы идти в “Victoria’s Secret”. Она сама кладет свою сумку в багажник и даже не спрашивает, можно ли в машине курить. Ей кажется, что ничего нового уже не случится. Пусть длится этот момент. Наступит день горя, и ты обречен, наступит день радости, и ты на взлете. «Я изучила» – думает она про себя. Новое – это металлическая ручка на деревянной двери. Он спрашивает всех: набита сеть, что делать с лишней рыбой, которая нам не нужна? Она видела, как шхуна отошла от причала. Ветер надул четырехугольный парус. Раскаяться. Даже, если не в чем, раскаяться. Она создает новую заметку в своем телефоне: “я представляю себя с сигаретой, я представляю себя в душевом чепчике, я представляю себя в винном погребе, где тля зарывается в уголь, но я не могу представить себя с ребенком – с чужим ребенком я тоже не представляю себя”. Сохранить как.

Над горами туман и воздух такой свежий. Над ней белеет широкое пустое небо. На что, она жалуется все время, зачем хочет нравиться, зачем говорит ему про Джона Дина, зачем эта набережная Августинцев или мост Нейи.

Она на краю мира, она смотрит по сторонам, хочет это запомнить, почувствовать атмосферу стерильности, но ей никак не удается отвлечься от мысли, что  где-то  есть он, перечисляет у стойки рецепции выпитые из мини-бара напитки. Он всегда говорит об этом честно, но как-то по-детски оставляет себе зазор для вранья: два виски, долгая пауза – еще один лимонад, да, один лимонад. А ведь он может и не вспомнить в последний момент про лимонад.

В машине он протягивает ей сэндвич, завернутый в прозрачную пленку – «это наш завтрак». Она смотрит в окно, хочет увидеть что-то, ведь вчера она не была в церкви, а он говорит, что оттуда, с горы, открывался чудный вид.

– Почему ты меня не разбудил?

– Ты спала крепко.

Позже он добавляет, что на горе действительно пожалел, что ее не разбудил – вид и правда был распрекрасный. Еще говорит, что перед концертом у него было страшное расстройство, что-то с желудком. Он никак не мог найти туалет, страшно испугался. Она недоумевает, что делать с пленкой от сэндвича. Она смотрит на него и кажется, только сейчас между ними происходит какое-то эмоциональное узнавание. Она смотрит на него внимательно и действительно сочувствует его желудочному расстройству. Но что-то мешает ей двигаться дальше этой мысли – стоп-кадр, он – ищет уборную в церкви.

Кто-то спрашивал у нее недавно, делает ли она индейку для своего мужа. Она ответила, что делает. Сейчас она вспомнила об этом, здесь, в Харстаде, по дороге в аэропорт. Какая индейка? Для какого мужа?

– Ели такие острые.

– Да, острые.

Женщина-водитель перехватывает ее взгляд в зеркале заднего вида, женщина будто говорит ей: ты еще пожалеешь, что приехала к нам.