Стал я замечать, что напрасно провожу свои трудовые будни. То есть, конечно, для себя-то не напрасно. Я лежал на диване и думал о жизни. Порой читал труды классиков в надежде прослыть начитанным. Но у жизни, к сожалению, есть еще и финансово-требовательная сторона. Надо, думаю, работу найти. Только такую, чтоб вставать рано не пришлось, и график свободный. Да чтоб интересной работа была, а не просто ходи то, делай сюда. И решил я стать почтальоном.

Ну а что? Проснулся во сколько надо, сходил в отделение почты. Взял важные письма, и пошел себе по городу их разносить. Только такие письма, которые надо лично руки отдавать. Не буду ж я газеты по подъездам расфасовывать.
А у меня как раз соседка по лестничной площадке на почте работает. У нее еще муж алкоголик. Бывает, придет ночью домой, и начинает в дверь стучать ногой.
– Сова! – кричит, – открывай! Медведь пришел!
Почему-то он сопоставляет себя с Винни-Пухом. Такая же метущаяся душа в поисках выпивки (меда) и ответов на извечные вопросы.
А жена у него и правда на сову похожа. Вобщем, подхожу к ней, спрашиваю:
– Вам курьеры не нужны? В смысле – на почте.
– Нужны, – отвечает, – а то за такие деньги, которые у нас почтальоны получают, никто работать не хочет. А тебе что, работать больше негде?
– Негде, – говорю, – только я утром не могу на работу приходить и газеты разносить не буду.
Она смерила меня уничтожающим взглядом. Этот взгляд из советского прошлого, который можно встретить у женщин, работающих на почте, в паспортном столе и некоторых отделениях Сбербанка.
– Ладно, – говорит, – будешь разносить заказные письма по квартирам. Те, за которые надо расписываться при получении.
А я рад, я как раз такое и хотел.
Сходил в главпочтамт, так, мол, и так, я такой-то и вот меня к вам направили. Проявляю гражданский энтузиазм. Девушки-работницы почты мне обрадовались. Выдали мне на руки восемь писем, сказали в течение дня разнести. И бланк для росписей.
Первое письмо предназначалось Камушкину Н.В., проживающему по адресу ул. Большая Московская, дом 8, квартира 16.
Иду себе по улице, солнце светит, народ куда-то спешит, машины шумят. Лето. Смотрю сидят двое парней на скамейке, один по мобильному телефону разговаривает, другой ему что-то подсказывает. Видно было, что тот первый умеет пить водку не морщась, и из-за этого сумел окончить только девять классов. Он кричал в трубку:
– Юля, я тебя люблю! Да люблю, говорю! Что? На других языках? Да легко, я ж полуглот, Юля!
И на второго смотрит, мол выручай. Видно, что полиглотом был второй. Ну тот ему подсказывает:
– Ай лав ю…
– Ай лав ю! – повторяет.
– Же тэм…
– Жо тэм! Что? Это по-французски, Юля! – и, прикрывая рукой микрофон на телефоне, обращается ко второму, – это же по-французски?
Тот утвердительно кивнул. Продолжает подсказывать:
– Я тэбе кохаю…
– Я тебя… бухаю!
Второй схватился за голову.
А первый ничего, довольный повесил трубку.
– Она сказала, что от меня такого комплимента еще ни разу не слышала! Если, говорит, ты меня приравниваешь к выпивке, то действительно любишь!
Я подошел к нужному дому, вошел в подъезд. Почему-то в этом обшарпанном доме напрочь отсутствовали домофоны и прочие средства безопасности. Видимо, грабителей здесь не боялись, а содержать в чистоте подъезд в голову никому не приходило.
Я позвонил в дверь с номером 16. Подождал. Еще позвонил. Наконец, послышался шум отпираемого ключами замка. Дверь открылась. На пороге стоял небритый человек и смотрел на меня. А я на него. Немая сцена длилась две секунды.
– Наконец-то! – радостно закричал человек, – наконец-то!
Его лицо озарила такая счастливая улыбка, будто он увидел не меня, а явление Христа народу. Ну это в том случае, если бы он был верующим человеком.
– Я уж думал так и помру здесь один! – воодушевленно говорил он, – Проходи!
Я, признаться, немного растерялся. Любую реакцию я ожидал встретить на мое появление в среднестатистической квартире, но только не такую. Ну ладно в армии солдаты радуются письмам – их можно понять. А этот-то что? Я ведь даже про письмо и не сказал.
– Вам, – говорю, – письмо, расписаться надо…
– Черт с ним с письмом! – махнул рукой странный человек, – проходи, говорю!
Ситуация мне решительно не нравилась. Что-то тут было не так. Не могут незнакомые люди так радушно встречать первых встречных людей. С присущей мне подозрительностью я спросил:
– Зачем?
Человек засмеялся.
– Да не ссы ты! Давай, заходи.
Ну я и зашел. В темной прихожей на полу стояли пустые бутылки. Рядом с бутылками стояло видавшее виды трюмо с большим зеркалом. В правом верхнем углу небольшой кусок зеркала был отколот. Из прихожей направо вели два светящихся дверных проема. Наконец я рассмотрел незнакомого человека. Помимо щетины, на нем была одета тельняшка и какие-то протертые на коленках спортивные штаны.
– Надо выпить, – радостно объявил он, потирая руки.
Я посмотрел на часы. Без пятнадцати пять.
– Предположим, – говорю, – и что дальше?
Он удивленно поднял брови.
– Как что? Как что? Я тут сижу целый день, думаю, с кем бы выпить. Не буду же я сам с собой пить?
– Думаю нет, – отвечаю.
– Ну вот! А тут и ты подвернулся, как дар свыше!
Так я всегда о себе и думал. Дар свыше.
– Чего стоишь? – спрашивает, – проходи на кухню. Трубы горят.
Я задумался. Обычно я пью только по вечерам. А потом думаю, ничего страшного не будет, если сегодня начну на пятнадцать минут раньше. Да и человек вроде веселый, может чего интересного расскажет.
Снял ботинки, куртку повесил на стильный гвоздь, прохожу в указанном направлении. Небольшая по площади кухня вмещала в себя стол, две табуретки, холодильник, плиту, ну и вобщем всякую мебель, которая должна быть на кухне. По всей ее территории были разбросаны пустые пластиковые стаканы из под супов быстрого приготовления и разные сосиски.
– Нидворай, – протянул мне руку радушный хозяин.
– Что? – переспрашиваю. Я просто не понял, это была просьба или какое-то иностранное приветствие.
– Николай Нидворай, в прошлом пролетарий, ныне мыслитель. Нидворай – это мой творческий псевдоним, – гордо заявил он.
Вот они значит где все творцы-то обитают!
– Слава, – говорю, – в прошлом мыслитель, ныне пролетарий.
Мой оппонент секунду смотрел на меня настороженно. Затем просветлел:
– Обратная эволюция, – похлопал он меня по плечу, – ты, Слава, остряк. Садись, держи стакан.
Сажусь, беру стакан. Ничего себе начало рабочего дня, думаю. Это чем же он в таком случае будет от нерабочего отличаться? Коля Нидворай уже наливал по первой.
– Ну, – говорит, – за встречу.
За встречу так за встречу, выпили.
– Ты не представляешь, Слава, какое у меня сегодня было тяжелое утро! – начал Коля свою исповедь, – просыпаюсь – ну лучше бы не просыпался, ей богу. Вот знаешь, кто-то себя плохо чувствует, кто-то херово, а я – вообще себя не чувствовал! Ну реально, я не я, а сплошной сгусток отвратительных ощущений. В зеркало смотрю – кореец династии Хуй Цзын, глаза узкие, лицо желтое. Пытаюсь куда-то пойти – иду, но не чувствую, как иду! Только тошнота какая-то к горлу подкатывает. Ну, тут уж извини, я подлечился. Давай по второй.
– Давай, – отвечаю. Состояние этого пациента было мне знакомо не понаслышке.
Разлили по второй. Я незаметно разглядывал кухню. В раковине стояла немытая посуда, на плите одиноко маячил грязный чайник. Алкоголь в этом доме был явно доминирующим гостем. Краем глаза я заметил в углу банку с огурцами.
– Малосольные? – спрашиваю.
– Верно метишь, – засмеялся Нидворай и поднялся с табуретки в направлении банки. Тяжело шагая по видавшему виды линолеуму, он принес из угла огурцы.
– Деревенские, на зубах хрустят, аки райские печенюшки, только блаженнее, – выдал белый стих мой новый знакомый. Творчество начинало проявлять себя.
Выпили по второй. Захрустели огурцом. Действительно вкусные.
– Ну так вот, – продолжает, – не выдержал, подлечился. Ну а за что я себя мучить должен, за что, ответь? Молчишь – то-то. И вот тут-то, дружок, надобно знать меру, где кончается лечение, а где начинается алкоголизм.
Если бы у меня был блокнот, я непременно стал бы записывать.
– Вот алкоголик – он подлечится, тошноту-то подавит в себе, да и начнет с новой силой пить, где бы и с кем бы он ни был. А я? А что я, спрашиваю я тебя?
– А ты что? – заинтересовался я.
– Вот! А что я, спрашиваешь! Так вот знай – Николай Нидворай один не пьет! Ибо считает это признаком скупости душевной и разумным загублением самого себя!
Мы незаметно выпили по третьей. Коля почему-то заговорил о себе в третьем лице.
– Николаю Нидвораю всегда нужен коллега. Зачем, спрашиваешь?
Я молчал.
– Потому что пьет Николай Нидворай не для себя. А для будущего всего человечества! Вот, скажем, напился ты с самого утра, уснул. Проснулся, и все по новой. Где польза? Где результат, я тебя спрашиваю? Где она, самая суть учтивого употребления благородных напитков? Просрана. Выблевана неумелым использованием дарованной свыше благодати.
Я поражался поэтичности языка этого с виду вполне прозаичного человека.
– А ты попробуй пройди через муки ада к новым свершениям! Каждое утро, как Христос, воскрешаю я из мертвых и иду на свою Голгофу! Какие же страдания мне приходится пережить! Но я знаю точно, что эти страдания не напрасны! Что скоро я вновь поймаю волну и войду в астрал! Нахожу только себе спутника, чтобы было кому полученную информацию изливать, и в путь. И знаешь, как Ванга, как Нострадамус, начинаю вещать. У кого хочешь спроси!
Передо мной явно сидел человек, твердо намеревающийся познать Истину. Ту, которую пытались разгадать все философы мира, но безрезультатно запутывающиеся в демагогиях.
– Вот к примеру вчера, – горячо продолжал человек с творческим псевдонимом, – случилась со мной встреча с прекрасным. Точнее, с прекрасной. Сидим с Игорьком в кафетерии, выпиваем. И смотрю, заходит в дверь – богиня.
У Коли сделалось выражение лица, будто он и сейчас ее видит. Благоговейное и просветленное. Мне на секунду показалось, что, когда он произносил слово «богиня», я вдруг увидел ее расплывчатые очертания в воздухе. Или может алкоголь дошел.
– Слава, ты бы только ее видел, – мечтательно говорил мыслитель, – стан – лебединый, волосы – черны, как смоль, а улыбка – это не описать словами. Из-за такой улыбки началась Троянская война, Слава.
А я сижу и прям вижу эту улыбку. Застенчивую и радостную. И почему я раньше обращал внимание все больше на отдельные части женского тела?
– Ну и как, – спрашиваю, – познакомился ты с этой богиней?
– Конечно! Подхожу к ней, спрашиваю, богиня, вы за какие такие заслуги озарили это проклятое место своим внеземным присутствием? А она молчит, улыбается. Не знаю, может она просто пришла от дождя спрятаться. Я ей говорю: «Богиня! Осчастливь меня возможностью разделить с тобой беседу! Да я ради тебя, говорю, пить брошу! По будням!»
– Ну ничего себе! – удивился я, – Это поступок!
– А ты думал! – кричит Коля, – я ж говорю, богиня!
Ни один из подвигов Геракла не смог бы сравниться по простоте и невыполнимости с этим жертвенным поступком моего собеседника. Перед моим взором предстала античная картина: вот Афродита собирает на горе Олимп всех самых отважных воинов древности. «Ну что, – спрашивает, – кто из вас, о храбрейшие, откажется ради меня от пары бутылок холодного пива в среду вечером?». Воины стоят, потупив взор и ковыряют носком своей античной сандалии сухую греческую землю. И тут раздается громогласный крик: «Я!» и на авансцену с букетом из красных тюльпанов, сорванных на городской клумбе, гордо выходит человек в тельняжке и спортивных штанах с обвисшими коленками.
– Ну а она что? – взволновано спрашиваю я храбреца.
Коля вздохнул. Выпил рюмку. Медленно закурил.
– Ушла. Растворилась, как наваждение.
– И даже телефон не оставила?
– Да какой телефон! Там у них на небе нет мобильной связи!
Действительно, думаю. Помолчали. На подоконнике ерепенился кактус. В пепельнице хорохорился окурок. Я решил сменить тему.
– А зачем тебе, – спрашиваю, – Коля, псевдоним?
Коля удивленно поднял брови:
– То есть как это зачем? Как это зачем? У всех поэтов должны быть псевдонимы!
Тут уж пришла моя очередь удивляться.
– Так ты, стало быть, поэт? – спрашиваю.
– А как же! Между прочим весьма известный. Среди моих друзей.
– Ну-ка, – говорю, – порадуй меня чем-нибудь из уже ставшего классикой. Среди твоих друзей.
Николай Нидворай торжественно поднялся с табуретки. Его слегка покачивало. Он встал в третью позицию, то есть позицию натурального чтеца на съезде футуристов и, растягивая слова, принялся читать:

– Можно писать много бредовых стихов,
Можно прозой сопливой измазаться,
Можно придумать множество странных слов,
Что между собой якобы вяжутся.

Можно слезами залить всю подушку и пол,
Можно в стену лупить костяшками
Кулаков, выкрикивая разный вздор
Между долгими думами тяжкими,

Можно в каждом отрывке из песен и книг
Узнавать себя и жалеть о несделанном,
Можно даже вести в интернете дневник,
И писать о любви нераздЕленной.

Это все можно делать, но только кому
От всего этого будет польза?
Ночью дождь барабанит по оконному козырьку.
Завтра снова взойдет солнце.

На кухне воцарилась торжественная пауза. В свете заходящего солнца фигура Николая Нидворая, а по паспорту Камушкина, выглядела сурово и непримиримо. Тишину нарушало лишь негромкое капание воды в раковину. И скрипучий рост кактуса.
– Слишком пафосно, – осмелился я нарушить великое безмолвие.
Раздался гулкий звук приземления человека на табуретку. Так в свое время упал Икар, опаленный солнцем.
– Пафосно? Ты считаешь, что это пафосно? – выкатив глаза, закричал Коля. – Это, блядь, правда жизни!
Пожалуй, я задел тонкие чувства этим своим замечанием. Коля вскочил и начал расхаживать по кухне, размахивая руками.
– Пафосно! Знаешь, что пафосно? Пафосно, когда восемнадцатилетние сопляки в интернете пишут всякий бред о любви, сопровождая каждое слово многоточием, выражающим по их мнению страдание и лиризм! Пафосно, когда они, начитавшись книжек и насмотревшись дешевых сериалов, уже считают себя знатоками всех аспектов жизни и любви! Да что вообще я привязался к этой любви?
– Я не знаю, – честно ответил я. Я вообще уже начал задумываться о том, правильно ли я сделал, согласившись на радушное гостеприимство хозяина. С каждым шагом он становился все неадекватнее. Взгляд моего собеседника стал каменным, он смотрел сквозь стены, сквозь воздух, сквозь время и пространство.
– Розы, мимозы, сопли по поводу того, как раньше было хорошо, и как нынче плохо! И каждый – каждый! – считает себя несправедливо одиноким! Ты представляешь, сидят дома целыми днями и страдают от одиночества! От отсутствия любви и понимания! Ты, блядь, выйди на улицу, познакомься с кем-нибудь! За любовь, блядь, бороться надо! Нет ведь, сидят и пишут свои слезливые воспоминания с многоточиями!..
Я не спеша поднялся с табуретки. Коля продолжал ходить по кухне, не обращая на меня никакого внимания. Он размеренно ходил взад и вперед, как ходят в клетке тигры перед кормежкой, размахивая руками и хватая любые попавшие ему в руки предметы.
– И ведь, главное, все они верят в то, что пишут! Воображают себя незнамо кем, Пушкиными, блядь, Сафоклами, – а сами ведь ничего не знают из того, что пишут! Ни хера не знают! Сидят жопой на стуле и ноют и ноют! И хоть бы кто пальцем пошевелил, чтобы как-то исправить ситуацию – нет, только ноют и ноют!
Коля колотил поварешкой по сковородке, раззадориваясь от шума. Я начал движение вдоль стены в прихожую. Не спеша прошел мимо ванной и туалета. Из кухни доносились крики в вечность.
– Куда ты мчишься, тройка-Русь? Туда же, откуда и вышла – в пизду! Кому ты доверила хранить свои вековые достижения – предателям и долбоебам!…
Я обулся и, стараясь не шуметь, вышел из квартиры. Почти без скрипа закрыл за собой металлическую дверь. На лестничной площадке пахло чем-то жареным. Из соседней квартиры доносился звук телевизора. Я спустился вниз по гулким ступеням и вышел из подъезда. На улице в лучах заходящего солнца догорал день. У меня оставались еще семь неразношенных писем.
А ведь в чем-то, думаю, этот странный человек прав. Я выкинул все написанное в ближайшую мусорку и набрал номер той, которой давно хотел позвонить.