На следующий день мы проснулись очень рано и до обеда работали: я делал борозды в штукатурке, а Фидель протягивал в них провода. Одежда и волосы наши скоро покрылись пылью. Было жарко, пот стекал по лицу и оставлял грязные разводы. Фидель отдавал короткие указания и постоянно напевал что-то.

Я работал молча. Никаких мыслей мне в голову не приходило. Процесс пробивания борозд в штукатурке увлёк меня, и я старался делать их как можно более ровными.
К обеду, как и предполагалось, у нас практически закончился кабель. Фидель отряхнул пыль с одежды, объявил, что идёт в магазин, и скрылся.
Я принялся сметать куски штукатурки в кучу. Затем собрал их совком в жестяное ведро и понёс на улицу. Когда я открыл входную дверь, то увидел стоявшего на крыльце человека с усами. Человек этот выглядел лет на сорок, был худощав и походил на известного актера, фамилию которого я не мог вспомнить, как ни старался. Человек был одет в белую майку, синее спортивное трико и сандалии. На груди у него болтался дорогой фотоаппарат «Nikon».
– Вы к кому? – спросил я, даже не успев подумать, что спросить.
Человек смутился, взял в руки фотоаппарат, повертел его немного, потом отпустил. Я всё это время смотрел на человека и думал, что это, должно быть, и есть тот фотограф, про которого говорил вчера Виталя.
– Я Фиделя хотел видеть, – сказал через некоторое время человек.
– Его нет сейчас, – объяснил я. – Он ушёл в магазин, но скоро будет. Можете подождать внутри.
Человек поблагодарил меня и прошёл в дом.
Я долго думал, куда бы выбросить куски штукатурки. Вокруг дома была такая яркая зелёная трава, что мне казалось неудобным вываливать мусор прямо на неё. Наконец, я нашёл за домом кучу битого кирпича, выбросил в неё содержимое своего ведра и пошёл обратно.
Человек с фотоаппаратом сидел на табурете в комнате, где мы с Фиделем ночевали. Он сложил руки на колени и устремил свой взгляд куда-то вниз и немного влево. Я хотел заговорить с ним, но почему-то не смог придумать, что сказать. От этого сделалось как-то неловко. Тогда я сел на раскладушку и стал смотреть куда-то вверх и немного вправо. Так прошла минута. Я подумал, что хорошо бы сейчас прилечь, и почти уже собрался выполнить задуманное, но почему-то не решился. Я лишь поёрзал на раскладушке, отчего заскрипели пружины. Я поднялся, взял в руки щётку, стоявшую у стены, вышел из комнаты и принялся старательно сметать в кучу пыль, оставшуюся после моей уборки. Через три минуты, проведённые за таким занятием, я подумал, что можно спросить у фотографа, для чего он фотографирует именно коров. Может быть, он работает в каком-нибудь сельскохозяйственном журнале? Или ещё что-нибудь в этом роде.
Я положил щётку на пол и вернулся в комнату. Человек с фотоаппаратом сидел на табурете в той же позе.
– Вы, наверное, фотограф? – спросил я его и подумал, что такой вопрос глупо задавать человеку с дорогущим профессиональным фотоаппаратом на шее.
Человек поднял на меня взгляд и сделал какое-то неопределённое движение головой, которое не могло означать ни «да», ни «нет», а потом прибавил к этому движению:
– Меня зовут Виктор.
Тут я заметил, какие странные у него глаза. Они были совершенно выцветшими, обесцвеченными до такой степени, что можно было даже принять этого человека за слепого. Однако судя по тому, как он прекрасно ориентировался в пространстве, это было не так.
– Меня – Константин.
Человек с фотоаппаратом кивнул, а потом спросил:
– Вы, наверное, приехали вместе с Фиделем? Вы с ним работаете?
– Да, я работаю с ним. А вы, наверное, тот самый фотограф, о котором он мне вчера говорил.
– Он говорил обо мне?
– Ну, то есть не он, – поправился я. – О вас говорил Виталя. Вы его тоже, наверное, знаете.
Виктор улыбнулся:
– Да. Его-то я знаю. Собственно говоря, я от него прячусь.
– То есть? – не понял я.
– В самом прямом смысле – прячусь. Он сегодня заявился ко мне с самого утра, предлагал выпить. Я еле от него отвязался. Сказал, что в магазин за закуской пойду. Так и сбежал. Теперь он меня, скорее всего, по всей деревне ищет. Совершенно невозможный человек. Хотя его тоже можно понять. Он ведь со своей стороны мне помочь хочет. Думает, что я нуждаюсь в помощи.
Виктор помолчал немного, потом попросил:
– Вы, пожалуйста, если он сюда придёт, не говорите ему, что я здесь.
– Хорошо, я не скажу, – пообещал я. – А в чём он хочет вам помочь?
– А кто его знает? Просто у него свои представления о жизни, а у меня свои. Наши представления не совпадают, и потому он думает, что мне необходима помощь. И коровы ему не нравятся…
– Коровы? – переспросил я.
– Ну, не сами коровы, – поправился Виктор, – а то, что я их фотографирую.
– А зачем же вы фотографируете коров?
– Это трудно объяснить, но если хотите, я попробую. Только… нет ли у вас чего-нибудь перекусить. А то, убегая от Виталия, я даже позавтракать не успел.
Я осмотрелся в поисках съестного, ничего не обнаружил, но вспомнил, что в комнате на первом этаже видел электрическую плитку и чайник.
– Я могу вам чаю вскипятить, – предложил я, – а продукты все у нас кончились. Фидель за ними в магазин и пошёл.
– Можно и чаю, – согласился гость.
Я спустился вниз и поставил чай.
– Значит, вас интересуют коровы, – начал с улыбкой Виктор, когда я вернулся. – Только вы не относитесь к моим словам серьёзно. Это моя выдумка, конечно, просто мысль. И неправильно, что я про неё рассказываю, но раз уж вы трудитесь вместе с Фиделем, то вам, наверное, будет интересно услышать. Дело в том, что раньше я работал фотографом в газете. Хорошая работа была, платили хорошо. Как-то раз послали нас с журналистом в это село для репортажа об успехах здешней молочной фермы. Я должен был сделать снимки. Снял я директора фермы, коровник. Потом пошёл на пастбище снимать коров. Прихожу туда, а там трава такая ярко-зелёная, солнце светит и река. Выбрал ракурс, навел на резкость, щёлкнул затвором и… не знаю… Озарение, что ли, на меня нашло. В общем, вдруг я понял, как тратится наша жизнь, на что тратит себя человек. Ведь мы живём в этом мире, контактируем с ним и при каждом контакте оставляем в нём часть себя. Мы оставляем дерьмо (прошу прощения) на земле, отпечатки пальцев на вещах, следы на снегу, кровь в медицинских лабораториях, сперму (ещё раз извините) в женщинах и так далее, и так далее. Так мы часть за частью разбрасываем себя по миру. Но это ещё ничего, это физиология. Мы ведь разбрасываем и душу. Люди некоторых африканских племён не разрешают себя фотографировать, потому что верят, что часть их души останется в снимке. И я понял, что они в некотором роде правы. Только всё происходит наоборот. Линза в объективе забирает частицу чего-то, что можно назвать и душой, из глаза фотографа и выбрасывает это в окружающий мир. И так, часть за частью душа фотографа остаётся в том, что он фотографирует. И когда душа в нём кончится, человек умрёт. То есть не совсем умрёт, а начнёт раздробленно существовать в том, что он фотографировал. Вот всё это я в мгновение и понял. А потом вспомнил, сколько жирных довольных начальников я запечатлел на плёнке, сколько заводских труб, сколько пыльных кабинетов, зданий и прочего. И мне стало страшно. Страшно, что после смерти я буду существовать во всём этом. Я уволился из газеты. Теперь постоянно приезжаю сюда и фотографирую коров. Я делаю так для того, чтобы хоть что-то от души своей оставить в одном месте, месте, где свежая трава, яркое солнце, река и коровы. После смерти я хочу жить именно здесь, в этом стаде коров. В общем, вот такая философия, – закончил фотограф.
Я слушал его со странным чувством, которое не имело собственного названия, но больше походило на тревогу. Мне отчего-то вдруг стало жаль этого человека и жаль самого себя. Я понял, отчего Виталя так настойчиво хотел ему «помочь».
– На что же вы живёте? – спросил я первое, что пришло в голову.
– Да я не то, чтобы живу, – замялся фотограф. – Я, скорее, умираю.
– На что же вы умираете?
Мне так понравился свой вопрос, что я даже не расслышал ответ фотографа.
– Чайник вскипел уже, наверное, – сказал я и вышел из комнаты.
Когда я вернулся, Виктор достал из чехла фотоаппарат и задумчиво вертел его в руках, открывая и закрывая объектив. Я поставил на подоконник кружку с чаем. От кружки поднимался лёгкий почти невидимый пар.
– Можно открыть окно? – спросил фотограф.
– Конечно, открывайте.
Виктор подошёл к окну, выдернул шпингалет, распахнул ставни и начал настраивать фотоаппарат на холм. Он взвёл затвор, но на кнопку нажимать не стал, а отошёл от окна и расположился так, что в кадр попадала и кружка с чаем. Некоторое время он вращал колёсико настройки на резкость и уже было нажал на спуск, но отчего-то снова передумал. Он опустил фотоаппарат и предложил мне:
– Хотите, я вас сфотографирую? Фотографии уже завтра будут готовы. У меня тут есть всё необходимое.
– Нет, не надо, – быстро отказался я. Предложение это почему-то показалось мне неприличным.
Тогда фотограф почесал подбородок, спрятал фотоаппарат в чехол и взялся за кружку с чаем, но тут же отдёрнул руку.
– Горячая, – констатировал он.
Я кивнул головой. Фотограф стал дуть на чай, чтобы тот быстрее остыл.
Вдруг с улицы донёсся крик:
– Федя! Эгей! Ты здесь, что ли?!
Фотограф тут же встрепенулся, встал в угол и прижался к стене так, что его нельзя было увидеть ни в одно из окон.
– Это он, – прошептал фотограф. – Виталя. Выйдете к нему, пожалуйста. Если про меня будет спрашивать, то меня нет. В дом его постарайтесь не пускать, но если что, я спрячусь в туалете.
Я выглянул в окно и увидел стоящего на дороге Виталю. Тот, заметив меня, замахал рукой.
– День добрый! Федя дома? Позови его! – закричал Виталя.
– Нет, он в магазин ушёл, – пояснил я и направился вниз.
Когда я спустился, Виталя уже стоял у крыльца. Из кармана его вызывающе торчала бутылка с известным содержимым.
– Да. Фотограф-то пропал куда-то, – сказал Виталя, почёсывая в затылке. – Пошёл вот тоже в магазин за закуской и не вернулся. Федя, говоришь, тоже в магазин пошёл?
Я кивнул.
– А давно?
– Где-то час назад.
– Странно, – пожал плечами Виталя. – Был я в магазине, но его там не видал. Это мистика какая-то, а не магазин. И фотограф в нём пропал, и Федя.
Я молчал.
– А ты фотографа случайно не видал? – спросил Виталя. – Я его по всему селу ищу. И в магазине был, и на пастбище, и в библиотеке. Нигде его нет.
– Нет, не видел я его. Я даже не знаю, как он выглядит.
– Ага. Ну, ладно, – пробурчал Виталя и замолчал, а потом вдруг встрепенулся. – Ты выпить-то хочешь?
Я отрицательно покачал головой.
– А надо. Видишь, все пропали. Куда мир катиться?! Исчезли все, и конец! Надо выпить-то! – с этими словами Виталя достал из кармана бутылку, отхлебнул из неё и протянул мне.
Я пробовал отнекиваться, но старожил настоял на своём, предложив на закуску яблоко. Поняв, что сопротивляться бесполезно, я взял бутылку и сделал из неё маленький глоток. Судя по всему, напиток был разбавленным спиртом, тёплым и противным. Я поспешил откусить от яблока.
– Вот и хорошо, – удовлетворенно протянул Виталя, пряча бутылку в карман. – Знаешь, мне что-то по-маленькому приспичило.
– А в доме унитаза нет, – поспешил сказать я, думая, что Виталя сейчас пойдёт в туалет и застанет там прячущегося фотографа.
– А что мне ваш унитаз? – махнул рукой Виталя. – Я и здесь, на свежем воздухе, – с этими словами он подошёл к стене дома и принялся развязывать верёвочку на штанах.
Дело это трудно ему давалось – видимо узел затянул туго. Виталя колупал верёвку заскорузлыми ногтями, бормоча:
– Кто умеет завязывать узлы, не употребляет верёвку, но завязывает так прочно, что развязать невозможно.
Наконец ему удалось освободиться от штанов. Сделав своё дело, Виталя впал в раздумья:
– Так, значит, фотограф потерялся, Федя тоже потерялся. Но с Федей я всё равно сегодня пить не буду, потому что вчера сказал, что не буду. Что же делать? – не найдя ответа на этот вопрос, он пошёл к дороге.
Я вернулся в дом. Фотограф, как и предполагалось, сидел в туалете. Узнав, что Виталя ушёл, он обрадовался:
– Странно, что не нашёл меня. Обычно он всегда находит то, что ищет. Прямо собачий нюх у человека.
Не успел фотограф допить свой чай, как вернулся Фидель с упаковкой сосисок, мешочком риса и бутылкой «Кока-колы». Всё это он бросил на раскладушку, потом протянул мне пачку сигарет. С Виктором он обменялся приветствиями, но руки они почему-то друг другу не пожимали.
– Опять приехал? – спросил его Фидель.
– Как видишь. А что мне делать в этом городе?
– Ну, ладно. Дело твоё. Пойду обед готовить. Ты есть будешь?
– Буду, – кивнул фотограф.
Фидель собрал принесённые продукты и направился к выходу. Перед самой дверью он сказал через плечо:
– Да, кстати, Виталя вчера к тебе собирался. Ты его видел?
– Видел. Еле сбежал от него, – улыбнулся фотограф.
– Повезло, – сказал Фидель и вышел.
Через некоторое время еда была готова. Мы ели варёный рис с сосисками и запивали его «Кока-колой» из кружек.
– А хлеба нет у нас? – спросил я.
– Зачем же тебе хлеб, если есть рис? – удивился Фидель.
– Так просто. Я привык всё с хлебом есть.
– Сказать надо было.
Дальше ели молча. После еды я и Фидель закурили. Фотограф отказался от предложенной сигареты. Фидель выпускал дым совершенно ровными правильными кольцами. Непостижимым было то, что такими же точно кольцами дым отделялся и прямо от сигареты Фиделя. Кольца эти поднимались под потолок, плавно пролетали друг через друга и долго висели в воздухе, постепенно расширяясь и бледнея. Что было внутри этих колец? Что не давало им сжиматься?
Затем Фидель сказал, что пора приниматься за работу.
– Можно я у вас тут посижу немного. Второй раз Виталя меня здесь искать не будет, – попросил фотограф.
– Сиди на здоровье, – разрешил Фидель и полез на табурет, взяв в руки молоток.
Пока мы с Фиделем работали, фотограф сидел в углу на табурете, практически не шевелясь. Однако его присутствие почему-то меня раздражало. Мне всё время казалось, что Виктор за спиной наводит на меня фотоаппарат. От этого я часто оглядывался, чувствовал себя неловко и два раза уронил молоток.
Когда солнце стало проваливаться за холм, кабель закончился совершенно. Фидель объявил, что на сегодня работы хватит. Фотограф засобирался домой. Он попрощался со всеми, отказался от предложенного ему чая и ушёл.
– Ну, и что ты думаешь по этому поводу? – спросил Фидель, когда дверь за фотографом захлопнулась.
– По какому поводу?
– Он ведь рассказывал тебе про душу, которая выходит из человека по частям и тому подобное?
Я пожал плечами:
– Странно это как-то. Хотя я ему поверил. Он действительно выглядит так, будто из него вышла душа. И глаза почти бесцветные. Пугающие глаза.
– Глаза-то у него, положим, такие от рождения, – заверил Фидель.
– Тут даже не в глазах дело, – продолжал я. – Он сам весь какой-то выжатый, как будто тень. Ведь не просто так говорят, что в дело, которое любишь, вкладываешь часть себя. Вот он почти весь и вложился в своё дело. Фидель, а здесь правда библиотека есть?
– Есть. Только тебе там книг не дадут. Надо быть в этом селе прописанным.
– А клуб здесь есть?
– Есть и клуб, и памятник павшим борцам перед ним.
– Можно я схожу, прогуляюсь? Посмотрю, что тут и как.
– Сходи. Прямо по асфальтовой дороге.
Я кивнул и вышел на улицу.
Я шёл по обочине дороги, поднимая серую пыль. От солнца над холмом виднелся только самый краешек, и воздух постепенно наполнялся вечерней прохладой, от которой было удобно дышать. Дорога просматривалась вперёд вплоть до длинного сооружения неясного сельскохозяйственного назначения. Потом она поворачивала вправо. Сразу за этим сооружением начинались основные сельские постройки. Идти было довольно далеко, и я не совсем понимал, зачем туда пошёл. Сельские библиотеки и облезлые клубы меня не интересовали, просто появилось желание побыть немного одному. Справа от дороги земля крутым склоном уходила вниз к довольно обширному пруду. Слева же были каркасы домов без окон, за ними – овраг и холм.
Вдруг на дорогу вылезла лохматая собака заурядного окраса. Собака посмотрела по сторонам и направилась ко мне. Я внутренне напрягся. Собак с определённого момента я побаивался. Однако собака пробежала мимо в двух шагах от меня, не обратив на мою персону никакого внимания. Мимо с истошным тарахтением проехал «Запорожец». Я некоторое время следил за собакой, оборачиваясь через правое плечо. Она целенаправленно бежала своей дорогой за одной ей известным делом.
У меня вдруг возник вопрос: куда она направляется, и с чего она взяла, что ей надо именно туда? Ведь если собака не способна мыслить, а повинуется лишь инстинктам, то какой именно инстинкт подсказал ей это направление? Насколько я мог судить, ничего, что способно привлечь внимание собаки, в том направлении не было. Однако она побежала именно туда, а не куда-нибудь ещё. Затем у меня возник другой вопрос: если поставить собаку перед двумя совершенно одинаковыми дорогами, то по какой из них она пойдёт? Если следовать только инстинкту, то нельзя будет выбрать ни одну из дорог, потому что они одинаковы. Значит, собака должна встать перед ними и стоять до бесконечности. Но ведь так не бывает – собака непременно куда-нибудь да пойдёт. Выходит, есть нечто кроме инстинкта, нечто, определяющее случайный выбор. Что это? Воля? Нет, воля опирается на логику, исходит из преимуществ и недостатков выбора. Но сила, которая не позволяет жизни замереть на месте, не знает плюсов и минусов, не сравнивает, не взвешивает. Она просто движет и изменяет, сама оставаясь неизменной. Она движет звёзды и движет собак. И людей тоже. Я иду сейчас по пыльной дороге, повинуясь именно этой силе, потому что других причин идти у меня нет. Так не она ли определяет человека? Не она ли будет в остатке, если убрать из человека всё, что не является человеком?
За этими размышлениями я не заметил, как дошёл до громоздкого сельскохозяйственного сооружения. Дорога здесь поворачивала направо, а потом делилась на четыре улицы, густо застроенные деревенскими домишками. Тут мне подумалось, что надо было переодеться. Ведь я ушёл в рабочей одежде, покрытой пылью от сбитой штукатурки. Когда я почти поравнялся с крайним домом, увидел несколько коров, которые неспешно брели по дороге. Коровы были грязно-рыжими или грязно-белыми с чёрными пятнами. Вымя у всех болталось почти до земли. Они отмахивались хвостами от мух, то и дело останавливались, чтобы вырвать из земли траву. Иногда коровы издавали протяжное мычание, иногда испражнялись прямо на дорогу, от чего их задние ноги были испачканы навозом.
Я поравнялся с коровами. Одна из них остановилась, посмотрела в мою сторону круглыми коричневыми глазами и издала протяжное мычание. Затем она помочилась сильной струей, большая часть которой осталась на её же задних ногах. Я вспомнил фотографа и подумал, что этих коров он, должно быть, фиксировал на пленке, отдавая им часть своей души. От этого стало грустно.
Мне пришло в голову, что в Марине я тоже оставил часть себя. И поэтому должен чувствовать за неё ответственность. Ведь если в ней есть часть меня, то я должен отвечать за неё как за самого себя. Я стал вспоминать, где ещё могли остаться частицы моей души, и пришёл к выводу, что в той или иной степени в ответе за весь окружающий меня мир. Лезли в голову фразы Экзюпери и Достоевского, и от них становилось как-то не по себе.
Навстречу мне шла сгорбленная старуха в калошах, опиравшаяся на палку. Она тащила, закинув на высохшую горбатую спину, какую-то сумку, судя по всему довольно тяжёлую. «Зачем ей тащить эту сумку? – подумал я. – Так ли ей много надо от жизни, как нагружено на её спину?» Потом я подумал, что и сам тоже тащу такую же сумку. А в ней лежит моя ответственность. Ответственность перед родителями, перед страной, перед Мариной, перед небом и перед землёй, ответственность, которую я сам же на себя и возложил. И всем надо возвращать долги. Родина зовёт меня в армию, Марина ждёт, когда я изменюсь. Надолго ли меня хватит?
Я остановился и спросил у старухи:
– Не подскажете, как пройти к клубу?
– А ты знаешь, где Выдрины живут? – спросила та в свою очередь.
– Нет, не знаю.
– Ну так и я не знаю, как к клубу пройти.
Сказав это, старуха двинулась дальше.
Я ещё некоторое время шёл вперёд, осмысливая этот странный диалог. Потом я развернулся и зашагал обратно, так и не увидев ни библиотеки, ни клуба, ни памятника павшим борцам. Старухи на дороге я также не увидел.
Перед самым домом я снова встретил лохматую собаку, которая бежала уже в совсем другом направлении.
Фидель лежал на раскладушке и слагал из газетных листов «галки». Когда я вошёл, он даже не посмотрел в мою сторону.
– Я не дошёл до библиотеки, – отчего-то сказал я.
– Что так?
– Не дошёл… У меня мысли возникли по поводу души и коров.
– Что за мысли?
– Я подумал, что если я оставляю во всём часть своей души, то я должен отвечать за то, в чём часть моей души осталась. Ведь если в этом часть меня, то это в какой-то степени я. Значит, я отвечаю за всё. И за девушку свою я отвечаю. Хотя она даже и не совсем моя девушка но я за неё отвечаю. А если она сейчас с кем-нибудь другим… Я и за это в ответе. Ведь это не хорошо, и ей будет неприятно. И я подумал, что я привязан. Ведь если она меня полюбит, то как я развернусь и уйду?
– Ты, Костя, чушь какую-то городить начал. Я тебя совсем не пойму, – задумчиво произнёс Фидель, складывая очередную «галку».
– Я просто подумал, что это неправильно, если я везде оставляю часть себя. Почему я не могу уйти просто, как собака? В любую сторону, куда меня поведёт… Зачем непременно человеку дробиться на части, отвечая за всё?
– И не дробись! – посоветовал Фидель. – Я вот, например, ни за что отвечать не могу и не отвечаю.
– Неправда, – возразил я. – Ты ведь работаешь, значит, отвечаешь за свою работу.
Фидель поднялся с раскладушки, собрал все сделанные им «галки» и подошёл к окну.
– Ничего подобного. Ни за что я не отвечаю, а уж тем более за свою работу. Я просто получаю за неё кусок хлеба. А захочу, – тут он начал пускать «галок» в окно, – уйду.
– Куда? – спросил я, следя за полётом очередной «галки».
– А какая разница? – пожал плечами Фидель. – Уйду и брошу. Брошу, как «галку». А куда она полетит – я не знаю. Я ничего не могу знать, и, следовательно, ни за что не могу, да и не хочу отвечать.
Я задумался. Если бы всё было так просто. Если всё так просто, тогда для чего всё это? Для чего думать, что всё сложно? Этого не может быть. Атомы соединяются в молекулы, молекулы соединяются в вещества, вещества соединяются в органы, органы соединяются в организмы, организмы соединяются в семьи, семьи соединяются в общества и государства, государства объединены одной планетой, планеты соединяются в системы, в Галактики, во Вселенные, и всё несёт ответственность друг за друга, всё исполняет свой долг, всё обязано и всё имеет право. Вот молитва, вот восславление бытия, вот смысл. И никто не может просто так развернуться и уйти, никто не имеет право бросить и плюнуть. Никто. И это тяжело. Если бы всё было так просто.
– Чего задумался? – спросил Фидель, бросая очередную «галку».
– Если бы всё было так просто… – тупо повторил я.
– Ты насчёт чего?
– Насчёт «взять и бросить». Нельзя просто взять и бросить. Всё не так просто.
– Все сложнее, чем ты думаешь, и именно поэтому можно взять и бросить, – усмехнулся Фидель и отошёл от окна. – Ну, ладно. Это пустое. Есть у меня ощущение, что Виталий нас сегодня не навестит, что к лучшему. Проведём остатки дня в трезвости. Работа окончена, так что завтра можем возвращаться в город. Всё равно через неделю опять сюда ехать – как раз кабель подвезут. Можно в город не возвращаться, а завтра идти на пляж.
– На пляж? – переспросил я.
– Конечно, на пляж. В такую жару самое место на пляже. У тебя плавки есть.
– У меня есть шорты. Я обычно в них купаюсь.
– Шорты? Хорошо. А у меня есть плавки. Ярко-жёлтые плавки. Наилучший цвет для плавок, – пробормотал Фидель.
– Почему наилучший?
– Потому что, жёлтый – это лошадь, а синий – это дракон. Жёлтый – цвет исполнения, а синий – цвет творчества. Поэтому шапка должна быть синей, а плавки – жёлтыми, – значительно произнёс Фидель, подняв указательный палец кверху, после чего улёгся на раскладушку.
Минут через пятнадцать я пожалел, что не взял с собой книгу.
– Фидель! – позвал я.
Тот лежал на раскладушке с полуприкрытыми глазами. Было непонятно: спит он или нет.
– Фидель! – позвал я громче.
– Чего тебе? – отозвался тот, не открывая глаз.
– У тебя газета есть. Дай мне почитать!
– Я из неё «галки» сделал.
– И что, были там статьи интересные?
– Где?
– В газете.
– Я же сказал, что из неё «галки» сделал.
– Ты её не читал?
– Нет, не читал.
– А зачем тогда брал с собой?
Фидель открыл глаза и приподнялся на раскладушке.
– Чтобы «галки» делать.
Я покачал головой.
– Разве газеты для этого нужны?
– Я не знаю, для чего они нужны тебе, а мне они нужны для того, чтобы делать «галки», – с этими словами Фидель опустил голову и закрыл глаза.
Я вздохнул, посмотрел несколько времени на свои руки, потом усмехнулся и вышел во двор.
За домом на зелёной траве были разбросаны «галки», сделанные Фиделем из газеты. Я стал их собирать. «Галки» разлетелись по довольно большой площади. Местами трава доходила до колен, поэтому найти их было не так-то просто. В поисках «галок» я думал, почему они разлетаются в разные стороны. Ветра не было, сделаны они одинаково, пускали их из одного места, значит, исходя из здравого смысла, и лететь они должны примерно одинаково. Но на практике так не выходило. «Может быть, полёт галки зависит от того, что написано на том листе, из которого она сделана?» – подумал я и сам усмехнулся своему предположению.
Я решил рассортировать «галки» в зависимости от дальности полёта, а потом прочесть текст, набранный на них, и проверить выдвинутую гипотезу. Я ходил по траве. Солнца из-за холма вовсе не было видно. Сгущались сумерки. Последнюю «галку» я обнаружил перед самым оврагом. Я поднял её и увидел, как по газетному шрифту ползёт небольшой жучок с ярко-зелёным блестящим панцирем и грязно-оранжевыми ножками.
Жучок не сомневаясь переполз ко мне на руку и побежал к локтю. Деловитое выражение его маленьких чёрных глазок вызвало у меня усмешку.
– Да, жук-огнёвка, – услышал я знакомый голос за спиной. – Занесён в Красную книгу. Редкое насекомое.
Я обернулся и увидел Виталю.
– Ты отпусти его на землю. Говорю, редкое насекомое. Задавишь, не ровён час, – посоветовал Виталя.
Я послушался, хотя был уверен, что видел подобных козявок миллион раз. Жук, попав на траву, сейчас же скрылся.
Виталя развернулся и молча пошёл прочь. Я думал, нужно что-то ему сказать, но никак не мог найти, что. Наконец я произнёс:
– Может, к нам зайдёте?
– Нет, – сказал Виталя. – Я же сказал, что сегодня не приду. Сказал, значит, не приду.
Я пожал плечами и, когда Виталя скрылся за углом дома, пошёл обратно. Как-то там моя букашка? Жива ли?
Когда я вернулся в дом, Фидель храпел довольно громко. Его храп отдавался эхом в пустой полутёмной комнате. По дороге я перепутал в руках «галки» из газетных листов, и теперь уже не мог определить, какая из них улетела дальше. Так задуманный мной эксперимент благополучно провалился.
Я сел на табурет возле окна, развернул одну из «галок» и принялся читать. В сумерках мелкие газетные буквы почти не были видны. Я прочитал статью про бродячих собак, которые загрызли человека. Журналист жаловался, что собак развелось слишком много, а убивать их запрещено законом – можно лишь стерилизовать. При этом мне подумалось, что где-то в городе есть учреждение, в которое свозят бездомных собак и там их стерилизуют. И в этом учреждении работают люди. Люди, которые за день стерилизуют огромное количество собак, а им всё привозят новых – больших, маленьких, лохматых, не очень лохматых, грязных бездомных собак. А они их стерилизуют, стерилизуют, стерилизуют…
Мне подумалось, что это, должно быть, очень угрюмые люди. А чтобы стерилизовать собаку, ей, наверное, необходимо сделать операцию. Нужно разрезать живот. Интересно, выбривают ли они собакам живот, чтобы его разрезать? Выбривают животы те же люди, что и стерилизуют собак, или это делают другие? Целый день брить бродячим собакам животы… тоже увлекательная работа. Собака лежит на спине, раскинув лапы, бритва соскабливает шерсть, открывается белый живот, обтянутый тонкой кожицей. Шерсть падает на пол, сваливается в комки, её набирается всё больше и больше, горы шерсти. Бритва тупится, её натачивают и снова соскабливают шерсть, чтобы добраться до голого беззащитного живота, разрезать его, отыскать там, в тёплой плоти, нечто, отвечающее за детородные способности, и удалить это нечто, вырезать, перевязать, перетянуть…
Потом я читал рекламу какого-то препарата, содержащего серебро, потом рекламу чая. Оказывается, в чае невообразимое количество полезных веществ. Значит, каждый раз, когда я пью чай, я укрепляю своё здоровье. А каждый раз, когда курю, я своё здоровье разрушаю. Я бросил газетный лист на пол и закурил.
Стемнело совсем. Буквы окончательно пропали, и читать стало невозможно. Свет я решил не зажигать, чтобы не будить Фиделя. Я сидел и пускал в темноту комнаты клубы дыма, отчего становилось очень спокойно и уютно. Темнота, тепло и дым… что может быть спокойнее? что может быть уютнее?
Фидель проснулся сам. Он неожиданно перестал храпеть, закашлялся и поднялся с раскладушки.
– Ты бы хоть окошко открыл! Вся комната в дыму! – проворчал он спросонья, потом помолчал немного и предложил. – Давай чаю выпьем!
Я согласно кивнул:
– Да, в нём содержится особая группа танинных веществ – чайные флаванолы, иначе называемые катехинами. Эти активные антиоксиданты обладают огромным букетом замечательный свойств: они связывают свободные радикалы, усиливают действие витамина С, снижают побочное действие аспирина, укрепляют кровеносные сосуды и снижают риск сердечнососудистых заболеваний.
– Вот-вот, – согласился Фидель. – Иди чайник ставь!
Чай был противен на вкус. Однако я отчётливо ощущал, какую пользу моему здоровью приносит этот напиток. Хотя с большим удовольствием я выпил бы сейчас кофе.
– Фидель, а правда, что здесь живут жуки, занесённые в Красную книгу? – спросил я у вырисовывавшегося в полумраке силуэта – включить свет отчего-то никому в голову не пришло.
– Не знаю. У Витали спроси. Он – краевед.
– Он сказал, что живут. Глупое название у них какое-то. Жук-огнёвка.
– Значит, живут, – согласился Фидель, отхлёбывая горячий чай.
– У меня тоже есть насекомое.
– В смысле?
– Букашка. Она в банке у меня живёт. Странная букашка. Я хотел бы узнать, что это за насекомое. Может, у Витали спросить?
– Что ж, спроси.
Мы молчали некоторое время. Я думал, что это странно – пить чай в темноте, когда там, в траве за домом, ложится спать жук-огнёвка. И почему огнёвка? И спит ли он? Может быть, насекомые, занесённые в Красную книгу, вообще не спят, а думают всю ночь о том, какие они редкие? И ещё бродячие собаки, которые нападают на людей, а их за это стерилизуют. И ещё прочие глупости…