Невозможно нести в издательства:
Скажут «нет» или «за свой счет»?
Очевидно, произошел какой-то переворот
Или я путаю их с типографиями.
А должно быть так: ты отдал рукопись
И редактор с ушами зайчика, вскинув руки,
Чертит рондо вокруг быстро-быстро туфлями,
Рушится на коленкор в Подвязку и хочет:
«Выходите за меня замуж». Даже мужчины от хочет:
«Выходите за меня замуж».
Кто, что – он не видит:
Он убаюкал страницы за пазухой, будто лисенка,
И в глазах его – слезы как бриллиантовые часы.

Чужие чужие чужие люди!
Хей жие чужие чужие дуди
Дуйте в дуди трясите груди
Жи жи жие чужие люди
Коротко! Жили. Пришли, посмотрели.
Коротко! Чак, покачали, поели.
Была кутя оладьи буди
И дископол на картонном блюде
Раз, раз орбитус талия
Нитки порвались тленные талые
Кукла большая идет сама
Делает шаг делает шаг
Делает шаг не делает два
Эта кукла еще пойдет
Ситце с помоями понесет
Жди пока себе сбоку в креслице
В доме своем всё интересится.
Соска. Орган. Здорово в чуде
Чужие чужие чужие люди.

Я, кажется, разучился говорить стихами.
Я не знаю, зачем это – говорить стихами.
Я буду нести ахинею мешками,
Я буду сплавлять ее кораблями,
Скреплять рифмами (скобами).
Я готов разрушать казинаки
И потрагивать лезвие бритвы,
Руку вкладывать в сопло зеваки
И скрипеть монастырской калиткой.
Я куплю себе, к примеру, ворона
И бегом на базар всем показывать оного.
Я с утра зажурчу с пирса в море – так надо,
Чтобы рядом услышать гармонии брата.
Мы пойдем, локоть к локтю, к примеру, в казармы
Где капралы надраены, как самовары,
Перетягивать станем зубную нить
С целью шар апельсина Земли разделить,
Или, может, в канкане станцуем недолго.
У сестричек там ножки, как у миноги.
К нам подсядет одна с вот такенной косой!
Ей отбреет она мне язык с головой.

Рэп (исполняется с мелодическими вставками)

Строфа:

Мне долго подавали в дырочку,
Но я на поруках сейчас.
Спешу возгонять ваши выдохи
В веселящий грамматиков газ.
И хотя проспекты тут как коридоры,
Дерьмантин в плевках, на Солнце шторы,
Я верю в то, что отчаянно кажется
Тем, что и есть, но должно покуражиться.

Песня:

А я иду, шагаю по Москве,
И я найти еще смогу
Солёный Тихий океан, и тундру, и тайгу.
На лодке белый парус распущу,
Пока не знаю – с кем,
А если я по дому загрущу,
Под снегом я фиалку отыщу
И вспомню о Москве.

Строфа:

Этого удавить, эту ослепить…
Уступаю старушкам место жить,
Пока цветет тархун в стаканах,
Визуализирует Арлекина Пьеро
И G8 пашет сиськи барханов,
Чтобы Африке отлегло.
И я бы сошел с ума для вас,
Но клонит в песню меня сейчас:

Песня:

Сердце, тебе не хочется покоя.
Сердце, как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо, что ты такое!
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить!

Строфа:

Наше жлобство – как соло пилы,
А я зубчиков не избегаю.
На отвернутой щечке Луны
Триста три нецелованных рая.
И тот, кто был там – велик и славен.
Не будь я Савел,
Не будь я Павел,
О бедный Павел! Недолго правил.

Песня:

Среди роз душистых в тени
Песню соловей звонко пел,
Я у соловья тогда спросил:
Сулико не ты ли пригрел?
Я у соловья тогда спросил:
Сулико не ты ли пригрел?
Соловей вдруг замолчал.
Розу тронул клювом легко.
Ты нашел, что ищешь, он сказал.
Вечным сном здесь спит Сулико.
Ты нашел, что ищешь, он сказал.
Вечным сном здесь спит Сулико.

Третий Рим

Вечером, сидя на троне из дынь,
Я выставляю тавро на латынь.
Мертвый язык? Но in succula – соки.
К мелкой слюне подвожу я притоки.
Граф Уоллис Нолленс перстнями сверкает,
Cerberus airbus в ящике лает,
Gaudeamus улитки морской
Cum grando sails катит Новой Волной.
Если humanus в эррарии est,
Ibidem, ibidem мой манифест!
Status quo Vadis – хит-пойнты у Вадика,
Dixit – скрестились два бешеных всадника,
Mantis mutantis, хитиновый мим,
Жвалами давит лысеющий Рим.
Фить transit мудиев. Фить соловецки!
По полю Voxов трави молодецки,
В леггинсах artis пусть бродит по Lex…
Люкс и “Fiat” расплелись, наконец.

P.S.
Callypso facto… Греция!
К тебе желаю я
Прийти и там раздеться
От слов и от х-я.

«Иуда ты!» ему сказали

Пока Исус перед отцовской тучей,
подняв лицо, закручивал батманы
и с вихрем брызг, отставив ногу
в сухом сандалии, летел в тройной тулуп
сшибая раз за разом голубя –
за тем не поспевал бродящий глупый конус света, –
оставшиеся в лодке ученики,
оскалив зубы каждый на свое,
кривыми пальцами схватили волны
и, натянув до сдвига в височной жиле,
не видя и не слыша, как он там в молчании катается,
придавали Галилейскому озеру
поверхностное натяжение – то, для чего
Он ими и обзавелся в свое время.
И Петр уже изобретал лебедку,
А Иоанн додумывал паруса…
Но рыжий на корме держал волну двумя пальцами,
скривившись через борт, и соображал,
возможно ли сблевать
в каток Господень.

Вот опять нам всучили утро… Куда его?
Растрясти в маршрутке?
Прозудеть над конспектом?
Кокнуть с Алкой и Зельцером?
Одолеем, перетошним. Ставни слуха откроют к полудню.
Ворох нот со вчерашнего клянчит: дядя, дай мысли, домысли, дядя.
Поздно! Серим бумагу новую,
Крутим рУли, на паркет ходим «елочкой»,
Вдеваем длинную скрепку в ноздрю на спор, на пятнадцать рублей.
За обедом с тобой зацелованный кактус, как муж.
Вдруг бросишь скрести суднО, оттолкнешь Monsieur Dochirac,
Сунешь нос в ветерок –
Там, в ветерке, лучится и кости грееет
желтое, мягкое.
Кто-то лоботомировал дыню.
Позже, в дороге катясь, смахнешь рукавом пар и дрянь,
Выставишься в окно, в сладкий блуд ноября.
Мыслей шарф заполощет, меняясь на спектры в ночи,
И адидас, поддернув рессоры, в парк затрусИт.
Череда дней – это колонна крупных собак,
Ньюфандлендов или колли:
Каждая следующей лапы поставила на хвост,
Выкатила язык – средняя среди равных.

На темной стороне клаксона, в янтарном кубике салона,
На продольном, как гусли, гнилистом дне,
Смешанные, но не взболтанные, встречаются наравне
Динозавры, пригнанные комарами,
Что спят шпорами в ценный, тавровый круп,
Великие палеофаги с кометами-сачками,
От бровей – зиггураты диахронических букв,
И вампиры с загаром под сепию,
Точно дачники, в пачке времени,
Бородатый контур чеширских губ:
Это сфинксы с трассирующих тротуаров
Идут вровень, любуются, как шаттл скрипит,
Как кренится паланкин и толкается,
Ужик с дверцами, у зебр раз-два-ждит.
26ьр. Мы, магриттовы шляпники,
Сони тайных черепитий по хански,
Воры ядерных чемоданчиков,
Лямки телом набили бурлацким
И задуманы вместе, панно,
И друг другу скандалы кино.

Кинозал

Я оправил фигу в монстранцию под запястьем,
Я хотел пустить лунного зайца – нет, высоко и вбок,
Но можно выдоить из зоба жабы
Мед глупости и не прятать откинутых ног.
Встать овацией над моно-хохотом зала
И идти сквозь Карнак интеллигентных камней,
Как дервиш – палкой, в рокоте товарищеских залпов
Хером колотя по раковинам зверей.
Пусть, повизгивая, брыкаются –
Брось глагол, созданье, прокляну!
Я хочу от вас проспаться,
Вы, не способные пойти к двойному дну.
О, мне бы карликовых баобабов!
Я бы встал навскидку, как Гулливер,
И хлестал их кроны черным прутом мочи тогда бы,
В карманах кроша домино полумер.

Из прежнего: колыбельная

Из ночи в ночь, в то время, которое у Бергмана зовется часом волка –
Я зову его часом вопля –
Когда под завалами дня, всего, что мы с утра нагромоздили, и утрамбовали, и расцветили садами веры, гордости, мечты, достоинства, надежды,
Культурой и цивилизацией,
Когда, повторяю, под этой Семирамидой скребутся коготки правды
И проскребают до самых печенок,
И вера, гордость и т.д. начинают трещать, как штаны, из которых мы выросли,
Что тогда делать? Предлагаю перехватить инициативу и думать о смерти –
Чем упорнее и мрачнее, тем лучше. Тем скорее ты выбьешься из сил и уткнешься лицом в подушку.
Ведь, придет тебе в голову наутро, это силы клокотали, это молодость бунтовала в теле, уже предназначенном где-то в будущем на слом,
как достигший самосознания пролетариат внутри обреченного строя,
еще толкающий, еще катящий его куда-то лишь под надзором институтов разума.
Потому-то ночью, когда разум расходится по домам,
Я смакую героику и героев смерти,
даром что у знаменитостей есть дар уходить красиво, с блеском, и подписывать уголок жизни загогулиной.
Взять, например, Камю. Прошу, возьмите Камю! Он закончил размазанным по дубу,
неотделимый от «ситроена» (мне хочется, чтобы это был «ситроен»),
с клаксоном в заднице. Голубая кровь Нобелевского лауреата
смешалась с тормозной жидкостью.
Выясняя, что класть в гроб, его рыхлили металлоискателем,
или, может быть, бросили все в бочку с водой и ждали,
пока органика всплывет на поверхность.
При том, что собирался-то он домой вообще на поезде,
но приятель, которого они с другом встречали, настоял прокатить от вокзала.
Сказочно разогнался и Цой…
Впрочем, если говорить о славной гибели, как не вспомнить Роберта Скотта.
Скотт, это всем известно, замерз лузером на Южном полюсе, а торжествующий Амундсен – нет.
Еще бы! Ему предстояло (как принято говорить) утонуть вместе с дирижаблем на Северном.
На то же рандеву спешил и Нансен.
Север – холод… Нет, я не претендую на логические связи даже между словами,
тем более мыслями, тем более в час вопля,
когда спасает только Толстой, его таинственный исход и лихорадка;
он помер лукаво, показав биографам, что не вконец опростился. Лихорадка – единственное, что роднит его с Эдгаром Алланом По.
Кстати, я перепутал про Амундсена.
Дальше – хлеще. Вальтер Беньямин застрял на границе,
Таможенную пошлину с него взяли «шмайссером».
Музиль поднимал гантели… чугунные гантели, такие, знаете, квадратные болванки.
Он должен был толкать их от плеч и опускать на выпрямленных руках вдоль туловища
по 70 раз в день, чтобы держаться в форме. Его не печатали,
но он хотел держаться в форме.
Ведь писатель – это не только пальцы электрического нерва,
другим концом воткнутого в мир,
но и достоинство, а значит, ровные стрелки на брюках, жилет, а под жилетом – сердце с желудочками и клапанами,
которые бастуют и не хотят открываться, невзирая на средний возраст качеств в мировую войну.
Но хороша не одна случайная смерть. Самоубийство тоже бывает поучительно и прекрасно.
Вирджиния Вульф набила булыжниками карманы и канула в Темзу,
Есенин с Цветаевой – сами знаете,
А Маяковский…
А Маяковского –
!!!???!!!
Три широких ящика в моей картотеке отданы гениям:
1) Расстрелянным солдатами чужой страны,
2) Полицейскими своей собственной,
3) Чахоточникам.
К чахотке я отношу и рак, но эти ящики не открываю.
А симпатичнее всего мне Шекли и Воннегут. Там было вовсе просто.
Дряхлые долговязые скептики,
жители мыса Код, о который дробятся могучие волны,
знавшие половину литературного мира
в то славное времечко, когда мейнстрим еще поплескивал влево-вправо
на поля журналов вроде Weird Tales и томиков в мягких переплетах,
а потом тихо что-то продолжавшие,
они честно приволоклись в невероятный Миллениум,
казавшийся так страшно далеко, на горизонте мечты и старости,
пришли в эпоху, которая налетала в их книгах снова и снова, так и эдак,
И кралась на бархатных лапах вокруг. Две жертвы ундервуда.
Они честно явились к дате, опустили твердые затылки на знаменательный порог,
Посмотрели в голубое небо, куда никто так и не полетел,
И тихонько отдали богу душу.
В своем обожаемом Нью-Йорке.
Совсем недавно.
Bye-bye, баю-баю.

P.S.
Из параноидального

Как угодно, маленькие дети?
Почему вы смеете за мной гулять?
Я не дозволял вам появляться в свете
И на свет не стал бы выпускать.
Но хотите – идите, пожалуйста,
Так быть, так и быть, разрешу.
Только живо вперед и без шалостей,
А не то запалю анашу.