Прибыв в город, я сделал так: я немедленно позвонил Марине и предложил ей культурно провести досуг следующим вечером. При этом я чувствовал себя весьма раскованно, поэтому, наверное, она сразу согласилась, даже не спросив, куда я намерен её повести. Собственно говоря, я и не смог бы ответить на такой вопрос, потому что на тот момент сам этого не знал.
Повесив трубку, я вышел из дома и отчего-то поехал к оперному театру, где купил два билета на «Пиковую даму» на завтрашний вечер. Удобные места – центральная ложа второго яруса. Кстати, оперу я не люблю. Единственно «Пиковую даму» могу слушать практически в любом исполнении. Я всё равно не отличаю, какое исполнение плохое, а какое – хорошее. Думаю, Марина любит оперу ещё меньше.
Вернувшись домой, я выклянчил у родителей денег. На удивление, мне дали достаточную сумму.
Ночью мне снилось, будто сижу я в комнате на раскладушке, а рядом со мной Марина. Она протягивает мне белые кроссовки, а я бегу от неё сквозь стену. Но и там та же комната и та же Марина, которая протягивает мне чёрные кроссовки. Я опять бегу. Так и бегал всю ночь.
Однако проснулся я в довольно хорошем настроении. Моя букашка всё так же сидела в банке. Прежняя трава у неё увяла, и вчера я положил ей свежей. Зачем? Я полагаю, что трава ей не нужна.
Я подмигнул букашке, собрался и вышел. На этот раз мой путь лежал в магазин спортивной одежды. Там я выбрал пару белых кроссовок, которую и купил. У меня созрело намерение идти в оперу именно в кроссовках. Это из вредности, наверное. Как можно было расценить такой жест? Как демарш, как бунт и демонстрацию. Это можно было расценить так: «Ты велишь мне ходить в кроссовках. Что ж, я сделаю, как ты велишь, но смотри, какая глупость и абсурд из этого получается!» Это самое первое объяснение, которое приходит в голову. Но честное слово, я ни о чём таком не думал! Я просто решил пойти в оперу в кроссовках – вот и всё. К вечеру моя уверенность в этом решении ослабла, но всё ж не настолько, чтобы я его переменил. Я надел кроссовки и подумал, что это очень удобно.
В назначенный час я встретился с Мариной и отметил, что наряд её не слишком-то отличается от моего. То есть ничего вызывающего на ней надето не было, однако же на ней не было надето и ничего такого, в чём ходят в оперу. Впрочем, она и не могла знать, куда мы идём. Я же ей не говорил об этом.
– Сейчас мы идём в оперу слушать «Пиковую даму», – сообщил я.
Отреагировала она весьма сдержанно. Просто сказала: «Пойдём!» – и шмыгнула носом. Я понял, что у неё насморк.
– Ваше распоряжение выполнено – кроссовки приобретены! – ёрничал я.
– Я вижу.
Когда мы сели в трамвай, я подумал, что я дурак. Зачем иду с ней в оперу? К чему мне эта комедия кроссовок и насморков? Вокруг так много более подходящих мест, но я иду в оперу. Вокруг столько мест, где мы могли бы просто и приятно провести время. И ещё в кроссовках! Я обдумывал, выстраивал из этих кроссовок целые цепочки рассуждений, во всём видел знаки, отвечая на них своими паутинами знаков. И что же? Она просто взяла веник и смахнула мою паутину. «Я вижу», – так она сказала. Я ненормальный, а она нормальная. Вообще. Что и кому я хочу доказать своими теориями, если написаны они буквами, которые я сам выдумал, и никто, кроме меня, их не знает и не желает знать? Да и знаю ли я эти буквы? Теории. У всех свои теории, потому что приходится отвечать на вопросы, которые не имеют ответа. Есть ли у неё какая-нибудь теория?
– У тебя есть какая-нибудь теория? – спросил я у Марины.
– Кто? – переспросила она, не расслышав меня из-за стука трамвайных колес. Она всегда так переспрашивала, говоря «кто?», а не «что?».
– Я говорю, у тебя есть какая-нибудь теория?
Марина на удивление глубоко задумалась над моим вопросом. На лице её проступило несколько скомканное выражение сосредоточенности и напряжения. Покачивая головой в такт движению трамвая, она, наконец, ответила:
– Я не знаю. Расписание ещё не смотрела. Его ещё и не повесили. Есть, наверное, какая-нибудь.
Когда этот мужчина вошёл в вагон, я сразу понял, зачем он так сделал. Было видно, что он очень старается произвести самое благоприятное впечатление и старание это поставлено на научную основу. Всё им было продумано с редкой тщательностью. На нём имелась поношенная фланелевая рубашка в зелёную и красную клетку – слишком тёплая для висевшей повсюду жары, но застёгнутая на все пуговицы вплоть до самого ворота. Рубашка эта должна выказывать беззащитность её владельца перед окружающим миром и вместе с тем его сентиментальность и глубокую скорбь. Она говорила, что у хозяина её нет другой одежды, потому тот и одевается не по сезону. Застёгнутая верхняя пуговица придавала облику неуверенности, поскольку сдавливала шею, напирая на кадык. В нагрудном кармане рубашки угадывался носовой платок. При этом платок ни в коем разе не выглядывал из кармана ни на миллиметр – это было бы пижонство и всё испортило бы. Нет, платок целиком находился в кармане, представляя взорам зрителей лишь свой едва уловимый контур, чего, впрочем, было вполне достаточно, чтобы понять, что платок всё-таки в кармане есть. Однако у мужчины было одутловатое лицо и низкий покатый лоб. Одутловатость лица можно списать на нервное переутомление, но лоб-то никуда уже не денешь. Лоб этот говорил о том, что мужчина всё-таки достанет платок из кармана и лоб им вытрет, нарушив всю тонкость задумки, сделав представление несколько топорным.
Впрочем, человеку этому не приходится здесь рассчитывать на искушённую наблюдательную публику, а потому можно простить ему некоторую грубость и балаганность представления. Ведь каков зритель, таков и артист. Да, мужчина действительно извлёк из кармана рубашки серый хорошо выглаженный и аккуратно сложенный носовой платок и вытер им низкий покатый лоб, на котором не было ни единой капли пота. Во всяком случае, платок был серый, что опять же указывало на внимательность артиста к деталям. Белый платок всё испортил бы, поскольку давал бы надежду на благоприятный исход мытарств его обладателя. Серым же платком он как бы говорил: вот, я борюсь, как могу, у меня даже есть платок, чтобы вытирать пот, но обстоятельства сильнее меня, и я вынужден покориться. При этом платок был не просто серого цвета, а практически идеального для такого случая серого цвета. Имея подобный реквизит, трудно удержаться, чтобы не продемонстрировать его зрителю. Ввиду этого, простим артисту предыдущую натяжку.
Так же на мужчине были несколько лоснящиеся брюки почти безупречно серого цвета. Брюки были выглажены, однако с задвоенными стрелками, и указывали на определённый консерватизм владельца, не признающего джинсов да и не имеющего средств на их приобретение. Брюки говорили о том, что любые деньги, попавшие к их хозяину, тот непременно перечтёт, аккуратно сложит в карман и уж если и потратит, то непременно на самое необходимое. Потрескавшийся туго затянутый ремень коричневого цвета делал мужчину окончательно достойным сожаления. Но и это было ещё не всё. Для тех, кого не убедили вышеописанные атрибуты, имелись ещё немного отросшие редкие русые волосы, аккуратно зачёсанные назад, и выскобленный до красноты подбородок со следами порезов тупой бритвой.
Вошёл в вагон мужчина нарочито неуверенным шагом, встав в проходе против передней двери. По тому, как он широко расставил ноги, какую устойчивую позу занял, можно было догадаться, что он привык ходить по трамвайным вагонам во время движения, не держась за поручни. В такой позе стоят моряки и кондукторы. Приняв описанную позу, он опустил глаза вниз и начал неловкими движениями оглаживать рубашку. Он напоминал девочку, теребящую своё платье перед тем как рассказать стишок Дедушке Морозу на утреннике. Мужчина негромко откашливался. Указанные телодвижения являлись вступлением к основному действу, были призваны привлечь внимание публики и показать, насколько артисту стыдно и неудобно. Мужчина изобразил комок в горле и начал.
Говорил он сбивчиво, как бы подыскивая слова, однако по монотонным движениям рук было понятно, что монолог свой он помнит хорошо. И ещё от него доносился едва заметный сивушный запах, который показывал, что это не премьера, а самый что ни на есть рядовой спектакль, так что излишне усердствовать актёру не следует.
Монолог начинался так:
– Мне очень совестно (слово, производящее более искреннее впечатление, нежели «стыдно»), что пришлось к Вам обратиться вот так вот.
Далее через паузы и многоточия – довольно последовательная сюжетная линия с поездом, украденными документами, больной женой. Подкупало то, что абсолютно точно указывалась сумма, которая помогла бы мужчине решить все его неразрешимые проблемы. Концовка стандартная: «Помогите, кто чем может!» Всё это говорилось голосом негромким, так что нужно было прислушиваться. Тонкий манёвр с целью привлечь внимание и лишний раз подчеркнуть неловкость ситуации.
В трамвае людей было крайне немного: несколько женщин впереди, престарелый мужчина в кепке, очень древняя старушка с большой сумкой да мы с Мариной. Все, взглянув на мужчину, когда тот вошёл, сразу поняли, в чём дело и немедленно стали смотреть в окна, перенеся таким образом его речь весьма стоически. Только старушка начала причитать уже в середине монолога. Причитая, она стала копаться в своей сумке.
Мужчина пошёл вдоль сидений, протянув руку. Кое-кто дал ему несколько мелочи. Я ничего не дал, поскольку в искусстве более всего ценю искренность и порыв. И вдруг старушка на глазах у всех неожиданно извлекла из глубин своей сумки аккуратно сложенную сотню и протянула её мужчине.
– На, миленький! Вот, возьми, горемычный!
«Горемычный» остолбенел на мгновение, потом вымолвил: «Дай Вам Бог Здоровья!» – утянул купюру и скрылся через среднюю дверь, не дойдя до конца вагона.
В трамвае воцарилась тишина, среди которой старушка улыбалась благостной улыбкой, перекладывая что-то в своей сумке. Потом одна из женщин сказала негромко:
– Да на нём пахать можно!
– А вы ему сотню. Небось, самой не хватает, – добавила другая.
– Я-то что ж! Мне-то зачем? А у него, видишь, беда какая! Кто же ему поможет? И жена заболела, – сказала старушка, поднимаясь от сумки.
– Да от него перегаром прёт! – вмешался в разговор мужчина в кепке. – На водку собирает! На водку!
– Ничего не прёт от него! – защищала попрошайку старушка. – Зачем так говорить? Вы же не знаете! У человека горе, а сказать всякое можно.
В стороне не остался никто. Все немногочисленные пассажиры трамвая немедленно включились в дискуссию:
– На водку!
– Перегаром!
– Пахать!
Старушка не сдавалась, отбивалась ото всех сразу из последних сил, но из-за плохой дикции было непонятно, что она говорит.
Тут со скрипом, с металлическим лязгом открылась дверь кабины и в салон высунулся усатый вагоновожатый.
– Знаете, женщина, – обратился он к старушке. – Я его уже не первый раз здесь вижу. Давно он тут уже отирается. И пьёт он с друзьями своими обычно вон за теми кустами. У нас здесь диспетчерская, так что уж я-то знаю, что он такое. Зря вы ему сотню.
На этих словах дверь кабины с лязгом закрылась, и в вагоне вновь восстановилась тишина. Все пассажиры замерли с торжественным видом победившей истины. На старушку они не смотрели. Взоры их были подняты несколько вверх. Старушка же ещё лепетала, рассеянно глядя по сторонам, что наговорить всякого можно, но всем и так было понятно, что её неправота ей же с блеском и доказана. Потом старушка и вовсе замолчала, бессмысленно уставившись перед собой.
Мы вышли на следующей остановке.
– Вот бабка! – сказала Марина. – Взяла и алкашу этому просто так сотню отвалила! А он-то взял – и быстрее из трамвая! Ловко он старушку обобрал!
– Мне кажется, это не он её обобрал. Это люди в трамвае её обобрали.
– Почему же?
– Есть для человека вещи более нужные, чем сотня. Человеку очень нужно чувствовать себя хорошим, способным на хорошее. Старушка поверила ему. Искренне поверила и сотней своей оплатила ощущение, что сделала доброе дело, помогла кому-то в беде. А так ли оно на самом деле – зачем ей знать? Она честно и дорого купила себе чувство собственной доброты, не собираясь отделываться медяками. А чувство это у неё украли. Жулик – не тот попрошайка, жулики – те добрые с виду пассажиры, которые исключительно из собственной вредности, безо всякой выгоды для себя взяли и ограбили старушку, превратили её в одну минуту из благодетельницы в облапошенную дуру. Впрочем, нет. Как это, без выгоды?! И они получили свою выгоду. Они теперь сидят там и думают, что сделали доброе дело, открыв глаза на мир старой маразматичке. Причём ощущение это досталось им совершенно бесплатно.
– Странный ты какой-то, – сказала мне Марина. – Вечно ищешь возможность всё с ног на голову поставить. Там, где у людей право, у тебя обязательно лево окажется! Выдумываешь всё, выдумываешь! Думаешь, самый умный? Есть и поумнее тебя!
До театра мы дошли молча. Я думал, что мы никогда друг друга не поймём.
Однако когда я зашёл в зал и взглянул на огромную люстру, висящую под потолком, настроение моё сразу поднялось. Ещё в пятом классе нас водили в оперный театр, а потом заставили писать сочинение об этом походе. Классный руководитель долго смеялась над тем, что практически всё моё сочинение было посвящено люстре. Я тогда не мог понять, что она находит в этом забавного. Я и сейчас толком этого не понимаю. Итак, я взглянул на люстру и настроение моё резко улучшилось. Она была столь огромна и отбрасывала такой яркий свет!
Потом свет выключили и заиграл оркестр. Действо началось. Я наблюдал за ним, пытаясь вызвать в себе к нему интерес. Марина сначала сидела молча.
– О чём они поют? – спросила она потом шёпотом.
Откуда мне знать, о чём? Разве их разберёшь? Но приблизительно я пояснил, в какой точке своего развития находится сюжетная линия.
– А дальше что будет? Я плохо помню. Слушай, дай мне программку!
Я протянул ей программку. Марина некоторое время шелестела листами. Что она собиралась прочитать в темноте?
– У тебя зажигалка есть? Дай мне – я посвечу, а то не видно, что написано!
Я пояснил, что так в театре делать нельзя.
– Зачем же они продают программки, если потом всё равно выключают свет и ничего не прочтёшь?!
Марина замолчала, сложила руки на животе и на некоторое время замерла.
– Слушай! Я думаю: у меня осталось восемьдесят рублей. Что мне лучше купить, тени для век или помаду?
Она умела задавать вопросы, на которые я не умел отвечать. Исходной информации для ответа явно не доставало. Я попробовал шёпотом её получить:
– А почему тебя интересуют именно эти два предмета?
– Тени у меня заканчиваются, – оживилась Марина, – но я ими почти не пользуюсь. А помада есть, но тёмная. Мне тёмная больше идёт, но я хотела и светлую тоже на всякий случай.
Ясности для меня не прибавилось. Я решил действовать наугад:
– Купи помаду.
– А зачем мне светлая помада? Я всё равно тёмной крашусь. Мне светлая не идёт. Если только каких-нибудь оранжевых оттенков.
– Купи тени.
– Тени? Да, наверное, надо купить тени. Они ведь у меня заканчиваются.
Слева от меня сидел рыжий бледный молодой человек. Было видно, что ему наше бухтение мешает, однако сделать замечание он не решается.
– Может, ты сможешь прочитать программку? Я уже ничего не понимаю, что у них там происходит. Это Герман?
– Как же я смогу прочитать, если темно?
– Вот и я не могу. Ничего, в антракте прочитаем. Здесь антракт бывает?
Худо-бедно мы дотянули до антракта. Когда включили свет, Марина и думать забыла о программке и пошла в туалет. Оттуда мы направились в буфет и по дороге встретили Вадика. Того, который собирает бабочек. Я сначала подумал, что он сделает вид, будто не заметил нас, и пройдёт мимо. Это было бы самым логичным решением. Ведь мы с ним практически не общались, хоть и учились в одном классе. Однако он подошёл к нам, поздоровался, осведомился о нашем впечатлении от представления. А какое у нас может быть впечатление? В общем, благоприятное. Затем он обратился ко мне:
– Я смотрел в справочниках, какие у меня есть – там нет твоей букашки. Я описал её отцу, нарисовал схематично. Они поднимали всю литературу и ничего похожего не нашли. Очень заинтересовались. Вот телефон. Зовут человека Евгений Николаевич. Позвони ему! Он хочет тебя услышать.
С этими словами Вадик начертал несколько цифр на бумажке, которую затем передал мне. Мы распрощались. В буфете Марина ела пирожные.
Второй акт начался как-то заунывно, и мы сидели молча. Однако потом Марина оживилась. Она начала рассказывать о нехорошем поведении нашей общей знакомой по имени Катя. О том, что она позвонила Кате, договорилась о встрече и пошла к ней домой.
– Подхожу к подъезду, – говорила Марина, – и там встречаюсь со Светкой и Ольгой. Они тоже к Катьке шли. Они в квартиру вперёд меня заходят, а я за ними так, что Катька меня не заметила сначала. Катька говорит: «Девчонки, пойдёмте скорее на улицу, а то сейчас Маринка придёт. Не хочу её видеть!» Ты представляешь?! То «Марина, Марина!», а то «не хочу её видеть!»
Какое коварство!
Она говорила всё громче, а рыжий молодой человек всё никак не решался сделать нам замечание. Мне было неудобно. Сколько же можно болтать?! Неужели нельзя час посидеть молча?! Но прерывать её я тоже не стал, а вместо этого сидел и накапливал напряжение.
А Марина уже рассказывала о другом случае, также не характеризующем Катю с положительной стороны. Если бы один артист случайно не упал со стола, я не выдержал бы до конца представления.
Наконец, включили свет и все актеры вышли на поклон. Зал принялся хлопать в ладоши (особенно упавшему артисту), и я тоже. При этом хлопал я очень громко, и мне это доставляло удовольствие. Раньше я и не думал, что можно так громко хлопать. Тут рыжий молодой человек, сидевший слева от меня, обратился ко мне:
– Извините, вы не могли бы хлопать потише?
Было видно, что мои звучные хлопки действительно доставляют ему неудобство.
Здесь Марина посмотрела в сторону этого юноши, потом слегка перегнулась через меня, вытянула шею по-змеиному и так вкрадчиво спросила:
– Слышь ты, рыжий хрен, а херли хлопать, если тебя не слышно?!
Это был финал, жирная точка. Я не знал, что мне делать. Извиниться перед молодым человеком или же, наоборот, расхохотаться как следует.
Когда я вернулся домой, уже стемнело. Я следил за тем, как электричество зажгло огни города, перемещало его автомобили, мерцало в окнах квартир, двигалось, протекало, смешивалось и растворялось. Весь город был наполнен электричеством, как тело кровью. Поэтому он жил, двигался куда-то. Но куда? Этого не знал ни я, ни сам город. Возможно, электричество об этом знало.