В нашем городе много садов и парков: красивых и попроще, протяженных и, пяточками разбросанных по центральным бульварам, проспектам, улицам; густо заполоненных деревьями, прочей городской зеленью и таких, где они выстроены в стройный декоративный рядок.
Когда бредешь по такому парку или лесу, по прогалине которого, на манер воды в канале, течет широкая полоса асфальта, где в развязной домашней позе разместились лавки, откинув спинку и растопырив ножки, а на них по-родственному оперлись фонарные столбы, чей свет сигналом маяка привлекает к себе прогуливающуюся публику, то взгляд твой тает в однообразном пейзаже, и у тебя совсем отпадает желание присматриваться к чему-либо конкретному. Видишь месиво, мечтаешь ни о чем, разнородные мысли бегают, напрашиваются в фавориты, а ты их только дразнишь надеждой или вовсе игнорируешь. А знаете, напрасно.
В одном таком парке ранним утром, когда фонари только отошли на заслуженный покой после ночной смены, на одну из лавок одиноко села девушка юных лет в сизом плаще и блеклой пастельно-зеленой шляпе, обвязанной пшеничного оттенка ободком. На вид ей было не больше двадцати. Южной внешности. Из-под шляпы выбивались черные волнистые волосы чуть ниже плеч; вострый покатый нос, острие которого обрывалось над линией тонкого шрама на складке верхней губы, покрытой почти призрачным пушком. Её темные крупные глаза, затуманенные и глубокие, казалось, едва ли видели что-либо вдаль и подле. Но когда смотришь в ее темные зрачки, воспринимаешь душой соблазн окунуться, достать рукой до дна, что бывает, если заглядываешь в жерло вулкана или стоишь на краю пропасти. И вдруг неожиданно – тонкие губы. При этом выражение ее лица не казалось злым. Да и добродушным его не назовешь – какая-то отрешенность, тишина эмоций и отпечаток смутных желаний, желаний неисполненных отмечались на нем. Живописная пустошь, мимо которой не смог пробежать взгляд художника, в поисках картины. Его звали Сергей.
Посидев с некоторое время, девушка сняла шляпу и положила возле ног полями кверху. Обувь на ней была загваздана, но по виду новая – не расшатанная, без порчь. Вообще, ухоженность и облик ее с головы до ног, надоумливал, что если ее и постигла нищета, то совсем недавно. Зато уцепилась ревностно, раз в густой дождливый день южанке пришлось из головного гарнитура сделать блюдо для подаяний.
Дожди в нашем городе ангажированы на три поры, прекращая гастроли лишь зимой. Дни осени для них – последние подмостки в этом году, и они положительно решили отыграть на них на ура, чтобы уйти на перерыв с чувством собственного совершенства.
В одно из таких дождливых утр по широкой дороге того самого парка шел Сергей, бормоча себе под нос ругательства и, проклиная чертом каждую рытвину в асфальте, заполненную лужей, в которую наступал. Поняв, что ни одному лучу солнца не удастся протиснуться сквозь ставни железного занавеса туч, застлавшего всю площадь небосвода, и что выискивать рытвины в этой темени утра, еще и потому не имеет смысла, что ботинки его и так полны воды, он поднял голову. Впереди он заметил, сидящую на лавке девушку, и второй раз за день пожалел, что не взял с собой зонт. Промокшая до нитки, в померкнувшем плаще, скукоженная от зяби, она однако не вызывала жалости. Гордый и застывший взгляд бронзового изваяния изображал этап стоической выносливости, перешедшей в равнодушное бесстрашие ко всем жизненным перипетиям, чего уж там непогоды.
Эта миниатюрная фигурка источала столько силы, что Сергей, было, замешкался в нерешительности: нужна ли его помощь, не смешна ли она и ничтожна при таких обстоятельствах. Но тут же, взяв себя в руки, преодолевая всё возрастающее сомнение, он широким волевым шагом, идущего на приступ, достиг лавки, сел подле девушки, снял плащ и укрыл ей голову. Под плащом хватило место и для него. Он подвинулся ближе. Боясь взглянуть ей в лицо, он смотрел так же, как и она, куда-то прямо и никуда. С одной разницей – глаза Сергея шебушились, елозили, перепрыгивали с предмета на предмет, словно воробьи. Сидя вдвоем, они как бы изображали собой карикатуру «Сила и слабость». Наконец, Сергей не стерпел молчания, длившееся уже долгое время, и казавшееся ему сейчас, самым непростительным из всего, что он когда-либо себе позволял, самым мучительным из того, что испытывал.
«Как вас зовут? Вы сидите одна. Странно. Не пойти ли вам домой? Вас проводить?». Голос Сергея дрожал. Он говорил отрывисто, затая дыхание. Откашлялся. Но голос не восстановился, а она все молчала. Сергей подумал, что девушка могла не понять тех рыкающих созвучий, которые он искренно желал обделать в слова. Его испугала мысль о том, каким дураком он себя выставляет; и пока он решал, что делать: повторить сказанное поскладнее или дождаться ответа, южанка произнесла: «Делла. Мое имя Делла. Я не хочу уходить. Дождь становится реже. Спасибо, идите».
Но Сергей продолжал сидеть, озадаченный, уже молча. Ему совсем не показалось, что дождь хоть немного склонен ослабнуть; он решил дождаться его конца. Томясь от желания взглянуть на соседку, он все же не позволял себе того. В последствие, уже дома, обсыхая, вспоминая случившееся, он не мог понять, какие чары завербовали его члены оставаться в бездвижии все то время, пока не закончился дождь. Тогда незначительно спали, и Сергей смог, еле ковыляя добраться до дома.
Ночь Сергей провел неспокойно, почти без сна. Не заметил, как заснул. Ему мерещился голос Деллы, он звоном набата призывал его к решительным сиюминутным поступкам, не сообщая, само собой, ни сути, ни направления. Догадаться самому сложно, но смутно Сергей понимал, что встреча с Деллой столь странная, чтобы не иметь подводного камня, все же всецело случайна, чтобы повториться.
Руки дрожали. Сердце разошлось, словно от избытка кофеина в крови. На портьере век, сомкнутых насилу – в надежде на сон – мигали обручами фосфорические зеленовато-синие огоньки. Было не до сна. Не было возможности для сна. Воспаленное воображение настойчиво рисовало образ Деллы, помещало ее в другие обстоятельства, меняло панораму. Уже ясный день, ее лицо – не профиль скрытый волосами. Но черты лица оказались неподвластными. То размытые, то стушеванные, то недоступные для невооруженного глаза.
Потерев руками взволнованное лицо, Сергей сел за мольберт. Дрожащая кисть оставляла самобытный мазок, который, как капля росы, отражал колорит красок рассвета чувств и терзаний юного сердца.
« Я не смогу закончить портрет, пока не увижу ее лицо. Она – не выдумка!»
Сергей решил завтра же вернуться в парк. Только тогда и смог заснуть, не в силах подавить саботаж переутомленных мыслей.
На следующий день, Сергей встал поздно – после полудня – часа на два позже, чем завещал себе перед сном. Желание увидеть Деллу непременно, как можно скорее, было непомерно ни с одним другим, насущнее хлеба, упоительней ласк, неумолимей необходимости.
Парк был многолюден. Вчерашние тучи разбрелись стройным рядом восвояси – за край земли; вдали еще удавалось разглядеть отбившихся, замешкавшихся простачков семейства.
Суббота. Праздник ясного дня после дождей и пасмурности – пир во время чумы с осторожностью в виде зонта подмышкой. Может сегодня и в самом деле календарный праздник – Сергей теперь не знал ни дат, ни времени. Глазами он перебегал с лавки на лавку, выискивая Деллу, пока не застал ее на прежнем месте. Рядом с ней сидел старик в твидовом сером пиджаке и кепке, моды начала XX века. Он оперся руками о клюку затем, чтобы установить на этот постамент небольшую вытянутую голову. Старик смотрел куда-то под наклоном вниз, где были только сырой асфальт да черви. Должно быть, его затянули воспоминания о том, как он играл с ними в детстве, давя и разрезая ножичком, поджигая спичками.
Сергей пожалел времени, потраченного на старика, внимания, запасенного для Деллы.
Одета она была в тоже; у ее ног Сергей увидел шляпу, в которой поблескивали монетки. Он стоял против нее, отступив назад несколько шагов – Делла не могла его не видеть. Но ни удивления, ни смущенной улыбки, пусть даже гнева – ничего не выразило застылое лицо, усвоившее спокойствие, обуздав эмоции.
Тайна Деллы, как и подобает мистическому, привлекала и настораживала Сергея. Он понимал, что ему никогда не разгадать ее – такое поведение было чересчур нетипичным и эпатажным для всех случаев, которые подсказывал ему его жизненный опыт.
«Это будет моя лучшая работа» – думал Сергей, поспешно возвращаясь в свою съемную комнату, осененный обаянием интриги. Отложив в сторону все накопившиеся незаконченные картины, он принялся за портрет не жалея сил, ибо чувствовал, что лишь для этой, «лучшей» работы они ему и даны.
Работа шла быстро, без затруднений, захватив собой большую часть ночи. Сергей писал портрет Деллы, пребывая в некоем бессознательном ажиотаже, не замечая, что он пишет, забывая, на чем закончил. Поутру, он удивлялся, находя свою работу на семимильный шаг ближе к завершению, чем когда он ее оставил. Казалось, портрет писался своими силами, проявлялся под действием невидимого спектра света – по крайней мере, Сергей был уверен, что его руки не доходили еще до того места, которое он обнаруживал с утра искусно завершенным.
Наконец, портрет всеми ведомыми и неведомыми силами был закончен. Сергей был исполнен восторга и гордости, теми, что не падут с течением времени, как нередко бывает. Ему удалось передать полную достоверность внешности Деллы: бездонность, мутность широко раскрытых, словно в оцепенении испуга, глаз; шрам на, потерявшем переливы красок жизни, лице – был трещиной мертвой заскорузлой почвы. « Должно быть, перед этой засухой шли проливные дожди, как подобает в южных странах» – пришла мысль в голову Сергею. Шляпа у ног Деллы. До этого момента, он не придавал ей никакого значения, видел и не видел, не пытался разъяснить, ухватиться, как за одно из бесчисленных звеньев тайны. Сергей верно понимал, что за этим открытием, которое вовсе и не должно быть им, коль скоро так явно, не последует никакого путеводного откровения, но и случайно там оказавшейся, ее признать также было невозможно.
От дальнейшего размышления его отвлек неожиданный стук в дверь его комнаты.
Редкость этого явления повергнула Сергея в кратковременное смятение. Он, положительно, не знал, кому он мог понадобиться, да и так вдруг. Сергей инстинктивно затаил дыхание. «Да там он, там. Где ему еще-то быть. Спит, небось» – послышался за дверью приглушенный голос старухи-хозяйки. Сергей взглянул на календарь. Цифра 28 была обведена в красный круг; под ней мелкая неразборчивая подпись. Сергею не удалось приблизиться, чтобы прочесть – его шаг оборвал повторный стук, выказывающий своей силой неотступное намерение, властность и неограниченную позволенность поведения.
Сергей попросил подождать минуту. Натянул первый попавшийся цветастый свитер, сверху накинул темный пиджак; сменить засаленные домашние брюки, он позабыл. В таком шутовском, негармоничном прикиде, он двинулся к двери, сумев дотянуться зрением до надписи на календаре. «Визит покупателя». Сергей поспешил отворить, надеясь, что не успел подпортить ожиданием настроение гостю.
Чрезмерно добротная, нескладная, ненужная и обременительная для земли, лениво перекатывающаяся, словно заспанная, фигура покупателя потрудилась войти в узкую арку дверного проема. «Астафьев Савелий Иванович» – возвестило это нечто, претендовавшее на звание человека прямоходящего, ко всему прочему – лысое, с рябинами на волосяной части головы.
Савелий Иванович являлся чем-то вроде мецената девятнадцатого века, но современного пересмотра, то есть вовсе не сочувствующий искусству, не преследующий цель его продвигать и сеять. Покупал он исключительно для благоустройства своих загородных домов, само собой, задешево. Он был в состоянии приобрести с молотка нетлетворную работу признанных мастеров, но прослыл среди персон своего круга меценатом, покровителем, совершив пару-тройку ненужных себе работ. Мнением этим он крайне дорожил, и поражать соратников своей непомерной щедростью и снисходительностью, вскоре вошло в его жизненный актив, в ежемесячный рацион актов хорошего тона.
С тем же незатейливым замыслом, Савелий Иванович, перешагнул порог комнаты художника. Разместившись на единственном стуле, жесткость сидения которого вряд ли ощутил, он выставил на первый план своей физиономии поощрительную улыбку, дабы сбавить смущение художника, и поскорее покончить с этим делом. Делом долга широкой души мецената, которое отнимало злачные минуты жизни предпринимателя в одном лице.
Савелий Иванович принялся обегать глазами условия жизни художника. Делалось это не для простого ознакомления или из любопытства к непривычному, но с намеченным умыслом. Как уже говорилось, благотворитель никогда не изменял склонности отделаться дешево, тем более за вещь, ему непригодную. Его подметанный взгляд цеплялся за каждую прореху в обоях, расщелину на потолке, полу, трещину на стеклах и подобное. Все это помогало ему в трудном вопросе размера гонорара. Каждый след бытового упадка снижал ту максимальную цифру, с которой он согласен был расстаться, но пойти на такие растраты, он решался только тогда, когда замечал, что художник, имея не последний рубль в кармане, способен выдвинуть свои условия, подстрахованный возможностью выбора покупателя.
Понятно, что бедность Сергея расположила Астафьева отнюдь не к щедрости. « Бесхитростный объект, к тому же явно в немалых нуждах» – заключил Савелий Иванович.
Окончив ревизию и выполнив, тем самым, поручение скупости, Астафьев стал с нетерпением глядеть на Сергея, перебирающего полотна, расставленные лицом к стене. Его раздражали скромность Сергея, не позволяющая ему развернуть картины, и скрупулезность, с которой художник желал угодить ему. Лишь для одного из двоих в этой комнате, происходящее воспринималось ответственным моментом.
Савелий Иванович в томлении снова стал посматривать из стороны в сторону. На мольберте он заметил портрет Деллы. «Кто эта девушка?»
Сергей ответил, что не знаком с ней, повстречал в парке. На мгновение Сергеем овладел наивный безудерж – ему никогда ни с кем не приходилось обсуждать свои картины, он тотчас захмелел, почуяв такую возможность. Однако торжество наивности длилось недолго – растормошилась новая мысль, внеся с собой прочную смуту. Уверенным шагом Сергей подошел к мольберту, снял картину и приставил, оборотив, к стене. «Она не продается!»
– Сергей Андреевич, эта работа впечатлила меня. Мне вряд ли захочется покупать другую.
– Нет, извините. Она мне дорога. Нужна самому. Я, Я не могу с ней расстаться.
Савелий Иванович перешел на увещания, лесть и сильные фразы.
– Неужто вы собираетесь схоронить этот шедевр здесь, в этом, прошу прощения, каземате?! Сырость, пыль, насекомые… Вы погубите его.
Он прервался, взглянул на Сергея. Тот, прислонясь плечом к стене, глядел в окно. Астафьев принял это за колебание, и вдарил новым аргументом.
– Моя цифра – (он назвал крупную сумму; вздохнул, протер платком вспотевший лоб). Полгода. Слышите, полгода и вас заговорят, появятся почитатели, заказы, предложения. По городу будут расклеены афиши ваших выставок. Сотрите пыль, пустите луч света; эта картина – окно в славу, неужели вы не понимаете!
Савелий Иванович долго продолжал в том же роде. Уговоры, советы сменялись покровительством. Сергей улавливал одно тараторное месиво, не больше. Его мысли заплутали, пошли неожиданным путем. Вот, что он думал. Ветви одни принимают на себя гнет ветра. Листья опадут и разлетятся, покучкуются где-то у бордюра, порыв и снова – по разным сторонам, красно-желтые, точь-в-точь искры. Поддаться бы и ветвям, к чему выскальзывать из черпака ветра? Освобождение. Нет… ну что ж… а что взамен? Ждать весны, ободранными, нагими. Чего ты хочешь Делла, ты-то что ждешь? Борешься, явно, но с кем, с чем? Ведь у тебя все было. Ты была усеяна листьями, но повернулась против ветра. Я хочу помочь тебе. Продать этому бегемоту картину? Как он распинается, шлепает толстыми губами. Кажется, они начинены заварным кремом, их хочется прокусить, разбить – проверить. Когда же он смолкнет! Маленький человек и, наверно, сволочь, умоляет, жалобит, а ведь для чего-то хитрого, мерзкого. По физиономии вижу, ты что-то задумал. Так и быть, слушаю.
– Одно лицо, вылитая, словно с нее писали. Она ушла, понимаете? Оставила меня. Я скучаю, мне необходимо ее присутствие. А тут, на картине, она, как живая, хоть трогай, обнимай (раздался сиплый, глухой смех).
Сергей взглянул на него; в этом взгляде горела новая искра, ярко, слепяще.
– Уходите. – Сколько пренебрежения и гнева содержало одно это глухое слово, хватило бы на целый бранный разговор.
– Уходите! – повторил Сергей уже громче, настойчивей, повелительно. Немедленно испаритесь. Вы источаете удушливый миазм везде, где появитесь. Но знайте, теперь она свободна. Счастлива… дышит полной грудью.
Астафьев не нашел слов, подобрал штанины и встал, с изменившимся, удивленным лицом.
– Вы сумасшедший – прохрипел он в дверях и вышел.
Есть две породы людей, Делла, одни ищут спокойствия, другие всю жизнь жаждут испытаний. Мука тишины… она толкает на отчаянные поступки. Смысл? Нет в жизни большей глупости. Они стоят перед выбором: надеть власяницу и поселиться в монастыре однообразия, или поддаться соблазну, зову своего естества. Рожденные не в ту эпоху Македонские, Жанны Д’Арк; им некуда приложить мощь духа, кроившегося в них. Он ютится в кургузых телах, словно на узком карельском диванчике, мягчает, тучнеет, обращается в, никем не понятую, беспечность.
Ты из таких, Делла. Ты беспечна и сильна. Борись с призраками уютной жизни, выбивай пух их мягкой перины благоденствия. Черви, все они черви, облюбовавшие сладкий райский плод. Их жизнь – суть взбрызг спермы в половые пути. Прорвать оболочку, протиснуться, а забравшись, отбросить жгут – все их стремления. Гребаные индивидуалисты.
То рабство, из которого ты бежала, Делла, там было все: яства, кров, воздушная легкость в перспективе. Завидное положение. Но солнце там в руках ненавистного тебе божка. Бежать в неизвестность, и не перейти через Иордан. Как это прекрасно, Делла. Как ты прекрасна. Ты сняла шляпу, Делла. Я люблю тебя за это.